Светлая полоска Тьмы

Глава 42. Фамильяр

Я только два месяца пробыл сотником, когда мне дали простое задание.

— Ты ведь сын кузнеца из Кракова? — спросил пан Тарквиновский, вызвав меня к себе.

— Так и есть.

— Значит, район мастеровых знаешь.

— Я там уже двадцать лет как не был, — мне не хотелось его разочаровывать, но промолчать я не мог.

— Не беда. Отправляйся туда и купи все по списку, — он протянул мне лист бумаги. — Поедешь с крестьянским обозом. Ты им защита — они тебе транспорт.

— Так точно, пан полковник.

— Этого должно хватить, — он поставил на стол увесистый кошель. — Если не хватит, возьмешь у моего сборщика податей. Он вместе с обозом поедет, чтобы оброк с крестьян собрать, пока они его в городе не пропили.

Покинув панские покои, я остановился у ближайшего окна и стал читать список. Он занимал почти всю страницу. Я шевелил губами, проговаривая слова. Грамота была для меня в новинку. На плотной бумаге аккуратным почерком перечислялось все, что было необходимо для войска: оружие, сбруя, сукно, сапоги и прочее добро. Придется побегать. Лучше бы сотника Мазуру послали, тот торговаться умеет.

Я взял с собой три десятка для охраны обоза. Тащить всю сотню не имело смысла. Тридцать хорошо вооруженных и обученных воинов отпугнут любую ватагу наемников, не говоря уже о разбойниках. Вместо себя я оставил поручика Брагинского. Яна же с его десятком взял с собой. Не хотелось мне этих двоих оставлять вместе без присмотра. До Кракова добрались без происшествий, но медленно. Крестьяне еле тащились со своими телегами, гружеными выращенным ими добром.

Ярмарка длилась неделю, за это время я обошел все известные мне оружейные мастерские, поручив десятникам закупку всего остального. К Ежи решился заглянуть в последнюю очередь. Хоть и много воды утекло с тех пор, как я сбежал из дома, прихватив у него арбалет и ножи, мне все еще было неловко за ту давнюю кражу. Мастерская, где он раньше работал подмастерьем, была давно закрыта. Двери заколочены крест на крест, а строение обветшало. От соседей я узнал, что старый мастер помер, а молодой спился после смерти жены при родах. Ежи пропил все добро и повесился. Трагическая судьба брата опечалила. Он с Руженкой были мне ближе остальных членов семьи. В кузницу Адама я заходить не стал, лишь издали понаблюдал. Дело его процветало. Над крышей вился дымок. Ворота были распахнуты, оттуда доносился стук молота о наковальню.

Вечером, накануне отъезда, Ян предложил обмыть удачную поездку. Это удивило. Обычно он не участвовал в попойках, потому как пить не умел. Мне не хотелось трястись в седле с похмелья, но другие десятники встретили его предложение бурно и радостно. Пришлось разрешить им покутить напоследок.

— Только пара кружек, не больше, — строго сказал я.

На что троица охотно закивала, хитро поблескивая глазами.

Мы пили в корчме, недалеко от постоялого двора, где расквартировались. Пара кружек сменилась другой, потом еще одной и еще. Все мы изрядно захмелели, когда разговоры в зале внезапно смолкли. У порога стояла троица черных монахов ордена Иисуса и пристально рассматривала посетителей. Люди прятали глаза, вжимая головы в плечи. Вестимо, что святая инквизиция может явиться за кем угодно: пан ты или простой человек, виновен в сношениях с Дьяволом или нет. У всех были враги, завистники или недоброжелатели, готовые донести на тебя. Монахи постояли немного у двери и сели за ближайший стол. Их соседей как ветром сдуло. В зале по-прежнему стояла гробовая тишина, только мухи гудели. Люди начали один за другим покидать корчму. Остались только мы, монахи и компания смердов из нашего обоза, решивших потратить пару заработанных грошей на пьянку, пока жены дома.

— Зигмунд, знаешь, как я тебя уважаю? — ни с того, ни с сего сказал Ян. Язык его заплетался. Он положил мне руку на плечо. — Хоть ты и отнял у меня… — дальше последовало лишь невнятное бормотание.

— Проспись, Ян, пока не пожалел о сказанном, — я стряхнул его руку.

Он уронил голову на стол и захрапел. Иезуиты тут же поднялись, оставив недопитое пиво, бросили медяк лебезившему хозяину и вышли вон. Деревенские оживились и зашептались о чем-то, склонившись поближе друг к дружке. Корчмарь вздохнул с облегчением. Служанка принесла нам еще пива. Дрыга, мой второй десятник, хлопнув ее по широкому заду. Проводив пышнотелую красотку глазами, он обернулся ко мне и спросил:

— Как думаешь, пан сотник, по чью душу они приходили?

— Горло промочить захотелось, вот и зашли, — я подпер потяжелевшую голову рукой, безучастно наблюдая, как кончик моего чуба утонул в пивной лужице.

Ян храпел. Вуйчик, третий десятник, поклевывал носом, изредка вскидываясь и что-то невразумительно бормоча.

— А я так думаю, — зашептал Дрыга, перегнувшись ко мне через стол. — За нами они явились.

— На кой мы им?

— Так из-за нашего пана.

— А он тут каким боком?

— А таким, — Дрыга многозначительно поднял указательный палец. — Люди бают, чернокнижник он и упырь.

— Собаки брешут, а ты слушаешь? Мелят темные людишки всякое. Для них любая пригожая баба — ведьма. И что, всех жечь? Пан наш человек образованный, потому и книг у него много. Только ученые они, а не колдовские.

— Молва сама по себе не пойдет, — он почесал бритый затылок. — Еще везет ему шибко, да и в ратном деле равных не сыскать. Поместье опять же богатое, когда у других недоимки да голод.

— Пан Тарквиновский — хозяин справный. Смердов поборами не душит, как другая шляхта. Денег на шелка и столичные выезды не тратит.

— А бесовское везение? В бою его ни стрела, ни пуля не берет, словно заговоренный он. Да и полк наш, почитай, без потерь из сечи выходит. Потеряем десяток людишек, тогда как другие своих сотнями хоронят.

— Балбес ты, Дрыга. Пан наш — воин отменный и стратег, каких поискать. Построения всякие знает, римские. От ума это, а не от беса.

— Может, и так, — он покивал, но сомнений я его не развеял.

— До ветру мне пора, а то мочи уже нету. Да и засиделись мы. Ты Вуйчика растолкай. Вам еще Яна на себе тащить.

— Ничего, пан сотник, дотащим, не извольте беспокоиться.

Он пихнул Вуйчика в плечо — тот снова вскинулся и дико завращал глазами, хватаясь за саблю. Дрыга принялся его успокаивать. Расплатившись с хозяином, я вышел на улицу.

Ночь была ясная и звездная. Я уже завязывал пояс, когда незнакомый голос за спиной спросил:

— Ты будешь Зигмунд Ковальский, сотник пана Тарквиновского?

— Он самый, — я обернулся к незнакомцу. Что-то тяжелое ударило меня по затылку, отправляя в небытие.

Очнулся я уже на дыбе, когда меня окатили холодной водой. В голове гудело, в горле пересохло. Я с жадностью слизал, стекающие по усам капли, но этого было слишком мало.

Дрыга оказался прав: инквизиторов интересовал пан Тарквиновский. Но чтобы схватить такую значимую особу, как он, необходимы были веские причины, например, свидетельство его старшего офицера.

Меня тянули, жгли, резали, дробили кости. Я не сдавался. Кричал, стенал, говорил что угодно, но только не то, что они хотели. Пан вытащил меня из тьмы наемничества, подарил цель, заставил снова почувствовать себя человеком. Тридцать шесть лет я топтал землю, убивал, творил неправедное. Хватит. Сдохну, так сдохну. В Аду мне самое место, но грех предательства на душу не возьму.

В какой-то момент в допросной появился бенедиктинский монах, которого все называли аббатом. Ряса его была чистой, лицо и руки холеными, на голове поблескивала широкая тонзура. Я с трудом признал в нем Амброзия.

— Спаси, брат, — прошептал я.

— Для того я и здесь, Зигмунд, — ласково сказал он. — Покайся, скажи все, что потребно. Я отпущу твои грехи, чтобы подготовить тебя к жизни вечной на небесах.

— Уж лучше черти в Аду, чем предательство, — прорычал я.

Амброзий еще какое-то время убеждал меня, потом плюнул.

— Гордыня твоя — смертный грех, Зигмунд. Хочешь гореть в геенне огненной — гори, — сказал она на прощанье и вышел вон, оставив меня на поруки палача.

В следующий раз я пришел в себя в полной темноте на куче гнилой соломы. Воняло как из выгребной ямы. Тело мое горело от многочисленных ожогов, порезов и ссадин. Обе ступни и правая кисть были раздроблены. Левый глаз вытек. Уши отрезали. Ногтей и зубов не осталось. Кусок мяса, а не человек. Лучше сдохнуть, чем жить таким. Вокруг, не таясь, бегали крысы. Их мелкие зубы впивались в мою истерзанную плоть. Я пытался отогнать их уцелевшей рукой, но слабость делала мои попытки бесплодными. Понимая, что скоро все кончится, я просто ждал смерти.

Время шло, бред сменялся явью, болезненной и безысходной. В какой-то момент я услышал звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Дверь отворилась. В каземат хлынул призрачный свет. Я зажмурился. После абсолютной темноты крохотный огонек показался мне ярче солнца. Кто-то приблизился ко мне, шорох соломы поведал об этом. Я открыл единственный глаз. Надо мной склонился монах в коричневой рясе с низко надвинутым капюшоном. Из-под него был виден только бритый подбородок. В мертвенно-бледном свете, испускаемом его пальцем, он казался призраком. Я бы удивился, будь у меня на то силы, но их не было.

— Ты пришел за мной, Смерть? — просипел я, да так, что и сам не смог бы разобрать ни слова.

Но он понял и ответил:

— Я не Смерть.

— Тогда зачем пожаловал, нелюдь? Уж не душу ли мою торговать?

— Нет, Зигмунд. Я пришел предупредить тебя.

— О чем?

— Тарквиновский — зло.

Ну да, инквизиторы вместе с Амброзием все уши мне об этом прожужжали, да так, что от них ничего не осталось.

— Вижу, преданность твоя велика, — он вздохнул, — Но настанет день, когда ты поймешь, что я прав, а ты нет. До встречи, Зигмунд.

Он поднялся и направился к двери, вышел, так и не заперев ее. Увы, воспользоваться этим подарком судьбы я уже не мог. Мое сознание ускользало в холодную пустоту. Я летел по туннелю, неведомо куда.

Внезапно все изменилось. Что-то соленое хлынуло мне в рот. Кровь — понял я и попытался вывернуться из чьих-то крепких объятий, чтобы выплюнуть ее.

— Пей, Зигмунд, — приказал пан Станислав. — Это жизнь.

Я сразу подчинился, с командиром не спорят. Неужели людская молва не лгала, как и таинственный "монах" с инквизиторами? Мне по-прежнему не хотелось верить, что мой пан — упырь. Между тем его кровь текла в мое нутро, согревая, укачивая, унося боль. Стало не важно, человек он или вурдалак. В отличии от брата, он не отрекся от меня, не бросил подыхать как собаку. Пришел и спас. Накатил сон — стало спокойно, как в материнской утробе. В том сне я видел пана, он выглядел иначе, но я знал, что это он. Пан что-то шептал мне на неведомом языке. Я понимал, но сразу же забывал. Между нами возникала особая связь, крепче любых человеческих уз.

Проснулся я в своей постели. Боли не было, руки и ноги слушались, зубы были на месте, уши и глаз тоже. Произошедшее могло показаться кошмаром, привидевшимся после попойки в корчме, но вместе со следами пыток исчезли и старые шрамы: на спине, от порки за побег; над левой бровью, полученный еще в наемничестве; под ребрами от вражеской шашки. Я был цел, будто только на свет народился. А еще видел в темноте как кошка. Слух стал острее — я слышал храп Мазуры в конце офицерского крыла, несмотря на толстые стены и дубовые двери.

Мысли вернулись к пану и тому, что произошло. В тот же миг в моей голове раздался его голос: "Я сейчас приду, Зигмунд."

С криком я вцепился в волосы, неведомо как отросшие, и стал кататься по постели. Тело-то цело, а вот с разумом беда. Голоса сами по себе мерещиться не станут. Появившийся Станислав обнял меня и прижал к себе, словно ребенка.

— Тише, Зиги, тише, — он гладил меня по голове, совсем как Руженка в детстве, когда я сбивал коленки до крови.

Я успокоился и затих. Он тут же отпустил и отстранился.

— Что со мной? — беспокойно спросил я, боясь услышать правду.

— Ты теперь бессмертный, Зигмунд.

— Вурдалак, как вы?

— Нет. Ты мой фамильяр, слуга, доверенное лицо и друг, если захочешь. Я не вампир.

— А кто тогда?

— Дракон, — он посмотрел мне прямо в глаза. — Голос в твоей голове — не безумие, а особая связь. Ты теперь и на другом конце света меня услышишь, и придешь, если позову.

Я вздрогнул. Давняя мечта сбылась: пан приблизил меня, даже дружбу предложил. Только все оказалось совсем не так, как я о том думал. Вспомнилась присказка Упыря: "Сбыча мечт всегда с дермецом".

На следующее утро Тарквиновский сделал меня своим личным помощником. Сотню я передал Брагинскому. А Ян пропал, хоть его десяток вместе с двумя другими благополучно вернулся в поместье. Испугавшись, что Млежека младшего тоже пытали, и он мог оговорить пана, я сказал об этом Станиславу, на что тот холодно ответил:

— Я не терплю предательства, Зигмунд, особенно намеренного. Потому ты здесь, а он там, — он указал пальцем в землю.

Тогда-то я и понял, кто был причиной моих злоключений.

Больше полувека я служил верой и правдой пану Тарквиновскому, был его правой рукой и другом. Посодействовал смене Станислава на Владислава, когда срок его жизни стал вызывать кривотолки. Я тоже не старел, а менять облик не мог. Через десять лет службы, это стало бросаться в глаза. Пан изготовил для меня особый амулет.

— Носи его, не снимая, — он протянул мне крохотный крестик на цепочке, ничем особо не отличавшийся от того, что висел у меня на шее, только золотой. — Он создает иллюзию старения. Пока носишь его — будешь день за днем стареть как обычный смертный, но лишь внешне. Снимешь — помолодеешь.

На какое-то время этого было достаточно, но когда мне перевалило за 85, а люди так долго не жили в те времена, пан решил со мной расстаться.

— Это лишь до тех пор, пока в замке не останется никого, кто помнил бы тебя, — сказал он. — Поживи пока для себя, заведи семью, отдохни от службы. Потом я призову тебя снова.

Мне не хотелось покидать его, но спорить я не стал. Вместо себя я порекомендовал Кристофа Домбровского, не лучшего сотника, зато верного человека. Крестик пришлось оставить ему. Для всех остальных я просто умер и был похоронен на замковом кладбище.

Без выходного пособия пан меня не оставил: два увесистых кошеля злотых покоились на дне моих седельных сумок. На них был наложен наговор против воровства, так он мне сказал.

— Это тебе, — он протянул мне тонкую черную книжицу на прощание.

— Благодарю, — принял я трактат "О дивинации", по которому когда-то учил латынь.

За годы службы я получил отличное образование. Бегло читал на латыни и древнегреческом. Свободно говорил по-немецки и по-французски. Мог переспорить схоласта в теологии. Разбирался в философии, естествознании и математике. Мой учитель был тайным покровителем наук. В четырнадцатом веке он уговорил короля Казимира III открыть Ягеллонский университет в Кракове и полностью его финансировал.

Той же ночью я тайно покинул поместье пана Тарквиновского, чтобы больше туда не возвращаться, но об этом я тогда не знал.

↑