Стрелки Аустерлица

Глава 28

Первым моим порывом, как только услышал новости от Влада про ночную попойку, было наказать парня, отправив его в солдаты. Я наорал на него за то, что совершил дисциплинарный проступок в военное время, да еще и разбазарил казенное имущество, ценный крепкий алкоголь, используемый в медицинских целях и дефицитный в походных условиях. Я даже пригрозил расстрелять Влада в следующий раз, если подобное повторится. Но, разум все-таки взял во мне верх над эмоциями. Фельдшер у меня имелся всего один. И, какой бы он ни был дурак и пьяница по жизни, другого взять просто негде. Ну, не самому же мне посвятить все свое время раненым? Кто же тогда отрядом командовать будет?

Я смягчился еще и потому, что под моим руководством Влад явно делал успехи в медицине. Обладая редким даром усидчивости и ювелирной педантичностью настоящего хирурга, парень сумел принять к сведению все мои замечания и превратить свою работу в нечто большее, чем просто выполнение фельдшерских обязанностей сообразно лекарским правилам 1805 года. А главное, Влад без всякого отторжения впитывал знания, получаемые от меня, понимая, что медицина на данном этапе своего развития полна белых пятен неопределенности и противоречий теории с практикой. И мои скромные медицинские познания из двадцать первого века, которыми я делился с Владом, приоткрывали перед ним некоторые тайны успешного врачевания, о которых он раньше не имел ни малейшего понятия.

А еще парень явно имел талант в обхождении с пациентами. Каждый раз, когда он входил в палатку, где стонали раненые, его уверенность и спокойствие мгновенно утихомиривали атмосферу страха и боли. Влад подходил к каждому пациенту с тем же уважением, с каким художник подходит к холсту. Его руки, которыми он осторожно ощупывал пациентов, казалось, были наделены особым даром исцелять. А его глаза, светящиеся умом, успокаивали раненых, внушая им веру в собственное выздоровление.

Наши бойцы, обращаясь к нему с просьбами, искренне ценили его мастерство. Солдаты знали, что Влад не просто фельдшер, а полезнейший человек, который может буквально вытащить их из объятий смерти. И хотя его порой называли мясником, это прозвище не было оскорблением. Напротив, оно подчеркивало его практический подход к делу, его умение оставаться вне эмоций в моменты, когда другие бы потеряли голову от одного вида ужасных ран. Он умел и пошутить, и его смех часто растапливал лед страха, который сковывал раненых.

Еще учась в Вене, он начал изучать русский язык. И теперь, находясь среди русских солдат, он получил отличную языковую практику. А отменная память и хорошие способности молодого человека к обучению уже очень скоро позволили ему заговорить на русском, хотя и с акцентом, но довольно бегло. Например, Влад смеялся над теми солдатами, кто называл его мясником: «Смотри у меня! Вот попадешься ты в мои руки!» И в этом его смехе звучала не только шутка, но и угроза, заставлявшая солдат побаиваться молодого фельдшера. И, поскольку Влад знал, что каждый из солдат может оказаться на его столе, то чувствовал, разумеется, свою власть над ними, заставляя себя уважать.

Вот только, по жизни Влад, конечно же, был разгильдяем, склонным к выпивке. Тем не менее, меня он побаивался, стараясь делать свое медицинское дело наилучшим образом, так, как это внушал ему я. Под моим влиянием он приучился стерилизовать инструменты, тщательно мыть руки и внимательно следить за соблюдением гигиены. В моменты, когда он наклонялся над раненым, его лицо всегда становилось серьезным. Он понимал, что очень важно поставить правильный диагноз, и что каждая операция — это не просто механическое действие хирурга-оператора, но и акт сострадания, помощи ближнему. И цель любой операции в том, чтобы пациент скорее выздоровел, вернувшись в строй.

Я замечал, что парень по-настоящему чувствовал ответственность всякий раз, вполне сознавая, что в его руках находилась человеческая жизнь, которую он стремился сохранить. Для меня же Влад стал не просто отрядным фельдшером, я считал его своим учеником, собираясь сделать из него перспективного специалиста, которому с моей помощью предстоит совершить настоящую революцию в здешней медицине. Влад был важен мне, как один из проводников моего прогрессорства в реальность 1805 года. Как первый из специалистов, способных начать менять в сторону прогресса мир начала девятнадцатого века своими новыми знаниями, приобретенными от меня. И потому я не мог сильно гневаться на парня, ограничившись на этот раз лишь словесным поруганием.

Что же касалось остальных участников «празднования», превратившегося в безобразную ночную попойку, то с ними я собирался поговорить самым серьезным образом, тем более, что вскоре в лагере меня нашла Иржина и, оторвав от очередной операции, излила мне поток жалоб на распоясавшихся мужчин. В основном, она жаловалась как раз не столько на Влада, сколько на барона Вильгельма фон Бройнера и на виконта Леопольда Моравского. Эти двое старых ловеласов, напившись, приставали к женщинам, забыв о всяких приличиях. Барон фон Бройнер полез целоваться к Эльшбете, а виконт Леопольд порывался задрать юбку самой баронессе.

— Это возмутительно! И я надеюсь, что вы, князь Андрей, найдете на них управу! — говорила мне рассерженная баронесса.

Услышав гневный поток слов от Иржины, я почувствовал, как мое сердце сжалось от досады, что меня не было там во время этого их нелепого «празднования», и я не смог постоять за честь дам, чтобы вовремя осадить пьяных смутьянов. Это глупое мероприятие, придуманное бароном и виконтом непонятно зачем, видимо просто ради повода напиться, было невыносимо далеко от идеалов добродетели и благородства, от того кодекса чести, который, вроде бы, соблюдали здешние дворяне.

— Я понимаю вашу озабоченность, баронесса, и собираюсь внимательнейшим образом разобраться с этим недоразумением. Если все так, как вы утверждаете, то барон и виконт рискуют потерять свою честь в моих глазах. Но, я допускаю все-таки мысль, что они творили все эти безобразия не со зла, а лишь по той причине, что слишком подвержены пьянству, — произнес я, стараясь говорить спокойным тоном, чтобы женщина успокоилась.

Мы находились на виду у солдат, которые, конечно же, глазели с любопытством в нашу сторону. И потому нам приходилось соблюдать все внешние приличия. Хотя мне больше всего в этот момент хотелось просто прижать Иржину к своей груди, чтобы успокоить ее страстными поцелуями. Но, в этих монастырских руинах, наполненных нашими солдатами и пленными, уединиться не представлялось возможным. Единственное, что мы смогли себе позволить, так это отойти на некоторое расстояние от палаток с ранеными, стараясь говорить тихо, чтобы наш разговор не услышали. Впрочем, он тонул в звуках жизни военного лагеря, немного напоминающих базарный гвалт, когда одновременно между собой говорило много людей и слышалось ржание коней, а также звяканье стали, поскольку многие бойцы, сидящие возле костров, чистили свои ружья и точили клинки.

Баронесса с недоверием взглянула на меня и продолжила:

— Нет, князь, вы не понимаете! Это не просто пьяные выходки, это — настоящее унижение! Эти мужчины окончательно забыли о том, что такое уважение к женщинам! И я не могу оставаться спокойной, когда такое безобразие происходит на глазах у всех! Потому я ругалась всеми словами и ударила столовым ножом этого толстого недотепу виконта прямо в его жирное брюхо…

— Неужели вы смогли ударить ножом Леопольда Моравского? — спросил я, даже не поверив своим ушам, что хрупкая женщина решилась на подобное.

— Еще как ударила! Чуть кишки ему не выпустила, когда вздумал залезть мне под юбку! Этот пьяный усатый боров хотел меня изнасиловать! — проговорила она, вытирая слезы платком. Сдержать их она не могла.

А я вздохнул, понимая, что придется лечить еще и этого толстяка от ножевого ранения. Разумеется, я понимал, что женщина оборонялась, защищая собственную честь. Гнев Иржины и ее последовавшая реакция на распущенное поведением мужчин были вызваны не только чувством собственного достоинства, но и настоящим страхом перед лицом этой пьяной безнравственности.

— Немедленно поговорю с ними. То, что произошло, — это не просто пьяные забавы, а настоящее преступление! — сказал я решительно.

А Иржина, не отрывая от меня взгляда своих прекрасных глаз, наполненных слезами, произнесла:

— Я надеюсь, что вы сможете наказать их, князь. Я не хочу, чтобы это сошло им с рук.

Я внимательно слушал Иржину. И ее приятный голос, наполненный гневом, отзывался в моем сердце душевной болью. Я понимал, что за жалобами молодой вдовы скрывается не только обида, но и глубокая рана, оставленная на ее душе произошедшим. В ту минуту, когда она описывала, как отважно защищала свою честь с ножом в руках, я увидел в ней не просто баронессу, а храбрую женщину, проявившую в минуту отчаяния настоящую смелость и решительность.

Она вздохнула, и я заметил, как ее плечи слегка дрогнули под шубкой, когда она произнесла:

— Да, я поранила виконта столовым ножом, но, уверяю вас, что эти мужчины, словно дикие звери, не осознавали последствий своих поступков. И их нужно было поставить на место. А боль и вид крови отрезвили виконта. Он отстал от меня и убрался. А вот барон оставил в покое бедную мою младшую сестру Эльшбету лишь тогда, когда снаружи раздались выстрелы, и французы прорвались к руднику. Бедняжка до сих пор не может прийти в себя. От страха она стала заикаться! Потому я требую мщения!

— Я сделаю все, что в моих силах! Я не могу допустить, чтобы такая жестокость осталась безнаказанной! Немедленно вызову их на дуэль! Надо научить негодяев уважать женщин! — воскликнул я, воспылав уже праведным гневом.

Но, баронесса, кажется, испугалась за меня не на шутку. Наплевав на то, что мы находимся на виду у всего лагеря, Иржина порывисто схватила меня за руку, а ее голос дрогнул:

— Я знаю, что вы человек чести, князь. Но разве дуэль решит проблему, если, допустим, они убьют вас? В чем тогда будет справедливость? Пожалуйста, позаботьтесь о себе. Я не хочу, чтобы вы пострадали из-за меня. Не надо дуэлей. Лучше прикажите арестовать их. Это же в вашей власти. И это будет справедливым, не так ли?

Услышав эти слова, я подумал, что женщина рассуждает здраво. Ну кому будет польза, если я, допустим, убью, майора фон Бройнера? Ведь вскоре к чумному монастырю должен подойти ландштурм, возглавляемый его родственником, полковником. И, таким образом, наш потрепанный в боях отряд соединится с крупными силами союзников. А если я убью виконта Моравского, то мы не попадем в его замок, где сможем переждать опасное время, залечим за надежными стенами крепости раны и дождемся заключения Пресбургского мира.

К тому же, баронесса права, что кто-нибудь из этих двоих может меня ранить или совсем пристрелить на дуэли. Нет, я не боялся умереть, уже сделав это однажды, когда провалился сюда сквозь время, но, если меня убьют, то кто тогда станет заниматься прогрессорством в этой реальности? А я в нее уже хорошо вжился, и попадать куда-то еще после очередной смерти мне совсем не хотелось. Потому я решил, что воспользоваться советом любовницы будет, в данном случае, вполне разумным решением.

Увидев у одного из ближайших костров верного Степана Коротаева, я подозвал его к себе, приказав немедленно обеспечить вооруженный конвой. Вскоре я нашел и барона с виконтом, которые пристроились возле Дорохова. Сидя у костра, они пили чай и обсуждали произошедшее сражение. Виконт держался за свой живот, но отнюдь не выглядел опасно раненым. Видимо, у баронессы все-таки не хватило силенок, чтобы распороть ему живот достаточно серьезно. Они что-то рассказывали и над чем-то смеялись. И голоса виконта и барона в этот момент показались мне глухими и бездушными. Радуясь победе вместе с Дороховым, они явно не осознавали, что их недавние действия оставили глубокие шрамы на сердце баронессы. Я подошел к ним с решимостью, готовый защищать честь своей женщины, пусть и не на дуэли, а с помощью своей власти командира отряда.

— Понимаете ли вы, господа, что совершили насилие в отношении баронессы и ее сестры? — произнес я, стараясь говорить уверенно.

Барон и виконт замерли, повернувшись ко мне. И я увидел, как на их лицах отразилось смущение.

— Ваши действия — это не просто глупая пьяная выходка, это преступление, за которое вы должны ответить. И потому вы оба арестованы, — сказал я.