Стрелки Аустерлица

Глава 12

Мое интимное общение с баронессой снова прервали на самом интересном месте, когда в длинный подземный зал, больше похожий на просторный коридор, где мы находились, неожиданно ввалились австрийские солдаты во главе с майором фон Бройнером. Правда, в темноте никто из них, конечно, не разглядел, чем это мы там с Иржиной занимаемся в дальнем углу. Тусклый свет факелов, к нашему счастью, не распространялся достаточно далеко, уверенно разгоняя тьму только на пару метров вокруг того, кто держал факел в руке.

А наш факел погас, пока мы придавались любви. К тому же, мы в тот момент находились за высоким прямоугольным каменным блоком, отделенным от стены древними каменотесами, но не вытащенным ими наружу по какой-то причине. Так что будь у австрийцев даже более сильные источники света, чем сделанные на скорую руку факелы, они не сразу заметили бы нас. Поэтому у Иржины имелось достаточно времени, чтобы опустить юбку и кое как поправить наощупь прическу.

Не дожидаясь, когда на нас наткнутся, мы сами вышли к свету. И я нос к носу столкнулся с австрийским майором, освещающим себе путь факелом, сказав ему по-немецки:

— Хорошо, что вы пришли сюда, барон, а то мой факел потух как раз тогда, когда я собирался показать даме заброшенный рудник. И нам пришлось бы пробираться к выходу наощупь.

Вильгельм окинул нас взглядом своих холодных глаз, блестящих в отсвете огня красноватой сталью и сказал, ухмыльнувшись:

— Хм, не знал, князь, что вы с собой еще и маркитанток в обозе возите.

— Я не маркитантка, а беженка от французов, — обиженно проговорила женщина, которая тоже прекрасно знала немецкий язык, поскольку в Австрийской империи он был государственным.

— Разрешите представить вам баронессу Иржину Краваржи фон Шварценберг, — сказал я.

— Признаться, никогда раньше не встречал столь благородных маркитанток, — все-таки гнул свое Вильгельм, словно бы и не услышав опровержение от самой Иржины.

Видимо, слово женщины не значило для него ничего. Майор, разумеется, догадался о том, что мы делали в темноте, потому и ухмылялся. От зависти, наверное. Впрочем, австрийский барон не стал развивать скользкую тему моих личных отношений с девушкой, чреватую новой дуэлью при следующем неудачном словесном обороте, сказав совсем про другое:

— Там ваши солдаты, князь, нагло заняли те места, которые мы подготовили для себя, когда разбили здесь лагерь. И потому мне приходится устраивать своих солдат на ночлег в этом дальнем зале. Но тут, черт возьми, холодно и сыро, а в потолке я не вижу никаких щелей, куда выходил бы дым от костра. А без этого, боюсь, мы можем угореть насмерть, если разведем огонь. И как прикажете сидеть тут всю ночь без согрева?

— Сейчас разберемся, — пообещал я, двинувшись вместе с бароном и баронессой к выходу из этого неуютного подземного помещения мимо австрийских солдат, которые пришли следом за своим командиром.

Выяснилось, что Вильгельм фон Бройнер прав. Наши стрелки Семеновского полка, действительно, уже заняли все места возле огня в первом зале каменоломни, где имелась самая лучшая естественная вентиляция. Некоторые из солдат разлеглись на шинелях вокруг костров, которые приготовили для себя австрийцы, натаскав изрядный запас дров. Другие солдаты кипятили что-то в походных котелках, подвешенных над огнем. Третьи, уже наевшись солдатской каши, чистили оружие при свете костров и приводили в порядок мундиры после очередного дневного перехода.

— Ну-ка, братцы, всем быстро подвинуться! Потеснитесь от второго костра к первому! Дайте место союзникам! — прокричал я командирским голосом.

И один из наших унтеров, который оказался здесь же, сразу повторил мою команду еще громче:

— А ну встать, олухи! Его высокоблагородие приказал потесниться! Вы слышали?

При этом, в качестве стимула унтер-офицер легонько пинал разлегшихся солдат под бока своими сапогами. И усталые стрелки неохотно, чертыхаясь себе под нос, выполняли команды.

— Пошевеливайтесь! Если кому не нравится, так я и посильнее сапогом двинуть могу! — продолжал кричать унтер до тех пор, пока последние семеновцы не перешли к костру напротив, расположившись в противоположном углу зала всей своей полуротой.

А я сказал австрийскому майору:

— Место освободилось. Можете располагаться. В тесноте, да не в обиде, как говорят у нас в России.

Оставив майора организовывать отдых своим бойцам, я вместе с Иржиной вышел наружу. Уже совсем стемнело, но на скальной площадке у входа в подземелье суета продолжалась не меньшая, чем внутри. В развалинах старинных построек разместили расседланных и стреноженных лошадей. И вокруг них суетились конюхи, задавая корм. Здесь же под открытым небом, быстро сложив костры из сухих дров, которые мы до сих пор везли с собой в обозе от вырубки, грелись возле огня драгуны.

Ближе всего к скале, в которой находился вход в каменоломню и на рудник, расположились с одной стороны от проема беженки, охраняемые Степаном Коротаевым и бойцами из его отделения. А напротив них, с противоположной стороны от входного проема, разместился наш походный лазарет с ранеными. Пожелав Иржине спокойной ночи, я дал Коротаеву указания разместить на ночь беженок внутри каменоломни возле источника, как и просила меня баронесса. И только после этого сам наконец-то поспешил к раненым.

Впрочем, у Влада в двух санитарных фургонах был уже полный порядок. За то время пока я любезничал с вдовой и бродил по катакомбам, студент-недоучка самостоятельно вынул пули и зашил раны австрийцам, пострадавшим во время последней перестрелки с нашими разведчиками. К счастью, ранения у австрийцев оказались не слишком тяжелыми. Тем не менее, выглядел молодой фельдшер весьма озабоченным.

— А я уже заждался вас, князь. Хотел даже послать кого-нибудь из выздоравливающих, чтобы позвали. У парня с ногой совсем плохо. И нужно посоветоваться, ампутировать или нет? — сказал Влад, указав на Василия Жиркова, которого санитары положили возле костра, отчего парень пригрелся и заснул, несмотря на боль, которую причиняла ему простреленная конечность. Фельдшер не поскупился ради обезболивания напоить его бренди из наших медицинских запасов.

— Давайте взглянем вместе, — предложил я.

А Влад кивнул и, наклонившись, аккуратно стянул с левой ноги гусарского корнета одеяло, в роли которого использовалась трофейная французская шинель из синего сукна.

От чистой повязки, наложенной фельдшером совсем недавно, уже пахло неприятно, а вся она выглядела снова намокшей, пропитанной не столько даже кровью, сколько гноем. Сама же конечность в этом месте сильно распухла. И я совсем уже не удивился, когда сняли повязку, и под ней обнаружились зловещие признаки гангрены. Вражеская пуля прострелила ногу насквозь, раздробив кость и вырвав на выходе довольно большой фрагмент икроножной мышцы. Но, самое печальное, что в рану попала инфекция. И нога в месте ранения загноилась, а вокруг раны и вниз в сторону стопы распространился некроз тканей.

Рассматривая распухшую и почерневшую ногу Василия, я понимал, что сделать что-либо для спасения конечности молодого человека в наших условиях просто невозможно. При подобных непростых огнестрельных ранениях, если пуля дробит кость, то и в двадцать первом веке требуется весьма серьезное и длительное лечение. И, чтобы попытаться спасти конечность, необходимо скорейшее вмешательство опытных специалистов травматологов и хирургов со всем арсеналом медикаментозных средств и сложного медицинского оборудования стационарного госпиталя. У нас же ничего из этого не имелось. Да и что могут сделать два недоучившихся медика, имея лишь набор медицинских инструментов 1805 года? Только ампутировать. И альтернативы ампутации просто нет. Вернее, альтернативой будет скорая смерть Жиркова, если на ампутацию мы все-таки не решимся.

Надо было принимать трудное решение. И я сказал Владу:

— Готовьте его к операции. Прокипятите инструменты и перевязочный материал. Будем ампутировать.

Я же начал переодеваться в наряд мясника, сняв мундир и напялив на себя длинный кожаный фартук и кожаные нарукавники, а волосы на голове завязав платком на манер банданы. Потом я тщательно вымыл руки с мылом, прикидывая в уме, что дело предстоит весьма непростое. Пока нам с Владом, можно сказать, везло, что подобные операции во время похода делать приходилось всего пару раз. Могли мы с фельдшером, понятно, совсем немногое.

В основном, наша медпомощь раненым до сих пор сводилась к тому, что мы извлекали пули, застрявшие в тканях организма, чистили и зашивали раны. Но, те несколько тяжелых, которые получили ранения в грудь и в живот, умерли у нас по дороге. Сложные полостные операции мы с Владом банально не умели делать. Потому даже и не пытались, чтобы не навредить раненым еще больше.

Ведь любая операция представляет собой тоже травмирующее действие, фактически нанесение организму новой раны. И, в случае полостной операции, раны весьма серьезной. Впрочем, насколько я знал, здесь и многие именитые хирурги еще не практиковали подобные сложные методы вмешательства в организм. Даже аппендицит решались удалять лишь считанные единицы, хотя метод был известен с 1735 года. Да и вообще, здесь большинство военных хирургов пока что учились и набирались практического опыта не у профессоров в мединститутах, а у полковых цирюльников, как тот же Ларрей, который оперировал меня после ранения.

Но, такие самородки, вроде Ларрея или того хирурга Массо, который оперировал Кутузова, здесь пока исключение. В целом же, к 1805 году положение с медициной оставалось на весьма примитивном уровне. Хотя во время сражений ампутации приходилось делать постоянно, все равно любая подобная операция в здешних условиях была для хирургов задачей всегда очень ответственной и серьезной, на пределе медицинских умений эпохи. А уж тем более для нас с Владом, поскольку надо действовать очень четко, стараясь выполнить все манипуляции таким образом, чтобы пациент не умер от кровопотери и болевого шока. И, конечно, необходимо не допустить заражения. А еще и культю нужно сформировать правильно, чтобы не возникло осложнений, и человек мог потом носить протез. И я каждый раз перед подобным действом лихорадочно вспоминал все, что слышал по теме в медицинском колледже и читал в специальной литературе.

Здесь не было даже элементарной хлопковой ваты. Вместо этого кровоостанавливающие тампоны делались из корпии, то есть из обычной ткани старых тряпок, распущенной на нитки вручную и скатанной в комки. И я заставлял Влада кипятить эти комки ради стерилизации, прекрасно представляя себе, сколько микробов живет на них. Хорошо еще, что у Влада имелись необходимые инструменты. И сейчас, прокипятив весь набор, он аккуратно раскладывал их на прокипяченной стерильной холстине.

Когда Жиркова наши санитары перекладывали на походный операционный стол, представлявший собой обычные козлы, накрытые широкой доской и сверху застеленные влажной прокипяченной простыней, Василий проснулся. Приподняв голову и посмотрев на свою ногу, а также на нас с Владом в наряде мясников и на наши инструменты, подготовленные к операции, среди которых выделялась грозным видом пила для костей, он забеспокоился, пробормотав пьяным голосом:

— Это что же получается? Вы что, мясники, ногу мне хотите отпилить? И как я буду дальше жить без ноги?

Чтобы облегчить страдания молодого корнета, я приказал поднести ему еще бренди, после чего его уложили и зафиксировали ремнями к доске санитары, всунув толстый кожаный ремень и между зубов, чтобы от боли Василий не раскрошил их себе и не откусил язык. Темноту и холод зимнего вечера разгонял костер, пылающий в нескольких шагах от нашей импровизированной операционной под открытым небом. К тому же, наши санитары из выздоравливающих бойцов держали с двух сторон масляные лампы, подсвечивая операционное поле. И мы приступили. В отличие от здешних хирургов, у нас все было стерильным, насколько это возможно в полевых условиях, а потому предстоящая ампутация должна была пройти хорошо. Во всяком случае, мы с Владом делали для этого все, что могли.