Глава шестьдесят седьмая

Окрестности Симферополя, срединный Крым.

Тетя открыла дверь еще до того, как Всеволод поднялся по лестнице. От его тяжелых ботинок деревянные планки заскрипели, словно собираясь расступиться. Из комнаты деда доносился бледный свет свечи и вонь старости и болезней.

— Как он? — спросил он низким голосом.

Старуха лишь покачала головой, приковав взгляд к земле. Впервые за долгое время Всеволод наблюдал за этой женщиной в длинной простой одежде, которая, как и многие женщины в его семье, принесла себя в жертву домашнему хозяйству, заставившему ее отказаться от своей личности и стать этаким призраком досрочно, заботясь о кухне, домашних делах, детях и стариках, бесшумно и невидимо, как дух: бесплотный, но всегда присутствующий.

Перед тем как войти, мужчина погладил ее по плечу, как бы придавая ей сил и благодаря за самопожертвование: она тоже служила Богине, роду караимов, хотя и не так, как он.

Всеволод присел рядом с кроватью, на которой лежал Бабакай, который в молодости был даже выше своего внука, а теперь, исхудавший, выглядел не более чем скелетным ребенком. За несколько часов его словно что-то высушило изнутри. Несмотря на то, что он был закутан в толстое, тяжелое одеяло из сырой шерсти, его била дрожь.

«Вы можете поверить в абсурдность жизни, — размышлял Всеволод. − Говорят, что когда-то он имел телосложение быка, а посмотрите на него сейчас. Что осталось от этой силы природы?»

— Это ты? — пробормотал дед.

Латыпов положил свою руку на его. Его кожа была настолько тонкой, что на ней виднелись вены и сухожилия. Эти переплетенные руки были прекрасным символом прошлого и будущего Латыповых.

— Да, это я… Как дела?

— Как будто кто-то ждет смерти.

Всеволод улыбнулся.

— Вы говорили это в прошлом году. И в позапрошлом…

— На этот раз все по-другому. И ты это знаешь.

Другие в таких условиях давно бы дали себя убить. Но только не его дед. Эта упрямая привязанность к жизни выражала еще более лихорадочную потребность, чем желание избежать боли: он хотел быть уверенным, что оставит вековые традиции хранителей Богини в надежных руках. Пока он не будет в этом абсолютно уверен, он ни за что не отдаст себя в руки смерти.

— Я знаю, — просто сказал Всеволод.

— Где твой сын?

Он размышлял, стоит ли ему лгать. Не было сомнений, что если бы он солгал, старик бы все понял. Поэтому он решил сказать правду.

— Он наказан. Он бросил вызов моему авторитету, а значит, и вашему.

В измученном дыхании деда слышались горечь и раздражение. Будь у него под рукой сын, он бы оторвал ему руку, чтобы заставить заплатить за то, что он видел, как Бабакай Латыпов мучается, словно собака. Этот человек вырастил его: для Бабакая он был божеством во плоти.

— Помнишь ли ты, как в первый раз пошел со мной? — спросил старик с намеком на улыбку.

— Конечно, помню.

— Сколько тебе было лет?

— Даже не четырнадцать. Ребенок.

— И все же ты сохранил мужское самообладание. Лезвие не дрогнуло ни на миллиметр. А маска парила на твоем лице, потому что так хорошо сидела. Молодые люди сегодня другие, они слабее. Вот что нас убивает.

— Он вырастет из этого. Я прослежу за этим, клянусь.

— Есть только один способ сделать его зрелым, и ты это знаешь.

Всеволод легонько хлопнул его по рукам, чтобы успокоить.

— Я это знаю, и я это сделаю. А пока хорошо отдохните и как можно скорее вставайте на ноги.

Бабакай скривился, как будто его внук только что рассказал анекдот.

Как раз в тот момент, когда Всеволод собирался выйти из комнаты, чахлый голос деда заставил его остановиться.

— Сева, скажи мне… Напомни мне, каково это — спуститься туда и посмотреть на это. Ты не представляешь, что бы я отдал, чтобы увидеть это в последний раз.

Всеволод развернулся, встал на колени на деревянные планки, наклонился к деду и попытался рассказать ему об эмоциях и висцеральных ощущениях, вызываемых близостью Богини.

Бабакай улыбался, слушая, погрузившись в воспоминания. Он, казалось, не замечал, что, когда внук говорил с ним, сжимая его руки, по его исхудавшему лицу текли слезы.

Загрузка...