Старые недобрые времена 2

Эпилог (ЧЕРНОВИК)

Гавань Нью-Йорка гудит переполненным ульем. Повсюду пароходы и парусные суда, снуют, чадно дымя, буксиры, и, специями в этом морском гуляше, разного рода ялики, шлюпки и чуть ли не плоты, предназначение которых человек, не знакомый с морем, поймёт сильно не сразу.

Пароход медленно пришвартовался, и пассажиры первого класса чинно, с достоинством принялись сходить по трапу, провожаемые услужливыми стюардами и матросами, надеющимися на щедрые чаевые. Не без оснований надеются! Вымотанные морем пассажиры дают щедрые чаевые, будто откупаясь от Судьбы, уберегшей их от худшего.

Вслед, не слишком быстро, потянулись пассажиры из кают второго класса, и Ванька среди них, не первый, но и не последний. Меньше чинности, больше нервной суеты, а помощь стюардов принимает несколько фамильярный, даже грубоватый оттенок. Впрочем, пусть их! Плевать.

Он один из многих, как все, но внутри будто игла…

… и в этом он тоже — один из многих!

По трапу спускается густой замес из надежд и чаяний, языков и национальностей, судеб и документов, многие из которых не более правдивы, чем у него.

Сжав пальцы на ручке саквояжа, он подхватил чемодан и пошёл на выход, оставляя позади океан, качку, запахи угля и машинного масла, человеческого пота и табака. Впереди США…

' — Всё правильно, — в который уже раз подумал попаданец, нервно дёргая шеей, — я всё сделал правильно!'

Сомнения, эмоции… сейчас всё в куче, и где там мысли о России, а где о будущей жизни, не разберёт, наверное, и психиатр! Совершеннейший раздрай!

Очередь движется медленно, иммиграционные офицеры не торопятся, да и иммигранты бывают всякие…

Гул голосов, шаги, кашель, крики младенцев, мольбы и молитвы на десятках языках, калейдоскоп национальных одежда и кожи разных цветов и оттенков, запахи, эмоции. Кружится голова, и…

… наконец, его очередь!

Вдохнув, как перед прыжком в воду, Ванька шагнул вперёд, пытаясь успокоиться, натянув на лицо чуть отстранённое приязненное выражение, приличествующее человеку с должным образованием и воспитанием. Кажется, справился… но уверенности нет.

Позади — сложный, длинный переход через Атлантику, в душной, плацкартной каюте второго класса, с двумя десятками таких же счастливцев, которые достаточно состоятельны, чтобы не ехать в трюме. Вполне приличные, а местами даже приятные люди, но гигиена…

Впрочем, грех жаловаться! Они хотя бы имели возможность соблюдать хоть какую-то гигиену, а как пахнет от пассажиров третьего класса, и думать-то страшно.

Долговязый, серый, какой-то выцветший, а может быть, изначально, с рождения блеклый иммиграционный офицер в застиранном сюртуке поднял на него глаза…

… и в них отразилась Власть, какая только может быть у маленького человека, сидящего на Рубиконе судеб.

Ванька несмотря на весь свой опыт, дрогнул на миг, и по лицу чиновника пробежала тень ухмылки.

— Документы, — равнодушно процедил утвердившийся победителем офицер, и попаданец почтительно (хотя внутри всё клокотало) подал бумаги.

Дежурные вопросы о национальности, имени, образовании, порте отбытия…

— Поляк, — будто сквозь вату отвечает Ванька, — Ежи… простите, Георг Ковальски!

' — Чёрт… не надо было говорить, что я поляк!' — запереживал Ванька, вспомнивший, как в США относятся к полякам и ирландцам.

— Ковальски? — вяло переспросил чиновник, приподняв бровь.

— Кузнец, — перевёл попаданец, — предки кузнецами были.

— А… — потеряв интерес, чиновник перелистнул документы, — Образование?

— Гимназия, — отозвался Ванька, не дрогнув лицом, — а потом сдал экзамены на учителя.

— Достойно, — подобрел чиновник, — Место рождения?

— Данциг, — отозвался парень, и, не дожидаясь ответа, добавил, — королевство Пруссия.

Одобрительный кивок, и металлическое перо заскользило по бумаге. Ванька приложил все усилия, чтоб не вытянуть шею самым постыдным, плебейским образом, разглядывая судьбоносные буквы. Наконец…

— Добро пожаловать в Америку, — прозвучали казённые слова, но…

… чёрт подери, они всё-таки прозвучали!

Подхватив чемодан, Ванька двинулся было дальше, но, спохватившись и создав небольшой затор, прочитал-таки документы, выписанные иммиграционным офицером…

… на имя Георга Шмидта, из Пруссии.

Накатило отчаяние… а потом какая-то злая бесшабашность!

— Я менял города, — прошептал попаданец, уже и не зная, кто он, — я менял имена…

Хлопья мокрого снега сыплются на влажную мостовую, где-то сразу тая, а где-то образуя неверные, грязно-белые островки, настоящие архипелаги посреди блеклых луж. Дневной свет такой же блёклый, постепенно тающий в наступающих сумерках, ещё позволяет видеть происходящее, но уже включаются уличные фонари.

Редкие прохожие, одинокие среди людей, спешат по домам, не озираясь по сторонам, задрав вороты шинелей повыше и вжав головы в плечи.

Колёса наёмного экипажа стучат по мостовой, меланхолично разбрызгивая грязную воду, а кучер, бородатый белесый финн с блеклыми глазами, так сливается с унылым пейзажем, что кажется не вполне человеком, а этаким северным Хароном, везущим своего пассажира в ледяной ад Хельхейма.

Поёжившись от пришедшего в голову сравнения, Борис Константинович нащупал за пазухой револьвер и прерывисто вздохнул. Не то чтобы оружие здесь, в Гельсинфорсе, ему так уж надо, но рельефная рукоять успокаивает.

У конторы пароходства, с надписями на шведском[i], повозка остановилась, и Северный Харон, вытянув руку, ткнул в нужном направлении, каркнув что-то не то на финском, не то на шведском.

— Спасибо, братец, — с фальшивой любезностью сказал Борис Константинович, расплачиваясь с кучером серебром, обошёл, чертыхнувшись, большую лужу и вошёл наконец в контору пароходства, чувствуя, как бешено колотится сердце.

' — Надо было иной маршрут выбрать,' — в который уже раз подумал он, памятуя о том, что Гельсингфорс, ко всему, это ещё и база Русского Императорского Флота, но…

… время, чёрт бы его побрал!

— Сут-тарь? — вежливо поинтересовался приземистый клерк, не вынимая изо рта трубочки, и от этого хамства потомственного дворянина мало не закоротило. Подумать только — хам, явный мужик, и позволяет себе так…

Впрочем, он сдержался… в который уже раз, памятуя прежде всего не о себе, но о Лёвочке, оставленного в номере отеля. При мыслях о его мальчике, с которым они вынуждены бежать из России по вине беглого раба, чиновник, теперь тоже беглый, тяжело задышал, и, опасно побагровев, не сразу взяв себя в руки.

— Нью-Йорк, — произнёс он…

… и оказалось, что русским клерк владеет из рук вон плохо, а финским, шведским и немецким не владеет уже сам Борис Константинович.

Впрочем, скверного русского и скверного немецкого оказалось достаточно, чтобы понять главное, ну а чуть погодя, после отлучки клерка и томительного ожидания, нашёлся какой-то подшкипер, сносно знающий русский, и дело пошло на лад.

— Пассажирский пароход послезавтра, — уведомил Бориса Константиновича моряк, имя которого, равно как и имя клерка, русский дворянин пропустил мимо ушей, не желая запоминать всякую чухонскую мерзость, — через Ригу и Стокгольм…

— А нельзя ли побыстрее? — дёрнув шеей, осведомился чиновник, сильно потея от переживаний.

Получасом позже, после отлучек и консультаций, оказалось, что есть грузовой пароходофрегат, отправляющийся прямо завтра, и там есть две свободных каюты, одну из которых Борис Константинович, не торгуясь, выкупил сразу же.

— Дела, — зачем-то сказал он, сам себя презирая, но не в силах остановиться, — срочно надо в Нью-Йорке быть. Срочно!

' — Оглядеться, — сумеречно думал он, — в Нью-Йорке сперва годик-другой посидеть, связями обзавестись, а там видно будет! Может, прикупить поместье где-нибудь в Луизиане? Уж я-то развернусь! А потом все они у меня…'

[i] До 1863 года официальный язык Великого Княжества Финляндского — шведский, с 1863 — шведский и финский.