Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах

Сказание 1. О знакомстве с вотчиной и прощании с иллюзиями

Колокольчик. Хламида. Нелепая тень –Ты несешь на спине то ли крест, то ли горб.Нам с тобою теперь сторониться людей,И проезжих дорог, и проторенных троп.Нам с тобою теперь – по корягам и пням,Нам с тобою теперь – навсегда рядом быть. Хочешь – криком кричи, хочешь – пой, в стельку пьян, –Но тебе никуда не уйти от судьбы.

Г. Нейман

Ах, ужасен мрак Аида, многотруден спуск подземный; А кто раз туда спустился на возврат оставь надежды! Анакреон


Сказки плохо умеют заканчиваться. Почти как битвы: завершишь одну, – а следом привяжется, зацепится, потянется следующая.

Одна за одной – пока у тебя хватит дыхания.

Не верите – спросите Рею, Мать Богов, что подарила когда-то жизнь Зевсу, и Посейдону, и Гере, и Деметре, и Гестии. Отыщите на краю света Рею в ее блужданиях – и она улыбнется вам, склонит на бок голову, посмотрит безумными звездами и…

«Хочешь, я расскажу тебе сказку, мой маленький?»

Говорят, ей не надоедают сказки.

«Хочешь, я расскажу тебе сказку, мой маленький? О том, как мой сын Зевс одолел Тифона. Или как он решил наслать на людей болезни и горести и сотворил для этого красивую девушку по имени Пандора. О том, как грозно мой сын Посейдон муштрует своим трезубцем морские волны. Или о плодах, что выращивает моя прекрасная дочь Деметра. Хочешь – я расскажу о Гестии и о том, как она решила уйти в людские очаги? Я расскажу тебе, и все будет хорошо, мой маленький…»

Если слушателей нет – она их все равно находит. Волны. Отец-Небо. Чайки. Звёзды. Морские чудовища.

Ветер, который доносит ее слова и сюда – только вслушайся.

«Хочешь, я расскажу тебе сказку, мой маленький? О мальчике с черными глазами и волосами чернее смоли. О малыше, который видел один короткий день и очень длинную ночь. Нет? Тогда о юноше, который предложил смерти побрататься с ним. Тоже нет? Тогда я могу рассказать о боге, которому однажды не повезло со жребием. Хочешь – я поведаю об Аиде Неумолимом, о Гостеприимном, Безжалостном и Щедром Дарами, о Аиде Запирающем Врата, о Мрачном Владыке Подземного мира, о…»

Потчуй своими сказками других, Рея, Мать Богов. Эту я могу поведать не хуже тебя, ибо я сейчас – напротив него.

Сижу над черной водой Амсанкта, на черте пограничья, и вечно умирающий тополь за спиной одаряет серебром листвы – попеременно меня и озеро. Делит разумно, чтобы никого не обидеть, и мелкие, округлые листочки, прорезающие воздух, не мешают смотреть в его лицо – отражение его царства: холодное и мрачное, будто Стикс, остроскулое – взяло пример с круч Ахерона; и волосы струятся на плечи, будто покрывало Нюкты-Ночи. Губы тонкие до того, что их не рассмотреть, в глазах – чуждый всему живому мрак Эреба…

Я?

Он.

И ихор медленно падает с пальцев – последствие затянувшейся битвы, разбавляет черные, вязкие воды божественной прозрачностью, и с каждой каплей все явственнее кажется, что губы двойника в отражении шевелятся.

И не поймешь, что он считает: то ли серебряные листья, то ли капли ихора, то ли вехи памяти в бесконечной линии, которую я вычерчиваю на песке острой бронзой своих воспоминаний.

Бесконечную сказку о бесконечной войне, которая недавно вдруг взяла – и закончилась.

– Если что-то закончилось – значит, что-то началось? – шепчет тополь над головой (а может – эта, которая за плечами).

Я качаю головой.

Отражение пожимает плечами.

«Началось».

Мысль была идиотской. Не по делу отдающей смехом Судьбы из-за плеч. Менее всего, пожалуй, она была – владыческой.

А других не было.

Великая Война, Титаномахия, закончилась, пиры отгремели, а побежденные понесли кары, и трое братьев разделили мир заново – на небо, море и царство смерти. Жребий, к которому я шел три с лишним столетия, был взят, я дошел, и надо было думать: кончено.

А думалось так: «Началось».

Я смотрел на закрытые ворота теперь уже моего мира. Врата осуществляли свой жизненный путь вполне достойно: стремились гулкой бронзой к сводам подземного царства. Отсвечивали рубиновыми глазами морды псов, искусно выкованные на створках. Щерились злорадно стражи.

Ты чего вообще пришел? – щерились. Тебя тут не ждали. Явился, понимаешь, Владыка… Да какой ты Владыка? Ты себя-то видел?!

Посмотрел со стороны – да уж…

Физиономия помятая после многодневного пира – вытащили все-таки братцы, чуть вырвался! Волосы спутались – небось, и не раздерешь. Хитон сподобился надеть приличный по такому случаю: ниже колен, песочного цвета, красивыми складками спадает над кожаным, с золотыми бляхами поясом – так выглядит, будто пастуха в царские одежды запихали. Поверх нарядного хитона – привычный сердцу дорожный хламис. Чёрный. Правда, фибула крупная и золотая.

И сандалии простые кожаные, даже не с медной подошвой. Хоть и от божественных портных.

Словом, явился к вратам эребским незнамо кто с мрачной рожей. Солдат, лавагет, колесничий, гонец – да кто угодно, только вот с владыкой – это увольте.

Вы свиту этого владыки видели?!

Свита торчала у меня за спиной. Хихикала и шелестела невесомыми белыми крыльями с правого плеча. Помалкивала и погромыхивала крыльями железными – с левого.

Может, их просто не предупредили? – наконец не выдержал Гипнос. Он встретил нас с Танатом перед воротами: легкой птахой перелетел через массивные створки и честно выдержал несколько минут, пока веселье не разобрало его окончательно. – Ну, у нас же и радости такой никто не ждал, чтобы, мол – Владыка! Или они случайно ворота заперли: вдруг на Олимпе перепразднуют и начнут за девками ломиться. Или вот встречу тебе готовят… эй, а может, и Зевсу вот так…

Танат нервно повел плечами. Убийца так же, как я, если только не лучше, рассмотрел в запертых створках знак.

Или даже послание.

«Нам здесь Крониды под землей не нужны, –– сообщали зловеще поблескивающие рубины – глаза сторожевых псов. – Поискал бы ты себе другой жребий, Аид-невидимка!»

Я бы с радостью, да из ушей еще не выветрилось отцовское прощание, проклятое «рано или поздно».

Чего мы вообще стоим? – осенило Гипноса. – Аид, то есть, Владыка… давай я тебя перетащу, что ли? Мигом по ту сторону окажешься!

Танат хмыкнул – первый звук, который я сегодня услышал от него, не считая звона крыльев. Ну да. Пришел царь в свою вотчину, увидел закрытые ворота, да и полез через них, будто влюбленный мальчишка – к чужой жене…

Ох, перетащите, а то никак мне в своем царстве не оказаться!

Да все просто – шлем надень, да и… тут Гипнос устремил глаза к высокому своду. В руке явилась чаша с маковым настоем и пестик. Они вообще всегда появлялись в руках у бога сна ко времени. Чтобы можно было выглядеть невинно-отвлеченным.

Ну, я могу слетать за колесницей. Или ты свою кликни, пока они сгоряча в Стикс не сунулись.

Верная квадрига спустилась в подземный мир вслед за мной, а вот через мост идти не пожелала: застыла на берегу Стикса, враждебно косясь на реку. Все четверо жеребцов остервенело мотали головами, а в глазах у них отражалось укоризненное: «Да ты что – спятил? Ты куда собрался? Тут, небось, и овса с амброзией ни у кого не допросишься!»

Теперь берега священной реки оглашало недовольное и заливистое ржание, от которого в горах на западе уже случилось два обвала.

Вернуться, стегнуть пару раз Никтея и Эфона – и они перелетят, не касаясь копытами, сперва все рукава Стикса, а потом и его разлив, к которому прижаты ворота. Это для теней тут один вход, я же…

Танат хмыкнул еще раз. Шлем не забудь, говорило это хмыканье. Когда будешь прокрадываться в свою вотчину тайком – не забудь стать невидимкой.

Я покосился на меч на поясе и поднял скипетр.

Прощальный подарок Циклопов.

Арг и Бронт вытащили меня из пиршественного зала через Гефеста – а потом сходу втиснули в руку это непонятное изделие. Двузубое копье, похожее на ущербный трезубец Посейдона, только под остриями еще и украшения.

Три недружелюбные собачьи морды.

Бронза на двузубце была отполирована до водной гладкости, так, что казалась сгустком холодных вод Стикса.

Для силы, значит, прогудел с высоты Бронт. – Тебе это… раз Владыка… ковали, значит. Нельзя, чтобы Владыке – и просто с мечом.

Арг засиял круглым глазом от удовольствия, когда увидел, как я поворачиваю в пальцах подарок. Был он тяжеловат – я никогда не был копейщиком – и лежал в руке не слишком удобно, и непонятно было, что с ним делать: ходить, опираясь, как на посох? Не на плече же таскать?

Перевернул остриями вверх, слегка стукнул тупым концом о плиты – мрамор опасливо загудел под ногами.

Силу, значит, чтобы, повторил Арг хрипловато. – Копье к щиту.

А что такая форма?

Бронт вдруг загоготал, хлопая себя по ляжкам, и от смеха заходили ходуном стены, хотя мы беседовали во внутреннем дворе.

Так хотели трезубец сковать… как Жеребцу… Среднее острие… того… го-го-гы… отвалилось!

Ну, тогда точно – под меня сделано.

И не с мечом же на эти створки бросаться.

Я поднял тяжелый, неприятно оттягивающий запястье двузубец, и взгляды трех псов пониже острий приковались к мордам сородичей на воротах. Вот-вот вцепятся – начнется собачья свара…

Размахнулся, приказывая власти хлынуть в чудесное оружие.

От удара содрогнулись близлежащие скалы, беспокойно подпрыгнул Стикс в своем русле, и медным стоном отозвался свод. Ворота секунду постояли, раздумывая, и горсткой праха ссыпались к ногам.

Всем растреплю, торжественно пообещал Гипнос в пустоту. – Вот только прибудем каждому встречному-поперечному…

Я свистнул, и четверка не посмела не откликнуться на прямой призыв. Грохотнули по древнему мосту копыта. Обожгло затылок горячее дыхание Эфона.

Владыка въезжал в свою вотчину как должно – выпрямившись, на колеснице, свысока озирая владения.

Владыка въезжал в свою вотчину как не должно: без приветствий подданных, без пира, без свиты…

Мир затаился нехорошо. В Стигийских болотах – и то ничего не плескало. Флегетон впереди вспыхивал нервно, и тьма была незнакомой: поднималось что-то неродное навстречу, теснило, давило, шипело: «Куда? Заворачивай назад! Владыка нашелся!» Словно единая воля во всем – от хрустящих под копытами квадриги асфоделей до самого воздуха под сводами, от безмолвия скал до глухого недовольства, идущего со стороны Коцита. Словно сторожевой пес предупредительно оскалился в лицо – еще не рыча, а только показывая зубы, предупреждая нежданного чужака, чтобы убирался, пока цел…

Слышат ли это остальные?

Что-то тихо тут, невозмутимо вещал Гипнос. – Будто кто-то мою чашу на весь мир пролил, или это я, пока победу праздновали? Да нет, вроде, полная. Ну что, Владыка, чем сперва займешься – во дворец, на трон?

И вечное раздражающее хихиканье.

Правда, когда понял, что правлю к Тартару, он замолк.

Черный проход в никуда расширился – или казалось? Сонно рокотали изнутри Гекатонхейры – шумно ворочались, устраивались поудобнее. И – черным ядом в темноту – выплескивалась изнутри обжигающая ненависть. Узников. Проигравших Титаномахию. Под ногами не хрустнул ни единый камешек, но они словно слышали, кто стоит над их бездной.

«Ты-ы-ы-ы?!»

Представилось: десятки рук тянутся вверх. Отдергиваются, не желая разбудить Гекатонхейров.

И опять поднимаются – в безумной, незамысловатой, как всё у титанов, жажде.

Добраться бы. Разорвать. Раскидать по кусочку невидимки: кусочек в Коцит, кусочек в Стикс, пару кусочков в Лету, остальное – Флегетону и Эребу…

И еще послышалось: «Рано или поздно». Хотя это некому было говорить, потому что голова у него была разрублена надвое.

Нужен Гефест, сказал я. – Пусть окует выход. Хоть адамантием, хоть железом. В общем, пусть сделает стены. И ворота. Покрепче. Гефест…

Или Циклопы, наконец открыл рот Танат.

И чем же ты их сюда заманивать будешь, братец? – развеселился Гипнос в воздухе. – После того, как они сами тут столько веков просидели? Это разве что им бабу можно пообещать, только опять же – где возьмем? Не тебя ж наряжать.

Гефест, повторил я. Слово тут же всосала в себя жирная тартарская темнота.

А его ты как сюда заманишь? – уперся Гипнос. – То есть, как у остальных отберешь? Мирную жизнь-то надо кому-то ковать? А военные разрушения восстанавливать?

Убийца, поможешь?

Танат пожал плечами – почему нет?

Исчез.

Вернулся через пару минут в сопровождении синего от смеха Гермеса.

Радуйся, Влад-ика! – икнул гонец богов. – Громовержец посылает тебе своего сына в помощь, чтобы, как и обещано, ты смог укрепить стены Тартара. И впредь, если что-то понадобится – Гефест придет тебе на помощь с радостью. Зевс-кроноборец также предлагает тебе без стеснения обращаться за услугами Гермеса Быстрокрылого, поклонился с довольной ухмылкой, если возникнет надобность что-то передать.

И вот тут уже шепотом и с хихиканьем:

Только придержи ты при себе своего Железносердного! Ты хоть воображаешь, что началось, когда он среди пира объявился?! Там и некоторые боги под столы полезли – забыли, что бессмертны…

Гефест обещал явиться через десяток дней: нужно было отпировать, собрать подручных, прихватить инструменты, материалы…

Мало ему тут материалов?

Гермес собрал складочкой лоб, припомнил, что мне с подземным миром отошли все богатства земных недр…

Пять дней, сказал перед тем, как улететь.

Пора было решать дела – с вотчиной и подданными.

И с дворцом.

Строение выглядело уныло, как Пан с похмелья. Скорбно торчала недостроенная башня. Пустые базальтовые залы каждый шаг превращали в мрачную музыку. Кое-где не хватало и стен между покоями, и всезнающий Гипнос с серьезным видом пояснил, что худо-бедно отделан во дворце только гинекей[1].

В гинекее и впрямь было теплее. В общей спальне расположилось пышное ложе, устланное шкурами барсов. Потрескивали по стенам факелы – будто только что зажженные. Стояли тяжелые, дубовые столы и стулья, которых я навидался в жилищах титанов. Ванна для омовений. Вереница пузатых амфор с благовонными маслами.

Они царя ждали или Афродиту?

Убрать на мужскую половину, велел я, тут ни к чему. Нужно найти мастеров.

Где-то на Олимпе еще мои трофеи с Титаномахии – валяются, небось, пыльной грудой. Послать кого-нибудь, отыскать… не Гипноса же посылать или Таната? Использовать сыновей Ночи как посыльных и распорядителей – и для меня чересчур.

Из местных свиту набрать получится?

Убийца сегодня самого себя превзойдет в хмыкании.

Смотря для чего.

Мы сидели в недостноенном мегароне – безобразно огромном и безобразно же пустом. Прихлебывали, разбавляя, вино, пифос с которым обнаружился при осмотре гинекея (Гипнос предположил, что вино в гинекее прятали строители). Сидели по-походному – на расстеленных на камне плащах.

Гипнос вино умудрялся лакать прямо из своей чаши, а потому разбирало его изрядно.

Аха-ха, если, скажем, для утех… то точно не получится. Ты, Аид… виноват… Владыка… Гекату видал? Вот у нас тут через одну такие. Кто не такие, те страшнее. Вот глянь только: Эмпуса, Ламия, Эринии (хотя Алекто ничего, особенно когда бич в руки не берет), Ехидна. У Гекаты в свите, правда, хватает хорошеньких демониц-чаровниц… но у них характер такой, что уж лучше с Ехидной. Стикс в муже души не чает, да к ней только безумный и сунется, Лета вечно где-то витает и имя свое через раз забывает… вот так и живем. Правда, вот Эос-заря…

Танат цыкнул на близнеца. У него был такой вид, будто он крупно сожалеет, что у него вообще есть близнец.

Рано или поздно, пробормотал Убийца, они явятся.

Одних приведет любопытство. Другие не замедлят разведать, опасный ли перед ними противник. Испытать мою решимость. Третьи постараются урвать для себя часть милостей – на этих можно рассчитывать. Четвертые пойдут за третьими…

А что говорят?

А я не сплетник, припечатал Гипнос, проливая несколько рубиновых капель на белый хитон. Белые перья встопорщил. При мне и так уже никто и ничего… потому что я в вашу компанию по недосмотру влез… говорят… умные всегда молчат, это ты сам знаешь. А дураки не говорят – они кричат. «Да как же мы теперь будем существовать? – кричат – Мало того что в Тартар узников напихали, теперь вот прислали… царя. А вдруг он тут свои порядки наводить начнет? Сынок Крона, как же!» Ну, то есть, кричали.

– Кричали?

Ага, кричали, Гипнос лучился ярче колесницы Гелиоса. – А потом мы с ними посидели малость, поболтали… я тогда еще с поверхности вернулся, они меня про жребий выспрашивали – что да как… Ну я и говорю – мол, радуйтесь, что Аид. Мол, сам Громовержец хотел этот жребий. Прямо-таки видел себя – мол, назовусь Зевсом Подземным, царствовать буду… молниями непокорных шпынять. Да и Посейдон, мол, был не против – он же Колебатель Земли… А Аид что – он тут бывал, с Эребом и Нюктой беседовал, стало быть, почти здешний.

Судя по тому как хмурился Убийца – ему эта история была в новинку.

И они поверили?

Они же дураки, хихикнул бог сна. – Да еще братец паре рапсодов тексты сочинил – так они, пока из Леты напились, все пальцы сбренчали – как разгневался Громовержец, когда узнал, что не быть ему Зевсом Подземным.

Тучеподобные брови, великий, насупив,

Молвил сурово: «Будь так, так решила Ананка»..

Дланию твердой потом, что метает перу́ны,

Вынул самою судьбою назначенный жребий,

Люто досадуя: то небеса – и всего-то!

Следом Морской Жеребец, Посейдон Черногривый,

Губы кусая глядит на решение судеб.

Море ему предназначено, штормы и рыбы,

Гневно свой ус теребит и не рад он нисколько.

Старший же брат…

Ну и так далее. Только вот порядок братику поменять пришлось – поставил тебя тянуть последним, а так – всем хорошие тексты.

Я покосился на Убийцу, которого менее всего можно было заподозрить в сочинении стихов.

Другой брат, буркнул Танат, отнимая от губ чашу.

Ах да, Мому-насмешнику только дай повод устроить очередную каверзу. Вот только каким образом он отыскал рапсодов, которым пора в подземный мир?

А он их и прикончил, развеселился Гипнос. – Сразу как тексты им сочинил. Сам его знаешь – ради своих розыгрышей что хочешь сделает. В общем, дураки стучат себя в грудь, вознося хвалу Ананке за то, что определила во Владыки тебя, а не Зевса. Наслышаны о его нраве. Они придут на поклон.

И добавил, глядя на что-то за моей спиной:

В общем, Владыка, хоть для чего-то, но свита сыщется.

В следующую секунду на меня налетел чешуйчатый вихрь. Вихрь опрокинул на пол, заставив развернуть на себя вино и припечататься затылком о базальт. Вихрь заметался, то давя на грудь когтистыми лапами, то обдавая дыханием.

«Аид… бог… хозяин…»

Гелло?!

Уродливая морда сына Ночи была перекошена гримасой искренней радости. Он то разевал пасть, чтобы меня лизнуть, передумывал – не собака все-таки – начинал победно галопировать на груди, а в мои мысли лился поток несвязных слов:

«Пришел. Слышал. Говорили – Владыка. Большой хозяин. Ждал. Давно. Не боишься. Пришел…»

И ругательства, от которых поперхнулись бы Циклопы. От большого, видимо, счастья.

«Началось», подумал я, глядя в потолок.


***


Через неделю в глазах рябило от лиц.

Частично – морд.

Временами – харь.

Являться к трону (которого не было!) начали с первого дня, сперва понемногу, потом волной. От большинства я откупался малозначащими фразами («Да, да, Владыка рад вас приветствовать, обращайтесь, если вдруг вопросы, а пока идите в Тартар»). Если появлялся кто-то значительный – наготове были Гипнос, Гелло… и Ананка.

Почему Ананка – было непонятно, но она включилась в игру с азартом и почти не умолкала.

– Открой глаза пошире, невидимка. Перед тобой сама Трехтелая Геката, богиня колдовства!

Что там глаза пошире – я видел чаровницу раньше. Три тела – одно видимое и два призрачных. Три лица укутаны прозрачной тканью. Скалятся острые зубки из-за опасно-алых губ, глаза горят ярче ее факелов – призрачным, колдовским светом. Из-за красных сандалий ноги чаровницы кажутся облитыми кровью. Стелятся, шуршат крыльями крылатые собаки, лица мормолик[2] из свиты суровы.

Радуйся, о великий сын Крона! К ногам твоим…

«Владыкой» меня назвать – язык отсохнет, а, Геката? Не прячь глаза, богиня колдовства, тебя выдают не только они. Два твоих призрачных лица под вуалями скривлены в презрительных ухмылках: «Явился… выскочка, Кронов сынок! Ничего, посмотрим, надолго ли».

– Будь обходителен с нею, маленький Кронид. Геката, дочь Астерии и Перса, живет здесь много столетий и имеет немалое влияние, особенно среди обитателей Стигийских болот. Чудовища прислушиваются к ней – ее коварство родственно им.

Аха-ха, это в другое ухо, шепот Гипноса. – Вы с ней друг друга поймете. Рассказать, как она отравила своего отца?

Мнется с ноги на ногу суровый с виду, одетый в давно не стираный хитон титан. Озадаченно чешет затылок. Борода клочковатая, аж до бровей зарос. Жену приволок – полноватую, сонно моргающую одним глазом (второй заплыл лиловато-зеленым фингалом).

Ахерон, свистит Гелло из-за кресла, которое заменяет мне трон. – Река. Жена – Горгира. Лупит. Очень лупит.

Как же, знаю, встречался я с Ахероном, пока прогуливался по берегам его же речки. Вот он и мнется, не знает, как себя вести. И что жену лупит – только глухой в Эребе не знает, побоище он устраивает аккуратно раз в пять дней, а звука – на полмира.

Перемигиваются озорные юноши с разноцветными крыльями – четыре… десять… рой! Ни секунды на месте не постоят – надо ж на другое перепорхнуть! Глазами по сторонам стреляют, жезлами меряются.

Аид, тьфу ты, то есть, Владыка. А это вот мои. А ну кому сказал, смирно стоять! Гипнос трясет кулаком, угрожающе топорщит перья. – Боги сновидений. Вон тот, в черной одежке со звездами, крылья черно-белые – это Морфей, старшенький, он сны насылает… куда порхать?! Этот вот, с рыжими крыльями – Фантаз, он явлениям природы подражает, этот, который блеет и крылья как у совы – Фобетор, по животным и птицам… Ах, чтоб вас! Онир, лети сюда, что ли. Вот, полюбуйся, Владыка. Откуда такой взялся – непонятно, лживые и вещие сны под себя подмял. Видишь, рожа мрачная, а крылья черные? Ты б, Владыка, поговорил с Танатом, а то есть у меня тут подозрения…

Худющий, желчный Онир зыркает исподлобья, вместо почтения – коварная усмешка. Только выпустите, а там уж Владыку можно и со скипетром, насылающим лживые сны, познакомить…

Смотри, невидимка! А это…

Дворец оживает, отогревается – по крупице, по комнате. Во дворце – вездесущий Эвклей: только он из моего войска и последовал за мной под землю. Остальных я не спрашивал: закончилась война – рассеялись по городам и селениям, из которых пришли, лезть в подземный мир при жизни не пожелал никто. Слуги и рабы, которые числились за мной на Олимпе, перешли к Зевсу.

А Эвклей пришел.

Явился в заляпанном хитоне то ли на седьмой день моего царствования, то ли на восьмой. Тут же где-то отыскал пожрать (хотя где тут что можно отыскать-то) и всех, решительно всех привел в трепет.

А ну! – заревел так, что до Тартара долетело. – Телеги разгружать – у меня у входа поставлены!

Спасения не было никому запряг всех, кого увидел: даймонов, чудовищ, крылатых собак, кого-то еще из свиты Гекаты, даже сыновей Гипноса! Легкокрылый, икая от смеха, потом в ролях показывал, как Ехидна на себе тюки таскала.

Главное, жмурится от солнца, орет, мол: да я! Я дочка ночных первобогов! А этот распорядитель ей: а хоть ты из самого Хаоса вылезла – не забудь еще вон тот сундучок захватить!

За день хозяйственный божок переволок в кладовые все мои трофеи с Титаномахии («а то что их, твоему братцу оставлять, ага, пусть подавится!») и потом только явился к своему Владыке.

Ах ты ж, тварь белокрылая, проникновенно сказал он вместо приветствия, но не мне, а Гипносу. – У тебя царь в пустом дворце и без свиты сидит, а ты со своей чашечкой маешься?

Потом подошел, тяжко сопя, поглядел на меня. Поскреб лысую, блестящую от жира макушку.

Тебя, дурень, кто учил по-царски одеваться? А? Хламис нацепил – да ты б еще в мегарон своих лошадей припер!

Я ведь могу и в зубы, отозвался я, душевно радуясь тому, что свидетелей этому разговора, кроме Гипноса, нет.

В зубы это ты можешь, проверено. Иди, я там тебе фарос багряный приготовил, сандалии и хитон поприличнее. Хоть выглядеть будешь Владыкой.

Я стал выглядеть Владыкой, а Эвклей унесся распоряжаться, и дворец ожил в одночасье. Засветились пустые и жалобные окна, наполнились топотом спорых ног, шелестом крыльев, стуком, грохотом роняемой второпях мебели…

Кресло туды! Туды, я сказал!!

Тюки с тканями в нижнюю кладовую! В третью! В третью слева!

Где там Гефест? Пусть глянет мегарон – там же помереть со стыда можно!

Чаши расставишь по столу, да гляди – все посчитано!

Эвклей пирожком катался по всему миру. Жуя и отплевывая кости, ухитрился набрать какой-то прислуги из дриад, живущих в ивах по берегам Коцита, с Ахероном договорился, поставил над дриадами поколоченную в очередной раз Горгиру…

Дворец бурлил котлом над вулканом, и в котел чья-то мощная рука все подкидывала новых специй для царственной похлебки, и Ананка все не умолкала.

– Харон себе на уме, невидимка. Он не признает Владык и мнит себя чем-то вроде хранителя спокойствия в здешних подземельях, а ты для него нарушитель покоя.

Седобородый сын Эреба и Нюкты вместо приветствия выпалил мне в лицо все то же:

Забыл тут что-то?

Я нахмурился и не ответил.

А если не забыл – то ступал бы наверх к братцам, заявил Харон, беспечно сплюнул мне под ноги и побрел к выходу из дворца.

В Тартар, с надеждой просвистел Гелло из угла.

В Тартаре хватает дураков. Пусть себе. Вреда от него пока нет.

– Зря, жарко дышит в затылок Ананка, а Тартар хихикает черным оскалом, теперь почти незаметным из-за высоких, окованных железом стен работы Гефеста. Черная туша небытия ворочается за смешной преградой, норовит надавить на плечи посильнее…

Эринии-карательницы являются к окончанию приема. С занятым видом и бичами наперевес: им, знаете ли, пора наказывать грешников за преступления, люди медного века вовне совсем распоясались, а что тут Владыка объявился… ха, Владыка, тоже. Кто еще знает, надолго он или нет.

Эриния Тизифона насмешливо оглядывает неотделанный мегарон, ее сестра Мегера цедит слова приветствия – сыплет двусмысленностями; младшая Алекто теребит кнут и бросает осторожные взгляды из-под зеленоватых прядей, кожистые крылья на спине беспокоятся.

По вкусу, видно, царь, заливается Гипнос-зараза (в мире сейчас, небось, недосып: бог сна как присох к моему креслу). – На меня так в жизнь не смотрела.

Оркус, бог лживых клятв – вот кто полон почтения. Расстилается услужливым ковром под ноги; готов подмести мегарон расшитыми одеждами; глазами с поволокой, кажется, сожрал бы – бездна обожания. И девический румянец в полную щеку – тьфу ты… ясно, почему Гипнос так хихикает.

Врет, шипит Гелло. – Гад. Друг Гекаты. Куснуть?

За Оркусом – еще полсотни, детей его, что ли. Все с такими же обожающими взглядами, всех не перекусаешь…

Вплывает бледным подобием асфоделя закутанная в блекло-золотое Лета. Смотрит равнодушно-бездонными глазами. Рада приветствовать Владыку. Как там его. Сына… э, как там его. Брата… в общем, пришла на Владыку посмотреть. Добро пожаловать к речке, речка называется…

Умолкает Лета, бездумно перебирая кисточки на богатом плаще. Беспамятство во плоти…

Да сколько угодно я скоро так сам свое имя забуду.

Эвклей настойчив и тверд – хоть на трон сажай. Таскает Владыку с собой, попробуй – отопрись. Где ставить конюшни? Ты хоть знаешь, сколько у тебя кузниц? А недра, полные богатств, видел? А вот, переходы на западе – что, и там не бывал? Дурень. Вот же – там золото, а там-то изумруды, а восточнее гранаты. Где сад разбить? Братьев своих в Тартар посылай, а мне дай делать мою работу.

И ведь жевать же еще успевает, неустанно трудясь на мое благо. А может, на благо первородного Хаоса.

Хаос царствует во дворце, не желая допускать меня к правлению. Расписывают стены; Гефест снует с молотом то там, то здесь; в гинекее опять кто-то прячет вино; где-то визжит рубанок, а где-то предсмертно – хряк…

– Что, невидимка? Думал, царствовать легко?

Эвклей неотступен и убирается разве что с дороги Таната, так Убийца, как назло, в делах и почти не появляется. Отобьешься от желающих принести поклоны Владыке, запряжешь колесницу – тут же рядом объявляется сочно жующий распорядитель.

Колесницу сам запрягал? Конюхов тебе мало?

И – дела, поток, пошире Стикса. Нужно замостить дорогу ко дворцу. Не «плевать», а замостить! Харон, скотина, путается под ногами – сунул бы ты его в Тартар, а? Темные Области надо бы куда-нибудь пристроить – портят весь вид рядом с дворцом. Помощничков бы сюда, есть на примете три-четыре гарпии… Ворота нужно бы поставить, а то ты их как снес тогда сгоряча… кто тебя так учил добром распоряжаться, а?! Эй, с тобой разговариваю! Ты где?! Сними свой проклятый хтоний! Кто тебя, заразу кронидскую, учил невидимкой со своей же колесницы сигать?! Э-э, ты колесницу-то останови, невидимка-а-а-а!

Из Стигийских болот являются, наконец, жильцы – шествие чудовищ растягивается то ли на два дня, то ли на три. Дышат огнем, слизью пачкают пол, грохочут копытами. Гелло доволен по уши – родня. Владыка сидит на заменяющем трон кресле. Рожа у Владыки страшнее, чем у Гелло: плотно стянута в маску неприветствия, Аид Ужасный как есть.

Чудовищам, вроде, нравится.

– Мелочь, хмыкает Ананка. Через минуту снова: – И это мелочь. И на этих внимания обращать не стоит. А вот…

Обращать внимание стоит на Ламию, Эмпусу, Ехидну. Правда, царю все равно. Царь оперся щекой на кулак, упер взгляд в потолок и решительно не отличает одну тварь от другой.

Ничего-ничего, тарахтит над ухом легкокрылый Гипнос. – Я когда после пира в этих болотах проснусь, то тоже путаюсь. Видишь, вон копыта ослиные, а улыбка кокетливая? Это у нас Эмпуса, обычно себя в свиту Гекаты относит. Оборотень – хоть в корову, хоть в красивую девушку, хотя вот в красивую девушку она редко почему-то перекидывается, а жаль. Женщин пугает, из юношей кровь сосет – нормальная дрянь, стало быть. Вот у той тело как у змеи, а сверху как женщина – это Ехидна. Обиженная, ну, про тюки я тебе уже рассказывал. Все мужа себе никак не отыщет, ты гляди, Владыка, захомутает! Уж лучше б с Ламией, она хоть хорошенькая – видишь, позади Ехидны (ну конечно, за таким задом армию титанов спрятать можно!). Только у нее малость сдвиг – она, знаешь ли, была любовницей Громовержца, а Гера как-то прознала. Напустила на нее безумие – так она своих детей поубивала. Теперь вот чужих крадет. Украдет, сожрет, потом плачет. Нет, я понимаю, что каждый по-своему развлекается, но я бы все-таки…

Нюкта-ночь появляется нечасто – зато с материнской обольстительной улыбкой. Шуршит покрывалом, заверяет, что никогда не сомневалась во мне. Каждый раз желает покойного сна, будто знает, что сплю я – хуже некуда, несмотря на усталость и все ухищрения Гипноса.

Перед глазами – пасть за железными дверями. Бесконечный зев, из которого лезет ядовитое «рано или поздно». Трясутся хрупкие подпорки – вот-вот с корнями вырвутся, а тогда обрушится, погребет… подхватить! А, нет. Над головой – потолок спальни. Ломится чернота в двери, поднимаются куски гниющей плоти, отковывают выжигающий нутро дотла серп: «Скучал, сынок?» упереться руками, удержать открывающиеся створки… Где я? Опять в спальне.

И так по полтора десятка раз за ночь, ночи здесь меряют по колеснице Нюкты: покинула свой дворец – значит, можно на отдых. А кому и не на отдых: в подземном мире ночная жизнь кипит поживее, чем в верхнем.

Тартар изматывает хуже Эвклея и бесконечных визитеров. Среди узников неладно. Всей мощью колотятся в тюрьму, которую Гефест еще не до конца отделал. Тартар валится незримой ношей, которую не сбросить с плеч, он повсюду: в мегароне во время визитов, на колеснице, когда объезжаю мир, на площадке, если выпадает шанс поразмяться на мечах с Танатом. На ложе, на пиру, на совете…

– Ты упрямый, невидимка… ты справишься.

Я уже почти не чувствую, как она гладит меня по плечу. Касания слишком легки, плечи слишком нечувствительны…

Выпрямь спину, бурчит Эвклей. – Чего согнулся – не старик еще!

Стикс, наверное, полагает так же: наносила пару раз визиты вежливости и косилась странно. Сама прямая, как копье проглотила, а я сутулиться только больше стал – небось, так и хочется суровой титаниде взять дубину и выпрямить Кронида.

Помню, своих детей она за осанку дергала немилосердно.

Стикс приглашала побывать у нее во дворце, когда буду осматривать Элизиум. Переспросил:

Осматривать что?

Посмотрела еще более странно – ну и Хаос с ней, можно будет у Гипноса узнать или у Гермеса.

Немезида и Мнемозина явились вскоре после второго посещения Стикс, почти одновременно. Возмездие и Память, в глазах у обеих богинь стыло вежливое равнодушие – холоднее Стикса. Немезис – тонкогубая, остроглазая, сварливая тетка, тут же подала жалобу на Эриний – хлеб, мол, отнимают, вернее, нектар и амброзию. Нашлись еще мстительницы…

– Это она чтобы тебя позлить, невидимка, сочувственно протянула Ананка. – Сама-то с Эриниями в кости играет и притираниями делится, лучшие подруги.

Мнемозина-память была тиха и незаметна и больше уделяла внимание не новому царю, а покрытой воском дощечке в руках. Костяной стилос выводил по дощечке непонятные письмена, сама Мнемозина – серый пеплос, серый гиматий, вся повадка так и кричит: «Я – невзрачная мышка, не трогайте меня никто» глаза только раз и подняла. Засвидетельствовать счастье от того, что лицезреет своего Владыку.

Лучше бы так и не отвлекалась от таблички со стилосом. Один взгляд Мнемозины насторожил меня больше всего стигийского бестиария, и до вечера мне не сиделось на резном ясеневом кресле, заменявшем трон (трон Гефест обещал отковать сразу же, как малость разберется с делами).

– Тревожишься, невидимка, - понимающе протянула Судьба.

Видел ее глаза.

– И что же в них?

Там слишком ясно написано «Мы с тобой еще встретимся»…

Эврином – божок, пожирающий мясо с костей усопших, прячет в поклоне острозубую ухмылку. Кивают, как старому знакомому, кровопийцы-Керы, что выдирают тени из мертвых на поле боя. Застенчиво блестят окровавленными зубищами.

У троноса опять – Эвклей, лысина сверкает почти как золото, Керы при одном виде распорядителя испаряются тут же – надо будет узнать, может, он и их что-нибудь таскать заставлял.

Что?

Это вслух. В глазах – правдивое: «Что еще?!»

Пылает Флегетон – мигает подслеповато и недоуменно, и его прибила энергия суеты во дворце. Колесница ждет у входа, Аластор сходу пытается цапнуть вредного распорядителя – знает, что тот не даст как следует прокатить возницу, займет разговорами, потребует там притормозить, а тут остановиться…

Вот, значит, ворота мы поставили. На алмазных столпах! Тени – и те любуются. Алмазов-то нанесли из твоих копей – некуда было девать. Там еще два таланта осталось…

Какие копи?

Западные, где пленные великаны колотятся.

Какие великаны?!

Двадцать ночей назад тебе говорил – я же их туда и пристроил. Значит, с дворцом судейским, который у Белой Скалы. Там строительство начали. Что – «на кой»? Тени судить! Правда, чего с грешниками делать – это не ясно пока, надо какие-то муки попробовать…

«На тебе и попробую», мрачно прыгает в мыслях.

Интересно, Посейдон и Зевс – тоже так… со своим владычеством?

Квадрига мечтает сорваться на полную силу – дать волю ногам. Квадрига слышит мысли хозяина.

Бухает смехом Тартар: «Что, Кронид, взял? Получил жребий – кушай не обляпайся!»

Подозрительный, мрачный взгляд сверлит спину, толкает в грудь, я знаю, что это, это – мой мир, тот, который не собирается быть моим миром. Это он скалит зубы и старается попасться крупными камнями под колеса моей колесницы, он вливает свинец в двузубец, и мне временами кажется, что я сам бегу в упряжи своей же колесницы, а мир – гикает и бьет вожжами, чтобы бежал быстрее.

Изматывающая колесничная гонка по полям асфоделей, называющаяся – правлением…

Тут останови. На дорогу плит не хватает, надо бы кого-нибудь направить – чтобы вырубили и доставили.

Тени эти… под ногами путаются. Стонут, тоже, непонятно, что им надо…

Правь ровнее! Мне все брюхо растрясло. Правее, правее закладывай!.

Герионовы коровы опять как у себя дома по нашим лугам гуляют. Асфодели жрут, заразы. Доколе!

Улыбается Нюкта, выезжающая со своей колесницей в небо.

Приятного отдыха, повелитель!

«Спи, милый мальчик!» насмешливо слышится из ее глаз – знает же, что не усну…

Дыхание почивающего Эреба – вот кто дрыхнет всем на зависть! – долетает от дворца Ночи даже и сюда.

Клубится огненная полутьма. Эвклей рядом аппетитно чавкает очередной лепешкой.

Правильно, к Коциту, к Коциту заворачивай. Там у нас шестнадцать кузниц – обязательно надо посмотреть…

А над кладовыми я гидру посадил. Дочку этой… Кампе. Ну, которая Тартар охраняла, значит.

Гермес, олимпийский вестник, объявляется из пустоты, хлопает белыми крыльями над ухом.

Владыка…на пир к брату не пожалуешь?

Со свистом несется к выходу, по лицу прочитав ответ.

Ритуал отхода ко сну в последнее время один и тот же: двузубец – в угол с размаху, меч – в другой угол, багровый плащ – как тряпку, в ноги, а хитон можно не снимать. Упасть, всем телом чувствуя тяжесть жребия, прикрыть глаза – в ожидании: когда-то привидится черная бездонная пасть и раскачивающие дверь руки?

И ожидание не обманывает – бездна приходит исправно.

На поверхность в первый год правления я так и не наведался.


***


Уфф, Владыка, а я-то тебя во дворце обыскался!

Гермеса подземный мир не давил, этого в Тартар сунь – а он все таким и останется: встрепанным, вертлявым, наглым и с обаятельной косинкой в глазах. Подольше посмотришь в эту косинку – а в ней пропасть звездного света, море искренности и дружелюбия.

Скульпторы рвут на себе волосы: изваять такое попросту невозможно. Как и манеру казаться мальчишкой-шутом, несмотря на фигуру атлета и олимпийскую красоту.

Зря, сказал я, не оборачиваясь.

Вестник подловил меня на уступе, с которого открывался вид на мир. С этого уступа я в последнее время не слезал: торчал там все больше под невидимостью, избегая дурных визитеров (и Эвклея). Седобородому Харону пришлось, исходя злобной пеной, подвинуться и уступить место царю, а то ведь как старшему Крониду вотчину свою осматривать?

Ну, правильно, только с высоты: свиты-то так и нет, прихлебатели какие-то…

А вот Посейдон с трона не слезает. Как ни прилечу к нему, вообрази, а он во дворце, на троне и в окружении свиты! Я уж к нему и ночью пробовал – просто проверить. Нет, на троне! Знать бы еще, как у него это получается. А я вот про тебя кого только не расспрашивал – и распорядителя этого… у Трехтелой спросил даже. А что-то мне показалось, что она тебя не любит?

Со многими так. Послание от Зевса?

Обижен, что не являешься на пиры. Так и сказал: брат уже год как Владыка, пора ему со своей вотчиной решать и воссоединяться с Семьей. Или он полагает себя вне Семьи?

В лукавство Гермес со мной играть не пытался: вывалил все как есть, с угрожающими интонациями вместе.

Жеребец, значит, наведывается?

Это Владыка Посейдон? А как же. Ни пира не пропускает. Только ему пришлось трон сделать, а то без него пировать не соглашается. Мом-насмешник было предложил, чтобы он свой трон с собой таскал, как улитка раковину… Правда, шутку не оценили.

Гермеса нынче не заткнуть: разливается олимпийским фонтаном обо всем подряд, будто несколько дней молчал. О пирах Громовержца, на которые меня приглашают, о каких-то новых любовницах Зевса, о том, что на земле уже почти заросли раны Титаномахии, что Офрис наконец сравняли с землей, и это тоже отметили пиром…

Я молчал, ожидая, как ждал весь этот год, каждый час, который провел на уступе, каждый день колесничной гонки, имя которой – правление.

Ждал – взгляда? Знака из-под свода? Воли?

Мир не смотрел, не подавал знак, никак не откликался, и асфодели были просто цветами, не то что раньше.

«Ты ведь знаешь, перед чем наступает затишье, невидимка?»

Жеребец… нелепо звать брата «Владыкой Посейдоном». – Что он – со своей вотчиной? Доволен?

Ну да, - удивились позади меня. – Я ж говорю, на троне сидит, с трезубцем не расстается, под плохое настроение – бури вызывает и корабли топит. А вокруг – океаниды, нереиды, твари какие-то… облеченные в восторг. Океан первым владычество зятя признал, подарил ему дворец – то есть, еще один. Красотой Олимпийскому равен! Аполлон с музами уже про это дело пару десятков песен сбренчал – он-то гостил…

Они все признали его владычество. Морские старцы Нерей и Протей, и бог Главк, и вещий Океан – с радостью, будто не царя поставили над собой, а избавились от ядовитой гадины: «Хочешь править? Пожалуйста!»

На трон Зевса пока тоже никто не посягнул – боятся, что ли, наследника Крона?

«Крон не был Владыкой, невидимка. Вернее, так и не успел им стать, потому что пришли вы, и началась война…»

Довольно, короткое слово запрудой встало поперек разлива Гермесовых речей. – Ответь брату, что я явлюсь на пир, как только смогу. Скажи, что у меня еще есть хлопоты по обустройству царства.

Хлопоты в том, что у меня нет царства. Есть мир, не желающий меня признавать.

Гермес затоптался за спиной. Прошипел сквозь зубы: «Больше, чем кажется!» со скрежетом доставая что-то из воздуха.

Рассказать ему про суды? Да?

Я обернулся.

«Суды» в последние месяцы было на слуху. Его ронял Эвклей: «Дворец-то… на суды когда уже построят, бездельники!», под нос хрипел Харон: «Посмотрим, как запляшешь, когда суды начнутся…», оно дурной хворобой перекидывалось по свите – заставляло гореть глаза: «Суды, суды, суды…»

Что?

Гермес, надувая щеки, качался позади пузатого, с широким горлышком золотого сосуда. По бокам сосуда извивалась бесконечная паутина – переплетение нитей, а если приглядишься – то переплетение рук, хоровод связанных тел…

В путаницу нитей вгрызались выпуклые, выкованные особо искусно ножницы.

От сосуда несло уединением ветхого, серого дома на Олимпе, дома, не видного за беломраморными дворцами. Простого дома со стенами из выветренного камня, куда мне за все века не довелось заглянуть. Куда никто старался без предлогов не заглядывать.

Мне даже не пришлось увидеть Прях или говорить с ними – незачем было.

Дар Владыке Аиду от Вещих Мойр! – важно поведал вестник из-под широкополой шляпы, сдвинутой на затылок. – Во. Чуть допер. А что это – они не сказали, Атропос говорит: «Дар. Зачем – поймет сам, не маленький». Не-е, Владыка, вот так и сказала. А Лахезис еще что-то – про суды добавила: «Пригодится, когда начнет судить».

Клото не добавила ничего?

Добавила. Что Лахезис пора брови выщипать и прическа у нее дурацкая. Только это вряд ли к делу относится.

Да уж, вряд ли.

Гермес топтался вокруг дара, вытягивал шею: ну? что там? Мойры же не делают даров, ты это знаешь, да, новоявленный Владыка?!

Когда я отослал его прочь, вестник попробовал поумолять глазами, потом упорхнул – раздувшимся от обиды пузырем в сандалиях.

Я остался на уступе над миром, прижимать ладонь к холодному, стучащему изнутри многими сердцами золоту.

Дары Мойр стоило бы получать с пышной церемонией. Со славословиями. С ответными дарами. Особенно такие.

Крышка, на которой тоже были выкованы ножницы, подалась без труда. В зеленоватом тумане сосуда плавали скрученные в клубочки обрывки пряжи.

Серые. Светлые изнутри и темные снаружи. Окрашенные в серебро, в зелень, в кровь. Свитые в причудливые формы или лежащие небрежными, короткими завитками. Прилипшие к другим или одиночные.

Концы всех нитей были обрезаны чем-то острым.

Медленно я протянул ладонь (по привычке – черную, левую) и поймал тот клубок, что был ближе: густая синь с вкраплениями багреца.

Халкиопа из Наксоса. Жена рыбака. Любила играть с подругами ракушками на берегу, там-то ее и увидел будущий муж, и дело совершилось быстро: Нюкта-Ночь и дышащее теплом море устроили свадебку, потом она штопала мужу рубахи, чистила рыбу и рожала ребят – восемь лет, каждый год по сыну – потом пришла великая война, вскипело огнем и кровью небо, и из глубин поднялись морские твари, и корчи острова обрушили на нее стены их дома.

Я опустил ладонь, и жребий Халкиопы, жены рыбака, любившей море и мужа, соскользнул легкой лодчонкой с пристани, погрузился в мутную дымку.

Сколько их здесь – тысячи? Десятки тысяч? В одной последней битве сколько погибло…

Прикрыл золотой крышкой дымку с обрезками жизней смертных – бесконечность замерших сердец слабо застучала под ладонью. Не открывая рта, кликнул Гелло и колесницу, квадрига черным вихрем прилетела раньше, Гелло объявился позже и почему-то в компании Оркуса.

Бог лживых клятв извивался могильным червем, клялся, что услышал призыв Владыки: не надо ли Владыке чего? А он уж все что угодно…

Это, указал пальцем на сосуд, – дар великих Мойр вашему царю. Прикажи доставить во дворец. С ликованием и почтением.

Почтения – хоть отбавляй: божок уже еле дышит, вон, фиолетовым стал, в тон одеждам.

Поставите возле трона. Я буду позже. Исполняйте.

Оркус рванул исполнять все-таки быстрее, полный желания урвать царских милостей. Гелло летел следом, клацая зубами.

Я проводил их взглядом, шагая на колесницу.

Поставят. С ликованием и почтением. Все равно к дарам Мойр по доброй воле никто не притронется.

У Белой Скалы, на пригорке, откуда берет исток Лета, кипела стройка. Таскались, высекая искры ступнями из каменных плит, полуголые великаны. Какой-то титан из младших, поливая едким потом каменные глыбы, громоздил одна на другую: крякал, приседал – и бух! еще нутряной стон – грох! На западной окраине стройки щелкал бичом кто-то крылатый, наверное, одна из Эриний. В воздух летела каменная крошка, путались под ногами вертлявые даймоны и стонущие тени, кто-то заливисто орал: «Да не в Лету же мусор скидывать! И кто вас, приапоруких, учил…»

В центре строительного урагана, хромая, метался Гефест и хрипло орал на всех, кто попадался ему под руку. Неизменная доброта всегда покидала олимпийского строителя на время работы. Когда на Олимпе строились дворцы – даже Арес не гнушался послушать обороты, слетающие с уст мирного Хромца. Чтобы блеснуть потом перед воинами.

Мрамор, мрамор привезли! – взвыло что-то стигийское со стороны болот. Рой даймонов рванул встречать мрамор.

Владыку заметили двое-трое теней, которые тут же сделали вид, что безумно заняты каждый своим делом.

Эвклей отыскался в компании Гипноса у самой Белой Скалы, в некотором отдалении от шума стройки. Беспамятная Лета, тихо напевая под нос, сидела тут же, на берегу собственной реки. И заворачивала сыр в лепешки.

… медленно идет, бурчал Эвклей, враскоряку сидящий на песчаном берегу. – Этих все больше, а когда достроим – непонятно. Сколько у нас сроку-то?

Ну, мне-то откуда знать. Геката и Харон – единственные, кто помнят, как было в прошлый раз – молчат, а Чернокрыл только хмыкает, когда я прошу его пореже работать мечом. Вроде бы, дары еще не доставили, а пока не спохватились Пряхи – время есть…

Ой, сказала увидевшая меня Лета. Лепешка из ее рук сыро шлепнулась в водную бездонь.

Лепешка будет беспамятной, уныло заметил Гипнос. – А мы с тобой, Эвклей, Владыку прозевали.

Кабы Владыку, невнятно донеслось из-за жирного куска, не прозевали бы…

«Трезубец Посейдонов вам в зад и семь раз повернуть!! – гулко загремел голос Хромца под сводами. – Сказал же – тут перегородку ставим!»

Я отодвинул Гипноса и опустился на белый песок – сыпучий, мягкий, прохладный, на таком ничего не может расти, хотя вот кипарисы почему-то не умирают…

Пряхи спохватились. Сосуд со жребиями мне доставили только что.

Гипнос поморщился и зашипел. Эвклей продолжил угрюмо глодать то, что глодал до этого. Лета тихонько напевала что-то без слов, тонкие пальцы порхали над корзинкой с едой, по временам замирали: а что было нужно?

Рассказывайте.

Белокрылый тут же застучал пестиком в ступке, силясь напустить на себя безмятежность.

А? А что говорить-то? Вот раз Мойры тебе послали жребии, значит, они признали, что у нас теперь есть царь. То есть, есть Закон и должна быть Гармония. Потому что, понимаешь, пока нет правителя – все как-то на хаосе держится, да никто и не жалуется. А правитель – это всегда закон.

«Правитель – всегда закон, невидимка. Любой Владыка должен выполнять свои обязанности. Заботиться о подданных. Решать споры между ними. Судить…Так уж получилось, что твои подданные – во многом тени».

Чего ждут от меня Пряхи? – оборвал я. – Чего ждете вы? Чего ждут эти?

«Эти» толпились и переминались с ноги на ногу на другой стороне Леты. Тянули руки, стонали, но не решались коснуться вод. Воины, женщины, дети, кентавры, какие-то нимфы…

Справедливости, подал голос белокрылый. – Определения загробной участи.

Иными словами, они ждут, что я стану судить.

Тени волнуются, прозвенела Лета. – На полях тысячи. Праведников, грешников и обычных. Так больше не может быть. Это породит беспорядок. Что я хотела сказать?

Эвклей тяжко засопел, покосился на богиню – уймись, женщина! Лепешки к тому же не готовы еще.

Понимаешь, Аид, то есть, Владыка… Гипнос поднял пестик, указывая на другой берег Леты. – Это тайна. Раньше все эти, которые сюда попадали… праведники становились даймонами, духами рода. Преступники – злыми духами. Чудовищами, опять же. А кто ни то и ни это – они вообще никем не становились, отправлялись шататься по полям асфоделя. Только теперь это прекратилось, прямо как…

И охнул, и задолбил по своей ступке с удвоенной силой, и принялся прислушиваться к воплям Гефеста: «Тачку Приапа с Приапом тебе в печень, сказано – здесь черный мрамор!!». Потянул в рот лепешку прямо из рук недоумевающей Леты.

Прямо как когда? – спросил я, цепко беря бога сна за белое крыло. Гипнос покривился, уронил лепешку на белый песок и пробормотал:

Такое бывало раньше. В последний раз – при Персе, когда он у нас тут правил…

Перс, отец Гекаты?

Ага.

Что было?

Да все то же самое. Тени толпятся, тянут руки, Мойры вот сосуд со жребиями прислали.

И Перс судил?

Да нет, не успел. Он тут у нас как-то не задержался – Владыкой-то…

Еще бы он задержался. Не ты ли, Гипнос, шептал мне на ухо, что можешь рассказать о том, как Геката отравила своего отца?

Нужно будет поговорить с Трехтелой – потом, когда станет меньше дел. Впрочем, что она мне ответит, она всеми тремя физиономиями ухмыляется – стоит только увидеть.

Нужно… только… увидеть…

«Ты не разучился смотреть, маленький Кронид?»

Это случилось не на уступе, откуда открывался взгляд на изрезанную реками чашу Эреба, не в черном дворце, опоясанном водами Флегетона. Это случилось – тогда.

От стройки летела едкая пыль и ругательства Гефеста, пахло нагретой медью, летейским забвением и немного – горячими лепешками, из-под задравшегося хитона у Эвклея торчали поросшие бурой шерстью ляжки, и чаша Гипноса опасливо подрагивала в пальцах у белокрылого, и я точно помню, что все началось с этой каменной чаши, выщербленной по краям, тяжелой и серой, как посмертный сон. Я задержал на ней взгляд – на резных цветках мака и маленьких фигурках лежащих людей – и чаша заухмылялась мне в глаза каждой щербинкой.

И мир раскрылся передо мной – бледно-золотым бутоном асфоделя. Обжег кожу жарким оранжевым дыханием Флегетона, дунул в лицо льдом Стикса…

Впустил.

Я сидел на берегу Леты, сжимая белое крыло бога сна.

Я шел по полям асфоделя со стонущими тенями, я был плитами, ударявшимися друг о друга при постройке дворца; камнями под ногами Хромца, впитывавшими его крики («Кишки вокруг шеи!! Три раза! А потом узлом!»), был пламенем, спящим во чреве вулканов, трясиной Стигийских болот, кишащей гадинами; я чувствовал дуновение крыльев спешащего Таната на своем лице, потому что я был сводом, воздухом… и железной дверью над черной бездной, в которой изнывали от бешенства узники.

Я был – и я усмехался.

Вместе со всеми своими – подземными. Всеми губами Гекаты – остро, скрытно, таинственно. Мордами псов – светильниками в коридорах - глумливо. Языками пламени Флегетона – игриво, азартно. Каждым цветком асфоделя, каждым искрошившимся скальным клыком на берегу Ахерона, каждым драгоценным камнем в стене, узловатыми корнями ив Коцита, обглоданными черепами из логовищ Кер – я усмехался этому зрелищу…

Сыну Крона, возомнившему себя Владыкой. Сидящему на берегу в компании чавкающего распорядителя, Гипноса да напевающей Леты и ничего – ни-че-го-шень-ки не понимающего!

Не смыслящего ни в собственном жребии, ни в здешних законах и тайнах, не подземного, не подозревающего, что там – дальше…

Белая скала, сонмы теней, моя колесница, на которой во дворец торжественно ввозили дары Мойр, озеро Мнемозины, маленькая, черная речка возле входа в Тартар – все сливалось в одну сплошную острозубую усмешку, я ждал открытого боя, а получил многообещающий смешок…

Правая ладонь вымазалась в белом песке, он тихо утекает сквозь пальцы.

Напевает беспамятная Лета – что-то протяжное, и я слышу песню, но я не отзвук этой песни…

Я. Я – Аид-невидимка.

Гипнос с опаской потянул крыло из моего кулака – пара белых перьев все равно в пальцах осталась. Белокрылый косился отчаянно и частил скороговоркой:

Я-то не помню, у меня тогда ветер в голове был, только говорят, что Перс сразу получил дары, но не сразу решил судить, так в мире такое творилось, что теням никакая Лета не помогала, Хаос как он есть, только не Животворящий, конечно, так вот, он потом пошел, посоветовался к отцу и как-то все утихомирилось на время, и он уже собирался скоро судить… только вот Геката его отравила.

Я брезгливо отряхнул перья с руки – две белые стрелки уплыли вслед за неспешным течением Леты.

Когда будет достроен Дворец Судейств?

С ревом и грохотом на одну из стен обрушился поскользнувшийся великан, дрогнул песчаный берег, и вслед за этим еще громче взревел Гефест: «Колесницу Гелиоса тебе во все места!! Всем твоим потомкам! Голову с задом местами поменяю!!»

Как выйдет, - хмыкнул Эвклей и вытер об хитон засаленные руки.

Значит, буду судить во дворце.

Распорядитель только плечами пожал – ну, и суди себе, мне-то какое дело? Помолчал, переплетая корявые пальцы. Взгляд цепких, заплывших жиром глазок поползал по песку, остановился на большом пальце, торчащем из сандалии.

Палец был пузат и волосат, как сам Эвклей.

Грешников карать своей рожей будешь?

Гипнос отчаянно и громко хрюкнул в свою чашу и просиял любовью к Эвклею. Спорить ведь можно, затем бог сна и таскается за распорядителем, чтобы услышать из его уст что-нибудь этакое про Владыку.

Карать мне не впервые.

Угу. Ты им в зубы… каждому. Двузубцем. Авось, за кару сойдет.

Эриний можно попросить, Гипнос щурил развеселые глаза. – Они с бичами – знаешь как?! И Немезиду – эта кого хочешь заест, хотя, конечно, у нее и на поверхности дел хватает. Так ведь еще стигийские твари есть – взять ту же Эмпусу! Да она своими копытами…

Эмпуса – это кто? – прошелестела забытая Лета, глядя на лепешку.

Эвклей хрюкнул вепрем из кроновых ратей.

Ну, мне пора, подхватился Гипнос. – На поверхности сна послеобеденного ждут, на Олимпе тоже, наверное.

Улизнул под самый свод – от беды подальше.

Я поднялся, не отряхивая плаща от белого песка. Кивнул Эвклею – пошли. Нет, не с колесницей, а так, по-божественному, мне ведь пора привыкать?

Шаг – мир морщится вокруг меня складками серой шерстяной хлены, украшенной цветами, два – складки становятся мельче, в вышивку на хлене вплетаются огненные узоры… три. Пришли.

Темные Области – пустошь выжженной земли лежала под ногами. Место, куда я за год так и не наведался, сюда вообще никто не наведывался, потому что не было охочих навещать помойку. Свалку мира, изломанную плоть скал, прорезанную хитрыми морщинами огненных трещин.

Лежит возле крутого холма припорошенный пылью валун. Змеится русло пересохшей реки, по берегам – безнадежно умершие столбики молодых деревьев. Грубо отесанный каменный трон. Потемневшие и позеленевшие оковы. Звенят под ногами шипы из черного серебра.

Кажется, я дома. В гостях у отцовских лабиринтов времени – вот-вот под ногами захрипит, расползаясь, ткань, листья зашуршат. А вон там, к западу, ямы, каждая по десять шагов шириной. Наверняка ведь угодишь – ноги переломаешь.

Разве что нянька-тьма тут густо разведена огнем, но все равно ведь – помнит, приветствует…

Я смахнул пыль с валуна и уселся, а Эвклей шнырял вокруг. Даже не жевал ничего – так увлекся. Бурчал, что были мыслишки – это точно, то ли сад тут потом разбить, то ли кузниц наставить, местечко-то – на виду! Ага, вот котел, пригодится. Великанский какой-то котел. В такой полсотни человек запихнуть можно. О, вот еще пифос, тоже великанский. И к нему зачем-то ступени высечены – можно подняться, заглянуть в горло… Тьфу ты, да он треснутый, дрянь какая, кому такое нужно. А вот колодец, а вот… жаль, тут пожрать ничего нет.

Когда Эвклей отвернулся от простертого на земле огромного колеса, прямо к его носу свешивалось яблоко.

Крупное, красное, как гранат, надавишь – брызнет соком. Ветку дереву погнуло.

И жратва есть, заметил Эвклей философски, протягивая руку. – Блаженство.

И тут яблоко шарахнулось вместе с веткой на недосягаемую высоту. Подмигнуло красным глазом сверху: не для тебя я тут, на пустошах, вызрело! Эвклей засопел, почесал затылок… яблоко вняло гневной мольбе: падающей звездой устремилось вниз. Спустилось.

А от протянутой руки отпрыгнуло, издеваясь, и нагло закачалось в вышине.

В третий раз Эвклей был хитрее. Он старательно сделал вид, что до яблока ему нет никакого дела: растет тут… мерзость всякая. Отвернулся, опять уставился на колесо, кося взглядом, дождался, пока строптивый фрукт спустится пониже – и совершил бросок, достойный барса, валящего антилопу.

Ага, чтоб тебя!!

Яблоко дало себя поймать, а вот с родной веткой расставаться не хотело. И два ближайших яблочных сука вдруг задвигались, ожили, смерили распорядителя немигающими взглядами, затрепетали раздвоенными языками…

К тому же под ногами Эвклея разверзлась земля, и из нее выплеснулось пламя.

А-а-а!

Отпустив яблоко, распорядитель взлетел в прыжке – и чуть не приземлился на проклюнувшиеся из скалистой поверхности шипы. Сиганул еще раз, прохрипел ругательство и, гневно пыхтя, вперился в меня.

Что ухмыляешься? Смешное увидел?

И отскочил от скорпиона, гигантской клешней нацелившегося на него из ближайшей ямы. Собрал в кулак редкую бороденку, посмотрел, как под моим взглядом поочередно вспыхивает пламя в ближайших трещинах, как появляется на ровном месте зловонное болото, нетерпеливо пропарывает воздух хлыст…

Вот оно как, - вслушался прищурив глаза, повел рукой – из ниоткуда появилось корыто с углями, а над ним железная решетка. – Вот оно, значит, как. Откуда знаешь?

Догадался.

Не догадался. Украл. Когда мир раскрылся, впустил в себя, чтобы усмехнуться мне в лицо – я был камнями Темных Областей, я слышал их стоны: приди! прикажи! позволь причинить боль, а уж мы поспособствуем!

И я взял с собой частицу этого знания.

Эвклей щурился исподлобья – совсем не видно глаз – терзая свою бороденку.

Ну-ну. Догадливый… что делать-то с этим будешь?

Грешников карать. Найди помощников, обустрой здесь все. Помрачнее.

А ты что же? Судить, а?

Судить.

И зачем же это?

Потому что я – царь этого мира.

Глазки из-под лишайников-бровей блеснули незнакомо. Никогда в глазах Эвклея раньше не видел гордости.

Ты подданным-то об этом не забудь сказать, буркнул распорядитель и укосолапил в глубь Темных Областей – оценивать, что еще можно к будущим карам приспособить.

Прощальная фраза получилась двусмысленной. Ладно, после подумаю.

«Не затягивай с этим делом долго, невидимка», пролился мягкий шепот за плечами.

«Знаешь, чем лавагет отличается от воина?»

Конечно, знаешь, ты ведь вездесуща… Но пока я доберусь до дворца, потом пройду по коридорам, потом прикажу собраться тем из свиты, кто есть – я могу тебе это поведать своими словами.

«Лавагету нужно думать. Перед боем и во время него. Как расположить войска? Двинуть вперед щитоносцев или копейщиков? Куда пристроить колесницы? У лавагета обычно есть время на мысли, пусть даже каждая минута этого времени – сотни потраченных жизней. У воина в гуще схватки времени на мысли нет. Удар должен опережать мысль, иначе ты будешь ранен или мертв. Мне кажется я больше не лавагет…»

Столько лет сражаться, чтобы опять оказаться простым воином – да я даже чувствую себя моложе… неопытнее. На вид – зрелый бог, а в мысли вернулась юность.

Дворец будто на крыльях несся навстречу – достроенное за этот год черное чудовище из базальта. Гефест хорошо перенял безумную затею неизвестного скульптора: прикроешь глаза, присмотришься – и кажется, что утес над Флегетоном оседлал гигантский скорпион, а может, еще какая тварь прижалась, распласталась, выставила хвост, клешни, клыки в страхе перед огнем.

«Ты думаешь, что ты сейчас на войне?»

«Война – для лавагетов. Я сейчас в битве».

В битве, где противник не показывается и не вступает в открытое противостояние, но я-то знаю, что невидимость – она опаснее всего.

«Я обязательно осмыслю. Пойму. Дойду до истины. После того как отражу удар и снова сумею стать лавагетом».

Я уже начинаю различать оттенки ее молчания, и вот теперь она молчит в сомнении: не ошибся ли ты, невидимка?

Свиты на зов собралось неожиданно много. Весть о подарке Мойр быстрее Гермеса обшастала мир и допрыгнула до Стигийских болот, и никаких распоряжений о собрании отдавать не пришлось: в собственном мегароне я застал и убийственно мрачного Таната, и мечтательную Гекату (на лице – явственные воспоминания о том, как она травила своего отца). Сыновей Гипноса, самого Гипноса; лупающего выпуклыми, сычиными глазами Харона, Эриний, Кер, болотных тварей… всех, словом.

Слева от ясеневого трона успели поставить серебряную скамью, а возле нее красовался подарок Мойр: пузатый, золотой и не вбирающий в себя пламя факелов.

Внемлите!

Внемлют.

«Не промахнись, невидимка…»

Великие Мойры прислали дар – сосуд жребиев, позволяющий увидеть жизнь любого умершего смертного. В мир пришел Закон. С завтрашнего дня начнутся суды теней.

Молчание мертвое. Только где-то – стук копыт Эмпусы, вечно она топочет, как двадцать пьяных кентавров.

Усмешки – явные, как у Гекаты и Онира, тайные, как у Харона, Кер и Эриний, внутренние, как у Мнемозины, Немезиды, Ламии… Ахерон роется в своей бороде и не усмехается.

Присутствовать при судах не возбраняется никому из вас.

Немного ожили. Шепоток порхнул увечным мотыльком: «Посмотрим…» упал с обмороженными крыльями.

Суды будут проводиться здесь. Жребии…

Не самому же их из сосуда таскать. Оглядел присутствующих. Убийца и Гипнос заняты, Ахерон простоват, так и норовит то почесаться, то в носу поковырять, Керы перегрызутся за такую честь…

Оркус? Бог лживых клятв смотрел голодной собачонкой. Ловил каждый жест как кусок толстой, напитанной салом лепешки. Взгляд – шмат мяса из рук хозяина.

Оркуса колотила судорога предвкушения: неужели? вот сейчас? меня?

Подойди.

Ананка, ты издеваешься, наверное. Владыке что – положено иметь во дворце что-нибудь трясущееся, прекраснолицее и с томной поволокой во взгляде?

И непременно в нежно-голубом хитоне, который в подземном мире смотрится, как мой хтоний – на Гере.

Ты. Будешь вынимать жребий того, кто предстанет перед троном. Передавать мне. Сядешь там, рядом с сосудом мойр.

Рот открыл – рыба без воды. Ему?! Вот эта скамейка, самолично гефестовыми помощниками кованная, из серебра, с ножками-змеями, а у змей глаза – живые и зеленым блестят? Место у ног Владыки?! рядом с сосудом Мойр, чтобы он… жребии…

Жребии. Уяснил?

Он кивал по-другому – грациозно, выгибаясь с изяществом ленивой пумы. И белых кудрей не было, да и из глаз – не синева, так, легкая голубизна под аметистовой пленочкой…

А по восторгу взгляда вспомнился смертный сын Геи, ягненок на алтаре нашей с Атой игры: «За что вы так со мной?»

Мнемозина, богиня памяти, с которой я встретился глазами почти тут же, тихо покинула мегарон. Она вообще не любит ходить по чужим домам. Да и ей не особенно радуются: никогда не знаешь, что при ней подкинет тебе память. Вот и шатается Мнемозина, дочь Урана и Геи, все больше по поверхности, у смертных.

Чудовище, как все подземные.

Те, кто грешил против воли богов и совершил много злодейств, будут получать воздаяние в Темных Областях, - Эринии переглядываются, фыркают оскорблено – чего выдумал. Младшая – Алекто – терзает бич и что-то горячо доказывает сестрам, те шипят и выпускают когти. – Прочие получат покой и забвение на полях асфоделя.

И – вот оно. Усмешки за вуалями Гекаты, насмешливые шепотки ее свиты, едкий смешок от мосластого Онира, сдержанное торжество тех, кто жадно ждал, еще более жадно, чем Оркус – милостивой подачки…

Пока я промахнусь. Хоть в чем-то. Пока можно будет смеяться.

Вот только в чем же я…?

«Ты просто забыл кое-что, невидимка. Мало карать преступников и отправлять оставшихся смертных в забвение. Тебе еще нужно что-то делать с праведниками».

Нужно что-то делать с праведниками, – повторил я с оттенком недоумения и вслух.

Мне что – полмира огораживать, высаживать сады, дворцы строить, а потом еще и зазывать?! Грядите, праведнички, в царство мрачного Аида, тут хоть вином отопьетесь?!

Кровавость улыбок Гекаты была видна через вуали. Дружно заперхали в кулаки Керы. Харон, наматывая седую бороду на палец, смерил презрительным взглядом: праведники? а сопли тебе подтирать не надо?

А м-может – в Элизиум их? – прошептал Оркус, дважды переломившись в пояснице. Обомлел от собственной наглости. – Там… Острова Блаженства и прочее…

Какой Элизиум?!

Бог клятв где стоял – там и сел. Рот раскрыт. Глаза – с две бляхи от пояса.

В зале даже смешка ни одного не прозвучало: позастывали…

Нет, я безнадежен все-таки, наверное.


***


До Элизиума добирался невидимкой – чтобы не прицепился Эвклей. Этот бы нашел, что сказать – и об этих самых Островах, и обо мне.

«Твоей вотчины часть, твоего царства – а ты и не знал, что она есть?! Дурень!» Это для начала. А потом, небось, длинный перечень того, что он успел в этом Элизиуме понастроить.

Западный край подземного мира поднимался вверх круто: будто одну из кромок блюда с силой выгнули. Каменистую черную пустошь пронизывали ручьи – тоже черные. Стикс своевольничал в этой местности: разбивался на два, три русла, потом сливался в одно, образовывал пороги и водопады с вязкой, непроглядной водой. Мерные капли срывались с сырых базальтовых наростов: бух, бух – глуховатая музыка ударов, а больше звуков нет. Зеленым светятся какие-то мхи над головой и по валунам.

Я бросил вожжи неподалеку от дворца Стикс, из которого узкой лентой изливалась черная речка. Дворец – мрачный, гладкий, водный – разместился уже после широкого выхода, под серым небом и на серых же скалах в преддверии Эреба. Высокие колонны казались поднимающимися к небу фонтанами, море, подступавшее ко дворцу с северной стороны, не ревело и не бросалось: настороженно трогало скалы. Льдом здесь дышало все: даже лестницы и мосты, по которым можно было перейти с одной скалы на другую.

А в самом дворце орали. На два голоса: мужской и женский, и не успел я еще осмотреться и тронуться дальше, как в дополнение к крикам ударила гулкая оплеуха.

Стикс шагнула из своей речки почти сразу же вслед за этим: шла прямо сквозь воды, в длинном черном хитоне, со шлемом под мышкой и злая, как похмельный Посейдон.

Наткнулась на меня глазами и остановилась посреди реки.

Муж? – спросил я.

К Зевсу приревновал, дурак. Сто лет молчал, а тут вдруг заговорил. И Нику вспомнил, что на него не похожа…

Улыбка мелькнула и отступила с лица – коварной приливной волной.

Ну, я и не сдержалась. Влепила. Небось, к тебе явится жаловаться. Карать меня за неуважение к мужу будешь, а, Владыка? На снисхождение-то хоть можно рассчитывать по старой памяти? Или сразу меня – в Тартар, чтобы никому уж спуску не дать?

Могу твоего мужа – в Тартар. По старой памяти. Будет докучать – позови.

Крониды союзников не забывают, а? – а усмешка нехорошая. И воды реки она ногой наподдала явно в сердцах, будто знает о чем-то. – Не надо, не позову. Пусть себе трус и мирный слишком – но ведь не побоялся же взять в жены меня, с таким-то именем[3]... А что на него находит – это можно потерпеть. Чтобы не быть одному - вообще многое можно терпеть. Что ты так смотришь?

Не припоминаю за тобой таких речей раньше.

А мы с тобой раньше и не разговаривали. Раньше ты был – мальчишка, сын Крона. Времена меняются, и теперь я рада буду приветствовать тебя в своем дворце или встать на твою сторону. Только ты ведь не ко мне во дворец. Не в Элизиум ли?

Туда.

Мелькнула по лицу гримаса омерзения – смылась без остатка.

Один?

В компанию попроситься хочешь? Мужа позлить?

Ну, мало ли. Может, на твои вопросы ответить. Или на лицо твое посмотреть.

И снова улыбка – воплощение холодного ужаса, мурашки по коже, будто уже окунаешься в ледяные черные воды.

Во времена Титаномахии любимой байкой на Олимпе было – как Паллант ухитрился жениться на Стикс. Вернее, как подземная титанида изловчилась женить на себе несчастного Палланта. Слухи ходили разнообразнейшие: и угрозы предполагали, и о каких-то зельях Гекаты шептались («Опоила и увезла!»), и просто «утащила, связала и заставила силой» слышалось то тут, то там…

И впрямь – загадка.

Я отмахнулся, подхватил вожжи – и четверка длинным прыжком перенесла колесницу через черный поток, на остров. Под колесами мельтешила свинцовая, в черноту отливающая масса, и небо над головой: уже не свод, а именно небо – тоже казалось твердым, темным, родственным подземному миру.

Небо во владениях Стикс вечно сродни ей самой: мрачное, коварное, пронизывает льдом и отдает загадкой.

«Встать на твою сторону», сказала титанида. Так, будто Титаномахия еще не завершена. Или будто назревает новая.

Грани не было: перед колесницей секунду назад расстилалось настороженное море с замершим в нем тусклым глазом солнца – и в миг солнце приблизилось, разрослось в золотое блюдо, залило жаром лицо, под ногами квадриги вместо морских волн оказалась зелень травы, в лицо бросились не соленые брызги – цветочные ароматы…

Четверка стала, прежде чем я натянул вожжи. От удивления.

Кони, пофыркивая, крутили головами, недоверчиво оглядывая прелестный луг, который откуда ни возьмись, взялся посередь моря: кусок среднего мира, да что там – часть самого прекрасного, что только может быть в среднем мире. Случайно попавшая в мир ужаса и страданий, бьющая ключом жизнь – у самой границы вечной смерти… откуда здесь?!

Я спрыгнул с колесницы и завертел головой в точности как четверка. Жмурился и прикрывался ладонью: опять успел отвыкнуть от дневного света. Недоверчиво вбирал грудью запахи нагретых трав: слаще вина, прекрасней нектара, я и забыл…

Яблони в цвету звенели от птичьего пения. На кустах под ними раскинулись пунцовые розы в кулак величиной. В прозрачном озерке мелькали рыбьи хвосты – драгоценности в хрустальной породе. Виноградная лоза вилась по серебристым стволам ясеней, и с нее свисали спелые гроздья. Какая-то парочка (праведники, что ли? Откуда тут?!) целовалась под розовым кустом, увидели меня – вскочили и склонились с блаженными улыбками.

Откуда-то звучала свирель, ей вторил грудной смех. К озерцу подбежала девушка в белом хитоне с распущенными волосами, принялась брызгать в подоспевших подруг – визг, хохот! Сначала один хитон, потом другой, взмывают в воздух и опускаются на берег.

Квадрига заржала, от озерца заахали: увидели сперва лошадей, потом меня. Не испугались: смутились, полезли в воду прятаться… хотя какое там прятаться, если все на виду.

Сладко стрекотали цикады, и крупные, невиданные цветы благоухали тоже сладко…

Жизнь. Свет. Безмятежное счастье.

Будто дар с царского плеча, из другого мира: что, братец, тебе не повезло со жребием? Пусть у тебя будет хоть это, ладно уж…

Нет, этого не может быть.

Тьма Эреба, и Хаос, и первобоги, этого не может быть.

Это бред, наваждение Лиссы. Я надышался дурманом Стигийских болот. Или Онир – мрачный сынок Гипноса – послал мне ложный сон.

Неужели же здесь можно жить. Неужели же…

А если можно – почему не живут?!

Почему не здесь стоит дворец белокрылого Гипноса, да и сам Гипнос об Элизиуме не упоминал? Почему не наведывается сюда Мнемозина, или Лета, или еще хоть кто-то? Или – наведываются, но я не знаю?

Откуда гримаса на лице у Стикс – будто речь о чудовище, страшнее ее самой?

Оглянулся.

Птицы в пении разлились шире всех рек моего царства. Соревнуются в сладкозвучности.

Трава ложится под ноги шкурой невиданного зверя: бархатистая, зеленая до рези в глазах, вся пятнами цветов проросла.

Искрится брызгами озерцо, откуда косятся полногнудые праведницы…

Должен быть подвох. Должен быть…откуда?

«Опять смотришь глазами, невидимка», мягко укорила Судьба.

И я взглянул – собой, как в старые времена. Вслушался – собой.

Уже догадываясь, что увижу и услышу.

Смерть.

Наверное, я бы все-таки не удержался бы на ногах: колени в студень превратились. Но стоило подумать, что падать придется на эту – изумрудную, бархатистую… неживую… касаться цветов, на самом деле не пахнущих ничем или пахнущих тленом…

Устоял. Только закрылся руками от солнца, мертво стоящего в небе – не Гелиосовой колесницы, а ее призрака, пойманного в сети времени, навеки остановленного мгновения. Закрылся руками, согнулся, стараясь не хватать ртом воздух, напитанный ложью, призраками жизни, не слышать веселого смеха тех, кто тоже мертв, просто не понимает этого…

Потом, выравнивая дыхание, стоял и безучастно смотрел… слушал.

Мертвые птицы вечно будут звенеть пением. Не умрут. Не совьют гнезд, не выведут птенцов. Перелетят с ветки на ветку. Потом еще с ветки на ветку. И будут выводить рулады.

Трава никогда не пожухнет, а цветы – не увянут. Если их сорвать – они, наверное, тоже не увянут. Наверное, они потом врастут обратно в убитую землю, из которой их извлекли.

И будут отдавать мертвый аромат вечность – потому что вечность здесь длится тот миг, который был остановлен, умерщвлен, в муке растянут и завязан узлом чьей-то безжалостной, бестрепетной руки, посмевшей превратить живое – в вечную смерть, в бездумное отражение самого себя, в совершенное изваяние…

Я знаю, чья эта рука.

Крон, сказал я, услышав за спиной шаги Стикс.

Крон.

Зачем?

Даже лед ее смеха тонул в звенящем мертвыми песнями воздухе и становился – искусственным.

А зачем Зевсу было становиться к тиглю и выделывать смертных? Зачем Нюкта рожала чудовищ из себя? Для чего Деметра выращивает новые сорта цветов? Есть страсть, помимо любви, мести и власти. Это страсть творить. Создавать. Ощущать себя родственным первозданному Хаосу, порождающему что-то из ничего!

Не знаю. Не помню. За собой этой страсти не замечал.

Что он хотел создать… этим?

Абсолют. Вечно прекрасный мир.

Шелуха. Слова – шелуха. Я знал сам, я видел: мгновение, зажатое в тиски вечности, длящееся бесконечно в своей сладостности. Исковерканное, отсеченное от остального времени, убитое, как всё здесь…

Свирель будет звучать всегда. Умолкнет, потом опять зазвучит. И бабочки не перестанут перелетать с цветка на цветок. Не умрут: и так мертвее некуда.

Яркое подобие колесницы Гелиоса обжигало с небес – безмятежной ухмылкой старой сволочи: «Как тебе, сынок?»

А эти?

К резвящимся в воде хохотушкам присоединились двое юношей, веселье вскипало в воде пенными волнами, разлеталось солнечными брызгами.

Эти? Блаженствуют. Это же Острова Блаженства, им положено.

Блаженствуют – среди смерти? Не чувствуя ее? Не различая фальши, не царапаясь о проклятую вечность?! Неужто же смертные так недальновидны…

Да нет, они, может, и дальновидны, устало шепнуло что-то, но не Ананка, а так… изнутри. Просто они мертвые. Тени людей, которых Крон поселил сюда – то ли для проверки, то ли чтобы не пустовало его царство, которое он пытался воздвигнуть, подражая Эребу. Неудавшаяся пародия: Эреб создал подземный мир – дышащий, жуткий, непонятный, слишком живой, а у Крона хватило сил лишь на уголок фальшивого блаженства – солнечной смерти на задворках Эреба.

Во рту перекатывался клубок болотной тины. Лез в горло, лип к деснам, мешал дышать. Что-то подсказывало: перестань вглядываться. Главное – внешнее: солнце… пение…

Подземные сюда не заходят.

Стикс смотрела на озеро, на шутливую борьбу блаженствующих мертвецов. А казалось – смотрит на меня. Потом проводила взглядом лимонно-желтую бабочку, а кажется – все с меня глаз не сводит.

Не заходят. Потому что знают, что скрывается за…

Шелухой.

Словно прекрасная, расшитая невиданными цветами ткань, прячущая ослизлые кости.

Она кивнула и улыбнулась леденисто.

Потому что знают и потому что привыкли. А ты – понял ли теперь, какую вотчину выбрал?

Чего ждешь, подземная? Или как мне тебя называть – чудовище? Так ведь все вы тут… белые крылья, черные ли, пасть ли или губы, алее лепестков роз… Ждешь, что по моим щекам покатится соленая влага – глупый признак слабости и смертности? Ну, понял уже. Я взял вотчину, где нет и не может быть – ни жизни, ни солнца, ни счастья, а если есть – так это шелуха, творение отцовского помешательства.

Только и я сюда не за жизнью шел.

Знаешь, сказал я, шагая на колесницу, кони негодовали и отплевывались умершей травой. – Меня тоже называли чудовищем.

Губы той, кто дала жизнь Нике-Победе, покривились не в улыбке – с сочувствием.

Тебя много кем называли и назовут еще, сын Крона. Но это не сделает тебя ни уроженцем подземного мира, ни тем, кто способен править здесь.

Да. Это не сделает.

Привычные руки рванули поводья, и гривы коней черным пожаром метнулись по воздуху. Колесничий стоял крепко, незыблемо. Колесничий не оглядывался на солнечные зайчики в траве, полянки нежных фиалок, непостижимо ласковое солнце…

Колесничему было плевать, что Стикс позади него – в мирке остановленного мгновения – ухмыляется многозначительно.

Колесничий правил, не разбирая дороги – дальше, от водного дворца, от ледяных змеистых истоков, черных трещин и обомшелых скал, от серого, унылого, но живого моря, пробующего берег на вкус… вдоль лугов асфоделей, через мерцающие истоки Флегетона – дальше, дальше…

На привычный уступ – лицом встретить взгляд… мира? Подданного?

Врага.

«Да! Мы еще воюем!»

Падает на плечи с размаху тяжкая лапа жребия. Вобравшая невообразимый вес тартарских оков, и каменные своды, и базальтовый дворец, и Белую Скалу – такой ноше Атлант бы позавидовал, пальцам не удержать двузубец. А мир – мир щерится в лицо оскалом Великой Бездны, рокочет мягким смехом Эреба, журчит неистовым весельем Ахерона, полыхает флегетоновым неистовством…

«Глупец! Мальчишка! Какая война?! С кем? С тобой? А кто ты?»

Кто? Победитель Титаномахии? Бог?! Царь?! Твой Влады…

Сгустилось там, за плечами – тьмой. Стикс, Коцит, Ахерон, Лета, асфоделевые поля – свились, спутались воедино, рванулись столбом чистой мощи к своду и взгляд – оттуда, уже оттуда…

Воин в перекосившемся фаросе силится не уронить двузубец. Воину, наверное, сказали – беречь оружие своего господина. А какое там беречь, если недотепе-солдату такое и поднять-то не под силу…

Вон, плечи ссутулились, будто валун на них взвалил.

«Я… я удержу…»

Удержишь ли? в сомнении подпрыгивают в бездне черные, гниющие куски того, кто когда-то повелевал временем. Это тебе не серп у папы стащить. Ты же и не царствовал никогда – так, на посылках у брата войну пробегал, невидимкой прошастал – так удержишь ли, невидимка?!

Кулак свился, прижался вниз: раздавить надоедливую малявку? Придушить непосильной ношей? Да ладно, зачем, пускай. Он уже и так понял, что ему тут не место. Со временем до тупоумного дойдет, что не подземным тут – не жизнь, что тут вообще никому не жизнь, нет тут жизни… что никакие победы и свершения на поверхности не сделают его здесь Владыкой.

Верно. Не сделают. Потому что я сделаю это сам.

Загрубевшие от поводьев пальцы крепче сжались на символе власти, и мир примолк в недоумении.

Клубок болотной тины так и стоял в горле – липкий, мерзкий, с гнильцой.

Я взял своим жребием мир, в котором нельзя жить. Радоваться. Видеть солнце.

Я дурак, я не понял этого сразу, зато теперь осознал сполна – спасибо Элизиуму, созданному отцом…

Только ведь я шел сюда не затем, чтобы жить.

«Кто ты, чтобы владеть мною?» рыкнуло раздраженно в лицо.

Ученик Таната Жестокосердного, который учил меня быть воином, – и потому мы еще повоюем.

Родник Страха – и потому не боюсь тебя.

Ученик Аты-Обмана – и потому мы с тобой поиграем в подданного и Владыку.

И я буду не подданным, как тебе такое?

Ответа не было – так, насмешливое ворчание. Вот Тартар так и не собрался убираться с плеч.

Как лег – так и остался, будто венец.

Только не на голову почему-то.


[1] Гинекей – женская половина дома.

[2] Мормо или мормолики – некая разновидность демонов женского пола, обычно причислялись к свите Гекаты. Могли менять обличье, питались кровью.

[3] «Стикс» - от греч. «чудовище»

Загрузка...