Ужасы: Последний пир Арлекина

Д. Ф. ЛЬЮИС Мэдж[99] (Пер. В. Двининой)

Женщина пела о своем возлюбленном.

Напев утопал в шуме морского прибоя, а слушатели с растрепанными ветром волосами покачивались в такт мелодии. Они не первый раз внимали этой истории, наверное сознавая, какая глубокая скорбь скрыта в ней, но никогда еще песня не звучала так заунывно и проникновенно.

Женщина на миг умолкла, переводя дыхание, и поплотнее завернулась в шаль, спасаясь от привычных соленых брызг, долетавших до берега, и затянула новые — ранее исполнявшиеся разве что для себя поздней ночью на сон грядущий — куплеты.

Слушатели замерли; поднесенные к губам кружки застыли, дожидаясь конца песни и жадных глотков… Но конец сейчас был непредсказуем. Многие задержали дыхание. Впрочем, когда дуют столь свирепые ветры, легкие способны наполняться и без согласия разума или тела.

Песня вторгалась в такие пределы, в которые ничей слух, будь на то его воля, не осмелился бы проникнуть. Люди надеялись, что рокот накатывающихся волн заглушит…

Позднее, лежа в постели, в разгар шторма, она пела колыбельную за колыбельной — не только чтобы призвать к себе дрему из угольно-черного мрака, но и желая убаюкать своего партнера на эту ночь, которому отдых нужен был как воздух. Ему предстояло выдюжить неделю адской работы на баркасе. Впрочем, они любили друг друга долго и неистово, так что сон наверняка не заставит себя ждать.

Он прошептал:

— Твоя сегодняшняя песня… Она была тяжела, Мэдж, почти невыносима.

— Мне и самой иногда невмочь, но я твердо решила испробовать все варианты.

— Люди не знали, куда прятать лица… А я надеялся, что сегодня ты выберешь меня. Наверное, ты прочла это по моим глазам, и вот я здесь.

— Мне нужен был кто-то сильный; сильнее всех, кто приходил сюда прежде. Не только потому, что я не припомню столь свирепого шторма, но и оттого, что мать как-то сказала мне, что, если я пропою песню от начала до конца, не прерываясь, тот, о ком в ней говорится, узнает, что он может наконец отдохнуть. Но ему захочется увидеть меня в последний раз. И если он явится сегодня, я хочу, чтобы он увидел, как я счастлива — ублаженная таким жеребцом, как ты!

— Мэдж, а если ему будет горько увидеть меня в постели с тобой?

— Призракам не бывает горько, глупыш! Они могут лишь надеяться на счастье тех, кого покидают. Здесь сказки и песни ошибаются.

— Ну, раз ты так говоришь…

Шторм взревел еще громче. Должно быть, громче, чем стонет Земля в конце времен.

Женщина прижалась к любовнику крепче и почувствовала, как на миг, на один священный и безгрешный миг, остановилось его — и ее — дыхание.

На рассвете, когда шторм торопливо удалился, пробудившаяся ото сна деревня вновь услышала пение. На этот раз мелодия была утренней и слова — легкими.

Мать Мэдж опять нашла дочь в окаменевших объятиях побелевших рук, воспевающей нового призрака.

Волны отступили, унеся с собой рокот. Но когда песня завершилась, женщина услышала хлюпанье сапог по грязи и сердитое ворчание бородатых рыбаков, которые тянули к далекому морю свои лодки, прокладывая в сыром песке свежие колеи.