Ужасы: Последний пир Арлекина

ДЭВИД ДЖ. ШОУ Гроза над Беверли-Хиллз (Пер. О. Ратниковой)

«Когда я видел Хэскелла Хаммера в последний раз, он намеревался стать самым известным сценаристом в Голливуде», — вспоминал про себя Джонатан Брилл.

В Южной Калифорнии сирены поют лишь одну песню — о Том Самом Шансе; ее все мурлыкают, и никто в нее не верит. Тот Самый Шанс… Вы натыкаетесь на него случайно, или он бесцеремонно вторгается в вашу жизнь. В эти края людей зовет мечта, несбыточные надежды.

Дождевые капли медленно ползли по оконным стеклам и мешали любоваться видом, открывавшимся из окна кабинета. Джонатан посмотрел вдаль. За западным газоном находился тупик, где был припаркован его «мерседес» строгого серого цвета — выбор настоящего бизнесмена. Подъездная дорожка, извиваясь, сбегала с холма Карла Ридж. Дальше простирался Трусдейл-Истейтс — старый район Беверли-Хиллз.

Из четырнадцати комнат своего дома Джонатан Брилл больше всего любил кабинет. Думая о нем, он представлял себе материалы, использованные для отделки: дерево, стекло, бумагу, ткань, металл…

Стены облицованы тиком. У окна — огромный письменный стол из красного дерева. Стеллажи для книг, занимавшие большую часть стен кабинета, сколочены из толстых дубовых досок и надежно укреплены на своих местах. Узкие окна, через которые Джонатан смотрел на дождь, были сделаны на заказ Надей Карас. Ее стиль отличали свинцовые витражи с ромбовидными ячейками и цветными стеклами. Стены от пола до потолка скрывали выставленные в строгом порядке ряды книг. Позади письменного стола располагался длинный низкий буфет, стонавший под тяжестью справочников и баснословно дорогих роскошных изданий. Около окна красовался сервант с раздвижными стеклянными дверцами, набитый однотипными томами первых изданий в кожаных переплетах. На полу — роскошный темно-коричневый ковер с зачесом в одну сторону.

В свое время Джонатан разместил немногие любимые картины под яркими лампами. Среди оригиналов — рисунок тушью, выполненный Пикассо, и одна из самых популярных работ Франца фон Штука конца прошлого века, сейчас почти забытая, под названием «Грех». На картине была изображена пышнотелая женщина в объятиях гигантского зловещего змея. (Фрейд счел бы это полотно удачной иллюстрацией к собственной теории.) Как и алюминиевая скульптура Брукнера, спрятанная в нише, эта картина была для Джонатана больше чем произведение искусства. Когда знатоки говорили о культурной ценности вещи, он думал о ее стоимости, поскольку давно смирился с отсутствием у себя художественного вкуса. Издание «Моби Дика», которое он прижимал к груди, в семьдесят девятом году обошлось ему в тысячу долларов. Это было не просто чудо переплетного дела, а книга ценой в тысячу долларов; вложение денег гораздо более надежное, чем аморальные формы взаимоотношений между людьми, из-за которых Джонатан последний год жил совершенно один в доме с четырнадцатью комнатами.

Любой профессиональный психиатр мог бы, указывая своей трубкой на излишне роскошный кабинет, проквакать:

«Суррогат!» И был бы прав. Но Джонатан наслаждался чувством единоличного обладания, которое испытывал, с топотом расхаживая по пустому дому после ухода прислуги. Он прекрасно знал, какими шутками обменивались коллеги, обсуждая его новую жизнь, и старался не думать о них. Обычные завистники! Развод с Дженис остался в прошлом, теперь он свободен.

«Когда Хэскелл Хаммер видел меня в последний раз, я намеревался стать успешным психиатром…» Держа в одной руке книгу ценой в тысячу долларов, а в другой — бокал с «Гран Марнье», Джонатан не отрываясь смотрел на заплаканные дождем стекла. «Будешь лечить больных на голову деточек кинозвезд, — дразнил он меня и толкал локтем в бок. — Ха-ха! Я-то как раз стал тем, кем хотел стать».

…Приятная мелодия дверного звонка после нескольких повторов начала раздражать. Прислуга закончила свою работу и ушла еще днем. В конце концов Джонатану пришлось спуститься и открыть самому. Он уже приготовился гнать прочь свихнувшихся «свидетелей Иеговы» или ходивших по домам сайентологов. Но вместо них обнаружил на пороге своего старого приятеля — Хэскелла Хаммера, прислонившегося к сверкающей кнопке звонка. Он выглядел так, словно автобус по ошибке завез его в ад и, чтобы вернуться в Голливуд, ему пришлось тащиться через мили серных полей.

Приветственные слова Хэскелла показались Джонатану удручающе мелодраматичными: «Это единственное место, куда я мог пойти… Ты один способен меня понять… Они отрезали мне все пути к отступлению… и идут за мной…»

После нескольких секунд искреннего шока к Джонатану вернулось обычное профессиональное спокойствие. Все личное — эмоции, реакционные аспекты души — отступило за бастион его «персоны».[35] Эго подавляет подсознание, в диплом завернут камень.

Хэскелл чуть не рухнул ему на руки без чувств. За этим, как в плохом фильме, последовал бодрящий глоток крепкого алкоголя и внезапное появление блеска в глазах Хэскелла, означавшее возвращение в реальный мир. Разумеется, у него есть история. И он расскажет ее, когда выйдет из ванной в гостевой комнате, где уже полчаса принимает душ.

Далеко на юге молнии били в Сенчури-Сити.[36] Земля вновь задрожала, и капли дождя заструились по стеклам в направлении с запада на восток. Джонатан рассматривал свое отражение, словно портрет: профессионал в спокойной обстановке, разумный эрудированный человек с книгой в кожаном переплете в одной руке и шарообразным бокалом с безумно дорогим напитком счастья — в другой.

Весь день небо пугало зловещим оттенком старой газетной бумаги. Теперь оно стало плотным и темным, как свинцовые переплеты окон дома…

Джонатан налил в бокал еще немного ликера и вернул бесценный том «Моби Дика», выпущенный «Арион Пресс», на отведенное ему место на дубовой полке. Мелвилл был тем устрашающим классиком, произведения которого не станет листать на досуге богатый светский человек. В средних школах Мелвилла, беднягу, не любили. Джонатан брал книгу в руки, лишь когда хотел пощупать свою тысячу баксов. Все остальное время она пылилась на полке.

Трезубец молнии вновь осветил небо, на этот раз совсем близко. В стекле Джонатан увидел отражение человека, застывшего у него за спиной. Зачесанные назад влажные темные волосы Хэскелла блестели, от него исходил свежий запах мыла.

Джонатан плеснул в чистый бокал немного ликера.

— Можно задернуть шторы?

Барьер был сломан, молчание нарушено. Прекрасно! Джонатан знал, что с дороги окна не видны, но возражать не стал. Он потянул за тонкую бечевку, и бордовые шторы с величественным шелестом сомкнулись. Казалось, кабинет уменьшился в размерах и теперь напоминал тюремную камеру. Предстоял приватный разговор.

— Это не паранойя, Джон, клянусь! — произнес Хэскелл, нервно двигаясь, будто хотел от кого-то спрятаться. Он взял бокал и тут же вскочил, как испуганная собака; подошел к креслам и дивану у окна, выбрал место в углу, спиной к книжным полкам. Оттуда хорошо просматривались окно и дверь кабинета. — Не паранойя! Я — не сумасшедший! Всего лишь меры предосторожности…

Джонатан постарался скрыть свое разочарование. «Ну вот, начинается! Прямо „Вторжение похитителей тел“.[37] Только не это!»

Почувствовав его скептицизм, Хэскелл, казалось, успокоился:

— Я прекрасно понимаю, как это выглядит со стороны. Когда люди бормочут что-то в состоянии стресса, диалог получается глупее, чем в худших фильмах категории «Б». Ты когда-нибудь представлял себя в роли актера, произносящего текст из дерьмового сценария? Ты достаточно долго работаешь в Голливуде и понимаешь — жизни необходим ритм, съемки под определенным углом, небольшая выдержка и профессиональный редактор, способный превратить «кашу» в нечто интересное. И разумеется, классная развязка.

— Поживи достаточно долго в моем районе, — подхватил Джонатан, — и ты начнешь анализировать разговоры с самим собой, проникать в отвратительные, безумные, мелочно-дотошные глубины выражения «добрый день».

Его охватило чувство вины. Ведь когда-то они с Хэскеллом были друзьями. Годы пролетели, и вот он пришел к нему за помощью дождливой ночью, очевидно перепробовав все иные средства. Если не получится уладить ситуацию, зачем он тогда, черт побери, нужен на этой планете?!

— Не надо с самого начала, — сказал Джонатан. — Говори о том, что действительно важно.

— Это просто, — ответил Хэскелл с коротким хриплым смешком. — Конклав.

— То есть?

— Группа мужчин и женщин, о которых ты никогда не прочтешь в «Вэрайети». Деловые люди в полном смысле этого слова. Часть элиты. Тщательно отобранные профессионалы, знающие свое дело. Боже мой, у них всегда все получается!

— Сильные мира сего… И чем они занимаются?

— Кино, чем же еще? — удивился Хэскелл, словно это было очевидно и младенцу. — Они делают фильмы, помогая фильмам собирать деньги. Они создают репутации и имеют дело исключительно с успешными людьми и удачными идеями. Для них важен успех. И только!

— Ты хочешь сказать, что это продюсерская компания?

— Нет.

Хэскелл, казалось, мысленно сражался с чем-то могущественным, но неосязаемым, понимая тщетность своей борьбы. Возникла пауза. Гость перевел взгляд со штор на дверь, затем на Джонатана; отхлебнул из бокала, с досадой вздохнул — такой звук издает утопающий, поняв, что спасатели его не заметили, — и попытался внутренне сформулировать свои мысли, желая выставить их на всеобщее обозрение.

Джонатан видел, что мысли приятеля громоздки и трудновыразимы и что в них таится опасность, которую легко проглядеть, как враждебно настроенного серого слона, прислонившегося к стене серого здания. Благодаря этому сравнению Джонатан заметил, что Хэскелл здорово поседел с тех пор, как они виделись в последний раз. Белые пряди сверкали в черных волосах, будто мрамор неопределенного цвета. Некогда характерную для Хэскелла юношескую самоуверенность заменило что-то другое, полученное по договору, заключенному с самим дьяволом. Вместо души у него осталась горсть пепла да красный ободок страха вокруг глаз.

— Джон! — наконец выдавил из себя гость. — Ты никогда не обращал внимания на белые фургоны, разъезжающие по Лос-Анджелесу? Со спутниковыми тарелками на крышах и передатчиками дальнего действия, похожими на штуку из научно-фантастического фильма, вроде двух здоровенных направленных микрофонов? Иногда их можно увидеть в богатых кварталах — стоят у обочины или припаркованы рядом с газетным автоматом у дверей ресторана. Никогда не интересовался этими машинами?

Джонатан надеялся, что его улыбка выглядит ободряюще.

— Особенно не задумывался… Думал, это телевизионщики, ЦРУ или техники, ремонтирующие телефонные сети. Никаких опознавательных знаков и окон сбоку. А если и есть, то в них вставлены светоотражающие стекла. — В мозгу вертелись слова — паранойя и теория заговоров.

— Иногда нет никакого видимого оборудования. Просто безликий белый фургон. Но ты нутром чуешь, что все они принадлежат одной организации.

— Точно. — Джонатан продолжал говорить небрежным тоном: нельзя дать Хэскеллу почувствовать, что над ним смеются.

— Ты смотрел фильм «Дай мне кров»? — невозмутимо продолжал Хэскелл.

Non sequitur?[38] Джонатан лихорадочно пытался определить, с чем имеет дело, сохраняя дружелюбное и спокойное выражение лица.

— Да. Очень давно. Это документальный фильм о концерте «Роллинг Стоунз» на шоссе у города Алтамонт. Много говорит Мелвин Белли, адвокат. Сырой материал; снято, как человека зарезали прямо перед сценой.

— А помнишь историю, которую рассказывали о «Бен-Гуре»,[39] где было раздолье для каскадеров?

— Нет, я его не смотрел.

— Ходили слухи, что во время кульминационной гонки на колесницах один из каскадеров допустил оплошность, упал на землю и его переехал собственный экипаж. Погиб, конечно. Многие годы люди утверждают, что, если внимательно посмотреть пленку, можно увидеть, как давят беднягу.

— Наподобие убийства в Алтамонте.

— Или на съемках мятежа во время Национальной демократической конвенции в Чикаго в «Холодном взоре»[40] Уэкслера. Там по-настоящему разбивали головы. Ты понимаешь, это кровь, а не кукурузный сироп с пищевым красителем! Когда полицейская дубинка отскакивает от чьей-то головы, ты чувствуешь, как во все стороны летят куски кожи и кости.

Хэскелл заговорил громким голосом, но казалось, в его душе по-прежнему таится неуверенность. Он не хотел, чтобы Джонатан отмахнулся от него прежде, чем он завершит свой крестный путь. Его профессия в том и заключалась — делать такие истории удобоваримыми, правдивы они или нет, и вести творческую жизнь с помощью пишущей машинки. Будет абсурдно и постыдно испортить все правдой…

— Давай ближе к делу, ладно? Снафф. Это фильмы, в которых сняты реальные пытки и убийства. Люди в них умирают по-настоящему. Во всяком случае, так говорят. Скажи мне, Джон, прямо сейчас, без подготовки, какой на этой неделе самый кассовый фильм в Голливуде и Вествуде?[41]

— Я уже три недели не ходил в кино, но знаю, что это фильм «Вьетнам», потому что о нем не переставая говорят в новостях.

— Ага. А почему?

— Ну, потому что… — Джонатан смолк, не донеся до рта бокал, и встретился взглядом с Хэскеллом. — Из-за актера, который погиб на съемках. Говорят, там видно, как его разносит на кусочки. Об этом много пишут. Освещают со всех сторон.

— А еще говорят, что на линзе камеры видна кровь того парня. Но единственное, в чем можно быть твердо уверенным, так это в том, что именно из-за этой сцены фильм приносит кучу денег. Хоть попой ешь, как говорил в детстве мой младший брат! — Хэскелл допил свой ликер.

— Так актер… он действительно?..

— Его звали Пеппердайн, — перебил Джонатана Хэскелл.

— Он правда погиб?

— Вот и ты, Джон, поддался общему порыву. В твоих глазах я вижу сейчас то, что делает «Вьетнам» хитом. Любопытство, близкое соседство смерти — этому невозможно сопротивляться. Да, Пеппердайн погиб. То, что ты видишь в фильмах, произошло на самом деле. И это не случайность.

— Ты хочешь сказать, что смерть актера была подстроена, чтобы кинофильм привлек зрителей и принес больше бабок? — Джонатан говорил взволнованно, недоверчиво. — Но ради бога…

— Она не просто была подстроена, — ответил Хэскелл, протягивая бокал за новой порцией спиртного. — Это пример того, чем я зарабатывал на жизнь последние пять лет.

Бутылка «Гран Марнье» стояла на столе между ними, словно неприлично большой графин с уксусом для салата. Нежный привкус апельсина вдруг показался Джонатану грубым и неприятным. Он снова обрел дар речи.

— Ты, наверное, шутишь, — обратился он к занавескам, которые вдруг осветила молния. Это придавало сцене драматизм.

— Теперь ты говоришь, как актер из плохого фильма. — Впервые за вечер на губах Хэскелла мелькнуло подобие улыбки.

— Давай вернемся назад, Хэскелл. Ты хочешь сказать, что все эти якобы случайные, но зрелищные смерти, связанные с киноиндустрией, были подстроены ради получения выгоды? — Джонатан пытался мысленно отвергнуть эту идею и вспомнил хороший пример. — Что, например, авария на «Три-Майл-Айленд»[42] была организована, чтобы обеспечить «Китайскому синдрому» хорошие сборы?

— Погоди секунду, Джон. Я не просил тебя верить мне и всему сказанному. Я пришел сюда только по одной причине.

— Валяй! — Ха-ха, еще один киношный штамп!

Хэскелл сейчас отнюдь не выглядел безумцем. Да, он был измучен, встревожен, казалось, вот-вот упадет духом, но не лишился рассудка.

— То, о чем ты говоришь, произошло за много лет до моего вступления в Конклав, — произнес он, сплетя пальцы и разглядывая пол. — В юности мы с тобой были идеалистами. История с Конклавом мучает мою совесть. Я хочу выбросить это из головы, все забыть. Возможно, осталось не так много времени, и я, словно неубедительный герой дешевого фильма — герой с простыми, легко облекаемыми в слова мотивами, — хочу исповедаться, спастись дешевыми и неубедительными откровениями. Мне повезло, я случайно наткнулся на твое имя. Об этом расскажу позже. Я вспомнил, что ты преуспел на своем поприще, — помнишь, нянчиться с детьми кинозвезд? — и решил глухой ночью появиться на пороге твоего дома.

— Ты — мой друг, и это не проблема. К тому же я — профессиональный слушатель. Ты сделал правильный выбор. Давай рассказывай!

— Слава богу! Я надеялся, что ты поможешь мне отбросить в сторону всякое дерьмо и добраться до сути. — Хэскелл поднялся, наполнил бокал и залпом выпил его содержимое. — У тебя сигарет не найдется?

Джонатан дал Хэскеллу прикурить, но компанию ему не составил. Хэскелл будто впитывал силу и энергию, выдыхая пепел души и распад. Бросив очередной опасливый взгляд на шторы, он заговорил:

— Они сделали мне предложение сразу после смерти Морин. Я был полон идей для фильмов, рассказов, статей, проектов… Но они никого не интересовали. У Морин случился удар. Думаю, ее довела до могилы карьера: нескончаемые пробы, прослушивания, съемки для рекламы… Она умерла, и меня стали переполнять отвращение и горечь. Именно то, что нужно заговорщикам. Люди из Конклава учуяли мотивы для мести и использовали меня. Я хотел заставить киноиндустрию заплатить за смерть Морин. Через девять месяцев у меня появились подозрения, что Конклав срежиссировал и ее уход. Видимо, в тот момент появилась вакансия сценариста, которую надо было закрыть. Хотя тогда уже ничего не имело смысла. Вот как изменился образ моих мыслей!

— Сценариста?

— Так они нас называли. Нас было семеро. Оказалось, они читали все мои отвергнутые сценарии, каждую страницу каждого рассказа, который я когда-либо направлял в редакции. А мне сказали, что нуждаются в человеке с моей логикой и мышлением. Кончилось все тем, что я стал помогать им программировать события для получения максимальной прибыли. Проще говоря, прибыль была нашей единственной целью. Сценаристы против писателей. Но ты нигде не найдешь описание этой профессии или форму для Налогового управления.

— Как и упоминания о Конклаве, верно?

Хэскелл закашлялся и, словно страстный курильщик, потянулся за сигаретой, чтобы справиться с приступом.

— В любом случае наши доходы не подлежали налогообложению. Деньги, которые мы получали, не существовали. Помнишь шумиху несколько лет назад по поводу прибыли от фильма о космических пришельцах — того, в который вложили десять миллионов долларов и который собрал в пятнадцать раз больше, но не принес дохода?

— Помню. Судебные иски сыпались как из рога изобилия. Главное правило «Вэрайети» гласило: фильм должен собрать в два с половиной раза больше стоимости производства, иначе он убыточен. Недавно цифра была увеличена, хотя это не важно. В случае с тем фильмом куда-то пропала целая куча денег.

— Это работа Конклава, — сказал Хэскелл. — А тебя никогда не удивляло, почему Голливуд продолжает биться головой о толстую кирпичную стену, снимая киномюзиклы? Они никогда не приносили денег; «Бриолин»[43] был счастливой случайностью. И несмотря на это, каждый год появляются две-три «бомбы» вроде «Песни Норвегии»,[44] «Потерянного горизонта»[45] или «Энни».[46] А почему? По той же самой причине, по которой фильм о монстрах не приносил денег, пока это не стало слишком трудно скрывать.

— Напоминает мелкое воровство из кассы…

— Подконтрольные Конклаву юридические конторы исписывают километры бумаги протокольными фразами. — Хэскелл пожал плечами. — А сценаристам надо хорошо платить!

Джонатан с мрачным видом наклонил голову. Да, представитель любой элитной профессии, насчитывающей всего несколько специалистов, просто обязан грести деньги лопатой!

— Среди сценаристов существовала некая мода — получать гонорары в виде золотых слитков, которые прямиком направлялись в швейцарские банки. Никто из нас не согласился бы дотронуться до американских долларов даже палкой. И это устраивало Конклав, так как обеспечивало им полную секретность и давало возможность нас контролировать.

— Тебе хватило этих денег, чтобы компенсировать отсутствие голливудской славы? — Джонатан помолчал буквально мгновение, затем произнес: — Наверное, глупый вопрос?

— Они контролируют нас не только с помощью денег, — продолжал Хэскелл. — Вот почему я сижу здесь и изливаю душу тебе, а не правоохранительным органам нашего справедливого государства. Конклав любит губернаторов-фашистов, и ты, думаю, заметил, что глава нашей исполнительной власти — очередное творение СМИ. — Он испустил грубый, хриплый смешок. — О городских полицейских, которых покупают за тридцать тысяч в год, даже упоминать не стоит.

— Деньги и власть, — размышлял вслух Джонатан. — Однако мне трудно представить, что даже такие мотивы способны побудить человека совершить…

— Убийство? Легко. — Хэскелл презрительно перебил друга, и на его лице заиграла горькая усмешка. — Ты можешь назвать хотя бы одного человека, чья жизнь для тебя дороже десяти миллионов? Или шести, девяти, двенадцати миллионов, потраченных на прессу и рекламу? Нет! Решить, что мужчина, женщина или ребенок должны умереть, — легко, если это принесет тебе деньги, а все вокруг будут обеспечены работой и улыбаться до ушей. Методы Конклава — классические и прагматичные. Страх — он делал подчиненных абсолютно безжалостными и лишал их всяких эмоций. Как пелось в песне голливудской сирены: «Соверши подлость, и мы сделаем тебя звездой. Но тогда тебе придется пойти на еще большие подлости».

— Сценаристы, как фокусники, сыпали разными идеями. Когда я ушел, дело стало принимать зловещий оборот. Приведу несколько примеров, чтобы ты получил более четкое представление о произошедшем. — Хэскелл говорил совершенно спокойно, словно речь шла не о человеческих жизнях, а о рыночных перспективах. В каком-то смысле так оно и было. — Итак, основа: фильм о гангстерах с романтическим уклоном. Мы организовали перестрелки и поножовщину в нескольких известных кинотеатрах. Комментаторы новостей хмурили лбы, и слухи сделали фильм блокбастером, обеспечили кассу. А помнишь споры о кровавых фильмах ужасов? Все в один голос твердили, что они женоненавистнические и сексистские! Это за ланчем придумала женщина — одна из сценаристов, с которыми я работал. Самые глупые критики поп-культуры заглотили наживку целиком и проели мозги своим читателям. Прошло более десяти лет, а эти чертовы фильмы по-прежнему популярны!

Время от времени Конклав голосует за то, что некий актер должен уйти, — они никогда не говорят «умереть». Рисуют график прибыли от фильмов за все время карьеры и извлекают последнюю, самую большую прибыль, убивая его. Например, Джон Уэйн умер от рака сразу после выхода фильма, в котором от такой же болезни умирает ковбой…[47] Смотрите последний фильм такого-то! Они — то есть мы — называли это формулой «Бабки со звезды».

— Смерть означает рост продаж, — прервал речь приятеля Джонатан. — Как в случае с Джимом Моррисоном[48] или…

— Ну, не знаю насчет Джона Леннона или Генри Фонды. Недавние происшествия, скажем история с Натали Вуд,[49] имеют признаки работы Конклава. Но черт меня побери, если я знаю точно, так ли это. Некоторое время спустя ты можешь распознать их почерк, но Конклав постоянно совершенствует методики — на случай, если посторонние люди начнут сопоставлять факты. Порой в дело вмешивается судьба. Думаю, именно так произошло с Ленноном. Иногда действуют и они. Смерть Леннона была выгодным событием, независимо от того, запрограммировал ее Конклав или сама судьба.

Джонатан промолчал.

— Опять у тебя на лице это выражение, Джон. То, о чем ты думаешь, я прокручивал в голове миллионы раз. Это холодный расчет. Ты должен выключить свои эмоции и действовать на уровне продолговатого мозга:[50] рассматривать проблему бесстрастно, как математик, решающий уравнение.

— Ты делал все это ради денег? — Внезапно Джонатан будто впервые увидел свои окна с витражами, эксклюзивный письменный стол, ковер сибарита и вспомнил все, что сам делал, желая приобрести блага. Его взгляд остановился на тысячедолларовом издании «Моби Дика», покоившемся на дорогой дубовой полке.

— Не только ради денег. Не знаю, смогу ли я объяснить, почему их предложение так меня привлекло. То есть найти разумное объяснение… — Хэскелл уронил руки на колени.

— Я не такой глупец, как ты думаешь, — без выражения произнес Джонатан. — И прекрасно понимаю, почему ты или любой другой творческий человек мог согласиться на подобное: Голливуд выдохся. Это иссохший колодец в смысле творчества. Сценарии бесконечно переписываются, чтобы дать работу менеджерам среднего звена киностудий. Смонтированные версии лент правят пиарщики, а финальные кадры диктуют невежественные зрители закрытых просмотров. Все студии тесно связаны между собой и последние тридцать лет находятся под каблуком у финансистов. Сегодня люди смотрят не кино, а корпоративные сделки. Когда-то продюсеры делали фильмы и продавали их. Сейчас все наоборот: не кино снимают с помощью денег, а благодаря кино делают деньги. Сценарий, простой, как гамбургер, превратился в формальность — одну из множества других: «звездные имена», «звездные режиссеры» и «популярность». Бухгалтеры сводят это сырье по некой формуле, как математики, и присваивают результату название «продукт». В итоге фильм, не принесший ста миллионов долларов прибыли, считается провалом. В этой жесткой системе последним оплотом истинного творчества является парень, который придумывает, как сделать шаблонный мусор успешным и убедить миллионы зрителей в том, что появилось нечто новое, оригинальное и увлекательное.

Перед мысленным взором Джонатана промелькнул абсурдный образ типичной голливудской кинобанды. Хэскелл набросал сюжет настоящего короткометражного ужастика. Решить, бред это или страшная правда, было нелегко.

— Выходит, самым креативным человеком будет тот, кто сможет незаметно руководить общественной жизнью или привлекать внимание СМИ к нужным событиям. Реальная смерть притягивает обывателей, пресыщенных людей, и сценарии надо все время усложнять, чтобы они казались убедительными и реальными. Очевидно, это вызов для любого творческого человека: в то время как «обычные» сценарии и идеи остаются невостребованными, указания сценариста Конклава должны быть предельно точными и исключать ошибку или неповиновение, абсолютными! Понимаешь? Наконец творец контролирует хотя бы одну сторону киношного бизнеса!

Сердце Джонатана гулко стучало где-то в горле.

— Скажи мне, я близок к правде? — сказал он безрадостным тоном.

Взгляд Хэскелла снова устремился к шторам.

— Таков был первоначальный замысел. Но, как и все в Голливуде, очень скоро оригинальная идея была исковеркана.

— И поэтому тебе пришлось уйти?

— Поэтому мне пришлось сойти с ума. — Последние слова превратились в долгое шипение. Очевидно, алкоголь немного успокоил напряженные нервы беглеца. — А тебя подобная работа не свела бы с ума?

Джонатан покачал головой:

— Ты — не сумасшедший. Насколько я могу судить. А я — специалист по психам. Так говорят все мои дипломы. Кроме того, Хэскелл, я не верю, что ты действительно мог кого-то прикончить. Поэтому нахожусь в затруднительном положении. Если Конклав реален, ты лжешь насчет своего участия в нем: ты — не убийца.

— А вот теперь вернемся к зловещим авто. Сценаристы — всего лишь творцы идей. Грязную работу делают изверги в белых фургонах.

— Ты боишься, что к крыльцу подъедет машина, набитая киллерами? Никто не знает, что ты здесь.

— Можешь считать это осторожностью сумасшедшего. Понимаешь, именно так я вырвался из их когтей. Бежать не имеет смысла, поэтому я симулировал сумасшествие, чтобы выскользнуть и выиграть время. А потом убедиться, что Конклав не сможет меня ликвидировать.

— После того, как ты разочаровался в… исковерканных идеях. — Слова Джонатана прозвучали зловеще и мелодраматично, и он попытался говорить нормальным голосом — с сочувствием, но не снисходительно, как это свойственно психоаналитикам.

— На самом деле изменения в политике Конклава были фундаментальными и абсолютно предсказуемыми, — объяснил Хэскелл. — Их цели стали порочными. Люди, обладающие такой властью, никогда не признают авторитетов. Я понимаю — определение их изначальных целей как «чистых» звучит ужасно, но подобрать более точное слово нельзя.

— Ну, если смотреть объективно — с практической точки зрения, — цели Конклава были, осмелюсь сказать, чисты. Чисты и бескомпромиссны. — Джонатана заворожила эта мысль.

— Но, как всегда получается в проклятой индустрии кино, им вечно было мало. Жадность побудила начать эксперименты с наркотой. Добавки в фастфуд, который покупают зрители в барах кинотеатров. Крошечные порции легких транквилизаторов, делающие человека более восприимчивым к специальным кадрам, которые воздействуют на подсознание. Первые пробы коснулись товаров — футболок, игрушек, книг, кукол. Всего. В сценарии включали множество мелких деталей, влияющих на психику среднестатистического потребителя. Цель проста — заставить зрителей покупать связанную с фильмом продукцию, подобно тому как лабораторные мыши пьют «фиолетовый номер два». Достаточно побрызгать некой жидкостью на попкорн! А самое смешное то, что программа оказалась очень дешевой. Помнишь, как масло для попкорна в закусочных заменили оранжевой бурдой из растительного масла?

— Ты про этот мерзкий жир, поставляемый в галлоновых жестянках, который застывает при комнатной температуре, наподобие свечного воска?

— Мы провернули это под девизом экономии. В каждой американской семье поддерживают идею бережливости; замену приняли как неизбежное зло. Все оказалось просто, как бутерброд. — В тоне Хэскелла слышалась какая-то извращенная гордыня: в конце концов, они обсуждали полет его фантазии.

— Но до сих пор главной целью оставалась прибыль. Деньги.

— Ситуация изменилась. — Хэскелл взял свой пустой бокал и стал двигать его по столу, рисуя какие-то невидимые узоры. — Примерно в то время, когда правительство вновь ввело обязательную службу в армии, все начало меняться. Конклав получил заказ — я так думаю — на следующую деятельность: с помощью обычной тактики и идей, рожденных во время операции «Попкорн», нужно было найти дешевый способ милитаризации молодежи страны, чтобы она легче восприняла призыв в вооруженные силы. Правительство подготовило экономическую почву, сообщив, что наступил период депрессии; провели аналогии с тридцатыми годами — периодом накануне последней «хорошей» войны.

— И Конклав…

— …загорелся этой идеей. Нашей целью было сделать убийства и войну похожими на развлечение. За вдохновением мы обратились к тридцатым годам (чистая интуиция!). В офисе одного из сценаристов мы нашли древний экземпляр первой космической оперы Дока Смита «Ленсмен». Оказалось, что в семидесятых публика стала более восприимчива к подобным вещам, — в тридцатых это считалось литературой для подростков. Наркотики побуждали людей приходить на сеансы снова и снова, что одновременно приносило выгоду и служило целям милитаризации. Фильм, который мы выпустили, использовал все необходимые психологические рычаги. Тот факт, что он принес больше прибыли, чем параллельные проекты, доказывает верность выбранного пути.

— Боже мой… — пробормотал Джонатан, открыв рот.

— Через полгода, совершив плагиат, мы запустили телевизионный вариант. И получили сорок процентов прибыли! Еще через год перешли на видеоигры, экспериментировали с ненаркотическим гипнозом, электрическими импульсами и восприимчивостью тела, воздействовали на центры удовольствия мозга с помощью низкого напряжения.

Джонатан! Неужели ты не видишь, чего мы добились? Меньше чем за пять лет запрограммировали целое поколение людей идти на войну вместо нас и делать это с радостью. Они покупают то, что им велят, слушают нужную музыку и смотрят нужные фильмы. Ведут подконтрольный образ жизни. И ненавидят тех, кого мы велим ненавидеть. Хомейни,[51] Каддафи.[52] Ты заметил, что лидер страны, с которой у нас напряженные отношения, автоматически становится сумасшедшим? У зрителей легко вызвать жажду крови. Это свойство человека не изменилось со времен гладиаторов. Мы заставили целый народ жить в ожидании Апокалипсиса и быть довольным такой жизнью. Они хотят убить врага, вырвать у него сердце, отправиться на войну — и все лишь для того, чтобы меньше платить за бензин! Они созрели для развязки, которая удовлетворит их любовь к книжным историям, ставшим их жизнью! Система увековечивает себя. Наши подопытные свинки платят деньги, чтобы не останавливались мясорубки, перемалывающие их судьбы. Если не веришь, вспомни самые удачные фильмы прошлого года… А потом разубеди меня в том, что целевая аудитория ждет приказа отправляться в бой. — Хэскелл потер глаза, отчего они налились кровью. — Вскоре после этого мастерского штриха я решил бежать из выгребной ямы. Я больше не чувствовал себя богом. Видеть, как манипулируют массами, и не считать себя настоящим убийцей — значит быть эгоистом в полном смысле слова. Нельзя все время лгать, тем более самому себе. Поэтому я и сошел с ума…

Хэскелл казался Джонатану истощенным. Излив свои страхи и грехи, он словно уменьшился в размере, что-то потерял. Работа буквально стала частью его существа. Навязчивое желание оставить свой след в кино пожирало его изнутри. Джонатан был почти готов к тому, что старый друг растворится в воздухе, как это бывает в фильмах со спецэффектами. Останется лишь улыбка Чеширского кота, которая тоже исчезнет спустя мгновение. Он молча и настороженно смотрел на Хэскелла сквозь сцепленные пальцы. Потом сообразил, к чему тот клонит.

— Ты симулировал сумасшествие.

Хэскелл кивнул и словно воспрянул духом:

— Я разозлился, а не сошел с ума. Но следовало убедить Конклав, что со мной произошло именно второе, а не первое. — Он допил содержимое своего бокала, потушил сигарету и с заговорщическим видом наклонился к Джонатану. — Когда проходит эйфория от получаемых в качестве гонорара сумм, ты начинаешь задумываться о будущем. О том, что происходит, когда сценарист говорит «хватит». Как это сделал я… Каждый из нас старался убедить себя в том, что просто напишет заявление об уходе, пожмет всем руки и отправится в Монако тратить деньги, лежащие на счете в швейцарском банке. За время моей работы четыре сценариста заявили о намерении уйти и сделали это, провожаемые добрыми напутствиями. Через несколько дней вакансии уже были заняты, словно у Конклава имелся неприкосновенный запас эмоционально уязвимых людей. Таких, каким был я во время вербовки. Но ко всему привыкаешь, и через несколько лет даже работа сценариста кажется чем-то обыденным. Согласен?

Джонатан кивнул, хотя представить себе не мог, как соскучиться на подобной работе. Ему хотелось еще выпить, но бутылка оказалась пустой.

— Я понял, что мыслю как тупица, и заставил себя рассуждать как сценарист, — подчеркнув последнее слово, продолжал Хэскелл. — Я решил, что Конклав способен отправить белый фургон, чтобы позаботиться о бывшем коллеге. И провернуть какой-нибудь фокус с номером счета, чтобы денежки покойного сценариста вернулись в закрома Конклава. Так можно подстраховаться от увеличения числа бывших сценаристов и появления группы людей, способных причинить неприятности. Ведь кто-то может все разболтать, как я тебе сейчас. — На его лице появилась слабая, но выразительная улыбка — улыбка больного, умирающего от рака и смеющегося над шуткой об опухоли. — Итак, я сошел с ума. Сумасшедшие непредсказуемы, а Конклав больше всего ненавидит это качество — непредсказуемость безумцев, — потому что оно не укладывается в рамки законов демографии и схем производственного процесса.

— Никаких операций «по учебнику», — подхватил Джонатан, мгновенно сообразив, что имеет в виду Хэскелл. — Никаких шаблонов. Каждое убийство индивидуально — почти случайно, как в реальной жизни, где происходят естественные, а не запланированные Конклавом смерти. Да. — Он снова сказал «да» самому себе, поднялся и принялся шарить в низком буфете из вишневого дерева, ища подходящую бутылку. Его челюсти были крепко сжаты от нервного напряжения. Почувствовав пульсирующую боль, Джонатан сообразил, что стиснул зубы и по крайней мере последние полчаса скрежетал ими. Отвернувшись от буфета, он произнес: — Погоди минутку. Надо поискать на кухне.

Возвращаясь из пустой кухни, он зашел в пустую ванную и заставил себя выдавить в унитаз несколько капель мочи. Глядя на бутылку бренди, стоявшую на крышке бачка, он сказал себе, что пока не возникло никаких проблем: Хэскелл возбужден, но не склонен к насилию. Неприятностей не предвидится.

Когда Джонатан вернулся в кабинет, Хэскелл выглядывал в щель между занавесками. Джонатан плеснул спиртного в чистый хрустальный бокал для себя и демонстративно поставил бутылку на низкий столик рядом с пустым бокалом Хэскелла.

— Дождь стихает.

— Ты еще не закончил свой рассказ, Хэскелл, — спокойно произнес Джонатан.

Тот обернулся:

— Точно. Я расскажу тебе, как и зачем я стал психом, Джон.

— Я не это имел в виду. Ты рассказал мне, как ввязался в эту историю с Конклавом, и теперь, кажется, хочешь поведать, как избавился от них. Думаю, ты ловко скрылся от парней из белого фургона. Ведь ты здесь.

— Да. — Хэскелл сунул пальцы в нагрудный карман рубашки.

— Наверное, ты перехитрил их или нашел способ шантажировать. Или и то и другое. Если они задумают убить кого-нибудь еще…

— У меня не было никакого желания всю оставшуюся жизнь озираться в поисках преследователей. Я спланировал свой побег как сценарист, а не как жертва. Собрал компромат и спрятался, а затем позволил им себя найти. Я был в неадекватном состоянии… и без документов. Они не осмелились убить меня или накачать наркотиками, боясь, что я припрятал где-нибудь пакет, который в случае моей кончины нанесет удар по организации. Запихнули в очень уютный дурдом, чтобы держать под контролем. Точнее, я позволил им сделать это.

— Значит, компромат был блефом?

— Нет. Я бежал на север с двумя рюкзаками наличных и документов. Сейчас они в надежном месте.

— И что дальше? — Джонатан чувствовал нарастающее раздражение. — Твой блестящий план заключался в том, чтобы закончить свои дни в психушке? — Произнеся последнее слово, он удивился сам себе.

— Джон, какая еще психушка? Ты давно читал газеты?

Джонатан взял газету и стал ее просматривать.

В глазах Хэскелла мелькнуло нездоровое веселье.

— Я тебе помогу. Они еще выгребают трупы из-под обломков и пепла.

— Брайар Лейн, — пробормотал Джонатан. — Боже милосердный, они заперли тебя в Брайар Лейн?!

— А ты можешь назвать более шикарный дурдом? Там хранятся истории болезни всех пациентов, стоматологические карты — тоже. — Он вернулся в свое кресло, вертя в руках какой-то странный металлический предмет, извлеченный из кармана.

— Значит, это ты поджег Брайар Лейн? — Джонатану ужасно хотелось выпить, но он запретил себе прикасаться к бутылке.

— Это был классический старый особняк, Джон. Одни мультимиллионеры. Пироманьяки не принимались. Конклав заплатил за мое содержание — самое лучшее для тех, кто может причинить тебе неприятности, — а доступ к досье оказался необыкновенно легким для нормального человека. Или являющегося сумасшедшим в нужном смысле слова.

— Ты действительно думаешь обмануть Конклав с помощью старой хитрости Гитлера? Тело, обугленное до неузнаваемости, фальшивые отпечатки зубов. Если верить твоим рассказам, этим их не проведешь.

— Посмотри на это с другой стороны. Прошло уже больше года с тех пор, как я «рехнулся», а шантаж со стороны моих предполагаемых представителей не начался. Инцидентом в Брайар Лейн я хотел их успокоить — дать понять, что можно расслабиться и приступить к новым проектам. В идеале — вовсе забыть обо мне. Они меня не трогают, а я — их. Есть шанс исчезнуть с накопленными деньгами.

— Неужели они не могли выследить тебя по деньгам?

— Счет был открыт на вымышленное имя, — произнес Хэскелл так, словно повторял заученный ответ.

— А что ты делал в период исчезновения? Когда «скрылся»? — Джонатан сообразил, что он смотрит на друга слишком пристально, пытливо и что поза его стала агрессивной. Забывшись, он словно допрашивал Хэскелла с пристрастием. Чтобы сгладить это впечатление, он добавил: — Я сейчас говорю как «адвокат дьявола».

Хэскелл поднял брови:

— Джон, Конклав не верит в то, что страховые компании называют деяниями Господними. Они стараются предупредить жульничество. Я — не первый, кто попытался их надуть, хотя, возможно, мне первому светит успех. Фокус в том, чтобы в нужный момент прекратить мыслить как сценарист. Я хотел перестать что-либо планировать и действовать безо всякой логики — в книжках так не бывает. Я взял свои рюкзаки, полные компромата, и поехал автостопом. Пока я голосовал на дорогах, они прочесывали Калифорнию и проверяли банки, следили за аэропортом Лос-Анджелеса и прочими, за автовокзалами и Юнион-стейшн,[53] агентствами по прокату автомобилей… А меня даже не было в штате! Но поймали меня именно в Калифорнии. Когда я вернулся. — В его глазах снова мелькнула искорка веселья, будто он смеялся над шуткой, понятной ему одному, и нарочно пропустил в своем рассказе какую-то важную деталь.

— Без рюкзаков. — Джонатан попытался подытожить крохи полученной информации, чтобы сделать какой-то вывод.

Хэскелл снова встал и принялся расхаживать по комнате, как Шерлок Холмс, собирающийся указать на убийцу среди подозреваемых, собравшихся у викторианского камина.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Джон. Я напридумывал столько хитростей, что было неосторожно с моей стороны просто зайти к тебе после стольких лет разлуки, случайно… А?

— Я как раз собирался спросить, почему ты пришел сюда.

— Просматривая картотеку в Брайар Лейн, я нашел список врачей — знаешь, такую папку, куда время от времени вставляют новые листы. Поискал твое имя, и, дьявол, оно было там! В точности как мы с тобой мечтали. Я стал сценаристом — Сценаристом с большой буквы, а ты — психиатром. Там даже был твой домашний адрес.

— Очень удобно, — сказал Джон. — Параноику на основе этого простого факта померещился бы целый заговор.

— Ну да. Это было моей первой мыслью — неплохое подтверждение диагноза! Но подумай, Джон: если бы тебя заманили в Конклав, ты бы подсыпал мне снотворного в выпивку и сдал бы парням в белом фургоне, чтобы те выбили из меня сведения… Если бы не одна вещь. Единственное, что они не смогли вытянуть из меня, когда поймали, — ни наркотиками, ни угрозами, ни обещаниями, — единственное, ради чего они могли бы пойти на подобную хитрость. Единственное, о чем я до сих пор не упомянул, — местонахождение компромата. Место, куда я ездил во время своей небольшой экскурсии.

— Здесь без моего ведома могли установить микрофоны, Хэскелл.

— Вот теперь ты мыслишь как сценарист. Соблазн велик, правда? По крайней мере, если смотреть на это со стороны. Манипулирование целым народом кажется особенно интригующим занятием для психиатра или социолога. Я видел у тебя дипломы по обеим дисциплинам, Джон. Они висят прямо за письменным столом. — Он смотрел, как Джонатан переводит взгляд с его лица на рамки и обратно. — Но я не думаю, чтобы они решили провернуть столь масштабную операцию, как прослушка всех моих старых знакомых в Лос-Анджелесе. Конклав предпочитает покупать не оборудование, а людей.

Джонатан сделал нетерпеливый жест:

— И что дальше, Хэскелл? Ты собираешься меня надуть или все-таки скажешь, доверяешь мне или нет?

Хэскелл улыбнулся:

— Ага, теперь ты верно играешь свою роль, видишь? Озабоченный состоянием пациента психоаналитик, ждущий полного доверия; точно подобранные нормы рассудительности и интереса. — Он сделал жест рукой, раздвинув на дюйм большой и указательный пальцы. — Немного раздражения, чтобы сподвигнуть пациента говорить правду. — Он подошел к занавешенному окну, раскинув руки, словно обращаясь к невидимой аудитории. — Он играет роль? — Хлопнул в ладони. — Или он говорит искренне?

— Хэскелл, черт бы тебя побрал! — Джонатан стиснул ручки кресла, и его пальцы стали похожи на мраморных пауков; лицо вспыхнуло от негодования. — Я согласен играть в эту глупую игру, чтобы помочь тебе! — Он направил на него палец, как дуло пистолета. — Берегись! Что ты сделал с компрометирующими документами? — Хозяин выпучил глаза, его губы изогнулись, обнажив зубы, а на лице застыла злобная гримаса.

— Вот он, этот вопрос! — вскричал Хэскелл. — Наконец-то! И знаешь что, Джон! Я отвечу на твой вопрос откровенно, если ты честно ответишь на мой. — Он засунул руки в карманы и прислонился к стеллажу. — Если ты действительно мой друг, значит, я рассказал свою историю настоящему живому человеку, непохожему на бездушных кукол из Конклава. К тому же теперь у меня есть безопасное место для компромата, а это стоит того, чтобы рискнуть — прийти сюда, всплыть на поверхность. Верно?

— Спрашивай. — Во взгляде Джонатана сверкнула сталь.

— Ты когда-нибудь слышал о Конклаве до сегодняшней ночи? — Теперь Хэскелл сложил руки на груди, и его лицо стало серьезным.

— Нет!

— А почему ты не стал пить бренди, которое принес с кухни?

Джонатан занервничал:

— Я подумал, что ты… — Он смолк, вытер лицо. — Я хотел, чтобы сначала немного выветрился «Гран Марнье». — Бренди стояло нетронутое, как и бокал.

— А сейчас выпьешь? — Хэскелл говорил ровным, рассудительным тоном. Странно, но сейчас он выглядел абсолютно нормальным человеком — в отличие от безумца, который пришел в дом Джонатана вечером.

— Всему свое время, Хэскелл. — Он вздохнул и снова ткнул в воздух пальцем. — Я не желаю с тобой ругаться. Ты…

— Хватит, Джонатан! — Хэскелл развернулся, провел пальцем по корешкам книг, к которым он прислонился, и вытащил тысячедолларовое издание «Моби Дика». Он открыл книгу — на месте страниц зияла дыра, а в нише лежал маленький диктофон. Хэскелл резко захлопнул том, со стуком бросил его на пол и, вытащив из кармана магнитофонную кассету, помахал ею в воздухе. — Я взял это, когда ты был в сортире, Джонатан! Больше получаса назад!

У Джонатана отвисла челюсть. Он побледнел и забыл, что хотел сказать.

— Ты все время переводил взгляд с книги на телефон, Джон. Ты прекрасно знаешь номер, как и я: 727–3933. Цифры составляют слово, так мы его запоминаем. Набери этот номер, и через пять минут к твоему крыльцу подъедет белый фургон. — Хэскелл медленно покачал головой. — Я надеялся, что ты не станешь меня продавать! — Он яростно взмахнул кулаком. — Дерьмо! Ты не мог пойти на это ради денег! Наверняка соблазнился предложенной властью…

Джонатан медленно поднялся с дивана.

— Пленка — часть моего рабочего оборудования, Хэскелл; запись — стандартная процедура при разговоре с человеком в таком раздраженном состоянии, в каком ты ко мне пришел. Нет никакого заговора, нет ловушки… — Он снова вошел в роль и заговорил авторитарным тоном психоаналитика.

— Выпей глоток, Джонатан, — повторил Хэскелл, указывая на нетронутую бутылку и стараясь постичь всю глубину высокомерия, могущего заставить человека вырезать дыру в книге ценой в тысячу долларов только ради того, чтобы подстроить западню.

— Не буду, — сказал Джонатан непокорным, бунтарским тоном.

Он повернулся спиной к Хэскеллу и подошел к столу. Затем услышал, как Хэскелл подбежал сзади, и почувствовал его руку у себя на локте, ожидая резкого движения, вероятно даже удара. Он думал, что контролирует ситуацию, и не мог представить поражения.

— Боюсь, мне придется настоять на своем, — задыхаясь, произнес Хэскелл, развернул бывшего друга к себе лицом и ударил. Но не так, как ожидал Джонатан.

Джон увидел, как Хэскелл наносит ему удар наотмашь, ладонью. Удар был несильный. Джонатан почти не почувствовал боли и остался стоять на ногах. Затем он увидел металлический предмет, зажатый между указательным и средним пальцами гостя, — тот, что Хэскелл достал из кармана; почувствовал укол и резкую боль в шее.

Хэскелл отскочил в сторону. Рука Джонатана рассекла пустой воздух.

— Черт!

Крошечная ранка болела, что привело его в ярость. Джон поднял трубку и успел набрать только две цифры, затем рука словно распухла и больше не повиновалась. Трубка выскользнула из пальцев, стукнулась о столешницу и упала на пол, потянув за собой провод. Джон с выражением недоверия на лице попытался схватиться за край стола, но промахнулся и вслед за телефоном рухнул на пол, развалившись, словно какое-то существо без рук и без ног, безуспешно пытавшееся двигаться.

Хэскелл стоял у дивана, рядом с окном.

— В ЦРУ эту штуку называют пчелиным жалом, Джонатан. Похоже? Ты не сможешь шевелить руками и ногами еще примерно час. Фокусировать взгляд, слышать меня — да, но это все.

Он в очередной раз раздвинул занавески и посмотрел на улицу.

— Я тоже провел небольшое дедуктивное расследование, Джонатан, и должен сказать, что ты, мягко говоря, попал в затруднительное положение. Мне очень жаль. Но я не мог не прийти к выводу о том, что Конклав обратился к тебе за помощью. Должно быть, они вышли на тебя сразу после развода с Дженис. И в качестве теста, вступительного испытания рассказали тебе мою историю и приказали заманить меня в ловушку. Ты устроил так, что твое имя занесли в список врачей Брайар Лейн, — это так предсказуемо, словно даешь кому-то университетский справочник. Одинокий человек обязательно начнет искать старых товарищей. Я поступил так же и нашел список специалистов-психиатров. Верное дело! Ты пообещал выведать место хранения компромата на Конклав, втершись ко мне в доверие. В конце концов, мы — друзья с юности: тебе легко найти слабые места.

На твоем месте я бы сейчас задумался вот о чем, Джон: а что, если все это — испытание на лояльность? Может, история сфабрикована; это проверка на прочность — как далеко заходит старая дружба? Я сам сбежал сегодня ночью или ты позволил мне скрыться? Пора придумывать объяснения для Конклава: как мне удалось исчезнуть и почему ты не раздобыл нужные сведения. Это одна часть твоей проблемы. Вторая такова: если я говорю правду, тебе придется меня покрывать. Я это предугадал, потому что я — ветеран, а ты — новичок в игре. Еще тебе придется постараться убедить их в том, что я мертв либо не представляю угрозы. В противном случае они убьют тебя за провал.

Если удастся запудрить им мозги, тебя возьмут в дело и ты станешь сценаристом. А через год, три, пять лет тебя будет тошнить от этого, как тошнит меня. Понимаешь, Джон, ты сейчас точно такой, каким был я, когда вляпался во все это. Я знаю, как ты будешь себя вести. Возможно, через несколько лет мы случайно встретимся где-нибудь в глуши… Я избавился от бремени страха, которое тяготило меня со времени побега, и передал его тебе. Теперь, когда у тебя за спиной все время будет маячить тень, ты поймешь, как ужасен на самом деле Конклав. Иначе этого не понять. Возможно, в конце концов ты станешь моим союзником. А пока…

Хэскелл вытащил бумажник из кармана Джонатана, взял себе наличные и вернул бумажник на место. Тело Джонатана походило на бесформенный мешок с отсыревшей почтой. Его глаза яростно сверкали; в них мелькали удивление и беспомощность. Струйка слюны вытекла из уголка безвольного рта и утонула в дорогом ковре.

Хэскелл выскользнул из кабинета и вскоре вернулся с банкой «Доктора Пеппера» из холодильника Джонатана, быстро осушил ее.

— Подобные разговоры вызывают у меня жажду. Не волнуйся, Джон! Я скоро исчезну, только позвоню кое-кому.

Он поднял с пола трубку и начал нетерпеливо нажимать кнопки, пока не послышался длинный гудок.

—. Ты, разумеется, помнишь слово, Джон? Слово, которому нас научили, чтобы мы никогда не забыли номер телефона? ПРОВАЛ.

Услышав длинные гудки, Хэскелл положил трубку на стол, насмешливо помахал рукой бесчувственному телу старого друга и ушел. Джонатан услышал, как хлопнула входная дверь, почувствовал вибрацию пола, к которому привалился щекой. Больше он ничего не мог поделать. На пути к выходу Хэскелл предусмотрительно погасил все лампы в кабинете, было ничего не видно.

Через пять минут за шторами мелькнули фары белого фургона. Затем дом снова погрузился во тьму.