Трольхеттен

9.

Одной нежаркой ночью первой декады августа Мартиков задрал собаку. В том смысле, что загрыз. Просто взял и загрыз своими новыми большими зубами. Уж как она визжала! Много раз Мартиков спрашивал себя как он дошел до жизни такой? Ответ был один и эта была одна из немногих мыслей, что никуда не девалась со все ускоряющимися переменами в его сознании. Он так опустился, почти в прямом смысле спустился на несколько ступенек по лестнице эволюции из-за того, что отказал тем страшным людям в "саабе". О том, что им тогда руководила гордость и, так называемая цивилизованность - смешное слово - он уже почти не помнил. Да и цивилизованности в нем уже не осталось. Сейчас самый грязный и тупой бомж, из тех, что обираются (или обирались, он уже давно никого из них не видел) на городском вокзале показался бы по сравнению с Павлом Константиновичем гигантом мысли с тремя нобелевскими премиями. Неторопливо он спускался по лестнице эволюции - уродливое скрюченное существо, придерживающееся за стенку узловатыми подобиями пальцев. И больше всего Мартиков сейчас боялся, что в конце концов он оступится и рухнет вниз, покатится по этой лестнице в темноту, в дикость и огонек сознания, что еще блещет в нем потухнет как трепетное пламя одинокой свечи на сквозняке. Он покинул квартиру в которой жил, после того, как плечистый активист из квартиры на втором этаже очень вежливо сказал ему, что таким отбросам в их подъезде не место. Мартиков очень разозлился, и когда-то толстый, а теперь на три четвертых перетертый канат связывающий его с человеческой личностью туго натянулся. Но он обуздал естество и покинул дом. Впрочем дом ему был уже не слишком нужен, куда больше подошла бы нора. Павел Константинович стал бомжем, хотя его это определение совсем не удручало - вольный ветер улиц был ему куда приятней затхлой квартиры. Ночевал Мартиков теперь во всяких ухоронках, будь то заброшенный корпус завода, или теплая и приятная канализация с полутора-сотней будоражащих запахов, а в последнее время он нашел в лесу один из не засыпанных входов в пещеры под городом и с удовольствием отсыпался на твердом камне. Здесь было уютно, и очень хотелось пойти дальше в глубину, но что-то удерживало Мартикова от этого. Собаки его ненавидели, и при каждой встрече заходились в хриплом истерическом лае. Но и Мартиков стал ненавидеть собак и лишь чудовищным усилием воли удерживался он, от того, чтобы пасть на четвереньки и кинуться на этих мохнатых тварей. О, кровь из их рассеченных артерий показалась бы ему божественно вкусной. От таких мыслей Мартиков неизменно вздрагивал и глаза его наливались кровью и теряли всякое подобие человеческих. Они и не были человеческими круглые и ярко желтые. Собачьи глаза, хотя нет - волчьи! -Я оборотень! - стонал Мартиков сидя в какой ни будь из своих ухоронок, эта правда, я оборотень. Я волколак, перевертень. Я зверь! Вон он и подрался с Медведем. Медведь был вовсе не бурым косолапым, как можно подумать из имени, а массивным черным как ночь ротвейлером, бойцовым псом, месяца два назад сбежавшего от хозяев, живших в элитном районе Верхнего города. С тех пор песик слегка отощал и отнюдь не слегка ожесточился. А может быть он таким был всегда, в конце-концов возможно, что он предназначался для собачьих боев, существование которых никто не признавал вслух, хотя все знали, что они есть. Пес стал рычать на людей, а на некоторых даже набрасывался, кусал, а после исчезал как призрак, подобно снайперу сразу меняя район дислокации. Так, что жертвы его неожиданных нападений, если и сообщали об укусе, то это все равно не имело значения, потому что не раз и не два высланные на поимку собаки отряды не находили в районе ни следа агрессивного животного. Что получал пес от этих нападений? Во всяком случае, не еду, и не голод двигал им. Вполне возможно, что моральное удовлетворение, если собаки вообще могут испытывать нечто подобное. Перебравшись в очередной район, пес сразу стал устанавливать свои порядки. Первым делом он разогнал шайку ободранных кабыздохов, с незапамятных времен обитающих в районе. Ее главарь - крупный патлатый двортерьер, имевших, наверное, в предках овчарок, пытался было возражать, но в скорой схватке лишился уха, глаза и чувства собственности, и в результате покинул свой ареал обитания. Остальные псы, теперь если и показывались здесь, то только ненадолго и, завидев ротвейлера, сразу убегали прочь. Эта массивная черная тварь взяла моду нападать на детей, причем хитроумно выбирала тот момент, когда никто из взрослых не мог им помочь. Бедные искусанные дети в слезах приходили домой в рваной одежде и с рассказами о страшном черном как ночь чудовище, что напало на них возле дома. Родители успокаивали своих перепуганных чад обычными россказнями о том, что чудовищ не бывает, а день на следующий день прибегали домой со слезами на глазах (матери) или в облаке матерных слов (отцы). Пес был столь злобен, что совершенно не реагировал на агрессивные крики, и размахивания руками. Он появлялся и с хриплым протяжным ревом атаковал - кусал, а потом скрывался в ночи. Среди подвергшихся нападению детей и их более удачливых сверстников стали ходить мифы об этом псе, с каждым новым витком все более искажаясь и обрастая деталями. В конечном итоге животное обрело статус чуть ли не адского пса, пресловутого цербера, и поговаривали, что глаза его как красные уголья и яростно пылают на фоне антрацитовой шерсти, а из ноздрей вырываются клубы горячего пара, словно где-то внутри собаки работает портативный паровой котел. За надтреснутый боевой рев, с которым пес выходил на свою цель его прозвали Медведем, потому что очень этот звук походил на вой проснувшегося среди зимы медведя шатуна. Да и детишкам он казался столь огромным, что походил на медведя. Почему-то он остался в этом районе надолго и довольно быстро обрел весьма дурную славу. Настолько, что покусанные родители покусанных детей через довольно короткий промежуток времени вызвали собачников вооруженных ружьями и ловчими сетями. Целую ночь, жаркую летнюю ночь, полную будоражащих запахов эта команда скиталась по улицам, заглядывая во все подворотни и до смерти пугая запоздалых прохожих, но так никого и не нашла. Даже обычные облезлые дворняги покинули эту часть города. Усталые и озлобленные, охотники на Медведя вернулись с утра назад, к своей машине, а потом оказалось, что ночью кто-то прогрыз в их протекторах внушительного размера дыры, и потому еще пол дня собаколовы меняли колеса и звонили в контору и только к полудню убрались прочь под горестные завывания жильцов. Одно из них сильно покусали тем же вечером. Впору было впадать в панику. Естественно Мартиков не знал этого, но в ту ночь он стал спасителем живущих в районе горожан, избавив их от терроризирующего район чудовища. Павел Константинович неторопливо брел вдоль стены, а рядом с ним шла его тень, сгорбленная и уродливая и если бы кто посмотрел на эту тень, не видя самого Мартикова, то сказал бы, что человек этот страдает одновременно сколиозом в критической стадии, водянкой и тяжелой формой подагры, если судить по качающейся, неустойчивой походке. Нос Мартикова ловил ночные запахи, он купался в запахах, и они кружили ему голову, начисто отбивая мысли. Кругом жили существа - крохотные создания из плоти и крови, убого защищенные сверху тоненьком покровом шерстки. Они вели свою маленькую примитивную жизнь, шевелились, принимали пищу и испускали запахи. Это еда, и одновременно добыча. Мартиков скрипнул зубами, и почувствовал, как буркнул недовольно пустой желудок (с недавних пор ему требовалось все больше еды, и уже не жаренной или вареной, а исключительно сырой и с кровью). Дальше ароматно благоухала помойка, и не очень ароматно пахло людьми. Один из них был совсем рядом, примостился в подъезде. Чего-то боялся, но Мартикову было плевать, мысли - купированные обезноженные мысли ползали у него в голове только о пище. Но тут случилось неприятное, запах маленькой суетливой жизни был перебит чем-то другим, да так резко, что Павел Константинович на мгновение представил себе сверкающий тесак, что врубается в мягкий пахучий матрас. И по типу он был похож - острый, резкий, агрессивный. Вызывающий. Втягивая уродливо расширенными ноздрями теплый ночной воздух Мартиков почувствовал как густая шерсть у него на холке непроизвольно встает дыбом. Агрессия набирала обороты и стремилась вырваться на поверхность. Чужак, сильный чужак, а таким не место на его, Мартикова территории. Легкими, почти невесомыми (что казалось странным, если учесть насколько изменилась масса его тела) он промчался вдоль улицы, прячась в густой тени, и лишь иногда появляясь в свете фонарей и поднимая уродливо изменившуюся морду, нюхал воздух. Запахи вели его как самый надежный радар. Он уже знал, где встретится с хозяином этих мест - на бетонном пятачке возле высокой кирпичной девятиэтажке, одиноко торчавшей в географическом центре района. Стояли там три лавочки, а чуть дальше в обильных зарослях сирени и диких кустарников начинался полузаброшенный двор со свежим шрамом от земляных работ. В свое время именно здесь водяной бунт достиг таких масштабов, что руководству пришлось пойти на крайние меры и, потакая жильцам, осмотреть все близлежащие коммуникации (оказавшиеся в полном порядке). Две покосившиеся стальные конструкции неприятно напоминающие виселицы предназначались для сушки белья, и сейчас под ним земля источала остро пахнущую мылом влагу. Двор был погружен в непроглядную тьму, а напротив, сиял аж четырьмя разноцветными фонарями и окнами дом, напоминая сейчас сказочный замок светлых сил. В окнах не движения. Дверь в подъезд с кодовым многоглазым замком. Павел Константинович остановился у одной из лавочек и мягко опустился на все четыре. Чуть слышно клацнули толстые ногти на руках (день ото дня становившиеся все темнее). Мартиков поднял к небесам обросшее волосами лицо и мощно рявкнул на плывущие облака. Звук этот был так мощен и так полон первобытной агрессии и вызова, что трое маленьких детей в возрасте от двух недель до года, проснулись одновременно в своих квартирках и синхронно заплакали. На миг воцарилась тишина, а потом откуда-то из ночной тьмы донесся вибрирующий рев, словно там, среди густых зарослей скрывалось какое то первобытное чудовище - саблезубый тигр, например, или даже пещерный медведь. Рев донесся ближе, почти не уступая по мощи голосу самого Мартикова. А потом кусты сирени резко встряхнулись, как будто неведомый великан решил вырвать их с корнем и в свете фонаря появился противник. Он шел не торопясь, широко загребая уродливыми лапами, весь раздувшийся от сознания собственной мощи. Его вздохи и выдохи звучали как работа большой паровой машины, и при каждом выдохе в воздух вздымалось облако теплого пара. Глаза ротвейлера были мутноваты, но дики, как очи викинга сразу после приема галлюциногенной настойки из мухомора. Пес вовсю нагнетал в себя боевую ярость. Не дойдя до Мартикова метров пять, Медведь остановился и саркастически приоткрыл пасть - красная, словно весь прошлый день пес полоскал глотку фуксином. Между крупноватых даже для этого пса зубов застрял обрывок ткани когда-то раньше принадлежащей штанам кого-то из жильцов. На землю шлепнулась крупная капля слюны, тоже красноватая, пузырящаяся. Пес фыркнул и часть этой слюны веером взвилась в воздух и обрызгала Мартикова и часть прилежащей скамейки. Медведь был уверен в своем превосходстве, ведь до этого никто не смог дать ему надлежащий отпор. Даже Бугай, бывший вожак районных собак, а его предки восходили к убежавшему из дома мастино неаполитано, пал жертвой этих заостренных белых как сахар клыков. Но в этот раз он встретил достойного противника, даже хуже, он встретил противника превосходящего его. Он встретил волка. Издав душераздирающий рев, в самом конце смазанный эффектом Доплера Медведь рванулся вперед, как потерявший управление дизельным локомотив. Лапы его мощно загребали землю, а на асфальте оставляли глубокие борозды. Но Мартиков был начеку, когда до прущего как танк пса оставалось около метр, он грациозно скакнул в сторону, а зубы его, легонько, как бы невзначай скользнули по лоснящемуся боку ротвейлера. Совсем чуть-чуть, вот только на том месте сразу раскрылась и заалела широкая рваная рана. Медведь даже не заметил этого, да и не мог он, наверное, затормозить после такого разгона. С завыванием пролетев мимо Мартикова он с хрустом вломился в кусты. Некоторое время оттуда был слышен озадаченный вой, а потом кусты разошлись и пес вновь появился на поле битвы. Яростно подергивая головой, он лихо загребал землю передней лапой - это прямо был не пес, а настоящий бык на пике берсеркерского буйства. Рванувшись вперед и развив при этом удивительную для такой коротконогой твари скорость, Медведь мигом оказался возле Павла Константиновича и всей массой ударил его грудью. Почти шестьдесят килограммов звериного буйства опрокинули бывшего старшего экономиста и как это не печально бывшего человека на землю, а пес навалился сверху и уже вовсю терзал жесткую его шкуру. Чувствуя как чужие клыки рвут его собственную плоть, Мартиков потерял остатки соображения, и теперь уже по асфальтовой площадке катались, визжа и хрипя, два обросших шерстью клубка звериных инстинктов. В воздух летела слюна, кровь и шматы чьей-то разодранный шкуры. А потом Медведь завопил. Во всю глотку, не сдерживаясь более и был в этом крике лишь тупой ужас, да тоскливое предчувствие скорой встречи со своими чистопородными предками. Слушая этот длинный заливистый вопль, и ощущая как морду (нет-нет, лицо!) орошает кровавый горячий фонтан, Мартиков ухмыльнулся. А клыки его меж тем все глубже и глубже забирались в горло Медведя, кромсали и раздирали мощные шейные мышцы, рассекали туги волокна. Визг Медведя достиг наивысшей точки, так, что у стоявшего рядом неминуемо заложило бы уши, и может быть даже потрескались стекла на наручных часах. Уже и нельзя было предположить, что так визжать может собака - скорее всего свинья, сразу после трахеотомии произведенной не стерилизованным кухонным ножом. Наконец зубы Мартикова добрались до голосовых связок пса и перекусили их, так что крик бывшего тирана районных жителей моментально сменился хриплым бульканьем. Только тогда, Павел Константинович отпустил своего врага. Освобожденный от фатальных крюков на челюстях Мартикова пес тяжело рухнул на асфальт и смог лишь пару раз дернуться напоследок. Черная шерсть намокла от крови. Довольно ухмыляясь (а смотрелось это до невозможности жутко на почти нечеловеческом его лице), Мартиков смотрел на распростертого Медведя и всего утратившего человекоподобие работника "Паритета" распирало от гордости. Он поднял голову к небесам и громогласно взвыл, испустив напоследок совершенно волчий перелив. Потом он придвинулся к мертвой собаке и стал есть. Мясо было кисловатым и жестким, но съесть поверженного было делом чести. Откуда из-за дома донеслось хоровое пение - нестройное, но с энтузиазмом выводимое сразу несколькими голосами. Пели про ворона, черного ворона, что, как известно, кружится. Голоса полнились пьяной тоской и пьяным же сопереживанием. Оторвавшись от туши Мартиков поднял голову и навострил уши. Ветер донес запахи сивушных масел, крепкого пота и давно не менявшихся носков. Старый Мартиков только бы сморщился о такого аромата, новый же напротив, извлекал из этого амбре массу полезной информации. Пение замолкло на полминуты, кто-то истерически заржал, а потом продолжили уже совсем рядом, прямо у входа во двор. -Вы... Пждите! - крикнул один из гуляк - Я щас... тока дойду. Общий гул голосов выразил согласие и несогласие одновременно, и моментально разделившиеся стороны стали ожесточенно спорить, пускать сотоварища во двор или нет. На фоне спора кто-то еще пытался тянуть про черную птицу над головой. Послышались спотыкающиеся шаги и в кружке света у подъезд обрисовался человек в потертой кожаной куртке из-под которой выглядывали дряхлые джинсы с немилосердно воняющим желудочным соком подозрительным пятном. Сначала эта жертва алкоголя торопливо и потому сравнительно целенаправленно топала к подъезду, а потом заторможенное ее сознание уловило что что-то не так, и загулявший воззрился на труп Медведя и Мартикова рядом с ним. -Ээй! - крикнул гуляка срывающимся голосом - Тут... челвек в кровище!! Из темноты ему ответили в стиле "что ты гонишь, как сивый мерин?" и наградили парой нелестных прозвищ, которые адресат, впрочем не заметил. -Ей богу! - сказал стремительно трезвеющий под воздействием увиденного гулена - да тут и пес!! Но тут Мартиков приподнял голову от туши собаки и свет фонарей пал на его измазанную кровищей волосатую морду. Ярко белые клыки сверкали в кошмарной улыбке, глаза светились оранжевым. -Франчайзинг! - пролаял Павел Константинович Мартиков в прошлом старший экономист с высшим образованием - Квота! Квота! Децентрализация центров! Транспортные облигации на паспортные данные!

С клыка его сорвалась кровавая капля и шмякнулась об асфальт. Лицо гуляки горестно сморщилось, искривилось, словно у собирающегося заплакать младенца. Но он не заплакал - завопил, перекрыв на миг даже визг покойного Медведя. -ВОЛК!!! - орал этот тип - ОЙМАМАВОЛК!!! АЙВОЛК!!! ВОЛК!!! Из темноты к нему уже бежали не на шутку обеспокоенные друзья. Мартиков напоследок улыбнулся вопящему и канул во тьму. А позади ночной гуляка все заходился переливистым криком, и жизнь его проходила у него перед глазами, и вопли он так, пока начисто не сорвал голос, так что последующие две недели мог говорить только шепотом. И много после он все еще рассказывал, как повстречался в ночи с ужасным исполинским зверем, что жрал окровавленное тело (со временем как-то незаметно труп мертвого пса вдруг стал человеческим телом), а потом отступил под требовательными криками случайного свидетеля. О фрайнчазинге и иже с ним, герой умолчал, страшась испытать на себе чудеса местной психиатрии. Боялся он впрочем зря - хотя почти никто этого не знал, городская психбольница была переполнена так, что несчастные пациенты сидели друг на друге а медперсонал сбивался с ног стремясь успеть усмотреть за всеми. Большая часть новоиспеченных пациентов была абсолютно нормальна, и страдала лишь одним недугом - твердолобостью и тяжелой стадии скептичности, что не давало им поверить в творящиеся под носом чудеса. А сам Павел Константинович еще с полчаса после боя носился по ночному городу в том сладостном упоении, что бывает только у животных да еще у очень маленьких детей. Луна освещала его шерсть повисшую кровавыми сосульками, да отсвечивала красным в широко раскрытых навстречу тьме глазах. И только когда луна зашла, а малиновый рассвет дал дорогу новому дню, Мартиков успокоился и задремал в густых ореховых зарослях на берегу Мелочевки, испытывая успокоение и вялое блаженство. От которого не осталось ни следа на следующее утро, когда он проснулся снова почти человеком. И ладно бы он не помнил, предыдущей ночи, так нет, все с кристальной ясностью отпечаталось в памяти. Глядя на неторопливо текущую мимо реку, Мартиков подумал, что возможно это последнее просветление. Последний день в образе человека, а потом... потом только дни и ночи вечном беге сквозь лесные заросли, азарт охоты и кровь маленьких пушистых зверков.

-"Шанс", - сказал его светлая личность, которая впрочем теперь почти отчаялась - "Твой последний шанс, не упусти его!" Мартиков знал куда идти. Невидимый компас странных инстинктов у него в голове безошибочно вел своего хозяина к цели. Было очень тяжело, но Мартиков старался двигаться на задних лапах, кутаясь в изодранную одежду. В одном из мусорных баков он нашел еще более менее целое пальто и поспешно закутался в него, подняв воротник, чтобы не видно было густую шерсть. На другой выудил облысевший треух и напялили на голову. Теперь он выглядел ненормально, но это уже была почти человеческая ненормальность - его могли принять за старого бомжа, страдающего артритом и, может быть, синдромом Дауна. Люди оборачивались, когда он бежал по улице, некоторые кричали вслед чтото оскорбительное, но все без исключения испытывали при виде его редкостный по силе прилив отвращения. Еще бы, ведь перед ним катилась невидимая, но оттого ничуть не менее сильная волна, несущая с собой омерзительный тяжелый запах, запах зверя, запах хищника. Собаки лаяли на него из подворотни, птицы взмывали в небо стоило ему подойти ближе чем на три метра. Стоптанные, некогда дорогие ботинки Мартикова уродливо распирали изменившиеся ноги. Острый загнутый коготь на мизинце прорвал хорошо выделанный коготь и теперь торчал наружу. Чуть не подвело. "Сааб" нашелся неподалеку от центра, стоял себе, припарковавшись в обширной тени от кинотеатра "Призма" - единственного в городе официального кинотеатра. Было еще два, появившиеся во времена бума на видеосалоны, и после него завершения, выжившие, потому что крутили за низкие цены всякую непотребщину. Действительно затейливой призмаподобной формы здание ныне прибывало в запустении, и как магнитом в него тянуло всяких маргинальных личностей. Показывают ли сейчас там кино, Мартиков не знал. Уже который год, городские власти грозились провести в кинозале реконструкцию, и сделать из "Призмы" элитный кинотеатр на манер Московских с ценами рассчитанными не на бомжей со Степиной набережной, да так ничего и не сделали. С одной стороны кинотеатр подпирали многоэтажные леса, закрытые модной зеленоватой сеткой. Работ за ней никаких не велось. Автомобиль стоял с заглушенным двигателем, а в салоне мигала красная лампочка. Еще в прошлый раз Мартиков обратил на нее внимание, подумав, что это может быть сигнализация. Но нет, наверное все-таки что-то другое. Стекло со все той же пассажиркой стороны опущено на ладонь. На негнущихся ногах Павел Константинович подошел к окну. Его не поприветствовали, но чувствовалось, что таинственные собеседники (или собеседник, сколько их там в машине?) ждут. -Я... - выговорил Мартиков и на мгновение с ужасом подумал. Что забыл человеческую речь. Но потом нужные слова все же пришли и он добавил - не могу так... -Айяйяй Мартиков, - укоризненно молвили из машины, - во что ты превратился! Полная утрата человечности. Мы думали ты все же придешь раньше. -Не... хочу больше, - речь Павла Константиновича звучала так невнятно, словно он одновременно был обладателем заячьей губы, треснутого неба, и пустоты на месте передних зубов. -Ты готов сделать то, что мы просили? Мартиков истово закивал. Мохнатая его шерсть развивалась вокруг него, ее трепало ветром. -Я... готов. Я... любого... только не надо зверя... -Ну хорошо, - сказали ему - давно бы так. Иди и выполняй. -Но! - возмутился Мартиков - А меня... обратно... человека! Из "сааба" донесся тяжелый вздох, потом стекло с мягким гудением опустилось еще чуть-чуть, и на свет показалась бледная узкая рука, впрочем вполне человеческая. Она хватанула воздух перед оторопевшим полуволком и потащила захваченное на себя. Выглядела пантонима глуповато, а самое главное он не чувствовал совершенно никаких изменений. Мысли позли по-прежнему вяло. Словно чудом сорвавшиеся с булавки жертвы усердного энтомолога. -Но я не... чувствую! -Дождись ночи, - произнес голос и рука убралась. Сразу после этого стекло приподнялось, - это не сразу происходит. И вот еще что, после этого к тебе вернется возможность думать по человечески, и ты сможешь выполнить задание. Но если вдруг тебе захочется избежать этого. Слышишь! Если ты сбежишь - голос вдруг обрел металлические злобные интонации - все вернется, и тогда даже мы уже не сможем тебя спасти. Ты понял? Мартиков кивнул. Особых эмоций он пока не испытывал - волчья его натура была простовата и черствовата. Он просто повернулся и ушел, а машина вырулила из тени кинотеатра и понеслась по улице, включив фары и нещадно надрывая гудок. Потрепанного вида мужичонка поле Мартикова сплюнул и нелестно откоментировал ездока. Тому, впрочем было наплевать, он уже скрылся за углом, только шины взвизгнули. А Павел Константинович поплелся в очередное свое убежище - по странному совпадению, это была бывшая лежка Василия Мельникова. Там, бывший экономист зарылся в пахучее тряпье и неожиданно быстро отрубился, словно и не царило вокруг празднично веселое утро. Проснулся он лишь спустя почти двенадцать часов с тяжелой головой и тяжелым же желудком, словно накануне он съел что-то нехорошее. Он бы и удивился, если бы точно не знал, что теперь может есть все что угодно, и последствий быть не должно, как нет их у диких зверей, которые не прочь подкрепиться и мертвечинкой. Лишь бы ржавые железяки не глотали, а остальное все переварится. И все-таки ощущение было. Минуту Мартиков лениво созерцал одинокую, но зато очень яркую звезду, что проглядывала в проломе контейнера, а потом резво вскочил, тут же согнувшись пополам от режущей внутренности боли. Мир перед глазами подернулся серым, поплыл, острый доселе нюх приказал долго жить. Чтобы не упасть, Мартикову пришлось прислониться к стенке контейнера, опереться рукой. Наклонившись он давился и содрогался, стремясь выбросить из себя ощетинившуюся стальными иглами боль. И он ее выбросил, изогнувшись в едином усилии. Только не из искаженного рта, а как бы из всего тела, выбросил серую колючую хмарь, что давно уже поселилась внутри. И как только она покинула напряженное тело и мятущийся мозг, на Павла Константиновича снизошло отдохновение и мягкая благодать. Ноги его больше не держали, и он сполз по стенке контейнера, опустившись на прохладную землю. Он ощутил себя чистым, а секунду спустя ощутил себя чуть ли не гением, а потом понял, что просто вернулся на старый уровень своего мышления. Мозг его казался теперь машиной, блестящим двигателем в котором сменили масло, воздушный фильтр, тосол в радиаторе, а потом поверх еще совершили тотальный капремонт с полной заменой трущихся частей. Зверь покинул тело Мартикова - тупая, но очень конкретная бестия, и было это настолько физически ощутимо, что возродившийся старший экономист невольно поднял голову, стремясь усмотреть оставившею его тварь. И он увидел ее - серое полупрозрачное создание, массивный корпус и шерсть, ореолом, вокруг. Зверь, волк, скорее всего сущность всех на свете волков, мчалась прочь легкими невесомыми прыжками, беззаботная и лучащаяся жестоким весельем. Дух или демон, но это была она - злобный сгусток поселившийся у Мартикова в мозгу, а теперь он бежал в ночь, предвкушая свою очередную охоту. Осознав, окончательно, от чего он избавился, Мартиков совсем ослабел и закрыл лицо руками.

-"Теперь все" - говорил он себе - "Больше ЭТО не вернется ко мне. Главное сделать, то, что мне сказали, и тогда ОНО больше не вернется". Лишь пятнадцать минут спустя, Мартиков смог подняться и неторопливо побрести в сторону Верхнего города. По пути он заглянув в обширную лужу, растекшуюся под одним из фонарей и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было все еще волосатым, и с гротескными звериными чертами, но что-то изменилось. Словно там, под этим лицом нечто утратило стальную прямолинейность и потекло, размягчаясь. Из лужи на Мартикова смотрел человек, в этом не оставалось сомнений. Пусть не выглядящий гигантом мысли, но... плевать, главное не внешность. А мыслительную деятельность он сохранит во что бы то ни стало. И если ценой будет убийство малоизвестного журналиста - он пойдет и на это. С легкостью пойдет. Потому что разум - это одна из немногих вещей за которые надо биться до последнего.

10.

-Нет, ты послушай Стрый. Что ты все напрягаешься и дергаешься? - вещал проникновенно Николай Васютко возлежа на облюбованном клопами матрасе. -А ты не напрягаешься? - спросил его напарник плаксиво - если тебя счас съедят, напряжешься тут! -Да не съест тебя никто, - произнес Пиночет - не съест. Чучело это волосатое до тебя не доберется. Потому как если бы могло, давно бы съело. Но ему не дают. -Кто, не дает? Васютко нахмурился, задвигал бровями - мыслил. Снизошло на него нечто такое, на второй неделе заключения. Все пытался построить единую логическую систему происходящего, но докатился почему-то до теологии. Вот и сейчас он поднял палец, нацелил его точно в зенит и сказал, как выдохнул: -ОН! -Да кто он? - не меняя тона вопросил Стрый, подозревая, что сейчас ему скажут о божественном откровении. Он не такой уж тупой был, этот Шустрый, он тоже кое-что понимал. -Тот в плаще, - сказал Пиночет - Из-за которого мы сожгли "Паритет". Он сказал, все будет нормально. Он сказал, что спасет нас. -Сказал... сказать он мог все, что угодно. А по мне забыл он нас, и правильно, зачем мы ему такие? Пиночет только махнул рукой - что с идиотом говорить. Не понимает по тупости своей. А вот вера Пиночета в доброго дядю, который умеет проникать в пустые квартиры, и знать, на какой минуте охраняемый объект покинет сторож, только укрепилась и возросла. Он теперь почему-то знал - так помереть ему не дадут. Не кинут, как больную чумкой дворнягу, подыхать в канаве под шум близкой дороги. Вот хотя бы свет, выключился же он в тот самый момент, когда волосатый монстр хотел сделать пленникам ревизию внутренностей, и может быть удалить что ни будь ненужное? Охранник ушел, пообещав сделать апендектомию когда загорится свет, но после этого возвращался уже четыре раза и каждый раз без пилы. Зато в корявых, изменяющихся лапах была еда, и вода в прозрачной канистре. Порядком измучившимся от жажды пленникам это было самое то. Охранник застыл, с непонятным выражением лица глядя на лежащих (впрочем оно у него так густо поросло мехом, что о выражении лица судить стало трудно), а потом швырнул канистру на пол, так что содержимое ее гневно булькнуло. Развернувшись, монстр ушел. Стрый потянулся к канистре, но Пиночет огрел его по руке - у него были свои планы. Еще часа два, под светом одинокой слабенькой лампочки временно (он на это наделся) исполняющей роль его солнца, Николай бил пятикилограммовой канистрой по штырю, приковывающему Стрыя. Канистра вся покрылась вмятинами, но дело свое сделала, штырь вышел и брякнулся на пол. Стрый только вяло порадовался, а потом они распили измятый сосуд, в честь близкого освобождения. Монстр явился еще раз часов через пять. Мрачнее прежнего, и теперь с едой в алюминиевой грязноватой миске. Остановился, занеся руку, видно тоже хотел швырнуть на пол, но сдержался, аккуратно поставил и вид у него был на удивление удрученный. Лохматые уши повисли как у побитой дворняги. Пиночет не разглядел, есть ли у их пленителя хвост, но если он был, то наверняка сейчас находился в поджатом состоянии. Не глядя на напарников он ушел. Есть впрочем оказалось нельзя - их добрый тюремщик приволок в своей миске огромный багрово кровавый кусок мяса с ослепительно белой костью. Кусок был больно подозрительный по форме, толи от собаки, толи мохнач добрался уже и до представителей хомо сапиенс. Но и приняв такую версию Пиночет не испугался. Он верил, их спасут. И на протяжении трех дней охранник появлялся два раза, все более поникшим, и даже, временами испуганным к вящей радости Пиночета. Никаких больше ухмылок, никаких обещание зарезать. Но мохнатую тварь давили сверху, это было понятно. -Терпи Стрый, - сказал Николай после последнего посещения, - нам, кажется немного осталось. -Что, - мрачно отозвался тот, - съест он нас? -Да нет, дурила. Спасемся мы, ты не видишь, что ли сник этот зверь, стухся. А все потому что важные мы птицы, и есть нас нельзя. А на следующий день охранник чуть не доказал обратное. Доселе, его визиты были более или менее в одно время, в этот же раз он заявился ранним утром, когда пленники еще спасли, каждый видя свой сон, из которого их вырвала нещадно грохнувшая дверь. Пока они продирала глаза, мохнатый охранник уже вломился в комнату. Был он ужасен, старый камуфляж сполз с него и болтался лишь кое-где лохмотьями, но он был уже и не нужен - шерсть вполне уже заменяла одежду. Пасть зверя была приоткрыла и обильно пускала желтоватую пену, глаза были красны, воспалены и безумны. А в руках он снова держал пилу и искал корявым пальцем кнопку запуска. Палец дрожал, как и вся мохнатая лапа. -АААРГХ!!! - взревел монстр и в замкнутом крохотном помещении это прозвучало оглушающе, потом его повело в сторону и он ударился плечом о кирпичную кладку. Пасть охранника широко раскрылась и с мощным чихом извергла полведра липких слюней. Он ошеломленно распахнул глаза, вытаращившись в пустоту. И если бы не абсолютно потусторонняя сущность происходящего. Пиночет мог бы поклясться, что зверюгу ломает. -Они... - сказал охранник с усилием, - они хотели... чтобы я не трогал... Хотели не дать МНЕ!!! Но я... не поддамся. -Стрый, выдирай штырек! - паническим шепотом выдал Николай. Стрый выдрал, слишком усердно и во все стороны полетела мелкая цементная крошка. -МЕНЯ НИКТО НЕ ЗАСТАВЛЯЕТ!!! - заорал охранник истерически и дико и попал все же по кнопке. Пила завелась, но криков его заглушить не могла. С видимым усилием подняв зубчатый агрегат мохнатый хранитель покоя бывшей фирмы с ревом попер вперед, целясь более менее в сторону Пиночета. При этом мутанта так раскачивало, что у него явно были шансы не дойти. -НИКТО НЕ ЗАСТАВИТ! - вещал этот волколак, а потом гневно заорал, когда Николай выскользнул из-под самой пилы и кинулся в сторону. Электропила достигла стены и попробовала пройти дальше, движок визжал истерически в воздух взвивались обломки кирпича. Чуть в стороне Стрый смотрел на творящееся с достойной памятника тупостью на лице. Охранника трясло, трясло и пилу, зубья дребезжали и вгрызались в кирпичную кладку. -Туда! Туда! - кричал Пиночет - указывая на открытую дверь, но тут мохнатый выдрал свое оружие из стены и в мощном замахе стал разворачиваться, стремясь зацепить кричавшего. И почти зацепил, если бы вновь не погас свет. Лампочка под потолком отчетливо щелкнула, это было слышно даже сквозь царившую в подвальчике какофонию звука. По нити накаливая прошла судорога и она на секунду зажглась вновь слабенько, вполсилы, но и этого хватило Пиночету, чтобы увидеть оранжевый корпус пилы совсем рядом со своим номом. Зубья над головой бешено крутились, двигло выдавало уже совершенно самолетные децибелы. От бешено крутящегося механизма по подвальчику гулял ветер, развевал волосы, и это тоже было похоже на аэродром. Николай бывал на аэродромах. В детстве он очень любил смотреть, как взлетают и садятся самолеты. Думая о самолетах, он уже в снова наступившей тьме ухватился за корпус пилы и мощно толкнул от себя, не отпуская рук, навалился всем тело. В почти полной темноте, невидимое лезвие пилы утратило сорокопятиградусный наклон, приняло вертикальное положение, а затем в том же темпе стало склоняться на другую сторону. Где-то на пол дороге к горизонтали оно и встретило мягкую и податливую плоть охранника. Бодрый свист зубьев сменился не менее бодрым его чавканьем. Николая словно обрызгали из краскопульта - на лице густо осела тепловатая жидкость. Вопли охранника не изменились, разве что стали громче. Рядом Стрый истерически раз за разом выкрикивал Пиночетово имя, потом нащупал его в темноте и дернул за руку. Чавканье умолкло, и невидимая пила всколыхнула воздух, пролетев совсем рядом с Николаем, и ворохом искр отметила мест своего падения. Там она и завозилась словно раненное животное. Крутящееся лезвие не давало ей лежать спокойно, и пила ерзала и крутилась, а затем совершила акт самоуничтожения перепилив собственный провод и затихла. Стало много тише и Николай услышал, как топает Стрый взбираясь по лесенки на свободу. Пиночет под аккомпанемент звучных стонов невидимого пока охранника последовал за напарником. Гараж наверху оказался закрыт и почти все его пространство занимал ныне побитый жигуль хозяина. Тут царил полумрак, только одна лампочка, близняшка той, сгоревшей внизу пыталась хоть как-то разогнать темноту. Пиночет подскочил к дверям, сильно их толкнул, но только отбил руки. Двери были заперты. Запертой оказалась и крошечная калитка в одной из створок. Васютко прислонился к двери, припал к ней всем телом. Через неровные стыки внутри проникал свет и свежий воздух. Воздух свободы. Где-то там, за этой убогой преградой горели фонари, и ездили машины. Там была одна из последних теплых летних ночей. Он застонал от досады и разочарования, и принялся колотить - Да что же это? - вырвалось у Николая - в последний момент. Охранник в погребе громко застонал и беглецы испуганно повернулись. Если вылезет наверх, наверняка раздерет на части. Разрешили ему это или нет. руками по бугристому металлу не чувствуя боли: -Вы-пус-ти! Вы-пуст-ти! Вы-пус-ти! И тут снаружи теплый вечерний свет застила чья-то тень. Загромыхал ржавый старый замок и их выпустили. Отворилась створка и напарники чуть ли не бегом выскочили наружу, оставляя позади затхлое нутро гаража и ненавистный погреб. Да, здесь, на улице и вправду было хорошо, дул легкий ветерок, гонял пестрые обертки вдоль тротуара. Город жил, как обычно, по крупному, яростно, многогранно, шумел как потревоженный улей, может быть чуть нервозно. Из-за массива ближайшего дома вставала теплая желтая луна, какой она бывает только когда поднимется не так уж далеко от горизонта. А когда дойдет до зенита, утратит теплоту, засверкает неприятной белизной мертвый лик, взглянет безразлично на копошащуюся внизу людскую суетливую жизнь. Только спустя какое то время Николай понял, что рядом кто-то стоит. Нет, смешно, совсем забыл о своем спасителе, залюбовался ночной улицей. Только когда менее восприимчивый Стрый осторожно потянул за рукав, Николай вспомнил, кому обязан своему спасению. А он был тут как тут, и луна, как ни старалась, не могла высветить его лица. Поношенный плащ вяло колыхался на ночном ветру. Человек был высок и массивен, таким самое место где ни будь в охране или у Босха под крылом. Но Пиночет конечно его узнал, и весь исполнился дикой горячей благодарности, удивившей его самого. -Ты все-таки пришел, - молвил Николай Васютко не сознавая, что только что выдал типичную фразу потенциальной героини каких ни будь "алых парусов". - Ты нас спас. -Ах, Николай, Николай, - с упреком, впрочем вполне добрым, - молвил спасший их, зябко кутаясь в свой плащ, - ну неужели ты думал, что я брошу вас? Брошу после того, как на вас пал выбор? -Выбор? - пролепетал Пиночет - мы выбраны? Кем? -Ты узнаешь. Чуть позже. Сейчас скажу лишь, что ты не один такой. И напарник твой, это далеко не все, кто уже ощутил на своем плече твердую руку избранности, - он на секунду замолчал, вслушиваясь в вопли охранника, тот все еще не мог покинуть подвал, - но не все подчинились этой руке, как это не печально. -Так он... - спросил вдруг Стрый, - он тоже? -Теперь уже нет, - сказал одетый в плащ человек с неопределяемой внешностью, - с ним все кончено. Но нам он не важен. Слушай меня внимательно Николай Васютко по прозвищу Пиночет, и ты тоже Евгений Малахов который был вполне Шустрый, пока не сторчался. Имейте в виду, ваша старая жизнь закончилась. Вы были отбросами, никчемными наркоманами, жить которым оставалось не так уж долго. Вы пали так низко, что для выполнения первого задания мне понадобился кнут и пряник в одном лице. Морфин, без него вы бы не стали ничего делать. Но нам не нужны высохшие ходячие растения с гноем вместо мозгов. Чтобы пойти со мной дальше, вам надо было избавиться от смертельной привычки. Потому что избранные, такие как вы, должны жить долго, и уметь достигать поставленные перед ними цели на одном желании. На одной преданности и энтузиазме. -Постой! - сказал Николай, он потихоньку начинал догадываться, - так ты потому не спасал нас так долго? Из-за этого нас почти две недели держал в заточении этот отмороженный волосатый урод?! Тип в плаще кивнул, спокойно и даже слегка изящно: -Вам надо было избавить от морфина, но не только. Вам надо было избавиться от собственной слабости, закалиться, проявить характер - тот самый, что у вас стал подгнивать и покрываться плесенью. И вы его проявили, даже больше, чем я думал. Бедный охранник теперь получил дополнительную извилину в своих мутировавших мозгах. -Но... - сказал Пиночет, и тут перед ним возникло ясный и четкий образ гладких стеклянных капсул с водянистой жидкостью. Теперь обходить без них? Да как такое может быть. Да, пусть физической зависимости больше нет, но психическая то осталась! Она есть - это агатовый червячок, что вызывает болезненный зуд в мозгу! Пиночет уцепился за собственный локоть и стал остервенело его расчесывать, как всегда делал, когда испытывал стресс. -Я не могу! - заявил Николай, - нет, я не могу без него! Как же так! -Сможешь. - Сказал его скрывающийся в тени собеседник - ты ведь уже чувствуешь руку выбора у себя на плече? -Руку? Да я... - но в этот момент, собирающийся сказать нечто резкое и может быть даже непечатное, Пиночет, и вправду на секунду ощутил что-то тяжелое на своем правом плече. С тихой паникой скосил глаза, ничего не увидел, и заорал испуганно - Да кто ты вообще такой?! -Тот кто тебя спас. - Ответили ему - И тот, кто отучил тебя о зелья, так, что можно сказать спас еще раз. Я твой работодатель, твой наставник и твой хозяин, Николай. Вот кто я такой. А кто стоит надо мной... я тебе скажу со временем. И вот что еще, в данный момент вы свободны, но как только я позову, как только дам вам задание - вы должны будете его выполнить. У нас пока не хватает нужных людей, таких как вы. А ведь скоро Исход. -Что за исход? -Просто Исход. И не что, а куда. Его время придет, очень-очень скоро. Я надеюсь, вы успеете подготовиться к нему. -Исход? - тонким голосом спросил стоящий рядом Стрый, - А это не смерть? -Нет, - усмехнулся их спаситель, - Ничего общего. - А после повернулся и неторопливо зашагал прочь, оставляя ошеломленных напарников за спиной. Те молча следили как он идет по улице, как его мягко и почти бесшумно нагоняет черный иностранный автомобиль, притирается совсем рядом, как верная собака подходит к ноге хозяина. Как идущий останавливается, открывает дверь и садится в машину, которая почти сразу же трогается с места. Задние фонари авто горели демоническим рубиновым светом. Стрый испуганно покосился в сторону гаража - вопли пораненного пилой охранника затихли. То ли понял, то ли... Ключ торчал в замке и Малахов осторожно притворил створку двери, а потом и закрыл ее. -Пусть посидит. - Сказал он тихо, - как мы там сидели. Не разговаривая, напарники двинулись вниз по улице по направлению к собственному дому. Шагали по треснутому асфальту, дышали свежим после подвала воздухом, смотрели по сторонам. Что-то изменилось, за те без малого две недели, что они провели в подземном карцере. Неуловимо, но все-таки это чувствовалось. Да, Николай не зря сравнил город с муравейником, вот только раньше этот муравейник был спокоен, а теперь кто-то пришел и разворошил его паркой, вскрыл подземные галереи и может быть добрался даже до толстой, белесой матки с нежной тонкой кожицей. И забурлил муравейник, заполнился черными блестящими телами его обитателей, что мельтешили как безумные, создавая видимость хаоса, но при этом выполняя сотни и тысячи мелких важных дел. Слишком много народу на улицах. Слишком много даже для лета. Тут и там напарникам попадались подозрительные одиночки - пьяные и шатающиеся, а также совершенно трезвые и с острым горячечным взглядом, одетые в неприметную одежду и потому почти сливаясь с ночными тенями. А иногда целые группы, плотной группой продвигались уверенными быстрыми шагами, и внимательно присматривались к окружающим зданиям. Одинокие прохожие, завидя этих людей, которые кстати все как один были крепки и подтянуты, поспешно сворачивали с улицы и стремились как можно скорее слиться с темнотой. В одном из темных дворов кого-то били, и ядреный мат заглушал крики жертвы. А через квартал, в другом дворе, под ярким оранжевым светом возле карусели возились дети и их звонкие крики были слышным метров за сто. Николай глянул на часы, понял, что они давно стоят и на вскидку определил что сейчас приблизительно час ночи. А дети играли, и непонятно было куда смотрят их родители, потому что совсем рядом обреталась дорогая серебристая иномарка и подозрительный народ ссорился и кричал возле нее, и ссора грозила перерасти в серьезную драку. Над улицами витал неторопливый говор, шаркающие звуки шагов и взрыкивание автомобильный двигателей. Тут и там завывали сирены, неясно только милицейские или "скорой". В домах горели окна, вспыхивали и гасли синеватые огни от телевизора. На ступеньках одного из подъездов сидела многочисленная гоп компания, светила в темноте огоньками сигарет. Кто-то звучно сплевывал. Этих Стрый с Пиночетом обошли как можно дальше. Все-таки, им, Избранным, не пристало больше водиться с подобным людским мусором. Было что-то еще. Вяло переругивались в очереди за водой, колонка шумела, потом резко замолкала и снова высмаркивала с клокочущим звуком поток свежей ледяной влаги. Потом раздался глухой удар и следом пустое дребезжание с горестным воплем: -Ай! Разлила! Разлила, люди, добрые! Ну пустите обратно я снова налью. -Твои проблемы, бабка, - откликнулся скрипучий голос, - раз руки кривые. Становись в очередь. Николай вспомнил, на что именно похоже творящееся кругом. Это было давно, еще до ухода в наркотический дурман, но он помнил. В городе словно случился крупный праздник, словно какой то карнавал продолжался весь день. В свое время вот так же до утра шатался народ после дня города. Гуляния затягивались до поздна, и народ бродил по улицам пел песни встревал в драки. И Пиночет тоже там был. Неплохое было время, ничего не скажешь. Но что за праздник сейчас? На территории Нижнего города то и дело натыкались на костры, с удивлением смотрели на сидящих, силились понять, что подвигло горожан их запалить. Обрывки песен долетали от сидящих вокруг жильцов - бессвязные, но душевные, искры громко трещали в летнем воздухе. Из одного двора неслись звуки баяна, баянист слегка фальшивил, но раскачивающейся в такт публики было на это дело плевать. Громкий хор женских голосов то и дело вплетался в мелодию. -Да что же тут происходит? - спросил потрясенно Стрый - что случилось, пока мы сидели в погребе? -Я не знаю, Стрый, - сказал Пиночет, - я думаю это из-за того, что скоро Исход. - И он замолчал, потому что собственные его слова вдруг прозвучали странно и исполнены были какого скрытого зловещего смысла. Так в молчании и добрались они до дома. В глубине двора тоже пылал костер - огромный, жаркий. А чуть в стороне еще один, на нем что-то жарилось и ветер доносил аппетитные запахи. Тут же вертелось полдесятка бродячих псов, надеялись видно на подачку. Многие окна в доме были широко раскрыты. Поднявшись в квартиру, пыльную и пустую, напарники первым делом попытались отыскать заветные капсулы, что запрятали две недели назад и не нашли. -Это Знак, - сказал Николай, - мы будем жить по-другому. Потом обнаружилось, что в квартире совсем нет воды, в холодильнике еды, а в плите газа. Так что делать тут было нечего, и остаток ночи напарники провели у все того же костра. В чем-то это было даже не плохо. Во всяком случае впервые за последние два года это можно было назвать жизнью, а не банальным собачьим существованием.

11.

Август 5ое. Меня все достало! Пишу без задних мыслей, меня достал этот город, меня достали тупорылый народ вокруг. Меня от них тошнит, меня тошнит от нынешнего время провождения. Хочется выть и скрежетать зубами, ну да, как волк на луну. Какие-то отморозки так и делают - ну каждую ночь кто ни будь да воет. Волчары. Полный город оборотней, эй кто ни будь, продайте мне чеснока и сто грамм серебра. Совсем помешались. Впрочем людская порода, она никогда и не отличалась крепким рассудком. В чем мы как были обезьянами так и остались. Живем на тупых, примитивных эмоциях! Чувства - закамуфлированные инстинкты. Облысевшие обезьяны с мозгом весом триста грамм - вот кто гуляет ночью под окнами. Песни поют, костры жгут. Идиоты! Вспомнили молодость, устроили посиделки! Хорошо хоть у нас в Верхнем такого нету, у нас электричество. Как я устал мотаться за водой. Эти ряхи в очередях, скоро я использую стальные канистры не по назначению, подниму и обрушу кому ни будь на голову. А что? Это плохо? Да ему с такой внешностью только лучше будет, если он отойдет в мир иной! И всему городу кстати тоже. Город отражает своих жителей грязный, захламленный, местная речка просто помои! И меня угораздило здесь родиться. В этой дыре! Я не говорил, что вполне мог родиться в Москве, нет? Ну да, не говорил. Это все родственники виноваты (ну как, как скажите мне у таких бездарностей мог появиться я, а?), захотелось им в глубинку, подальше от цивилизации. Ну и получили теперь - сидим без воды, без газа (хотя нам то наплевать), созерцаем алкашню у подъезда. Ты слышал мой дневник, что случилось в одном баре на Верхнемоложской? Нет? Там кто-то вылил дизентерийный экстракт в бочонок с пивом. Дорогим кстати. Откуда взяли экстракт? Да из местной же больницы (недавно читал в "Голосе Междуречья" о том какого там внутри. Это Дантов ад, никак не меньше!) Трое скончались на месте (вещица была ядреной), еще двадцать два устроили битву в дверях туалета, причем в процессе бойни еще двоих задавили, а пятерым сломали ребра. Те же кто прорвался... Это было дурнопахнуще. Хороший способ отказаться от спиртного, вы не находите? Ха! Но самое главное, ты знаешь, чем это все закончилось? Этот замечательный сортир, стал одной из достопримечательностей нашего не менее замечательного города! Вот так и весь следующий день у дверей бара толпился народ с бараньими лицами, заглядывающий в нутро бара. Нашли что смотреть. Впрочем по людям и развлечение. Так и напрашивается реклама: "Посетите наш прекрасный город! В нем вы сможете полюбоваться на ветхие памятники старины за рекой, на ветхие же панельные многоэтажки пришедшие к нам из далеких семидесятых. Сможете постоять над рекой на дряхлом памятнике архитектуры, который вот-вот рухнет и насладиться изысканным видом слива из вендиспансера. И главное, забудьте посетить историческое место, бар на Верхнемоложской улице, где в одну эпохальную ночь обделалось (вы не поверите!) одновременно двадцать два человека! Все-таки не верите своим ушам? Там понюхайте носом, сразу убедитесь, что это правда. Гадость! Здесь полно собак в нашем районе. Откуда они взялись, облезлые дворняги, ведь раньше их не было совсем. Кабыздохи с выделяющимися ребрами и гноящимися глазами. Они подражают горожанам, то есть ненавидят всех и каждого. На меня уже пробовали напасть, когда я вчера шел за водой. Облезлая стая - голов в десять, когда я еще шел на колонку они обретались неподалеку у помойки. Возились там над чем-то дрались и лаяли визгливыми голосами. И нехорошо косились на всех проходящих, благо их было предостаточно. Отстоял я у колонки почти два часа, устал кошмарно и с полными ведрами пошлепал домой. И на обратном пути они меня то и заловили. Не знаю чем я приглянулся, может быть потому, что смотрелся слабее большинства из прохожих, или они чувствовали, что я чем-то отличаюсь от остальных. Не знаю. Вожак этой стаи, здоровенный пес с рыжими подпалинами и кудлатой мордой. С одним, но явно ястребиным глазом (иначе как он меня приметил среди стольких людей?). Эта зверюга засекла меня с другой стороны улицы и рванулась наперерез, оглашая район свои срывающимся лаем. А за ним устремились все его блохастые подданные. Гам поднялся - до небес. Народ шарахнулся в стороны с пути одичавших собак. Нет, меня даже не покусали, что в общем то странно, но и того, что они сделали, хватило чтобы стать мотивом для моего сегодняшнего поступка. Псы обступили меня со всех сторон, стали кидаться мне в ноги, клацать челюстями и брызгать слюной. Они пытались испугать меня, вывести из равновесия и им это удалось. В очередной раз я отшатнулся, и не удержался на ногах. И упал, и два моих ведра упали вместе со мной, расплескав воду, которую я ждал битых два часа. А псы мигом прекратили лай и встали кружком и их клыкастые морды сардонически мне ухмылялись. Как разумные. А пуще всех лыбился кудлатый вожак. В тот момент мне показалось... не скажу, что так и есть на самом деле, но мне показалось, что это пес специально хотел, чтобы я упал. Хотел, чтобы я разлил воду. Мелкая такая пакость. Трудно в это поверить. Но эта ухмылка... Потом животные повернулись и оставили меня в покое, добившись чего хотели. А люди, собратья мои по виду, все это время обходили кружок собак, испуганно косясь на меня как на чумного! Словно это я был виноват, в том, что псы выбрали жертвой именно меня! Вот так. Не знаю, кого я ненавидел больше - тупых (ой, ли?) животных или разумных вроде бы людей. Хотя разумные вроде бы люди, уже месяц как ведут себя все более дико. Я вернулся назад и отстоял еще два часа, потом что сразу к колонке меня естественно не пустили. Так вот. Что я сделал сегодня. Не знаю, стоит ли об этом писать, но я все же надеюсь, что эти записи никто не найдет и потому все же обрисую ситуацию. Всю ночь я думал о псе. Вспоминал его глумливую ухмылку, острые белые клыки с капельками слюны, круглый издевательский глаз в обрамлении рыжих жестких завитков. Псина надо мной издевалась. Ведь так? Следующим утром я ее подловил. Подождал, пока рядом не окажется ее свиты. Пес рылся в помойке и судя по всему ничего не замечал. А я просто поднял с земли острый осколок кирпича и швырнул его в эту скотину. Со всей силы. В голову. И попал куда целил. Оказывается звук от попадания в живую плоть такой глухой. Пса шатнуло и на стенке мусорного контейнера веером разбрызгалась кровь. Вожак местных собачьих стай повернулся ко мне, скаля клыки, и даже сделал шаг в мою сторону, но тут я швырнул второй обломок и снова попал прямо в морду. В зубы, большие белые зубы, и после этого их на один стало меньше. Кровищи на этот раз было куда больше. Пес взвыл, и уставился на меня своим единственным глазом на это раз с откровенным страхом. Хвост его, доселе вытянутый как палка горизонтально неудержимо стал проявлять тенденцию к поджиманию. Животное попятилось, все неотрывно глядя на меня. Я снова кинул камень - на этот раз не осколок, почти целый кирпич. Он взрезался в собаку с хрустом и на этот раз она завизжала, повернулась и бросилась бежать. Но я не собирался давать ей уйти. Ведь этот пес издевался надо мной, не так ли? Вопя как свинья, которую режут на бойне, вожак несся через двор, а я бежал за ним, подбирал с земли камни, ржавые железки и швырял в свою жертву. Думаю со стороны это выглядело весьма экзотично. Может быть найдись этому действу зрители, они бы сказали, что я ненормальный. Но мне плевать. Весь город ненормален, весь мир ненормален. Метким выстрелом я сломал псу лапу и он упал. Тут же вскочил и попробовал уйти на трех, но скорость была уже не та. Следующим ударом я перебил ему заднюю и он окончательно потерял мобильность. Вожак лежал на земле, извивался как потолстевший рыжий уж, кудлатая морда окрасилась кровью, лапы судорожно дергались. Карий глаз безумно вращался в орбите. Я остановился возле него, и поднял с земли ржавую погнутую арматуру. Посмотрел на бьющееся на земле животное. Кровь пятнала землю, впитывалась. -Значит разлил мне воду? - спросил я, и против воли на лицо мне стала выползать какая то жуткая, кривая усмешка, - значит хотел поиздеваться? Ну а теперь тебе весело?! - крикнул я и приложил пса арматурой и у того в боку что-то отчетливо хрустнуло - ВЕСЕЛО!? - и я ударил еще раз и еще. Вожак заорал, тут была и боль и ненависть и какая то смертная тоска. Арматура заалела, красные капли срывались с ржавого металла. А я все бил и бил, со всей силы, выкрикивая всякую несуразицу, и псина дергалась под моими ударами все слабее и слабее. Я вошел во вкус. И наверняка бы прибил эту зловредную, но такую жалкую теперь тварь, но тут дверь одного из подъездов открылась и на свет явился обрюзгший, но тем не менее очень еще здоровый мужик. Один вид то его был мне противен - на его расплывшейся багровой роже интеллект и не ночевал. Думаю, у избиваемого пса его было куда больше. А уж когда этот кроманьонец, открыл широкую пасть с тремя зубами цвета серы и заорал: -Ты! Ты што делаешь!? - мне стало совсем противно. Я бросил арматуру на дрожащего мелкой дрожью пса и побежал прочь. Глыбастый анацефал позади что-то вопил и сделал даже попытку догнать, но с его весом это явно было невыполнимо. Вот так я расправился с собакой. Скажете - мелочность. Скажете, нервы не в порядке? А я скажу вот что - мне понравилось бить прутом живое существо. И у меня нет угрызений совести, и наверное уже не будет. Оставим совесть другим, к тому же я не уверен, что такое понятие как совесть вообще существует. Жалко, все-таки, что мне не дали довершить дело до конца. Сегодня какой то маньяк скинул с седьмого этажа нашего дома старый телевизор с деревянным корпусом. Ему мешал шум - там под конами стояла машина и громкая музыка среди ночи могла достать любого. У авто напрочь смялась крыша, и двое сидевшие в ней с контузиями попали в больницу. Когда одного из них увозили, он на весь двор клялся расправиться с метальщиком телевизоров. Кажется, я все-таки не один такой раздражительный. Вот еще что (у меня уже болит рука, но надо дописать), сегодня вечером со мной разговаривали. Какие то типы, я даже не разглядел их лиц, потому что они говорили со мной из салона дорогой иномарки. Они были в курсе всех моих проблем. Да, я даже не знал, что такое бывает. Эти странные люди - они не тупые и не ограниченные. Они предложили мне... Предложили... Мой дневник, наверное это моя последняя в тебе запись. Завтра я разожгу костер в нашем дворе и пламя примет тебя в свои жаркие (ха!) объятия. Прощай верный спутник моей серой и бессмысленной жизни, полный сосуд горьких и безысходных мыслей. Старая жизнь кончилась, вернее закончится этой ночью, а после начнется новая, яркая и не отягощенная никакими глупыми рамками. Да. Мне понравилось бить собаку ржавой арматурой. Интересно, какого проделать это с человеком? Они сказали, что я смогу это узнать. Убогий журналист напротив - он особенно меня раздражает. А, черт, свет погас! Но у меня здесь есть фонарик, китайский хлипкий, надо дописать. Уже и свет отключают, сволочи! Что дальше? Будем жить в кромешной тьме, как дикие звери?! Нет, только не я. Не я! Что я там про журналиста? А! Вот достойный кандидат на бессмысленное звериное существование. Заячье. С него и начнем!

12.

Васек достал заточку. Какое никакое, а все-таки оружие. Он давно уже хотел отыскать нечто подобное. Может быть нож. А может быть увесистую фомку с обмотанной изолентой ручкой. Судьба ему улыбнулась - роясь в груде отбросов на территории заброшенного завода, он нашел нечто подходящее. Вообще на завод ему идти не хотелось. В городской среде место это издавна считалось нехорошим. Где-то в центре заводской территории, за километрами облезлых металлоконструкций и стальных изогнутых рельс скрывались поблекшие серебристо-седые купола безымянного монастыря, что монастырем перестал быть еще в незапамятные времена. Не монастырь - настоящий скит, отрезанный от цивилизации глухой белокаменной стеной с глубокими трещинами. За ней массивное белое жилое здание с узкими бойницами и невысокий собор с деревянными главами. Жили в монастыре сектанты - то ли старообрядцы, то ли хлысты или скопцы, которые там в тишине и уединении подвергали себя жесточайшим самобичеваниям. Временами слухи об этих обрядах просачивались сквозь толстые стены и приводили будущих горожан в состояние тихого ужаса. За все время существования из монастыря не сбежал никто, порядки там были строгие, охрана первоклассная. Некоторые из послушников попадали туда не по своей воли, и было в ските масса бывших каторжников, да политических ссыльных, которые надеялись там обрести безопасное убежище. Тщетно. У монастыря было свое кладбище, которое с годами все росло и росло за счет ослушинков и отступников. Святые братья были суровы и нравами не уступали коллегам из европы времен расцвета инквизиции. Но и на них нашлась управа, когда грянула революция. Долго не церемонясь монастырь тогда быстренько расформировали, часть монахов со счастливыми криками ушли в мир, часть осталась защищать твердыню и была поставлена к стенке. Остальные ушли в леса, и там вроде бы основали новое поселение. Но это уже домыслы. Долго решали что делать с опустевшими зданиями и в конце концов устроили там дом инвалидов, благо после многочисленных войн их было предостаточно. И в аскетичные монашеские кельи въехали новые обитатели - жалкие, заморенные голодом и вшами отходы прошедшей войны. К слову сказать, комфорта в кельях так и не прибавилось, да и кормили новых постояльцев много хуже, из-за чего за последующее буйное десятилетие на кладбище появилось с десяток новых жильцов. Дом инвалидов просуществовал аккурат до тридцатых, когда подходящее дело для этих угрюмых каменных хором все-таки нашлось, и в бывшем монастыре основали зону. Инвалидов при этом быстренько повымели и временно поселили в городе, что тогда был просто селом, откуда они и расползлись постепенно кто куда. Белокаменные стены оплели колючей проволкой, а год спустя вокруг встал еще и внешний периметр, из бетонных плит, а по углам, как грибы, подняли крытые досками головы, пулеметные вышки. Внешний периметр занял площадь, как раз равную в последствии заводской территории. Что творилось за оплетенной проволокой оградой не знал никто, пока в город не явились трое изможденных, одетых в обноски людей с горящими взорами, так явно напоминающие давешних беглых хлыстов, что местные старейшины увидев их ужаснулись, и поспешили закрыть ставни вещая что-то про апокалипсис. Эти беглые обосновались в одном из домов, и там отъедались, перед новым рывком за черту города. Между делом рассказали они и о порядках в лагере, что заставило вспомнить все тех же хлыстов, причем с некоторой ностальгией, потому что теперь там творился уже полный беспредел. Нет нужды говорить, что за время существования зоны, местное кладбище переполнилось настолько, что очередных клиентов просто некуда стало класть и их тихонько хоронили в лесу. На эти безымянные, скрытые от посторонних глаз могилки можно наткнутся и сейчас - молчаливые памятники ушедшей эпохи. А в пятидесятые никого не удивлял вид ребятишек, таскающих с собой человеческий череп. Много было костей, много. В начале шестидесятых зону расформировали, и услышав весть об это, горожане вздохнули с облегчением и с энтузиазмом приняли весть о строительстве на месте бывшего лагеря огромного производственного гиганта машиностроительного завода, гордости всего района и двух соседних областей. Стройка затянулась на семь лет, и на нее съехались люди со всех концов страны - молодые, полные трудового энтузиазма. На месте угрюмых бараков выросли огромные железобетонные корпуса, взвилась в небо дымовая труда и загорелись на ней два красных глаза - сигнальных огня. Обширное, полное безымянных могил кладбище, закатали в асфальт и возвели на нем еще один цех. С ним то и случилась оказия, почти под завершение строительства. Без видимых причин высокий и стройный железобетонный шатер над недостроенным корпусом рухнул, в миг превратившись в груду колотого камня, щедро присыпанного сверху цементной пылью и скалящийся гнилыми зубами ржавой арматуры. Похоронил он под собой двадцать пять человек из числа строителей, троих прорабов, четверых водителей вместе с их железными конями. Похоронил глубоко и крепко прижал к слою асфальта над старым нечестивым кладбищем. Прижал и частично перемешал старые кости с новыми, явив собой одну из непреложных истин бытия кладбище всегда останется кладбищем, пусть даже его и не видно. Скрытую с глаз человеческих бетонных завалом братскую могилу разбирали три дня. Место это тут же стало пользоваться среди рабочих дурной славой, хотя люди они были воспитания атеистического и несуеверными. А уж когда при раскопке завала погибло трое рабочих (одного из которых нанизало на прут арматуры), так и вовсе пошли нехорошие слухи, и часть работяг отказалась выходить на работу. Естественно, это все грозило крупным скандалом, и потому во избежание кривотолков стройку закрыли и свежепоставленный у ворот наряд с автоматами ограничил проезд на территорию автотранспорта, и если оказывалось, что едет кто из селян, тут же заворачивали этот транспорт обратно. Нечего и говорить, как тут пригодились увенчанные проволокой стены. Целых две недели после обвала стройка напоминала свою предтечу - областную зону, и даже на лица строителей нет-нет, да и набегала некая, почти зэковская, безысходная тень. А потом все утряслось. Дурная молва осталась, потому как тварь она живучая и не спешит исчезать при смене поколений. И если не считать нескольких подозрительных несчастных случаев в свежеотстроенном корпусе, ничем она не подтверждалась на протяжении десятилетий. Но ведь случаи, они и есть случаи бывали и в других цехах. А не любили только один. Настолько не любили, что тамошние работники уходили в увольнения, или переводились в соседние цеха, пусть даже на более низкую должность, стоило лишь случиться в их корпусе малейшей аварии-нестыковки. Номер корпуса был тринадцать, что естественно здорово подстегивало страшные слухи. Васек заблаговременно обошел проклятый корпус стороной, отплевываясь и делая пальцами рогульку (в последнее время он стал замечать что становится суеверен), потому что если где и прятаться охватившему город злу, и его эмиссару Витьку, то только тут. И он бы не удивился, если бы оказалось, что у человеказеркала здесь гнездо. Или нора. Воображение упорно подсовывало Мельникову только эти неприглядные обиталища - гнезда, норы и пещеры, словно его преследователь был дикой неразумной тварью, вроде серого шерстистого волка, или что скорее поджарой гиеной. И улыбка такая же. Заточку он отыскал во внутреннем периметре в укрытии толстых крепостных стен. Острый поблескивающий на вялом солнышке металлический предмет с обмотанной синей изолентой ручкой. Кто его оставил здесь в подсобном цехе с провалившейся, как беззубый рот ржавой крышей? Подсобный цех, бывшей дом, где жили монахи, а потом держали буйных заключенных (дом специально не отапливали и в крохотных каморках, посаженый чувствовал себя снедью в холодильнике). Очень старый дом, так могла ли сохраниться заточка еще со времен лагеря? Кому она принадлежала, и скольких людей ей убили (и не надейтесь, что такого не случилось, такие вещи как этот нож без дела не лежат)? Васек этого не знал и знать не хотел, но заточку взял, рассудив, что такая вещица, возможно не единожды пятнанная кровью поможет в убийстве демонической твари из зеркала. Да и сама она просилась в руки, эта синяя рукоятка, за многие годы не утерявшая своего яркого цвета. Найдя оружие Мельников уверился в собственной правоте. Нет, он теперь не дичь. Что решит волк, когда нагоняемый им заяц вдруг отрастит себе ядовитый изогнутый клык? Что он почувствует когда этот истекающий желтоватым ядом клык вцепится ему в мохнатую лапу? Боль, недоумение, и может быть уязвленную гордость? Эти мысли неспешной чередой текли в голове Мельникова, когда он держа заточку в левой руке (он обнаружил что она идеально ложится именно в левую руку, видимо создавший ее аноним был левшой), возвращался назад в город. Оставалось только: затаиться и ждать. Раз-два, был зайчик, а стал капкан в форме зайчика! Только сунь свою лапу. Засаду он устроил на лодочной станции, среди дряхлых остовов прогулочных лодок и одного седого от древности рыбацкого плоскодонного баркаса. Дивясь собственной хитрости обустроил очередную лежку (она впрочем была почти готова, ей пользовались уже давно, задолго до полного исчезновения городского бездомного племени). Запалил костерок и некоторое время задумчиво смотрел как живой, трескучий огонь пожирает выбеленное рекой дерево. Тогда то и пришла идея с подставой. Когда-то давно Вася Мельников любил фильмы про шпионов. В одном из этих изъеденных молью черно-белых лент и подсмотрел он трюк с фальшивым телом в постели. Кукольную голову он нашел здесь же - бывшая кукла Даша, по которой возможно сильно убивалась какая ни будь маленькая девочка. Тело исчезло в потолке времени, а на округлой из грубой непробиваемой пластмассы голове вылезли все до единого фиолетовые волосы, сделав куклу похожей на жертву радиационного облучения. И лишь голубые глаза на этом обезображенном личике пялились все так же - стеклянисто и бессмысленно. Налюбовавшись на свою находку, Васек быстренько соорудил голема, состоящего из истекающего ватой картуза, вытертых до небесной белизны джинсов с кошмарными зелеными потеками краски, да высоких кирзачей-дерьмодавов, один из которых к тому же был напрочь лишен подошвы. Внутрь он напихал совсем уж неприглядного тряпья, да прибавил для жестокости обломок старого весла, с облезшей до полной бесцветности пластиковой ластой. Поворочал свое создание из стороны в сторону любуясь (хотя любоваться то в общем было нечем - творение Васька было далеко за границами эстетических канонов, собственно именно таким маленькие дети и представляют бабая). Потом бережно уложил в лодку, и приспособил сверху лысую кукольную голову. Для надежности повернул ее лицом вниз и укрыл бесформенной шапкой-треухом. Результатом он остался доволен - розовый пластик, выглядывающий из-под корявой шапки смотрелся точь-в-точь, как живая плоть человека, пусть и страдающего тяжелой формой гипертонии. Обрадовавшись, Василий даже стал насвистывать бодрую песенку времен своей молодости, иногда прерываясь и бурча себе под нос что-то вроде: -Тебе, Витек. Все тебе, не жалко. Хорош, подарочек... После подбавил еще плавника в костер и удалился в давно присмотренный домик сторожа - идеальное место для засады. Час ожидания прошел нервно. Василий тискал в руках заточку, пугливо водил глазами из стороны в сторону, то и дело выглядывал осторожно в окно. Бывало так, что его потусторонний преследователь не являлся дня по два, позволял спокойно спать и даже если Василий не менял место ночевок почему-то не являл свою жуткую персону. Но в этот раз он должен был придти. Мельников не знал, откуда возникло это предчувствие, но был уверен Витек не заставит себя долго ждать. И беглец оказался прав, человек-зеркало явился к сумеркам. Шел он крадучись, осторожно, но сырой песок поскрипывал под его шагами и выдавал местоположение попавшегося в ловушку охотника. Скрип-скрип-скрип - вальс сырых песчинок на берегу грязной реки. Все ближе и ближе. Прав я все-таки, решил Мельников, эта тварь остро чувствует где я нахожусь, словно нас связывает невидимый но очень прочный и туго натянутый поводок. И малейшее шевеление на одном его конце, моментально отзывается дрожью на другом. Как там сказал сгинувший невесть куда Евлампий Хоноров? У каждого из нас есть свой монстр, что предан нам больше чем друзья, больше чем родные. Он единственный, кто всегда будет рядом с нами. -Ну уж нет, - прошипел Василий сквозь зубы - лень раньше меня родилась, раньше и помрет. Вот и ты, тварь, не будешь за мной до конца жизни валандаться! И тут звук шагов затих. То ли услышал Мельникова преследователь, то ли ощутил, что его нет в лодочном сарае. Через некоторое время скрип возобновился, и теперь они раздавались пугающе близко от окна домика. Почуял! Васек в панике огляделся, взгляд его обшаривал абсолютно пустую, если не считать идиотских, как в купейных вагонах, лавок. И еще лодка на полу - лежащий кверху выскобленным пузом гроб, да и только. Мысль о големе, лежащем в лодке, побудила Мельникова к действию. Он с натугой приподнял плоскодонку и поднырнул под нее, успев напоследок подсунуть между ее толстым бортом и досками полу своего бушлата, чтобы не грохнула от души. Здесь, как и положено в гробу было очень темно, и невыносимо пахло трухлявым деревом. Какая та мелкая взвесь сыпалась Ваську на голову, шевелилась, там копошилась многочисленными лапками. Чуть-чуть света проникало только через пол, да и то это был скорее печальный высохший призрак настоящего солнечного света - эдакий постаревший и полысевший солнечный зайчик. Надо полагать, преследователь сейчас лезет в окно. Точно, глухой удар и пол слегка содрогнулся. Тяжелые шаги прошлись воль борта лодки сначала в одну сторону, потом в другую. Мельников замер, стараясь не дышать. Звучащий из-за толстого дерева глухо, голос неразборчиво произнес ругательство, а затем на борт плоскодонки обрушился мощный удар, так потрясший спрятавшегося под ней Василия, что он и сумел только выдавить мышиный писк, вместо заливистого вопля. Это его и спасло, потому что шаги неровным дробным стуком проследовали к окну, а затем через пол передался мощный толчок - это Витек покинул сторожку одним длинным прыжком. Мельников перевел дух, что удалось ему с трудом. Пот градом катился с него, загривок дико чесался, а по спине ползали оснащенные колючими лапками мурашки. Но Васька не учуяли! Больше он не медлил. Сильным толчком опрокинул лодку, которая все-таки внушительно грохнула, но он и не обратил это внимания. Перелез через подоконник и разом охватил взглядом сарай для лодок. Темная высокая фигура как раз входила в один из открытых торцев хибары. Сжав заточку в левой руке, Мельников побежал к сараю, правая рука сжималась и разжималась вновь. Дальнейшее случилось быстро и последующая скорая смена гаммы чувств, вызвала в крови пятидесятилетнего бродяги целую бурю адреналина и полное расстройство нервов. Витек склонился над фальшивкой нервно поводя длинным и зловеще выглядящим ножом. Странно, раньше он не пользовался оружием. Может он учится? В последний момент пришелец заподозрил все же неладное, стал оборачиваться, но Мельников был рядом и последний метр преодолел почти тигриным прыжком, одновременно выбросив вперед руку с зажатой заточкой. -НА! - завопил Васек втыкая заточку в тело своего монстра, своего кровного врага, который всегда будет с ним - НА СЪЕШЬ!!! НА СЪЕШЬ!!! Враг вздрогнул всем телом от первого же удара, качнулся назад и вырвал заточку из ослабевшей враз руки Василия. Потому что пред ним был не Витек. Мельников вообще не знал этого человека с непримечательным лицом и такой же непримечательной одежде. Он и теперь казался непримечательным, хотя лицо его искажала гримаса боли, а куртка обильно пропитывалась кровь. Просто раненный ножом непримечательный человек. Заточка так и осталась в ране, болтала своей замотанной в изоленту рукояткой. -Вор... - сказал непримечательный закатывая глаза. -Кто вор? - спросил Мельников, он не знал что делать. В его мышеловку попал не хищник. Ну, во всяком случае НЕ ТОТ хищник. -Ррон... - выдохнул непримечательный и сполз на землю скрючившись там, обхватив рану руками. -Да что же это?! - вопросил Василий слезливо. Он не знал что делать. Он бы в отчаянии и черная вуаль безысходности окутала его плотным непроницаемым для света облаком. И потому, когда он услышал новые шаги, тоже совсем рядом с сараем, то уже не удивился. Он ведь знал, что Витек придет, так ведь? И тут вошел в лодочный сарай, сияя окостенелой своей улыбкой и сразу отрезал Мельникова от тела его нечаянной жертвы, а значит и от заговоренного оружия. Василий бежал. В конце концов это было единственное, что он научился делать мастерски. И в сгущающихся сумерках потусторонняя тварь преследовала его, и не давала не передохнуть не остановиться. И почти нагнала Васька, на перекрестке Центральной и большой Верхнегородской, но в этот момент в городе выключили свет. Высокий, сияющий синим фонарь, к которому прислонился отдышаться несчастный беглец, вдруг погас с резким щелком и следом за своими разноцветными собратьями погрузил перекресток во тьму. И в этой тьме хищник прошел мимо, а Василий слышал его шаги совсем рядом, слышал как они удаляются дальше по улице. Химеры тоже могут ошибаться? Стоя в густой чернильной мгле, которая пока была спасением, Мельников подумал, что зеркало на то и зеркало, чтобы отражать не только все достоинства своего хозяина, но и все его недостатки с пугающей, бескомпромиссной резкостью. А в темноте, по счастью, Василий видел очень и очень плохо.

В непроглядной черноте город сиял как бесчисленное скопище маленьких желтых светлячков. С одной стороны они кучковались так плотно что временами сливались в целые пятна желтоватого света. С другой их было поменьше и любили они индивидуальность и было так, что за несколько сот метров не было больше светляка, способного разогнать тьму. Тьма это знала и ночью город заливало темным потоком, в котором тонуло почти все, кроме проспектов Верхнего города.

Вот они виднеются - тонкие солнечные артерии по которым бегают искорки поменьше, тянутся, бегут сквозь колонию светляков, а потом вырываются на волю, в первозданную темноту области и устремляются в разные стороны - кто на Москву, кто на Астрахань, кто в Сибирь. Жирная черная змея, проходящая по самой середине светлячковой колонии это река мелочевка. На ней света не бывает, река нее судоходна. Размытым желтоватым пятном выделяется центр, поблескивает красными глазами труба завода, да мигает одинокий печальный светляк местного ретранслятора, установленного на самом высоком месте правого берега, а у подножия его разместилось пустынное кладбище, которого совсем не видно. Его клиентам, впрочем свет уже не нужен. То ли дело живые. Совсем редкий конгломерат чахлых огоньков - дачи, тут всегда экономили на освещении. Да и на всем остальном тоже. Напрасно глава садоводческого хозяйства просил вовремя платить взносы, и говорил, что может организовать подсветку, тем более, что нужная вещь, вон во тьме сколько обворовали дач. Напрасно. Люди создания вроде бы коллективные, а все равно пытаются обособиться, выделиться как-то, да другого за себя платить заставить. Мерцающие, слабенькие, но при том очень теплые и живые искры в Нижнем городе - это костры, все еще горят, хотя толпа вокруг них и сильно поредела. Теперь, когда истерия спала, судя приходят уже только по старой памяти, или чтобы обновить завязавшиеся знакомства. Вдоль черной змеи мелочевки тоже что-то мерцает, один единственный слабенький огонек, то и дело прерывается, исчезает под натиском тьмы. Нет, не гаснет, просто маленький костерок почти не видно с такой высоты. А у костра сидит Василий Мельников, который смотрит вверх, на небо, звездное небо, которое полно мерцающими огнями, как будто гигантское зеркало зависло над городом, и в голове беглеца ворочаются тяжелые мысли. На мысли о зеркале он вздрагивает, отводит глаза и пугливо смотрит в костер, а рука непроизвольно сжимается, чтобы ухватить за рукоятку утерянное оружие. Поблескивает сиреневая виноградная искорка, ярко уверенно. При ближайшем рассмотрении окажется, что она освещает пол улицы. Бар "Кастанеда" полон посетителей, и торговля нелегальными препаратами идет вовсю. А жильцы из дома напротив, привычно ворчат и закрывают поглуше шторы от сиреневой неоновой напасти. Плюс от нее один, когда тут гаснет очередной фонарь, вывеска работает за него, и еще за пару других. Но все равно, больное режущий от нее свет. Вот так каждую ночь перемигивался город тысячью разноцветных глаз, пока не настал этот день первой половины августа. Тьма, что укрывала город каждую ночь непрозрачной вуалью умела ждать. Каждый раз, больно опалившись о лучистый фонарный свет, уползала она в глушь, злобно поскуливая, и обещала и проклинала свет на сотни неслышимых голосов, что звучали все вместе подобно шелесту ветра в кронах деревьев. Что могла говорить тьма? Она говорила, что время ее наступит, и в один прекрасный день ненавистные искры умрут и ничто не сможет помешать ее воцариться на этой земле на веки вечные, приходя с закатом и уходя лишь когда солнце поднимет заспанное лицо с мятой перины горизонта. Но никто не слышал ее бестелесного голоса, кроме больных местной психиатрической лечебницы, что каждую ночь плотно зашторивали окна, и сбивались как овцы в одну, исходящую крупной дрожью, стаю и не реагировали на ласково увесистые увещевания санитаров. А жаль, что не слышали. Может быть умей люди вслушиваться в это исполненное злобы шептание все и повернулось бы по другому. В эту ночь тьма дождалась. Как мутные морские волны, что под светом луны медленно, но неотвратимо заливают опустевшие пляжи, так и тьма, зародившись на окраине Верхнего города начала свое наступление. В половине двенадцатого ночи в городе зародился темный прилив. Как уже говорилось, появился он на окраине города Верхнего, совсем рядом с шоссе и уже оттуда стал распространяться концентрическими, все увеличивающимися кругами. И там где проходили темные волны свет гас. И если бы человек компетентный, посмотрел этой ночью на город с высоты птичьего полета, то не поверил бы своим глазам и наверняка сказал бы что это невозможно. "Нет", - сказал бы он вам, глядя как гаснут захваченные приливом фонари, как друг за другом лишаются света многоэтажные глыбы Верхнегородских домов "Этого не бывает! Свет выключается раз и навсегда, и во всем городе, когда выходит из строя электростанция"! А потом прагматическая его натура взяла бы верх, и он бы стал нести себе успокоительную чушь, про подстанции, что вырубаются друг за другой находящими в сговоре людьми, про волны землетрясения, что повреждает кабели один за другим все то, что пытаемся мы объяснить себе, абсолютно при том ничего не понимая в происходящем. Это не были подстанции, не было землетрясение, не было другой ерунды. Была только дождавшаяся своего тьма. Был темный прилив. И подобно всем приливам, он мечтал скрыть под собой абсолютно все оголившиеся утесы. Тихо угасли лампы на площади Центра, погасли в фойе кинотеатра "Призма". Обесточились десятки крошечных бутиков вдоль Центральной улицы и погрузились во тьму витрины больших магазинов, сразу сделав стоящие на них манекены похожими на одетых в дорогие меха призраков. Все дальше и дальше распространялся прилив и сотни, а потом тысячи людей недоуменно вскидывали голову в наступившей неожиданно тьме. Лишь некоторые из них выглядывали в окно, и успевали увидеть, как гаснет стоящий в соседнем квартале дом - еще один полный людей лайнер, затонувший в океане тьмы. С резким щелчком погасла вывеска "Кастанеды" и полной темноте, объятые неожиданным (хотя и порядком спровоцированным наркотиками) страхом, клиенты заведения ломанулись к выходу, ступая по ногам и головам сотрапезников. Единым стадом выскочили они на улицу, где затуманенные взоры их обратились вдоль Последнего пути к одиноко стоящему на окраине глыбастому дому номер тринадцать, что сиял величаво над Мелочевкой. И они даже рванулись туда, в какой то слепой жажде спасения, как двадцать пять капитанов затерянных в тумане кораблей, что со слепой надеждой направляет корабль к одинокому огоньку, молясь, чтобы это оказался маяк. Но в тот же момент прилив достиг Мелочевки и дом погас моментально слившись с окружающей тьмой. Кастанедовцы остановились и некоторые из них горько заплакали. А потом один из них показал на возникший в небе красный огонь и трубно возвестил, что начался Апокалипсис. После чего вся группа замерла в тупом изумлении. Семилетняя девочка в кресле 12А во втором ряду головного салона самолета, тормошила свою задремавшую мать. -Мама! Проснись! Да проснись же! Мать открыла глаза - усталые, покрасневшие. -Мама, смотри! Город исчезает. - И дочь дернула ее за рукав, привлекая к иллюминатору. Там только тьма, да яркая луна в небесах и россыпь огней внизу, которая становится все меньше, словно исполинский ластик стирает намалеванные золотой краской на черном, огоньки. Упругая темная волна съедает их один за другим. Город исчезает у нее на глазах. Секунду женщина неверяще смотрела на пропадающие во тьме огни, и мысль об апокалипсисе невольно промелькнула у нее в голове, как и у кучки людей внизу, что смотрели на огни ее самолета. А потом пришла отгадка и все стало на свои места. -Тсс! Тихо! - сказала она дочери, что широко открытыми глазами смотрела то на нее то в темный иллюминатор, - он никуда не исчезает. Просто это туча нашла на небо. А мы летим высоко, выше тучи. Вот она и скрывает от нас город. -Тууча, - сказала дочь, вглядываясь вниз. -Конечно туча, просто она сама темная, и ночью ее не видно. - Догадка казалась матери простой и логичной. А внизу, под совершенно безоблачным небом, в городе продолжали гаснуть огни. Темный прилив дошел до водораздела реки, пересек мост, погасив его разом, как ребенок задувает свечку и двинулся дальше вверх по правому берегу, гася одиночные островки света на крылечках дач. Там этого никто не заметил умаявшиеся за день ударного труда дачники мирно почивали в своих постелях и видели уже третий сон. Единомоментно погас жуткий синий фонарь над воротами кладбища, и теперь только такой же холодный свет луны освещал ровные рядки надгробий - чернушное подобие самого города со своими жильцами и постояльцами. Погасли лампы перед домом культуры и в темноте порушенное здание с выбитыми стеклами стало выглядеть еще более мрачным. Как одна, слаженно завыли во всем городе собаки, и два волка замерев на секунду, вскоре присоединились к ним жутким замогильным воем, от которого душу выворачивало наизнанку. Проснувшиеся в разных районах старики и старухи, молча лежали в своих постелях и слушали этот мрачноватый концерт от которого несло тяжкой безысходностью. -К покойнику, - шептали старухи обступившей тьме и мелко крестились. И невдомек им было, что воют псы как здесь, так и на противоположной стороне поселения. Моргнули сонно два розовых глаза пожарной трубы. Моргнули и погасли совсем. Труба осталась - ждала того самолета, что отважится пролететь слишком низко. Вдоль Покаянной шел прилив, и старые дома лишались света один за другим. А потом докатился он до шоссе номер два, на самой южной точки города и потушил цепь новых мощных фонарей вдоль дороги. Как корова языком слизала. И с тем он кончился. То есть может быть и шла эта неведомая полоса черноты дальше, да вот только за шоссе начинались дремучие заповедные леса и огней там как не было, так и нет. Светлого пятна больше не было. Пролети над поселением еще один самолет, подумали бы, что внизу один лес. Бурелом, да дикие непроходимые чащобы, которыми до сих пор богата Россия. Погруженные во тьму улицы замерли. Замерли деревья, не колыхались под ветром, замерли дома с темными вымершими окнами. А в каждом доме остались в неподвижности люди. Те, кого прилив застал бодрствующими, и те, кого он случайно разбудил. Изумленно вскинули голову те, перед которыми вдруг погас экран телевизора, и те, кого оглушила наступившая тишина после скоропостижной смерти радио. У кого заткнулась на полуслове дорогая стиральная машина, и издал утихающий свист разогревающийся на электроплите чайник. По всему городу в единую минуту умирали фены, щипцы для волос в руках у хозяйки, электрокамины гасили свои рубиновые спирали, а электроплитки приказали долго жить, вызвав у своих владельцев новый приступ истерики. Перестали показывать время электронные часы и компьютеры с треском гасили экраны вызывая фатальное повреждение собственных программных оболочек. Миксеры прекращали молоть, мясорубки перемалывать фарш, принтеры прекращали печать оставляя на бумаге разноцветные разводы. Устало отключились машины в городских типографиях, прекратив печатать свежие выпуски газет. Погас свет в больнице, а следом за ним отключились системы жизнеобеспечения, отправив шестерых пациентов на небеса. Всхрипнув, напоследок умолк тонометр. Автомобили на улицах синхронно зажгли фары. Содрогнувшись, отключился холодильник, и тепло медленно, но верно стало пробивать себе дорогу в его ледяное нутро. На пониженных тонах взвыли пылесосы и дорогие джакузи в последний раз пустили пузыри. Электричество - то, что за последний век стало нужнее чем вода, и может быть даже чем воздух, ушло. Люди остались, ошеломленные и испуганные наступившей тишиной. Нет больше гула бытовых приборов - незаметного, но вместе с тем постоянного шума, который сопровождает жизнь любого горожанина. Тихо слишком тихо. И прошло почти четыре с половиной минуты после прилива, когда зазвонил первый телефон. Издал мелодичное треньканье, до смерти напугав своего хозяина. -У нас... у нас отключили свет! А у вас как? -Тоже отключили! Совсем в темноте сидим! -Вода... теперь электричество... Все новые и новые руки хватаются за разноцветные трубки телефонов. Разводят руками те, у кого он подключен к розетке. Звонят мобилы, тщетно посылая к вышкам кодированные волны - вышки не работают после того, как оборвалось их питание. А люди все говорят и говорят. И телефонные станции уже клинит, от потока испуганных и разгневанных голосов: -Что вода! У нас газ после нее отключили, а теперь вот свет! Как в пещерный век! -А мы не знали... мы думали у вас и вода есть! -Думали! Все думали! Только кто-то город решил извести. Что дальше то? -...совсем темно, не видно ничего совершенно! Под окнами только что авто в столб вкололось - гнал быстро, а без фар, и когда света не стало не успел включить... что? Едут? Да куда они приедут, так и помрет здесь под окнами. -...достали меня!! Они! Достали! Как жить будем без света!? -...и не говорите! Может быть это власти? А? Нет, да не верю я в это землетрясение. Бред собачий, ваше землетрясение. -...а я не могу! Не могу здесь в темноте! Я боюсь, я всегда спал с ночником. Приезжай! Приезжай, а! А то я не знаю... сколько еще продержусь. -...говорю, слышь! Тачку бери и давай ко мне. Что-что, грузить... пока темно. -...а мы уже решили! Прямо счас с соседкой на площадь пойдем. Скажем им. -...в морды плевал я таким бытовым службам. Да! Плевал и... -...на улицу! Нет! Прямо сейчас пойдем! -...из города. У нас все готово? Уезжать, говорю, отсюда надо. Пока возможность есть. Да при чем здесь поезда? Виталий Филипыч машину обещал дать. Ну давай! Человеческая речь, море человеческой речи льется по телефонным проводам бурным потоком. Шумное многоголосье - женские, мужские, захлебывающиеся от восторга и страха голоса детские. Скрипуче вещают в засаленные трубки старушечьи голоса - запруда сплетен прорвалась и несутся слухи и кривотолки по городу, обгоняя редкие автомобили. И среди этого телефонного гама, медленно меняющего свои тона с удивленноиспуганного на возмущенно-злобный, постепенно выкристаллизовалась единая мысль, воплотившая в себя чаяния и надежды многих тысяч горожан: ДОКОЛЕ?! Они отключили воду, сначала горячую. А потом холодную, и мы подумали, что это ненадолго, что это землетрясение, что это скоро изменится. Потом исчез газ и мы зажгли во дворах костры, как в средневековье. Пропал интернет и мы лишились высоких технологий и радиоточка, слышите, которая вещала с тридцатых годов подавилась собственной речью. Мы терпели, мы не замечали, мы думали, что так и должно быть. Но так было до сегодняшней ночи, ночи, когда отключили свет. Так доколе мы будем это терпеть? ДОКОЛЕ?! Люди переставали говорить и клали телефонные трубки. Кто-то мягко, нежно, кто-то с грохотом, все в зависимости от темперамента. Голоса обрывались один за другим. Кто-то в ярости сметал телефон с ночного столика, кто-то выдергивал шнур из розетки. Клали трубки, а потом выходили на улицу. Из старых домов Нижнего города, из панельных Верхнего, из убогих халуп дачников, из темных баров и крохотных забегаловок. Горожане выходили из подъездов и шли вдоль улицы - узкие людские ручейки, что как и положено ручьям когда ни будь сольются вместе и станут ручьем побольше. Так и случилось, люди все прибывали и прибывали - маленькими группами и по одному, потом целыми подъездами, вежливо здороваясь с соседями и спрашивая: "вы то же идете" и удовлетворенно кивали, получив утвердительный ответ. К четверти первого на улицах возникла толпа со своими законами, и охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов - совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками и в древних пиджаках. Были здесь пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также пахнущие спиртным и несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья туповато озирающие столпотворения. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники "Паритета". И мрачные охранники в камуфляжи, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы - паста Просвещенного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей. Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой как воронье витали мрачные ее намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, болтались керосинки, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом кто-то из Нижнего города достал головню из костра и в рядах людей вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факела чадили но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянисты, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич "доколе" витал над ними словно черный ворон. А люди все выходили и выходили, потому что знали - так больше нельзя, потому что скатываемся непонятно куда, и непонятно что ждет впереди. Все знали куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам и скоро головные ее отряды вылились на Арену центральную городскую площадь. То был бунт. Последний бунт в этом городе, самый пожалуй сильный их всех предыдущих - водяных, хлебных и газовых. И как и все предыдущие он окончился пшиком. Глухой ропот витал над толпой, когда она разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые, выделившимися по всем законам людского столпотворения самозванными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм УВД, и угрюмому древнему зданию суда. Темные, массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Основная масса людей застыла. Факела чадили в безоблачное небо, а часть ходоков между тем проникала во все три строения. Люди ждали известий. Самозваные парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом проникли в здания суда и в милицию. У двери в администрацию города их ждал сюрприз - дверь была заперта. В толпе заорали, чтобы начали ее ломать и на подмогу выделили еще человек пятнадцать. Под общим натиском хлипкие створки открылись, а одна снялась с петель и гулко ухнуло в вестибюль. С руганью, сразу человек двадцать ломанулось проем, а там разделившись по двое по трое, рассредоточились по этажам. А вот тут их ждал сюрприз номер два - всем сюрпризам сюрприз. Люди шагали по темным этажам и везде встречали одно и то же. Пустоту. Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми гигантскими снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены и напоминали улыбку идиота. На некоторых столах стояла чашки с остывшим черным кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи то грязные следы. И никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу до верху, возвращались назад, предоставляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное, и возможно быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. И парламентарии выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, так же выходящих из суда и милиции. Толпа думала долго, но и до этого многоглавого организма наконец дошло очевидное - городская власть спаковала манатки и сбежала, бросив своих подопечных на произвол судьбы. Реакция была разная, на голову бежавших властей обрушивалось столько заковыристых проклятий, что если бы слова могли ранить, от отцов города остался бы да не скелет - один прах. Кто-то падал без сил на холодный асфальт и заливался слезами, кто-то матерился в голос, кто-то потрясенно молчал. Единодушно порешили, что беглецы и есть виновники всех отключений. Новость эта ничуть не обрадовала горожан. Некоторые из них, забравшись на фонарь, дабы возвыситься над людской массой призывали созвать новый городской совет, и учредить собственное правительство. Другие вопили, насчет того, что власти не могли далеко убежать и наверняка прячутся где-то в городе, что было уже совершеннейшим маразмом, потому что даже младшие браться сыновей работников заводы было понятно, что обладая личным автотранспортом, эти душегубы уже давно за чертой поселения, а то и за чертой области. Резкий женский голос вопил надрывно: "А милиция где?! Их к ответу призовем!!!" И тут обнаружилось, что рядовые стражи порядка тоже здесь в толпе, по большей части принимали участие в шествии, и знать не знают, куда подевалось все их начальство. Некоторым из них, правда, по инерции все-таки набили лицевую часть, но и эти потасовки быстро сошли на нет в виду явной бесполезности. Толпа постояла так, минут пятнадцать между пустыми темными зданиями, которые раньше были сердцем города, и стала потихоньку расходится. Один, другой, люди с целеустремленными внимательными лицами. Нет, они не собирались организовывать свое управление городом, да и искать никого не хотели. Эти собирались бежать. И чем быстрее, тем лучше. Еще десять минут и на месте грозной массы людей, объединенных ненавистью к властям теперь было несколько тысяч бегущих с корабля крыс. Больше никто не выкрикивал лозунгов, напротив, было очень тихо. Люди уходили с площади с разу направлялись к себе домой - паковать вещи. Еще через четверть часа на площади не осталось не единого человека. Одинокие факела дотлевали на асфальте обреченными костерками. Разрозненное людское скопище, с каждым мигом становящееся все более редким, поползло вниз по Центральной, временами испуская тоненькие ручейки людей, что сворачивали в свои дворы. Вот так бесславно и закончился последний городской бунт. Бунт электрический. Позади уходящей толпы темные личности, коеих всегда хватает при любых людских беспокойствах, споро начали бить витрины дорогих магазинов и взламывать двери закрытых по случаю темноты ларьков. Но это быстро прекратили опомнившиеся стражи порядка, решившие в отсутствии начальства продолжать нести свою службу. На перекрестке Центральной с малой Зеленовской у них случилась крупная перестрелка с грабителями, потрошившими элитный магазин кожи в ходе которой четверо бандитов были застрелены, а один получил три пули в спину и удрал, подвывая. Свидетели, заикаясь, рассказывают, что из-под кожанки у него торчали длинные черные уши, в окружении жесткой щетины. К трем ночи город ошеломленно замер. Ранее бывшего многолюдья не было и в помине. По абсолютно вымершим улицам шатались, растущими на глазах стаями, бродячие собаки, гавкались у помоек и наводили страх на тех, кто все-таки решился высунуть нос на улицу. Уже первые лучи утренней зари пали на новое столпотворение. Доверху груженые вещами, горожане бежали прочь. Везло тем, у кого были машины прогибающиеся до земли от нагруженного автомобили мигом заполонили Центральную улицу, образовав непроезжею жуткую пробку, в которой гудели, ревели двигателями и осыпали утренний воздух матами беглецы. Впередиидущим автолюбителям удалось вырваться на шоссе и они поспешно гнали прочь, благодаря судьбу за оказанное им доверие. После вчерашней мутной ночи, над людьми витала уже не тревога, а самый настоящий страх. К тому же оказалось, что все до единой городские бензоколонки лишены бензина, полностью перейдя на поставку газа. Удивленные их служащие (те, которые не бежали), только разводили руками, обозревая километровую очередь лишенных горючего механических коней. Понявшие, что покинуть на колесах родимый край не смогут, жильцы впали в отчаяние, и некоторые прямо так и бросали свои машины, и нагруженные тюками и многочисленной родней направляли стопы в сторону вокзала. Надо сказать, что и тем, кто заправленный пол завязку из старых запасов, пересек городскую черту, далеко уйти не удалось. Через три километра вниз по шоссе обнаружился грандиозный бревенчатый завал, из-за которого неизвестные личности временами открывали огонь и охотничьих ружей. Перед этой устрашающей баррикадой уже занималось игривым пламенем трое подбитых автомобилей. Так как с внешней стороны, прижимать бандитов никто не спешил, спешно вызвали оставшиеся силы городской милиции (которых оказалось ровно двадцать два, из них половина оказалась среди беглецов). Разразилась новая перестрелка, после которой прячущиеся за баррикадами решили, что жизнь их все же бесценна и поспешили покинуть свою крепость. Окинув взглядом завал, оставшиеся стражи авторитетно высказались в том смысле, что растащить его быстро не удастся и если мы все же хотим покинуть земли отцов, то ехать надо в обратную сторону. Пока разворачивали многоголовое автостадо, прошло часа два, и три десятка машин легко и сильно оказались побитыми. Вспотевшие, взмыленные и уставшие беглецы совсем не удивились, обнаружив точно такой же завал, через шесть километров. Оттуда никто не стрелял, но и авторы баррикад оказались анонимами. После этого самые отчаянные горожане кинули машины и, перейдя завал пошли дальше пешком, проклиная всех и вся. Те кто поспокойнее и помудрее разворачивали машины обратно в город, памятую о поездах. А некоторые сказали "хорошо ли мы подумали, оставляя наш город. А может, тут еще все обойдется?" Авось не помрем. Эти, рассудительные, поворачивали машины назад в город, а там уже неспешно разгружались у собственных домов, и даже снисходительно стали поглядывать на мятущихся беглецов. Центральные улицы враз покрылись слоем мусора, словно прошедшую ночь здесь только и делали, что переворачивали мусорные баки. Билетов в кассах вокзала не оказалось. А сами кассы были наглухо закрыты, и ощетинились не внушающими надежды табличками. На узкий городской перрон набилась многотысячная толпа народа и кого-то и дело скидывали на рельсы, а уж оттуда он с возмущенной руганью лез обратно. Там где не было людей был багаж, возвышающийся среди бегущих горожан как масштабированные утесы с квадратными гранями. От броских этикеток рябило в глазах. В глазах людей застыло отчаяние и приглушенный огонь стоиков. Они собирались дождаться поезда, а потом сесть в него, неважно какой ценой. В взволнованной людской толпе то и дело кого-то обкрадывали, и жертва догадывалась об этом лишь много часов спустя. К полудню оказалось, что кассы были закрыты не зря - поезда не ходили, так как иссякло питающее локомотивы электричество. По слухам, этой ночью где-то в пригороде остановился скорый экспресс доверху напичканный пассажирами, полностью закупорив восточное направление. Помощь к обездвиженному поезду не пришла, и несчастные его пассажирам в конце концов пришлось добираться до города пешком. А когда в область придет новый поезд никто не знал - транзитные тут бывали крайне редко, а пригородные линии были все обесточены. В два дня мимо истомившейся, издерганной толпы полным ходом пронесся ярко желтый с черными полосами дизельный локомотив, сразу указавший путь к спасению. Ведом тепловоз был неизвестно кем, и хотя отчаянные горячие головы из ожидающих попытались на своих двоих догнать убегающий перекатчик, пользы это не принесло подсесть не смог никто. Мигом выделившиеся из толпы активисты предложили сформировать собственный состав, и начали поиск ведающих в вагоновождении среди толпы. Таковой нашелся всего один - Николай Поликарпович Смайлин, семидесяти шести лет от роду, страдающий подагрой и сильной тугоухостью. Долго вникая в предложенное, Николай Поликарпович наконец согласился повести состав и даже научить молодое поколение. Тем более что наука эта, по его словам, немудреная. Бережно поддерживаемый активистами под руки, дряхлый вагоновожатый удалился в сторону депо вместе с немалой кучкой сочувствующих и любопытных. В депо их ждало сильнейшее разочарование - единственным оставшимся на ходу тепловозом был тот самый, что самое малое время назад пронесся мимо перрона и скрылся в неведомых далях. Народ пару раз нелестно выразился по поводу неизвестных извергов, лишивших город последней надежды и пошли назад, нести унылую весть ждущим. Реакция последних почти точно копировала поведение своих же земляков у шоссейных завалов (а тем, кто был только что оттуда, пришлось проделать все по второму разу) - кто-то пал на колени и стал выдирать у себя волосы, кто-то нагрузившись многокиллограмовым скарбом спустился с перрона и зашагал по шпалам, ну а большинство с тяжким вздохом поворотили вожжи в сторону покинутого дома. К шести вечера перрон опустел, и лишь редкие, неясных занятий, личности шатались по нему, роясь в брошенном и потерянном в сутолоке чужом багаже. К восьми неконтролируемый всплеск эмиграции благополучно завершился, людской поток схлынул, оставив на улицах кучу всяческого хлама - неизбежного спутника переезда. После такого, казалось масштабного бегства, город потерял всего ничего девять с половиной процентов от изначального своего числа населения, то есть бежало меньше двух с половиной тысяч человек. И лишь считанные единицы из оставшихся позвонили родне за пределами города, та и то ограничились лишь самыми общими фразами. Остальные молчали, уподобившись самым великим молчунам животного мира - рыбам. Почему так? Многие тысячи людей, только что вроде бежавшие, словно спасающие свою жизнь, вместо того, чтобы воспользоваться телефоном и послать весть о катастрофическом положении дел (а именно таким оно и стало) в городе, успокоив себя немудреным "авось пронесет", стали думать, как жить без электричества. И думы эти были уже чисто практического свойства. Мгновенное помутнение умов? Пресловутая черная вуаль, что заставляла горожан желать вид, что ничего особенного не происходит? В десять часов, когда солнце уже приравнивалось к горизонту по улицам возобновилось шебаршение и гулянья. Машин сильно уменьшилось, и зачастую они упирались в чужих брошенных железных коней, которые были оставлены в самых неподходящих для этого местах. Брошенные вещи были собраны, мусор кое-как разметен и уже ничего больше не напоминало ни о ночном факельном шествии, не об утреннем всегородском переезде. Жить без электричества оказалось просто. Куда проще, чем все думали. Нижний город почти не изменил своего уложившегося за последние недели распорядка - здесь пищу давно готовили на примусах и газе, так что вместо безвременно угасшей лампочки возникла очередная гостья из прошлого, керосиновая же лампа. С телевизором получилось сложнее, и лишенный зрелищ народ потянулся на улицу совершать полуночный моцион и нагуливать сенсорные впечатления, так что на улицах уже в полной мере возникла та самая уже упоминавшаяся праздничная атмосфера. Праздничная атмосфера без праздника. Верхнему городу пришлось хуже. Одновременно со светом они лишились возможности готовить пищу и среди жильцов высоких белых конгломератов возникло волнение - копия тревог их заречных собратьев. И потому, именно из Верхнего города было большинство людей навсегда покинувших поселение. Керосинки примусы, а некоторое время спустя и примитивные буржуйки расходились на ура. Во дворах вспыхнули костры, но случившийся на следующую ночь мелкий холодный дождь быстро положил конец этим посиделкам. И увидев как из форточки элитного дома столбом валит черный дым, никто уже не бежал с криком "пожар". Все знали, это просто хозяева готовят пищу, как это делали их предки, а до этого предки их предков. Естественно реальных пожаров от этого меньше не стало и пожарная бригада сбивалась с ног. Проявляя прямо таки чудеса героизма, навострившись тушить красного петуха ограниченным баком машины объемом воды. Какое то время спустя им стало казаться, что это нормально, словно город никогда и не был подключен к центральному водопроводу. В двух городских типографиях не долго созерцали остановившиеся машины. В подвале повернули рукоятку древнего дизель-генератора и с его хриплым рыком к газетчикам вернулись блага цивилизации, так что корректоры, редакторы, верстальщики, наборщики и прочая журналисткая братия зачастую стала засиживаться на работе допоздна, дабы не возвращаться в освещенной керосинками дом. Так или иначе, но уже к вечеру эмиграционного дня были готовы свежие выпуски обоих городских газет. Одна грозила апокалипсисом и содержала открытое воззвание Просвещенного Ангелайи к землякам, а вторая уверяла, что ничего особенного не происходит и призывала сохранять олимпийское спокойствие. При этом там печаталось интервью с одним из глав города, в котором он сообщал, что отлучился по требующему безотлагательного решения делу, и скоро вернется в вверенную ему вотчину. Но это уже был явные бред, потому что даже клиенты местной психатрии понимали - не вернется он уже никогда. А если и вернется, то значит он враг себе, и ему же соответственно хуже. Обе газеты были расхватаны в рекордные сроки и горожане взахлеб читали их, как остросюжетное бульварное чтиво, и живо при этом обсуждали. Еще одни генератор завели в больнице. Так что там все ограничилось четырьмя покойниками отошедшими при выключении света. Был вопрос с соляркой, который быстро разрешили, нагрянув в то же депо и в осиротевшем тепловозном стойле отыскали массивный бак с НЗ топливом, который успели уже подворовать, но только на половину. Топливо это, потом полдня возили в канистрах на машинах с красными крестами, оглашая округу воем сирены для убедительности. Убедившись, что не останутся света в ближайшее время люди в белых халатах вздохнули облегченно и вернулись к своим обязанностям - лечить, оперировать, таскать воду от ближайшей колонки. Работа эта, далась им легче, чем обычно - странно, но количество пациентов за последнее время сильно уменьшилось, словно люди предпочитали переносить тяжелые болезни на дому, и не лезть в относительную санитарию больничных палат. Или просто стали меньше болеть. Через три дня после темного прилива тяжелыми тракторами все-таки растащили шоссейные завалы с обеих сторон, и были очень удивленны не найдя за ними крупной автомобильной пробки. Ни даже запрещающих проезд знаков. Видимо приезжие, упираясь в исполинскую баррикаду без лишних слов разворачивались и ехали назад, до ближайшего разветвления. -И что, никому не сказали? - вопросил Василий Кружин, водитель тяжелой техники, - совсем что ли никому? А коллеги его по работе только чесали в затылках да оглядывали уходящее черной глянцевой лентой за деревья, шоссе. По мелочи: Потомственный житель Нижнего города Ванин Егор Федорович глубоким вечером посетил редакцию газеты "Голос междуречья" и там пристав к вышедшему подышать свежим воздухом главному редактору этого издания, долго и на повышенных тонах пытался доказать, что видел в огне одного из Нижнегородских костров маленькую красную змейку. Редактор вяло отбивался, и заявлял, что газета у них приличная и с такими новостями Егору Федоровичу следует направить стопы в "Замочную скважину". Ванин горячо запротестовал, раскачиваясь массивной, хотя и порядком обрюзгшей фигурой на узкоплечими редактором и обдавая того мощным запахом перегара. Мол, знает он, что такое эта "Скважина", а у него вести свои надежные - увиденные собственными глазами. А редактор сказал, что, возможно Егор Федорович был подшофе (а так оно и было), и наговорил еще уйму всяческих отповедей, и с порядочно упавшим настроением поплелся к себе в кабинет. Еще бы, разъясняя старику про то, что его змейка была последствием долгих возлияний, редактор все время невольно вспоминал свою собственную змейку, увиденную в тонком огоньке примуса. Стрый и Пиночет весь день отъездов мотались по городу, вливались в тоненькие ручейки беглецов и следовали с ними до вокзала и обратно, преодолевая буйные пороги, и выскакивая иногда на тихие заводи. Оба мучительно пытались понять, не это ли долгожданный Исход. И так до самого вечера ничего и не узнали, зато были чуть не покусаны одичавшими псами, чувствующими себя хозяевами если не на центральных проспектах, то в узких переулках точно. У драгдиллера Кобольда в пакете с димедролом завелись жучки, о чем он узнал только через некоторое время, когда насекомые уже подросли и стали напоминать о себе надоедливым шуршанием. Кобольд с удивлением рассматривал новых жильцов, которые отличались блестящими жесткими надкрыльями, нежно голубого цвета и словно сделанных из пластика. Твари ползали по пакету, откладывали похожие на желатиновые капсулы яйца и азартно пожирали беленькие таблетки, словно не было для них лучшей снеди. Однако когда заинтригованный до невозможности Кобольд сунул в пакет корявый палец, чтобы подцепить одного жесткокрылого, то мерзкое насекомое бросило димедрол и вцепилось в палец драгдиллера, и висело так, пока извопившийся Кобольд не размазал его с хрустом о поверхность стола. Пятнадцатилетняя нервная дочь Федора Рябова, встав в два часа ночи со своей измятой постели, и проследовав в туалет, обнаружила своего папаню сидящим верхом на табурете посреди абсолютно темной кухни и смотрящего на луну. При этом папаша Рябов что-то невнятно бормотал, и все трогал волосатой рукой уродливый шрам, образовавшийся у него на месте рваной зубами раны. Заслышав шаги дочурки, отец немедленно повернулся и кинул на дитя свое такой огненно-тяжелый взгляд, что дочь поняла - если переживет эту ночь, завтра соберет вещи и поскорей покинет отчий дом. Ну и наконец псы. С животными что-то происходило, потому что они вместо привычных стаек по три-четыре собаки, стали вдруг сбиваться в исполинские пестрящие клыками и когтями орды, которые ничего не боялись и нападали на людей уже средь бела дня. Дошло до того, что обнаглевшие псы в три часа пополудни нагрянули в продуктовый магазин, где запугав до невозможности молоденьких продавщиц, устроили натуральный разгром, порвав и утащив все, до чего могли дотянуться, в том числе и двенадцать пакетов с детским питанием, которое как известно считают съедобным только младенцы. Когда гордо шагающая армия, числом никак не менее пятидесяти голов, ранним вечером прошествовала по Центральной улице, словно представители новой городской власти, горожане решили - надо что-то делать. С помощью телефонов и печатного (а иногда и непечатного слова), были найдены и мобилизированны все зарегистрированные охотники города вкупе с собаколовами. Привлекли также милицию с их штатным оружием и, в первый и последний раз - городских же бандитов, которым сейчас приходилось тяжело, по причине крупной передели собственности. Говорят сам Босх отрядил для спасения города от собак часть своей охраны с Ак47. Группа набралась приличная, такой вполне можно было штурмовать средних размеров город. Стрелки все время грызлись между собой, но общее благое дело но давало им сцепиться по серьезному. И вот, неделю спустя после воцарения тьмы, опять же после заката началась Большая Охота на отбившихся от рук собак, эхо от которой гремело еще дней пять, а гильзы - картонные с рисованной уткой, латунные с красным ободком и вытянутые автоматные находили уже много позже, как немое свидетельство некой прошедшей войны. Волки настороженно остановились, чутко нюхая влажными носами воздух. За последнее время звери исхудали, и благородная длинная шерсть матерого самца теперь висела слипшимися лохмами. Да и огонька в глазах поубавилось - теперь они иногда вовсе напоминали дешевые желтые стекляшки, сияющие пустым идиотизмом, как у мягкой игрушки в магазине. Голод подводил волчье брюхо, но поесть теперь удавалось редко. Помойки. Верные, хотя и неблагородные источники пищи, теперь были закрыты и находились под неусыпным контролем кодлы псов, которые словно считали теперь их своими официальными кормушками, и безоговорочно пропускали только жильцов с полными ведрами отбросов. И воздух пах неспокойно - горькая тревога словно навеки поселилась там, не давала ни минуты покоя и отдыха. Звери давно бы сбежали из города, но что-то держало их тут, в этой вотчине бетонных домов и прямых улиц, в этом тесном муравейнике людских судеб, намертво переплетенных какими то загадочными узлами. А сегодня было особенно гадко. Черная вуаль так сгустилась, что волки почти видели ее, пусть не глазами, а своим чутким носом. Сегодня что-то случится. Очередной пункт в выбранной неизвестно кем программе, очередная чумная станция, на пути двадцати трехтысячного экспресса. Черная ширма в небесах колыхалась, и пахла смертью. Так и есть, в отдалении залаяли псы - дружно, слаженно, они все теперь делали вместе. Брех их был не агрессивный, скорее отвлекающий. Волчица нервно взрыкнула, и переступила лапами, глаза ее отразили луну - два желто-зеленых пустых круга. И она вздрогнула, когда ветер донес звук выстрела. Залп, а после этого секундную тишину нарушил уже не отвлекающий, истерический собачий лая. Какая то псина дико визжала, как визжат только смертельно раненые. Грохнуло еще раз, раскатисто, гулко, не меньше десяти стволов. Волк слушал, склонив лобастую голову на бок. Слабый ветерок пролетел вдоль улицы кружа за собой мертвые ломкие листья. Ветер принес резкий запах пороха, адреналина и отчетливый медный крови. От этого медного духа волг оскалил клыки и зарычал. Примитивного его звериное сознание медленно решало - бежать, или остаться. Вроде бы стреляют далеко... От угла старого кирпичного дома отделилась тень и выплыв на середину улицы в лунный свет, оказалась человеком в поношенном бесцветном плаще. Его шатало, а пах он резко, сивушными маслами. Взгляд его был еще бессмысленнее, чем у зверей, расфокусированные зрачки плавали, а потом сосредоточились на волках. -А! - сказал пьяный, - собачки... серые собачки, шатаетесь тут. Штоб вы передохли все... А впрочем... - он запнулся, словно потеряв нить, а потом поднял голову и довершил все же, - впрочем вас и так сегодня стрельнут. Пшли отсюда... Пшли! Он махнул руками и волки поспешно бросились прочь - месяцы проведенные в городе научили их быть осторожными людьми. Не успели серые свернуть на Покаянную и пройти вдоль нее метров сто вниз к речке, как совсем рядом, на параллельной улице грянул залп. Так рядом, и так громко, что у волков разом вздыбилась шерсть, а клыки обнажились в беззвучном оскале. На перекресток выскочило две собаки, такие облезлые и запаршивейшие, что казались совершенно одинаковыми, несмотря на явно разные породы. Псы неслись во весь опор, хвосты поджаты, с клыков капает пена. Громыхнуло еще раз, потом раздались частые одиночные выстрелы. Псы перекувырнулись через головы и грянулись на асфальт, где и застыли неподвижно. Лохматые шкуры были все в дырках, кровь широким веером окропила дорожное покрытие. Плеснуло светом, и возле псов появились люди. Фонари в их руках испускали яркий белый свет, лучи хищно шарили по темным углам. Секунда, и один луч упал на замерших волков. -Э!!! - крикнул кто-то из охотников, - тут еще псы! Двое! - и без паузы вскинул к плечу дробовик. Громыхнуло. Асфальт перед волками вздыбился и плюнул в небо острой крошкой. Звери кинулись прочь. В окнах домов затеплился свет - слабенький, от керосинок или свечей. С грохотом отворилось окно. Сварливый женский голос крикнул на всю улицу: -Что творите? В кого стреляете, А!? На его фоне еще один голос, причитал слезливо: -Мама! Мама, ну отойди от окна! Какое нам дело кто в кого стреляет. -Да в собак мы стреляем! - завопил один из охотников, - не в людей! Уйдите от окна! -Семеныч! - крикнул кто-то позади, - они на Граненную свернули, там еще десяток!! -Окружал по Моложской, а то к реке прорвутся!!! -Да вот еще! Вот! - выстрел, еще один, потом очередь из АК, гулкая и раскатистая. - Трех завалили, один ушел. Волки неслись не чуя лап, косились вправо - там в проемах между думами мелькал свет, а на его фоне силуэты вооруженных людей. На очередном перекрестке в них чуть не попали - тут выстроила редкая цепь из десяти человек. Едва завидев две серые молнии, что несутся через улицы, они тут открыли огонь. Пули пробороздили асфальт, звонко грохнула неработающая лампа в фонаре. Зазвенело стекло. -Ушли, кабыздохи! -Стекло зря разбили, может там жил кто? -Да плевать, все равно не спросят. В темноте лиц не разглядеть. Тут и там шли охотники, рассредоточивались по районам мелкими группами, грамотно окружали мятущихся псов и безжалостно их отстреливали. Трупы не собирал никто - их было слишком много и грязную эту работу оставили на завтра, так что с утра горожане могли полюбоваться на истерзанные туши своих хвостатых мучителей лежащих почти на всех главных перекрестках города. От некоторых животных осталось не много - стреляли из охотничьих ружей, в том числе и из таких калибров, с какими ходят разве что на медведей, а то и на слонов. В городе словно разразилась неистовая гроза - гремело почти без перерыва, иногда залпами, иногда очередями, но чаще одиночными - сухо, трескуче. Обыватели высовывали любопытные головы в окно, силясь разглядеть хоть что-то в мельтешении света и гротескных теней, но когда громыхать начинало подозрительно рядом с ними, поспешно убирали ценное свое достояние из проема. Странно, как в эту ночь никого не убили. Охотники были везде и стреляли на вскидку, на шевеление, зачастую проверяя в кого попали уже после выстрела. Их крики, команды и смачная ругань далеко разносилась по опустевшим улицам. Так, чуть не застрелили банду мелких воришек, что под шумок обчищали квартиру на первом этаже старой хрущобы. Вылезая через разбитое окно и ориентируясь в почти полной тьме они привлекли внимание охотников. На предупредительные крики воры естественно не ответили и только ускорили эвакуацию из ограбленной квартиры. Тут по ним и открыли огонь. Пули выщипали кирпич вокруг окна, растрескались деревянные рамы а один из грабителей получил свинцовый клевок ниже поясницы и заорал так, как ни одна собака заорать не может. Увидев группы вооруженных людей справа и слева от себя воры побросали награбленное (среди которого был модерновый телевизор, звучно разбившийся при падении) и поспешили сдаться на милость пленителей. Грабителей под конвоем отправили в милицию, где они и просидели до утра в абсолютно пустом темном помещении, так что часа через четыре уже были готовы завыть, как хвостатые жертвы ночной бойни. Два десятка бабуль осиротели в эту ночь, потому что под пули попали их любимцы - кошки, большие и маленькие, которые несмотря на все попытки убраться лини огня, часто принимались за собак и подвергались безжалостному расстрелу. Кошачьи трупики всегда лежали отдельно - черные и белые, рыжие и полосатые. Летящие по произвольным траекториям шальные пули иногда втыкались в личный автотранспорт, припаркованый у подъездов. Срабатывала сигнализация и раненые машины выли на весь район, добавляя звуковому буйству новые обертоны. Хозяева ругались уже после, с утра, оглядывая аккуратные пулевые отверстия в полированных боках своего авто. Одна машина так и сгорела, когда ретивые стрелки целясь в бегущего пса продырявили бензобак. Авто мощно рвануло, на миг осветив весь район и небеса над ним и в этом пламени сгиб и несчастный пес. Брякнули в такт стекла во всем районе, и это уже подняло с кроватей тех, кого не смог поднять раздававшийся доселе грохот. -Да что там, война, что ли? - вопросил у родни Семен Георгевич Пашин, заслуженный, хотя и порядком выживший из ума ветеран. Родня не нашлась с ответом, а только сбилась в кучку и вздрагивала с каждым новым выстрелом. А Иван, внук Семена Георгевича, еле слышно вымолвил "Исход", и наотрез отказался смысл этого термина объяснить. На Верхнемоложской волки попали в западню. Их заметили медленно идущие вниз по улице стрелки, а путь назад был отрезан точно такой же группой вооруженных людей, направляющихся им навстречу, так что казалось, словно посередине улицы появилось исполинское зеркало, отражающее все и вся. Зверей заметили, стали показывать пальцами, быстро переговариваться, стрелять не стреляли, боясь попасть друг в друга и просто продолжали идти навстречу, и свободного пространства между ними оставалось все меньше и меньше. Волки заметались между двумя людскими цепочками. На самца пал свет одного из фонариков и зверь на секунду застыл - напряженная поза, торчащая клочьями шерсть, красная пасть с белоснежными оскаленными клыками и две полные луны вместо глаз. Грохнул выстрел, но волк уже ускользнул от луча. -Кто стрелял?! Кто стрелял, говорю!? Молчание в ответ, стрелки не сознаются, хотя руки чешутся у всех, охота древнее развлечение, будоражит кровь. Свет снова отловил зверей и спасаясь от него - предвестника скорой свинцовой смерти, волки выскочили на тротуар, а затем кинулись в темный проем одного из дворов. Цепочки сошлись, смешались: -Теперь не уйдут, закрытый двор. -Так это те самые? Изворотливые твари! -На другом выходе кто дежурит, Ресницын? -Кто стрелял, спрашиваю? Руки чешутся, да, по людям пострелять?! В темном колодце двора, волки первым делом кинулись к противоположному выходу, но тут же учуяли специфический запах охоты - пот, горелый порох, смазанная сталь. Выход был перекрыт, а с Моложской уже быстро шагали преследователи. Ловушка, этот двор большой волчий капкан. Люди умнее хищников, и даже из ружей стараются стрелять загнав жертву в глухой тупик, откуда нет выхода. Волк завыл - длинно тоскливо. Волчица скалила зубы, грозно рычала, да вот только толку от этой грозности не было никакого. Позади скрипнула дверь подъезда. Звери моментально обернулись, оскалившись на нового врага. Из душной, пропахшей нечистотами пещеры подъезда выплыло морщинистое старушечье лицо, освещенное неровным светом керосиновой лампы глаза бабки бессмысленно шарили по двору, а потом остановились на волках: -Оох, - протянула расслабленно бабуля - песики... Вас стреляют, да!? Ружьями стреляют?! Тон ее был добрый и волчьи оскалы слегка поубавились. Бабка суматошно заморгала глазами и поманила зверей рукой: -А я вас не дам... Не дам этим душегубам, таких красивых песиков. Ну иди судя, иди. И ты большой, тоже иди, у меня не стреляют. Во двор уже входили охотники и лучи их фонарей шарили по громадам многоэтажек, высвечивали пустые темные окна. Волки хорошо знали что их ждет, если они не последуют за старухой, и потому проскочили в подъезд, на свет керосинки. Поднимаясь на пятый этаж, где у нее была квартира в окружении двух огромных серых волков, старуха бормотала себе под нос: -Я животных люблю. И песиков и кошечек, и прочую живую тварь. У меня их раньше много было, да вот соседи, изверги, в суд подали. Говорили мол, житья от них нет, от вашей оравы. А сами то, сами! Да мои кошечки по сравнению с ними милейшие животные. Добрые такие, никого не трогали... да просто кровью сердце обливалось, когда отдавала их! Бабка достигла пятого этажа и поманила волков: -Сюда, лохматые. Здесь и живу. Крохотная однокомнатная квартира мощно провоняла животными. У окна притулился старенький письменный стол на котором горела еще одна лампа. Когда волки вошли в комнату, в углу, у древнего платяного шкафа зашевелились. Звери настороженно подняли верхнюю губу, вздыбили шерсть, но тут подошла старуха и положила им на загривки мягкие теплые ладони: -Не бойтесь, милые. Это Кудлач, тоже из городских песик. Его кто-то избил в нашем дворе. Арматурой, чуть ли не до смерти. Хорошо, я вовремя нашла, а то бы так и помер. Но теперь не помрет. Выходила. Серые волки, воспитанные людьми, сразу почуяли в этой квартире запах дома. Тепло, добро, и еда в срок, они помнили такие места, помнили как хорошо жилось у Васина в зверинце. И когда старушка, их спасительница прикрыла дверь и защелкнула на два замка, канонада, все еще раздававшаяся за окном, словно поблекла и стала совсем не страшной. Покружив по квартире волки примостились под столом, вместе, подпирая друг друга отощавшими боками. Красные их языки вывесились наружу, желтые глаза сощурились. А пятнадцать минут спустя волки уже спали. Спали под выстрелы и визги принимавших мучинечискую смерть собак. В отличие от вечно озабоченных чем-то людей, дикие звери никогда долго не испытывают стресс. И забывают об опасности, стоит им лишь очутиться в спасительном укрывище. И в отличие от горожан, волки в эту буйную ночь, действительно спали.