Ужасы: Последний пир Арлекина

ГРЕГОРИ ФРОСТ Дивертисмент (Пер. О. Ратниковой)

В центре круга примерно из тридцати туристов одиноко стояли полированные клавикорды. Хотя все окна в комнате были задернуты тяжелыми шторами, поверхности инструмента ослепительно сияли, отражая свет невидимых ламп. Туристы покашливали и вполголоса переговаривались, обсуждая предстоящий концерт. Большинство слабо себе представляли, что именно сейчас увидят. Они переминались с ноги на ногу, так как до прихода хозяина их просили не садиться.

Вот он наконец появился — коренастый человек в костюме восемнадцатого века, с окладистой черной бородой, начинавшей седеть. Его звали Петер Теллье. Он кивнул собравшимся и опустился в одно из больших кресел орехового дерева, обитых тканью, которые стояли прямо позади стула исполнителя. По этому сигналу туристы тоже расселись. Ближайшее к хозяину кресло, выполненное в стиле бидермейер, осталось незанятым.

Через несколько секунд перед Петером Теллье буквально из ниоткуда материализовался юноша, который затем направился к инструменту и с величественным видом уселся перед клавиатурой. Как и Петер, он был одет в старинное платье; фалды красного сюртука свисали со стула. Юноша Моцарт скрестил ноги, оглянулся и, блестя глазами, посмотрел на Петера в упор.

Увидев это, Петер Теллье поставил свое кресло в нужной точке, чтобы их глаза — его и Моцарта — встречались, когда юный композитор оглядывался. Он очень надеялся на взаимный интерес, а если повезет, и на дружбу с юным дарованием. Ему так хотелось с кем-то дружить, но мечта уже давно казалась несбыточной. Этот взгляд говорил о чем-то важном, но был обращен не к нему. Кому он предназначался? Сестре? Отцу? Трясущемуся старику-архиепископу? Заглянув в потрепанную энциклопедию музыки, Петер решил, что Моцарт смотрит на Михаэля Гайдна,[109] которому пообещали нечто интересное. Значит, Гайдн пришел не зря.

Какие тяжелые веки, подумал Петер. Глаза казались слишком большими для узкого личика Моцарта. Маленький напудренный парик заканчивался валиком, который тянулся позади головы от уха до уха. Юноша напоминал Петеру ягненка. «Который спокойно пасется»,[110] — пробормотал он, затем смущенно огляделся, но никто, очевидно, не расслышал его слова. Сестра не пришла; наверное, она даже не представляет, который час. Разномастные стулья, собранные из соседних заброшенных домов, были расставлены в виде полукруга на приличном расстоянии от кресел Петера и Сюзанны. «Агнец Божий, — произнес он почти как молитву, — принесенный в жертву на алтаре Зальцбурга». Это была строчка из рассыпавшейся в руках энциклопедии, застрявшая у него в голове; она могла относиться не только к Моцарту, но и к нему самому.

Моцарт начал играть. Звук клавикордов был неправдоподобно громким. Услышав музыку, Теллье просиял. Он жалел, что не умеет играть на музыкальных инструментах. У его родителей не было денег на обучение, да тогда он и не думал об этом. А сейчас, как бы ни была сильна тяга научиться играть, это уже невозможно.

Фрагмент, который играл Моцарт, был тренировкой, экзаменом, но для него — сущим пустяком. Он сам его написал и знал так хорошо, что не нуждался в нотах. А вот для певицы это явилось настоящим испытанием. Предполагалось, что первым вступит хор, но хора сейчас не было. Вместо него Моцарт и певица должны были спеть дуэт. Как-то раз Петер нанял хор, надеясь собрать больше слушателей, но певцы занимали слишком много места и загораживали необычное явление. В итоге пришло даже меньше людей, чем обычно. После этого он решил, что туристов привлекало сюда зловещее впечатление, которое производило пение невидимой женщины.

Длинное вступление, предназначавшееся для небольшого оркестра, близилось к концу. Теллье уже знал его наизусть: «Regina Coeli». Он сел прямо. Его ладони взмокли. Моцарт устремил взгляд блестящих глаз в сторону — к женщине, которую никто, кроме него, не видел.

Она запела. Судя по звуку, она должна была стоять справа от инструмента. Ее чистый голос походил на далекий звон колокола. Петер был совершенно уверен в том, что голос принадлежал Марии Липп, жене Михаэля Гайдна. Гайдн, считал он, сидел или стоял примерно там, где находились два кресла. Петеру хотелось, чтобы Мария Липп появилась вместе с Моцартом, но он сомневался, что это когда-нибудь произойдет. Все сцены «воскрешения», о которых ему приходилось слышать, возникали за один раз и оставались такими же — законченными или незавершенными. Ему также хотелось, чтобы люди из прошлого перестали появляться, — туристам это становилось малоинтересно.

Она пела вместе с Моцартом: «Regina Coeli laetare».[111] Они исполнили гимн целиком, заканчивая каждую строчку словом «аллилуйя», которое должен был повторять хор.

«Радуйся, Царица Небесная», — произнес Петер понятные лишь ему слова. Туристам раздали листовки на семи языках, так что они не нуждались в переводе. Однако он не смог промолчать — после стольких представлений хотелось немного покрасоваться перед публикой. Он опустил голову, делая вид, что поглощен музыкой.

Концерт продолжался немногим больше десяти минут, после чего возбужденный Моцарт, не слышавший аплодисментов, встал и устремился прямо на Петера. И, не успев натолкнуться на кресло, исчез. Толпа ахнула — Моцарт стал для них реальным. Иногда Петеру казалось, что он чувствует, как Моцарт проходит сквозь него на своем пути обратно в прошлое, хотя понимал, что это игра воображения.

Аплодисменты быстро смолкли, — если исполнителя нет, кому хлопать? В конце концов, Петер ничего не сделал, только сказал им, где сесть.

Люди поднялись, чтобы уйти. Они переговаривались, надевали пальто, благодарили Петера, открывшего дверь; некоторые — восторженно, но большинство с каким-то сомнением, будто подозревали, что увидели мистификацию. Иногда он думал: а знает ли кто-нибудь историю этого дома?

После того как ушел последний посетитель, Петер еще немного постоял у двери, глядя на узкую, покрытую снежной кашей улицу, уходившую к вершине Капуцинерберга. Он искал взглядом Сюзанну, но ее нигде не было видно. Она должна быть где-то поблизости. Его всегда тревожило, когда она уходила во время представления. Если с ней что-нибудь случится на улице, он может даже не узнать об этом. Он поискал ее следы, но туристы все затоптали. Изо рта у него шел пар, ледяной воздух обжигал лицо. Закрыв дверь, Петер пошел в дом. Идя по коридору, он выключил свет и побрел к своему креслу. На него навалилась такая усталость, что возникли неприятные мысли о смерти.

На пространстве, окруженном полукругом пустых кресел, скоро должно было начаться очередное представление, но клиентов сегодня больше не будет. Они приходили по пять раз на дню. Их слишком много, но прибыль неплохая. Достаточная, чтобы еще какое-то время оплачивать лечение Сюзанны. Петер взглянул в темноту, туда, где скоро должны были возникнуть клавикорды.

Некоторое время Петер сидел в темноте, ни о чем не думая. Из кухни доносился запах горячего шоколада. За спиной у него хлопнула дверь, и в комнату, шаркая ногами, вошла сестра. С ее черных сапог текла грязная жижа, зимние штаны были облеплены снегом. Петер постарался скрыть огромное облегчение, потому что не хотел показывать, как озабочен ее отсутствием. Может, ей надоела музыка? Но это, разумеется, было не так — Сюзанна просто не имела представления о времени; одно появление Моцарта для нее ничем не отличалось от другого.

Она делала шоколадные кружева, выливая горячую карамель в сугробы. Наверняка бродила с кастрюлей карамели, выискивая подходящую кучу снега. И забыла кастрюлю где-то на улице, занятая своим творением — кипой хрупких янтарных пластинок, покрытых узорами и лежавших на ее одетых в перчатки ладонях, словно открытый сборник церковных гимнов. Сейчас для Сюзанны существовала только необходимость отнести застывшую карамель на кухню, где она покрывала пластинки растопленным шоколадом, создавая старинное кондитерское чудо.

Сюзанна была моложе Петера на полтора года, но сейчас казалось, что она годится ему в матери или даже в бабки. Устройство, перенесшее в настоящее десять минут из жизни Моцарта, взорвалось ближе к ней. Частицы, прошедшие сквозь ее тело, замедлились и потеряли часть энергии к тому моменту, когда достигли Петера. Организм Сюзанны был поврежден сильнее. Она бы погибла, если бы их родители — первые, кто подвергся воздействию устройства, — не закрыли собой детей. Плоть матери и отца Петера почти мгновенно превратились в прах: щеки ввалились, глаза полопались, веки сморщились, тела согнулись пополам, сжались в гармошку и испустили облачка бурой пыли. И все это произошло в течение пары секунд, пока их дети корчились в агонии — кости и зубы их стремительно росли, волосы лезли; начался неконтролируемый рост. Петер до сих пор слышал ужасные крики родителей, сменившиеся хрипами; помнил мучительное ощущение: казалось, что пальцы лопнут, — так быстро рос его скелет.

Он плохо понимал, что такое «временные бомбы», как их окрестили газетчики. Бомбы взорвались в нескольких местах на планете, но больше всего их было здесь, в Зальцбурге. Никто не знал причину этого явления. Эксперты от Бостона до Пекина строили гипотезы о создателях бомб — ученых из будущего, не имевших понятия о разрушительной силе данных устройств. Возможно, это были первые путешествия во времени; первые беспилотные аппараты, нечаянно увлекшие часть материи из будущего в настоящее, что привело к ужасным катастрофам. Говорили о прототахионных пульсаторах, о бомбардировках и временных петлях, о материи и антиматерии, о делении ядер…

Для Петера эти слова ничего не значили. Никто не говорил о том, какой это кошмар — когда тебе одиннадцать лет и твои родители превращаются в пыль у тебя на глазах. Никто не сочувствовал. Люди боялись его и Сюзанны — как это ни абсурдно звучит, они боялись, что происшедшее с ними может быть заразным.

Хотя в волосах и бороде виднелись седые пряди, глаза слезились, а лицо было изуродовано мешками, Петеру Теллье недавно исполнилось всего пятнадцать лет. Сюзанне, с ее дрожащими, скрюченными артритом пальцами, было тринадцать. Но в результате воздействия временной бомбы она в одно мгновение преодолела путь от детства к старости и сейчас снова впала в детство, — возможно, ей было восемьдесят или даже больше. С каждым днем ее беспомощному брату становилось яснее, что долго она не протянет. Организм стремительно приближался к смерти. Моцарт, единственный источник пропитания для двух детей, в свои шестнадцать лет был в этой комнате одновременно самым старым и самым молодым.

Петер смотрел, как Сюзанна ковыляет из кухни. Ее губы и пальцы были покрыты пятнами шоколада. Под мышкой, как футбольный мяч, она несла метелку из перьев для смахивания пыли.

Клавикорды сияли посередине комнаты — они только что появились для очередного представления, и Сюзанна намеревалась смахнуть с них пыль. Петер вздохнул, стараясь справиться с душевной болью. Он водил ее ко многим специалистам, но ни один из них не помог. Они проводили тесты, изучали ее. Возможно, она еще быстрее состарилась от их тыканья и щупанья. Надо оставить ее спокойно доживать свой век; но он по-прежнему хотел ее вылечить. Петер помнил, как врачи смотрели на него в последний раз, — они никак не могли принять мысль о том, что перед ними пятнадцатилетний мальчик, а не пожилой мужчина. Часто говорили с ним о сестре так, как могли бы говорить с ее отцом, и на короткие промежутки времени Петер действительно становился взрослым и действовал так, как мог бы действовать его отец.

Временные бомбы окружала атмосфера ужаса; желтая пресса писала про них невероятные вещи. Разумеется, это привлекало толпы народу. Чтобы попасть на представление, люди безропотно платили большие деньги — ведь здесь можно было увидеть настоящего Моцарта, если, конечно, новая бомба не откроет доступ к другому фрагменту жизни композитора. Петер не разрешал записывать концерт, хотя несколько человек предлагали ему за это большие суммы. Он все ждал, что какая-нибудь крупная телекомпания заплатит ему миллионы за исключительные права на трансляцию. Он мечтал об этом, но никто не спешил исполнить его мечту. А ведь с такими деньгами он мог бы увезти Сюзанну куда-нибудь в лучшее место.

Приблизившись к клавишам, Сюзанна повредила изображение. Искорки заплясали на ее метелке, побежали по руке. По клавикордам пошли волны. Не замечая этого, Сюзанна продолжала «сметать пыль». Петер угадывал боль, которую ей приносило каждое движение, — ей становится хуже.

Внезапно Петер почувствовал, что больше не может этого выносить.

— Уже пора, — окликнул он сестру, давая ей понять, что Моцарт появится с минуты на минуту.

Сюзанна обернулась, переминаясь с ноги на ногу, и поморщилась, стараясь не показывать боли. Улыбнулась брату. У нее не хватало половины зубов.

— Что он сыграет нам сегодня?

— Не знаю. Иди сюда, садись, и послушаем.

— Ему нравится, что я прибираюсь. Он всегда так смотрит на меня, прежде чем начать, — хочет мне показать, что он доволен.

— Конечно, он доволен.

Этот разговор происходил, наверное, уже в сотый раз. И с каждым разом он оставлял у Петера все более тягостное чувство; он, ссутулившись, встал — отец всегда говорил, что он станет сутулым, если не будет держать спину прямо.

Он помог сестре сесть в кресло, снял со спинки стула меховую безрукавку, расправил ее и прикрыл Сюзанне колени. Она перегнулась через него, чтобы посмотреть, как посреди комнаты возникает Моцарт, идущий к клавикордам.

— Смотри, Петер, сейчас он мне кивнет, — сказала она.

Петер взглянул в ее глаза, сиявшие восторгом, и его бросило в жар. Он обогнул свое кресло и быстро пошел к двери, надеясь сбежать, прежде чем зазвучит музыка.

Он схватил пальто, висевшее на крючке у двери, торопливо натянул его и выскользнул на улицу.

Холод просачивался под одежду. На фоне оранжевого неба выделялись очертания барочных зданий и силуэты разбомбленных домов. У него за спиной, в темных недрах дома, раздавались первые ноты вступления к «Regina Coeli». Одиноко звучал тоненький голосок. Эхо разносило его по убогому району. Куда пропали все туристы? Наверняка сидят в отелях, на другой стороне Капуцинерберга, в жилой части города. За последнее время Петер не слышал, чтобы там взрывались бомбы. За рекой в ранних сумерках сверкали огни, из труб шел дым. Здесь же практически не было людей. Может, туристы ушли на Соборную площадь? Он читал о тамошней временной бомбе: она убила двадцать прохожих, зато возродила часть «Человека»,[112] который исполнялся на площади каждый год. Несомненно, его клиенты соблазнились пьесой. В этом для него состоял настоящий ужас временных бомб — они приносили вред безо всякой системы и плана, рушили жизни людей и лишали их возможности зарабатывать на жизнь.

Призрачная женщина пела: «Quia quern meruisti portare…»[113]

Петер ушел прочь, чтобы не слышать пения. Снег хрустел у него под ногами. Он представил, что рядом идет отец, и они беседуют. «Тебе сейчас пятнадцать лет, — говорил отец. — Ты уже взрослый, чтобы играть в прятки с самим собой. Ты и твоя сестра едва сводите концы с концами. Куда вы пойдете, если кончатся деньги? Когда туристы вообще перестанут приходить? Ты мало накопил, Петер. Вы живете как тяжелобольные. Вам приносят еду на дом, вы никогда не выходите на улицу, только на редкие прогулки. Вы живете в страхе, боитесь внешнего мира».

«Но у меня есть Моцарт, — ответил Петер, слегка напуганный словами собственного внутреннего голоса. — Может быть, мы пойдем с ним».

«А твой Моцарт знает, что он здесь? И что ты здесь? Или Сюзи? Нет! Ты играешь в игры, Петер. Моцарт мертв, и скоро вы с сестрой присоединитесь к нему».

«Прекрати!» — крикнул Петер и остановился. «Голос» смолк. В конце концов, это говорил не его отец. Обернувшись, он увидел, что всего за несколько минут ушел далеко от дома и почти добрался до конца улицы — до стрелки, которую здесь установил. Отсюда дом был неотличим от окружавших его брошенных зданий. Он торопливо направился обратно. Только посмотрите на это место! Откуда туристам знать, в какой именно дом идти? Неудивительно, что их становилось все меньше. Петер был так поглощен заботами о Сюзанне, что не заметил, как его дом превратился в развалюху.

Подходя, он услышал, как Мария Липп несколько раз пропела «Resurrexit»,[114] а затем Моцарт подхватил ликующее «Аллилуйя».

Петер закрыл за собой дверь, прислонился к ней, словно пытаясь не пустить в дом некое зло, ломившееся снаружи. Он дышал с присвистом, перед глазами плясали огненные точки. Трудно было поверить, что такая короткая пробежка лишила его сил.

Прекрасный голос выводил: «Ora pro nobis Deum». Петер мысленно обратился к Богородице: «Да, пожалуйста, моли Бога о нас».

Он стоял в коридоре до тех пор, пока не смолкло последнее «Аллилуйя». Сюзанна весело захлопала в ладоши. Петер заглянул в комнату: Моцарт, вскочив со стула, бросился к ней и исчез. Интересно, подумал он, а знает ли Моцарт о ее присутствии? А вдруг он, со своей стороны, может видеть куски настоящего?

Сюзанна, почувствовав его присутствие, оглянулась.

— А, это ты, Петер, — сказала она. — Не хочешь моих шоколадных кружев? Они, наверное, уже застыли.

Он кивнул. Лицо словно онемело — так он старался сохранять невозмутимое выражение, чтобы спрятаться от страха, грызущего его изнутри. Он смотрел, как она поднимается со стула, ковыляет в кухню, явно страдая от мучительной боли. Метелка упала с ее колен, но она не попыталась ее поднять. Казалось, за последние десять минут сестра еще постарела. Когда она ушла, он снял пальто и повесил его в коридоре.

— Мы угостим Моцарта, ладно? — окликнула она его.

— Хорошо. — Он едва смог выдавить из себя это слово: горло сжимали спазмы.

Сюзанна с шарканьем появилась на пороге кухни, согнувшись почти вдвое под тяжестью своего угощения. Оно лежало на ладони, словно темная салфетка. В затянутых катарактой глазах сиял восторг; старческое слабоумие позволило ей ненадолго забыть о боли.

— Смотри, как красиво!

Петер взглянул на нее и увидел незнакомую старуху. Его сестра ушла на кухню, а сейчас на пороге появилось это незнакомое существо. Что случилось с его сестрой?

— Сюзи, — жалобно вздохнул он и быстро подошел к ней, протянув руку, чтобы забрать шоколад.

Сюзанна нахмурилась и опустила глаза.

— Пчела укусила, — произнесла она.

Не понимая, Петер на мгновение застыл на месте. Сюзанна покачнулась; ее голова запрокинулась назад, на лице мелькнуло выражение какого-то экстаза.

Петер вскрикнул и бросился к ней. Шоколадные кружева выскользнули у нее из рук; хрупкое переплетение нитей, ударившись о пол, разлетелось на кусочки. Петер прижал к себе сестру; под ногами хрустели осколки карамели…

— Сюзанна, нет!

— Петер, мне плохо, — произнесла она. Теллье подтащил ее к креслу и усадил. — А где мама, она дома? — Говорила она с трудом; уголок рта приподнялся, словно она хотела улыбнуться.

— Мама сейчас придет, — быстро ответил он, впившись взглядом в морщинистое лицо в поисках маленькой сестры, которую он едва помнил. — Она будет через минуту.

Несмотря на уже виденные смерти и понимание того, что это должно было случиться, Петер Теллье по-прежнему, как ребенок, не мог поверить в преждевременный уход близкого человека.

Она просто дремлет между представлениями, говорил он себе. Она часто дремала. С ней все будет хорошо! Он распрямил ее тело, подоткнул жилетку, прикрывавшую колени. Нашел несколько больших кусков шоколада и положил сверху.

За спиной у Петера возникло дрожащее изображение клавикордов. Он обернулся, уставился на них, как на некий ужасный посторонний предмет. Он больше не мог слышать эту музыку. Только не сейчас!

Забыв пальто, он бросился на заснеженную улицу, похожий на исторического персонажа, в кружевах и бархате, панталонах до колен. За рекой, внизу, у подножия холма, мерцали огни цивилизации. Он подумал: «А хватит ли у меня сил туда дойти?»

В доме еще несколько мгновений стояла тишина…

Пылинки, танцевавшие в ярких лучах, опустились на клавикорды. Девочка с метелкой из перьев вприпрыжку подбежала к инструменту и начала смахивать пыль с поверхностей, клавиш и со стула. Затем подошел юный Моцарт в алом жилете и сердито велел ей уходить — прогнал, как непослушную кошку. Но она продолжала резвиться, блаженно улыбаясь, будто он клялся ей в вечной любви. Она с кокетливой грацией уселась в старинное кресло, и Моцарт исчез. Сидевший рядом Михаэль Гайдн бросил на нее укоризненный взгляд.

Моцарт возник из-за кресла и направился к клавикордам. Справа от инструмента, сложив руки на груди, стояла Мария Липп и ждала знака начинать.

Сюзанна услышала за спиной какой-то шорох и, обернувшись, увидела старшего брата, который осторожно протиснулся в дверь. Он был одет в красивое платье, как и Моцарт. Он приложил палец к губам, предупреждая ее восторженный возглас, затем прошел на цыпочках и исчез среди теней. Она тайком бросила взгляд на Гайдна, но тот не заметил появления Петера.

Сюзанна, наклонившись, положила на паркет свою метелку. Ее ноги не доставали до пола. Она крепко ухватилась за ручки кресла, словно сейчас оно должно было взлететь и унести ее в сказочную страну. «Regina Coeli», — назвала она свое имя и закрыла глаза в тот миг, когда тонкие пальцы Моцарта опустились на клавиши.