Tyrmä

13. Игги и Тойво

Шагая следом за Блюмкиным, Тойво заметил, что его не покидает какое-то ощущение вины. Расставание с товарищами всегда неприятно, но теперь он чувствовал некую ответственность перед молодым деревенским парнем, волею судьбы заброшенным в самую подвижную часть механизма, именуемого «государство» — в шестерни. Эти шестерни или перемелют его, или он окажется их вернейшим движителем, или же он чудом из них вывалится. Теперь же помочь Мике, кроме его самого, не сможет уже никто.

Больше ни ему, ни Игги не доведется встретить на своем пути этого неунывающего карельского парня. Только гораздо позднее Антикайнен, занимаясь целенаправленным розыском, отыщет его следы. И этот розыск будет, увы, неутешителен.

В монастырской комнате, судя по всему спешно переоборудованной в «красный уголок», кроме Бокия находились еще два человека, чем-то неуловимо напоминавшие Тойво покойного эстонца Тыниса.

— Сегодня 21 июня, так что будем соблюдать все предполагаемые условия, — вместо приветствия сказал товарищ Глеб.

— Одно уже не соблюдено: было оговорено, что со мной будут работать два человека, — ответил Тойво.

— Их будет даже больше, чем два, — Бокий, не мигая, посмотрел заключенному прямо в глаза. Повисла пауза, которую никто из присутствующих нарушить не рискнул.

Тут в дверь раздался осторожный стук, и голос, принадлежащий, без сомнений, начальнику лагеря Ногтеву, пролепетал:

— Водочки не желаете, товарищи? Для улучшения настроения и поднятия, так сказать, жизненного тонуса?

«Братья» Тыниса очень даже оживились, а товарищ Глеб, наконец-то, отвлекся от созерцания Тойво. Он подумал несколько секунд и махнул рукой:

— Неси, начальник. И с собой нам сообрази — мы скоро выдвигаемся.

Тотчас же открылась дверь и вихрь разместил на столе белоснежную скатерть, на которую оказались выложены соленые огурцы, красная рыбка, дымящиеся расстегаи и запотевшие поллитровки со Смирновской водкой.

Помощники Бокия прослезились от умиления, а у Тойво в животе что-то громко и неприятно завыло. Немедленно также, даже еще противней, завыло в животе у Игги.

— Ладно, и вы тоже попробуйте, — даже такой изверг, как товарищ Глеб, позволил двум заключенным приобщиться к трапезе: умрут еще, захлебнувшись слюной, или от заворота кишок.

— Это все от прежнего настоятеля нам осталось, — сказал Ногтев, имея ввиду столовые приборы, которые сервировали завтрак.

— Что, и рыбка тоже? — удивился Блюмкин и рассмеялся своей шутке.

— Что вы! — всплеснул руками начальник. — Только серебро.

Пока весь народ деликатно ел — а особенно деликатно, как понятно, ели зэки — Ногтев расписывал всю буржуйскую утварь, которую они экспроприировали.

— А что с самим этим Кононовым? — спросил, вдруг, Глеб.

— Так ничего, товарищ Бокий, — живо ответил начальник. — В двадцатом году его вывезли из монастыря и отправили перевоспитываться.

Архимандрит Вениамин, в миру — Кононов, прослужил на Соловках с семнадцатого года. Новый режим решил не склонять его к сотрудничеству, а, унизив и оскорбив, отправил в архангельскую глубинку на выселки, тем самым обрекая его на мученичество. Через несколько лет такое положение перерастет в великомученичество.

Прекращая проповеди опального архимандрита, несшие смуту в головы архангельских прихожан, его и соловецкого иеромонаха Никифора заживо сожгут 17 апреля 1928 года. Нет человека — нет проблем. Только так на все времена.

Помощники товарища Глеба после первой стопки раскраснелись лицами и стали с интересом осматриваться по сторонам, шмыгая друг другу носом. Антикайнену они напоминали теперь не вероломного эстонца Тыниса, а Добчинского и Бобчинского. Но только они были уездные помещики от науки, другого поля ягоды.

— Да, — сказал Добчинский. — А ведь сюда сама великая княгиня Елизавета Федоровна в 1913 году приезжала. Аккурат за 5 лет до расстрела.

— Что вы говорите! — удивился, то ли притворно, то ли не очень — не разобрать — Бобчинский. — И сам царь-император в одна тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году наведывался.

— Это который? Александр Второй? Что вы говорите! — вторил ему коллега.

— О чем они говорят? — спросил Игги, который не всегда воспринимал русский язык, как великий и свободный, правдивый и могучий. За время своих скитаний по северным монастырям и соловецкой тюрьме он свыкся с церковно-славянским и вертухайским диалектами, поэтому иной раз смысл не догонял.

— Они говорят, что лучше водку жрать, чем по подземельям скитаться, — ответил ему Тойво.

— Что вы говорите! — хором сказали Бобчинский и Добчинский.

— Так! — очень тихо, но решительно заявил Бокий. — Все кто постарается увильнуть от выполнения нашего задания — будут расстреляны. Кто окажется саботажником — лично удавлю. Всем все ясно?

Помещики от науки сей же момент вскочили и вытянулись во фрунт. Блюмкин огляделся по сторонам и тоже поднялся по стойке смирно. Тойво и Игги, чуть помедлив, тоже встали. Только начальник Ногтев замешкался — он в это время, набив рот расстегаем, усердно закусывал стограммовую стопку водки. Но на него никто не обратил внимания.

Дальнейший завтрак прошел быстр и скомкано. Экспедиция, как себя величали люди товарища Глеба, разобрали свою поклажу и побрели к пристани. На монаха и красного финна нагрузили все лопаты и ломы, какие любезно предоставил Ногтев.

Тойво бросил быстрый взгляд в сторону кладовки, в которой должен был скрыться Мика, и кивнул Игги. Тот в ответ слегка пожал плечами. Ну, судьба-судьбинушка, не подведи ни барона фон Зюдоффа, ни их самих!

Море было спокойным, так что монастырский баркас застучал поршневым мотором и споро отчалил, держа курс на остров Анзер.

— Тревогу пока не подняли, — прошептал Тойво.

— Не обнаружили, — так же тихо ответил Игги. — Дай-то Господь!

Они больше переживали за судьбу оставленного Мики, будто их участь уже была решена в положительную сторону. Видимо, так успокаивающе подействовали съеденные расстегаи и красная рыба. От водки и тот и другой решили воздержаться. Никто, впрочем, и не настаивал.

Блюмкин о чем-то вполголоса переговаривался с Бокием, помещики от науки щурились на рассекаемую воду и слабый ветерок. Двигатель негромко рокотал, а вокруг — раздолье, словно и нет СЛОНа.

Его и не может быть — лагерь сам по себе противоестественен. Он из другого мира, из другой реальности. Его втащили сюда адепты Самозванца, стало быть, все здесь сущее, все творение Господа его отторгает. Природа — отторгает, мораль — отторгает, развитие — отторгает. Только человек эту мерзость способен принять, а, приняв — использовать. Черт, да будут прокляты те, кто СЛОН создал, кто его развил, и кто его пользовал! Ну, да, ну, да…

— Замечательно! — вдруг, сказал Добчинский, обернувшись ко всем. — Просто хочется читать стихи Эйно Лейно.

— Что вы говорите! — восхитился Бобчинский. — Непременно стихи, непременно финские. Пусть этот Антикайнен прочитает.

— Между прочим, этот Антикайнен представлен к Ордену Красного Знамени, и никто у него эту награду отнять не сможет, — ответил Блюмкин. — А читать нужно не страдающего шизофренией финского поэта, а наших. Например, Пиетелеяйнен и Жемойтелите.

— Что вы говорите! — обрадовался Добчинский. — По национальному признаку?

— Тьфу-ты, — сплюнул в воду Яков и насупился.

Тойво попробовал сосредоточиться — в самом деле, не на пикник же они едут! Эти помещики от науки, поди, гениальные экстраполяторы магнитных и силовых полей. У них в багаже какие-то специальные машинки имеются. В любом случае, пустых и никчемных людей с собой товарищ Глеб никогда бы не привез. Тот же Блюмкин, одетый не вполне обычно, все время за плечами сидор таскает. Вероятно, этот мешок не шибко тяжелый, раз не разлучается с ним, но в то же время очень даже ценный. Возможно, там одежда, весьма специфичная, которой больше нигде не найти.

Ну, а их с монахом какая роль? Искатели? Ну, да, не иначе. Им — найти, ученым — оценить, а Якову — идти.

Тогда их с Игги — в расход. Или обратно в лагерь, если выживут. Чтобы справиться с ними одного Бокия маловато. Добчинский и Бобчинский — не в счет. Нет, товарищ Глеб, без всякого сомнения, мог бы эффективно «помахать шашкой», да статус у него уже не тот. Не солидно как-то самому драться. В этом случае помощь будет нужна. Однако кто мешает отправить некоторое время спустя еще один баркас с солдатами?

Не ждать кавалерии, самим напасть, используя эффект неожиданности? Хотя эффекта не будет — у них все шаги просчитаны. Да и сил после долгого беспамятства и тюремного режима всяко меньше, чем у оппонентов. На сноровку и счастливый случай надеяться? Так уж лучше не надеяться.

Впрочем, это все некие организационные вопросы. Что же искать требуется? Понятное дело, дорогу к Рериху — если судить по реакции Бокия на его предположение несколько дней назад. Есть некие ворота — врата — портал. Есть «железные сапоги и хлеба». Только где они?

Монах, принявший имя Иисус, их нашел и стерег до самой своей кончины. От кого стерег? Может, просто жил рядом, потому что многое, что осталось здесь, в этом мире, от наших предшественников — истинно. А прикоснуться к Истине — разве не счастье для любого отшельника? Да и для обычного человека — тоже.

Хотя слишком много обычных людей, которым Истина не нужна. Судьи, например, политики, да и сам товарищ Глеб. Не, тогда лучше быть необычным. Не от мира сего.

Так Тойво ни с чем и не определился — они причалили к острову и начали выгружаться. Это дело прошло быстро, баркас тотчас же отчалил и уплыл по своим делам.

— Игги, если ты Святое писание хорошо помнишь, то мне твои знания пригодятся, — сказал Антикайнен монаху, когда они двинулись по дорожке к Анзерским церковным постройкам, то есть, Свято-Троицкому скиту, где когда-то постригли патриарха Никона. Понятное дело — не налысо постригли, а в священнослужители.

— Все Писание тебе нужно? — испугался монах.

— Думаю, Евангелие достаточно, — призадумался Тойво.

— Что вы говорите! — немедленно включился случившийся рядом Бобчинский. — Библия — кладезь мудрости и школа жизни.

— Учиться, учиться и еще раз учиться, — проговорил Антикайнен довольно угрюмо. — Коммунизму настоящим образом.

Помещик от науки немедленно отстал на пару шагов.

В ските было пусто, потому что монахи разбежались, прихватив с собой все самое ценное. Да и не самое ценное тоже прихватили. В этом им помогло соловецкое население, привыкшее никогда не бросать без присмотра вещи, необходимые, как в хозяйстве, так и в быту.

Когда вся экспедиция собралась внутри помещения, рассевшись, где придется, Бокий сказал:

— В общем так: перед нами ставится задача, и она должна быть выполнена в кратчайшие сроки. Где-то на острове имеется некий выход, через который можно преодолеть за одну единицу времени тысячи километров. Требуется найти его до 24 часов сегодняшних суток. Полагаю, времени достаточно.

— Гм, — неожиданно изменив своему обыкновению, проговорил Бобчинский. — Нужно как-то определиться, в виде чего этот выход. Тогда можно сузить рамки поиска.

— Выход подразумевает и вход? — добавил Добчинский.

Товарищ Глеб кивнул головой, словно бы принял к сведению вопросы.

— Еще?

— Этот проход есть, или он подразумевается? — неожиданно спросил Игги.

— Мы считаем, что выход не является одновременно входом. Мы также полагаем, что таковые выходы не единичны. Но в большинстве случаев, как то Сейдозеро, Крым и тому подобное они двусторонние, что налагает определенные сложности. По совокупности характеристик геомагнитных линий вероятность существования оного на острове примерно 20 процентов. Чтобы было понятнее, в других местностях, даже так называемых аномальных, этот показатель не превышает шестнадцать процентов. То есть, шанс найти один к пяти.

— Тогда это может быть только твердое образование с плотностью камня — например, базальта или мрамора, — сказал Добчинский. — Или металл. Но последний подвержен коррозии. В любом случае, плотность объекта должна быть более, нежели газ или жидкость. Дерево тоже не годится.

— Почему? — удивился Тойво.

— При перемещении тела в единицу времени требуется замещение определенных частиц на их подобие, в которых практически отсутствует или замедленно естественное движение молекул, называемое «броуновским». Только в этом случае не происходит распыление или обратное замещение частиц. В данном случае, под единицей времени можно считать секунду или ее кратные доли.

Так сказал ученый Добчинский самым серьезным тоном.

«Вот пурга!» — подумал Антикайнен. «Хи-хи!» — вторил ему в мыслях Бобчинский. «Мели Емеля — твоя неделя!» — почесал затылок Блюмкин.

Как бы ни основательны научные доводы любых самых научных ученых, все равно база их раскладок, выводов, аксиом и теорем зиждется на неких константах, которые есть «постоянные» чего-то или кого-то. Например, свободного падения, Планка и так далее. А скажешь, что они и есть «господний промысел», так засмеют и исключат из академии. С этим у ученых строго, не так, пожалуй, как с пресловутым «расовым» вопросом в генетике, но тоже мало не покажется. Ученые — материалисты, черт бы их побрал. Никого они так не любят, как самого себя. Им не до Господа.

— Тогда искать нужно не здесь, где еще церковный запах не развеялся, а возле Голгофской ламбушки, — сказал Тойво.

— Что все-таки это должно быть? — поинтересовался Бобчинский.

— Гроб, — ответил финн. — Как в Евангелие.

— «На том месте, где Он был распят, был сад, и в саду гроб новый, в котором еще никто не был положен», - прочитал Игги. — «Он (Иосиф из Аримафеи), купив плащаницу, и сняв Его, обвил плащаницею, и положил Его во гробе, который был высечен в скале, и привалил камень к двери гроба».

Ученые ничего на это не ответили, пожали плечами и принялись совещаться. Они, как оказывается, очень даже неплохо ориентировались в библейских текстах, поэтому, отбросив весь скептицизм и критику, решали чисто деловые вопросы: где, что, в каком виде все это может быть. Такой подход и отличал их от настоящих ученых. Они, как понятно, были лжеученые.

Бокий им не мешал. Да и, вообще, он никому не мешал. Вот сейчас бы дать ему подходящим бревном по голове и бежать, куда глаза глядят! Да не получится: верный соратник Яша, наблюдательный и собранный, всегда был наготове, как сжатая пружина.

Почему Спасителя могли распять именно здесь, на никому не ведомом острове Анзер? Да потому, вероятно, что в человеческой своей ипостаси Он был множественен. Это потом он стал Один.

Если обратиться к древним сагам, то и Один был распят на вечном дереве Иггдрасиль. К тому времени Он был уже одноглазый, потому что заплатил какому-то злобному карлику, стерегущему источник Урд, за приобретенную мудрость своим вторым глазом. Выпив водицы из ручья, якобы, можно обрести могущество по выбору. Один остановил свой выбор на мудрости. Мудро, что и говорить!

Кстати, библейского Иисуса распяли на деревянном кресту, происхождение которого тоже не случайно. Когда-то он был деревом, которое произросло ни много ни мало, а из головы Адама, первого человека на Земле. То есть, голова была к тому времени уже черепом, но гигантских размеров, потому что и сам Адам был великаном. А потом случился Потоп, и дерево уплыло, вырванное из почвы. Но пришло время, когда вода спала и крепкий ствол ясеня сметливые люди, вновь заполонившие Землю, решили использовать по назначению: из него сделали крест, чтобы на нем распинать «преступников». Иггдрасиль — тоже был ясенем, Вечным Ясенем.

О голове Адама тоже не забыли. Тот же Рерих написал странную и замечательную картину «Иса и череп великана». Иса — это, понятное дело, Иисус на мусульманский манер. Типа, странствовал он по миру и нашел возле, так сказать, Индии огромную мертвую голову, перед которой и преклонил свои колени в память о былой эпохе. Голову, которую кто-то когда-то отпилил. Просто Пасха какая-то.

Вот так и получается: память о прошлом и круговорот вещей в природе.

— А местный Иисус умер своей смертью? — неожиданно спросил Блюмкин.

— Ну, да — от естественных причин, — ответил Игги. — От камня в голову.