Спасти СССР. Реализация

Глава 23

Вторник, 20 марта. День

Ленинград, угол Невского и Владимирского

За пережитыми волнениями, приятными и не очень, за будничной суетой мимо меня промахнуло пятнадцатое марта.

Памятная дата. Да, памятная…

Ровно два года я здесь, в этом времени, в этом мире, благословенном и пр о́ клятом, где инферно и парадиз бесстыдно соседствуют, подчас смешивая нечестивую черноту со святой белизной — в пошлую житейскую серость.

Меня здесь гоняли — и еще как гоняли! — но ведь не словили до сих пор, не заперли в унылом ЗАТО… Выкрутился. И счастлив!

Да, несмотря ни на что, я счастлив здесь и сейчас. Спасибо Сущности, спасибо судьбе… Хотя бы за то, что юн и здоров, что, вот, дошагал по Владимирскому от самого метро и нисколько не устал, что приближаюсь к Невскому, исполосованному шинами красно-белых «Икарусов» и светло-оливковых «Волг» с шашечками, бело-голубых «ЗиЛов» и желто-синих милицейских «луноходов».

А вокруг ни единой приметы тошного грядущего, где изврат возведен в норму, а ловкий фейк подменил неудобную правду! И у меня есть мечта, есть надежда, что будущее осветлится до «прекрасного далёка»…

…Лишь остановившись на углу, я вдруг осознал, что за моей спиной тот самый безымянный кафетерий, куда я обещал сводить Тому. Тамару Афанасьеву.

Когда-то это заведение прозвали «Подмосковьем» — сверху давили этажи ресторана «Москва» — но после перекрестили в «Сайгон», и поделом. Вечерами сюда заваливалась голоштанная богема, скучая по кабацким нравам. Хиппи в плетенных хайратниках «аскали на прайс», а непризнанные пииты регулярно били друг другу лики. Атмосферное местечко.

Насмешливо фыркнув вдогон своим мыслям, я решительно зашел в кафе. Сегодня всего четыре урока было, я даже проголодаться, как следует, не успел. А до пяти в «Сайгоне» малолюдно — вон, даже милиционер не реет у входа. Зато тихо и воздух не спертый.

Барчик у входа я надменно миновал, сразу проходя в кофейный «зал» — в коридорный объём его стен, размалеванных огромными петухами, к серым круглым столикам-стойкам. Чуть дальше, в закутке со стульями, подкреплялась парочка быстроглазых личностей, а сбоку глыбился алтарь истинных ценителей — буфет с пятью венгерскими эспрессо-машинами «Омния-Люкс».

— «Маленький двойной», пожалуйста, — показал я два пальца.

— С вас двадцать восемь копеек, — мило улыбнулась статная кофеварщица.

Наверное, я ей приглянулся — девушка в чинном платье, похожем на школьное, в крахмально-хрустящем передничке и ажурном ободке на крашенных хною волосах, сыпанула в рожок полновесных четырнадцать грамм молотой арабики. Иные клиенты и половины нормы не удостаивались…

Кофемашина утробно зашипела — и нахлынул несравненный летучий аромат. Вбирая его лёгкими и всем нутром, я вдохновился, продлевая товарно-денежные отношения:

— О-о… Мне тогда еще песочные полоски… И «корзиночку»!

Буфетчица рассмеялась, смежая опушь ресниц. Небрежно щелкнули костяшки счетов.

Я расстался с мелочью, и с удобством устроился на широком, просторном подоконнике. Справа — кофе, слева — тарелочка со скудным, но калорийным обедом. Пристань загулявшего поэта…

Большое окно за спиной неожиданно впустило солнечное сияние в душноватую анфиладу, смутно очерчивая мою тень.

Свет и тьма. Черное и белое. Какие-то мысли лезут с утра в голову… диалектические. Сплошные инь-янь…

Полстакана кофе ушло на «кондитерку», оставшуюся половину я смаковал вприкуску с задумчивостью.

Back to the USSR… М-да. Два года не прошли даром — я не сидел на попе ровно, дожидаясь распада и разрухи. Четырнадцать писем заглотили синие почтовые ящики… Не пора ли браться за пятнадцатую эпистолию? Рановато…

Крупнейшая за всю историю СССР авиакатастрофа, в которой сгинула команда футболистов и тренеров «Пахтакора», случится в августе. Не стоит теребить товарища Андропова загодя. Да и случится ли, вообще, та беда, что памятна мне по прежней жизни? Всё смешалось в коммунальной квартире человечества, прописанного на планете Земля. Реальность меняется… Но лучше перебдеть, чем недобдеть.

Бойня в тегеранском посольстве США и вовсе придётся на осень — хорошо бы нашим чекистам из Ясенево сделать шикарный жест «коллегам» в Лэнгли!

Хорошо бы, конечно, вздохнул я, и насупился. Нет. Письма не будет. Как минимум, до середины лета. Хотя…

«Сказал: „Нет“, значит нет!»

Я покачал остаток кофе в стакане. Второй год держу в уме эти три буквы и три слова… АЭС «Три-Майл-Айленд».

А сегодня от глухого беспокойства пульс частит — до ЧП осталась ровно неделя!

…Вечером двадцать седьмого марта второй энергоблок на «Трехмильном острове» выйдет на полную мощность. Персонал бодро отрапортует ночной смене: «О’кей, парни, „печка“ раскочегарена на совесть, гудит в штатном режиме!»

А ведь всем тамошним коекакерам прекрасно было известно, что теплоноситель второго контура полгода — полгода, Карл! — утекает через затвор обратного клапана, а одна из труб и вовсе забилась налипшей ионообменной смолой.

Накануне техники заполнят трубу водой и продавят-таки ею смоляную пробку с помощью сжатого воздуха и рекомой матери.

Вот только влага через тот самый неисправный клапан попадет во все пневмоприводы, и они разом замкнут поток второго контура. Наглухо. Перегретая вода из активной зоны больше не сможет отдавать тепло, реактор начнет калиться всё сильнее и сильнее…

Авария? Еще нет.

Если основные трубы перекрыты, нужно включить резервные, чтобы поддерживать циркуляцию и не дать реактору закипеть.

Правда, и этот трубопровод тоже будет закрыт, о чем оповестят красные индикаторы на пульте. Операторы легко могли бы пустить воду по обеим резервным трубам, но не увидят горящих лампочек… Одну скроет потрепанная бумажная бирка, оставшаяся после техобслуживания, другую заслонит толстый живот инженера, сидящего у пульта и попивающего кофеек.

Я почти вижу этого жирного, неопрятного мужика — лысого, в очках, и с пышными пшеничными усами…

Идиот! Тупица! Нужно срочно, немедленно, экстренно охладить активную зону! А в ответ тишина…

…Из-за остановки второго контура в первом вскипит теплоноситель, и компенсатор давления начнет его стравливать. Насосы не смогут перекачивать пар, и отключатся. Выкипающая вода обнажит ТВЭЛы, и они потекут от жара… Две с половиной тысячи градусов…

В шесть часов утра прибудет смена, но реактор уже расплавится изнутри. Дьявольский коктейль из бурлящей стали, жидкого циркония и ядерного топлива стечет на дно защитной гермооболочки — и будет остывать больше года, пугая взрывом водорода, а удалят «ядерную магму» лишь десять лет спустя…

Кто виноват — понятно. Каганович сказал однажды, жестко, но верно: «У каждой аварии есть фамилия, имя и отчество!» Но как мне ответить на другой извечный русский вопрос: «Что делать?»

Сообщать об аварии — или не стоит? Если «водородный пузырь» рванет, то разнесет реактор — и радиоактивная дрянь высеется по Питтсбургу, Балтимору, Вашингтону, Цинциннати!

Но взрыва не будет. Никто не погибнет, и ликвидаторы не станут чахнуть, подхватив дозу, как у нас на ЧАЭС…

Да и мне самому будет легче в близком будущем — упредить Чернобыль необходимо заранее, и авария на «Три-Майл-Айленд» станет отличным аргументом. А чего ради я буду рисковать, пособляя американцам избежать потерь — финансовых, технологических, репутационных? Чего для?

«Три-Майл-Айленд» станет точкой бифуркации, пройдя которую, Штаты обрекут свою атомную энергетику на застой и развал. Дойдет до того, что им нечем будет начинять ядерные боеголовки!

Вот и отлично. Не нам же одним вечно «догонять и перегонять!» Пускай и штатовцы испытают, каково быть в отстающих… Ну, а мы потихоньку выбьемся в лидеры.

Усмехнувшись, я одним глотком допил остывший кофе.

«Да будет так!»

Четверг, 22 марта. Вечер

Москва, Шереметьево

О моем вояже на Кубу в школе знали лишь трое — Тома с Кузей, умеющие молчать, какое бы страстное желание выдать секрет не мучало их, и Тыблоко. Татьяна Анатольевна меня даже поразила — на мою робкую просьбу «удлинить» каникулы на три дня, она ласково заворковала: «Лети, Андрей! Лети и ни о чем не думай! Загоришь хоть…» И мило улыбнулась.

А родители повели себя решительно — Ленинград мы покинули втроем. Вернее, вчетвером — на старой «Волге» майора Дугина, того самого мозгоправа, что успокоил папу: умом-де твой сын не скорбен. Иннокентию Палычу нужно было в Москву, а нам по дороге…

Выехали мы рано утром, восьми еще не натикало, а в пятом часу уже шагали гулкими залами терминала, в народе прозванного «Рюмкой». Успели! Вылет в восемь вечера…

Состояние мое лучше всего передало бы слово «растрепанность». Волосы растрепаны, мысли, чувства…

— Фруктов ешь побольше, — жалобно наставляла меня мама, гладя по голове, как маленького, — только мой обязательно! Слышишь?

— Буду мыть! — пообещал я с воодушевлением. — И фрукты, и руки перед едой! Мамулечка, не волнуйся, там же все свои!

Папа молча растягивал губы в улыбке, хотя иногда она чудилась натянутой, а глаза смотрели немного удивленно, немного печально: вот и вырос Дюха…

— Объявляется посадка на рейс номер триста тридцать один Москва — Франкфурт-на-Майне — Лиссабон — Гавана…

Мама с папой тотчас же засуетились, тиская свое чадо, а чадо не сопротивлялось судорожным прощальным ласкам. Росстани…

* * *

Молодой погранец с паспортного контроля даже не пытался напустить на себя суровость. Вернул мой паспорт и улыбнулся. На Кубу же товарищ улетает. На Остров Свободы.

Угомониться мне удалось лишь на борту «Ил-62». Место, как я люблю — с краю. Сижу, причесываю мысли. В иллюминатор посматриваю — и никаких страхов, никаких тревог, как тогда, перед вылетом в Лондон… Просто смиряюсь перед дальней дорогой.

Щебет стюардесс. Рёв двигунов. Взлёт…

…Первая посадка — в ФРГ. Франкфурт-на-Майне. И снова в небо…

В полчетвертого ночи — по Гринвичу — сели под Лиссабоном, в аэропорту «Портела». Здесь мужественная команда пилотов и стайка стюардесс сошли, а на борт поднялась «вторая смена».

«Всё выше, и выше, и выше…» Девять часов над Атлантикой.

Хотя океанских просторов я не видал — спал. Никогда бы не поверил, что смогу заснуть в самолете, но факт налицо. На левую щеку — я ее отлежал…

А белоснежный «Ил-62М» в элегантной синей ливрее описал круг над Гаваной и плавно, как опадающий лист, коснулся земной тверди, покатил с гулом, всё реже перебирая колесами стыки бетонных плит.

— Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту имени Хосе Марти…

И во мне разом всё всколыхнулось, занялось детским ликованием. Пальмы… Море… Venceremos!

Четверг, 29 марта. День

Куба, Матансас

— Амиго! — встревожился Мигель, задирая маску на лоб. — Медуза!

— Вижу, — откликнулся я, зорко отслеживая полупрозрачную живую бахрому, что вилась неподалеку. Стреканёт так, что взвоешь, а потом будешь долго-долго маяться с ожогами. — Я там лангустов присмотрел… Хватаем?

— Буэно! — ухмыльнулся кубинец. — А то обедать пора…

Набрав воздуху, мы разом нырнули в чистый разлив воды. Океан шумно дышал, нагоняя слабый прибой, но даже у неглубокого дна я всем телом ощущал колыхание волн.

Коралловые рифы у кубинского берега не впечатляли ярчайшей пестротой, как в водах Хургады, зато любопытные окуни толклись вокруг увесистые, мясистые, возбуждая очень даже гастрономический интерес. Не то что легкомысленной расцветки рыбы-бабочки и рыбы-попугаи, плоские, как картинка!

Вчера мы с Мигелем покрошили булку с борта лодки, так целая стая сплылась. Хапай обеими руками, хоть саргана, хоть тунца!

Я дрыгнул ногами, доныривая до округлых, ноздреватых камней. Рядом с ними, шевеля усами и перебирая кривыми конечностями, ползали лангусты — гигантские раки, только без клешней, как у омаров. Зато лангусты вкуснее!

Меня накрыла тень, и я вздрогнул. Нет, не акула… Это Мигель хищно спикировал, сцапал здоровенного лангуста — и на свежий воздух.

Я поначалу нацелился на самого упитанного, килограмм на десять, но быстро передумал. Жевать жесткое старческое мясцо? Нет уж! И всплыл, держа за панцирь лангуста помоложе.

— Хватит на обед! — выдохнул Мигель. — Уф-ф! Запыхался… Кидай, Андрес!

Я не без усилия вывалил свою добычу на дно резиновой лодчонки, и хлопнул по надувному борту, зазвеневшему как мяч.

— Догоняй!

Кубинец ухватился за весло, и погрёб, распевая во всё горло, а «русо» поплыл к берегу. Теплая вода обтекала меня, покачивая, только не бассейн плескался вокруг, а море-океан.

Ласты я снял, не выходя из шумливости бескрайней влаги, и содрал маску. Сощурившись, осмотрелся.

Берег в сторонке от Матансаса выглядел совсем не так, как на рекламных буклетах — никаких тебе широчайших пляжей, усыпанных мельчайшим белым песком. Я этих курортных красот навидался в Варадеро. Скучища.

Осторожно ступая босиком по нагретым камням, зализанным волнами, добрел до старенького «фордика», укрытого в тени единственной пальмы. Как назывались прочие деревья, чьи могучие корни впивались в кремнистую землю, охватывая, будто щупальцами, скалистые глыбы, я понятия не имею.

Смахнул песок с подошв, упираясь рукой в нагретое крыло перестарка, и нацепил шлепанцы, плетенные из тростника.

— Помочь? — крикнул в сторону океана.

— Сам как-нибудь! — донесся ответ.

Спрыгнув в мелкую воду, Мигель ловко вытащил нос лодки, хрустя галькой, и намотал разлохмаченный канат на воздушный корень, торчавший, как ручка у кружки.

Я мимолетно улыбнулся. Помню, всё помню…

В Гаване меня встретили двое нашенских лейтенантов, усатый и бритый, но равно загорелые до цвета шоколадок, и торжественно перепоручили хмурому, неулыбчивому парнишке-«милисиано». Темно-оливковая форма на нем выглядела новенькой, но мешковатой, не по росту. Впрочем, потертая кобура со «стечкиным», обвисавшая у парниши на ремне, не располагала к глупым шуткам.

— Передаем вас в хорошие руки компаньеро Круса! — с подъемом провозгласил усач. — Студент, в Москве учился… И, вообще — наш хомбре! Э-э… Человек, то есть. Между прочим, в том году отражал высадку «гусанос» на Кайо-Коко! Так-то вот. Ну, отдыхайте, товарищ Соколов, загорайте, кушайте витамины! Если что, сразу звоните — Америка тут под боком, могут быть «пре-цен-денты»!

С тем и убыли на служебных «Жигулях». А Мигель, вызнав, что «сеньор Андрес», оказывается, «русо» и, вообще, года на три младше, сразу повеселел…

— Доставай решетку! — велел Крус, подхватывая парочку лангустов, вяло поджимавших хвосты.

— Си, команданте! — бодро откликнулся я, и резво сбегал к пикапу. Кузовок «перестарка» был завален нужными вещами, вроде котелка или тента. Прихватив тяжеленькую решетку для гриля, я дружески шлепнул по чиненому борту «фордика».

Далеко не сразу мне удалось вникнуть в здешние реалии. На Кубе практически невозможно купить новую машину, поэтому хозяева тех антикварных авто, что остались на ходу с пятидесятых годов, числятся в состоятельных сеньорах.

Мигелю пикап достался по наследству от деда… А лодка?

Кубинцам строго запрещено пользоваться плавсредствами, а то уплывут еще. Ничего, желающим изведать американской халявы светит поблажка — ровно через год случится Мариэльский исход…[1]

— Запалишь костер?

— А то!

Ворох сухих водорослей пошел на растопку. Кора, ветки… Огонь, облизывая бока щербатых глыбок, весело затрещал. Гори, гори ясно…

Подкидывая хворосту, я поглядывал на Круса. Тот, босой, в линялых плавках, крутил в руке топорик. Разложив лангуста на плоском камне, Мигель рубанул по панцирю вдоль, и надрезал тушку ножом до кишки. Учуяв мой взгляд, кубинец оглянулся, привычно щерясь.

— Кишку удаляем обязательно! — громко просветил он меня. — А то и травануться можно…

Отрубив съедобную часть хвоста и брюшко, Крус посолил заготовку, сдобрил какими-то неведомыми пахучими пряностями, выжал на нее сок из лимона — и отложил в сторону.

— Полчасика потерпеть… И печь!

Гордо разложив лангустовы охвостья в тенечке, Мигель устроился на переплетении гладких корней толщиной в ногу. Я примостился рядом.

По всему берегу зависла тишина. Шорох волн и шелест листьев не считаются. Даже костер потрескивал едва слышно, струя накалившийся воздух. Я подумал о «Три-Майл-Айленд», и отмахнулся от назойливых мыслей, как от мушни.

— Амиго, а когда доучиваться будешь?

Крус помолчал, словно выдерживая паузу, и пожал плечами.

— Не знаю… — затянул он. — Понимаешь… Я же не просто так взял всё и бросил! Причины были. Одну зовут Консуэло, а другую — Хорхе. С Кончитой… — Мигель огорченно вздохнул. — Ничего у меня с ней не вышло. Ей надо было всё и сразу! А я… Ну, что я? Недоучка с орденом «Плая-Хирон»… А вот Хорхе… — его лицо дрогнуло. — Он был моим другом… Хорхе убили бандидос из «Альфы 66». Просто так! Он стоял на перекрестке, следил за порядком, и тут подлетает «Кадиллак» — и очередью его! Прямо из окна! У Хорхе был «калашников», висел на плече, но кто ж знал…

— Нашли этих… бандидос? — неловко вымолвил я.

— Нашли… — закряхтел Крус. — Да что толку…

Я поднял голову, глядя на север. Там, за обливным блеском вод, разлеглись Багамские острова, карманный рай штатовских миллионеров. И тянется, тянется Восточное побережье…

Нет, не стоит облегчать жизнь тамошним торгашам и воякам!

Как однажды, еще в Варадеро, скандировал Мигель: «Куба — си! Куба — си! Янки — но!»

— Слушай, амиго… — завозился я, сопротивляясь желанию соврать, но все же вытолкнул: — Вчера, вроде, передавали, что в Америке — авария на атомной электростанции… А вот мне интересно… Ну, вот представь себе, что тебе точно известно — АЭС взорвется, как «грязная бомба». Ты бы предупредил американцев?

— Нет, конечно! — ответил Крус, не раздумывая. — Еще чего не хватало…

— Но ведь будут жертвы… — выдавил я через силу, чувствуя смущение перед ясной убежденностью Мигеля.

— Так им и надо! — пожал плечами тот. — За Кубу, за Вьетнам, за всё. Зато наши в Никарагуа наступают! Сомосу бы еще словить за его жирную задницу, и на кукан… О, готово! Можно запекать!

Крусу хватило пяти-семи минут, чтобы довести морепродукт до кондиции, а я накрыл на стол — попросту застелил плоский камень газетой «Гранма». Даже кусок сливочного масла достал, хоть и подтаявшего.

— Буэно… — нежно ворковал Мигель, вдыхая пряный аромат. — Буэно…

Пускай интуристы заказывают омаров с лангустами за двадцать долларов штука! А я лучше вот так, на бережку, у костра…

— Андрес… — с легкой запинкой спросил Крус. — А тебе когда улетать?

— Послезавтра… — вздохнул я. — Слу-ушай… А какие фрукты сейчас спеют? Я бы домой… своих угостить!

Мигель задумался с видом знатока, и стал загибать пальцы:

— Арбуз ты каждый день лопал, но его не повезешь… Ананас… М-м… Я больше всего черимойю люблю, но она только летом поспеет… Манго… Манго еще зеленые… О, возьми гуаву! И маракуйю!

— И лимончиков… — зажмурился я. — С апельсинчиками!

— Только сам не ищи, — строго предупредил меня Мигель, — я знаю, где лучше!

— Уговорил! — мои губы изобразили ухмылку типа «гы». — И… мне еще раковины заказали.

— Найдем, — уверенно кивнул Крус, и подмигнул: — Сеньориты, небось? Усиленно советую купить бусы или браслеты из черного коралла! Сертификаты еще остались?

— Немного «красных», «зеленые» кончились,[2] — увильнул я, — Но есть доллары.

— Ну, тогда вообще отлично! А маме?

— А маме я хочу привезти сумочку из крокодиловой кожи.

— О, этого добра хватает! Но, еще раз повторяю, сам ничего не ищи!

— Понял, — кротко улыбнулся я, приваливаясь к кольчатому стволу пальмы. Бедное дерево до того изогнулось, что росло почти горизонтально.

— Ну, что? — с деловитой бодростью вопросил Мигель. — В Гавану?

— Не-е… — дремотно затянул я. — Маньяна… Давай, просто так посидим, атлантической водой полюбуемся…

— Давай, — понимающе кивнул Крус, и поерзал, устраиваясь поудобней.

Набегал прибой, волна за волной, слабый ветер ворошил листья единственной пальмы, а далеко-далеко синее море сливалось с лазурным небом. Хорошо…

Пятница, 30 марта. Утро

Гавана, Старый город

Заселился я в отель «Гавана либре», бывший «Хилтон». Это было вчера. Мигель высадил меня на закате, и я первым делом направил стопы к Малекону — гулять по набережной и провожать заходящее солнце. Тем же самым занимались сотни гаванцев, парочками или по одиночке, так что тихого благолепия я не дождался. Зато вышел в народ.

Малиновое светило садилось за море, как пиратское калёное ядро, но это мимолетное сравнение душа отбрасывала в сор, слишком уж роскошные краски пламенели в небесах. Лимонно-желтый, сочно-апельсиновый цвета, празднично-алый, насыщенный осенне-багряный… И лиловые отсветы проскальзывали, и золотые, и нежно-розовые… Сколько хочешь, навалом, и совершенно бесплатно!

Поздно вечером, одуревший от впечатлений, я выпил холодный «мохито», словно подражая старине Хэму, и завалился спать. А утром смешал себе «дайкири». Сидел, смаковал, лениво перебирая воспоминания прошедшей — увы, прошедшей, отступившей в прошлое недели, и слушал «Радио Гавана Куба» на английском языке.

Немного развязный диктор нудно расписывал успехи в области здравохранения, как вдруг прервался, и взволнованно зачитал экстренные новости.

— Вчера рано утром произошла катастрофа на американской АЭС «Три-Майл-Айленд». По вине недисциплинированного и непрофессионального персонала станции ядерный реактор на втором энергоблоке перегрелся — и взорвался…

Я похолодел.

«Водородный пузырь» все-таки рванул… Разворотил гермооболочку и выпустил на волю тонны криптона-133, йода-131, цезия-137, стронция-90…

— … Губернатор штата Пенсильвания спешно объявил эвакуацию населения из 32-километровой зоны вокруг АЭС, — тарахтел ведущий. — К вечеру двадцать девятого марта достоверно известно об одиннадцати погибших. Более шестидесяти человек числятся пропавшими без вести…

Я облизал пересохшие губы. Выбросы из горящего реактора плывут радиоактивным облаком на юг и юго-запад…

— … Президент Картер ввел режим чрезвычайного положения и призвал жителей Питтсбурга, Балтимора, Вашингтона не покидать свои дома, сохранять спокойствие и соблюдать порядок, — вещал диктор, путая казенное сочувствие и личное злорадство. — Задействованы службы гражданской обороны, полиция и Национальная гвардия, однако в столице США творится хаос и паника. Тысячи машин пытаются покинуть Вашингтон, но движение сковано пробками из-за аварий и беспорядков. В самом городе разгулялись мародеры — не зная о смертельной опасности радионуклидов, они грабят магазины и брошенные дома. Чернокожие тоже плохо учились в школе, поэтому не спасаются, а устраивают погромы…

Я долго сидел, тупо уставясь перед собой. Затем медленно встал, допил «дайкири» и покинул отель. Меня со страшной силой тянуло к возвышенной тесноте Старой Гаваны… Казалось, там я обрету покой.

* * *

Я бродил бездумно и бесцельно, ступая по узким улочкам, мощенным камнем, мимо старинных аркад и замшелых особняков, крытых черепицей, но не веселенького кирпичного цвета, а бурой, ведь ей триста лет…

Все эти дома с толстыми стенами и маленькими окнами помнили жестокие времена испанских галеонов, груженых крадеными сокровищами, и пиратских фрегатов. Вон тот двуглавый собор был совсем новым, когда кардинал Ришелье в далекой Франции перетягивал власть на сторону короля. А вот на этой круглой площади вполне могли торговать невольниками из Африки, полуголыми и полудикими, проданными в рабство их же вождями за охапку стеклянных бус.

И нынешние негритята, делившие велосипед на углу, или заезженный «Москвич» с парой штыревых антенн, похожих на гибкие удилища, нисколько не сбивали настрой, не рушили атмосферу надменного колониального прошлого.

Мои губы повело в кривоватую усмешку. Что-то мне частенько попадается этот голубой «москвичонок»… Такие в ходу у тутошнего Управления разведки, Direccion de Inteligencia.

Небось, обеспокоился родимый КГБ — приглядите, мол, за «руссо туристо», чтобы не баловался, не портил «облико морале»…

«Ай, и ладно!», как Кузя говорит.

Удивительно, но прогулка по старинным кварталам действительно привела в равновесие мысли и чувства.

Спасибо Мигелю, именно ему удалось усмирить ноющего интеллигентика в моей «загадочной русской душе».

Крус не испытывал ненависти к американцам. Просто он знал, четко и твердо: янки — враги. И тут не было никакого надрыва, терзаний и мук. Да что Мигель! У моего деда-фронтовика в сорок первом выкристаллизовалось очень похожее осознание: немец — враг. Значит, что?

«Убей немца! Не промахнись. Не пропусти. Убей!»

Интеллигентик в твоей трусливой душонке будет лепетать о жестокости и ценности жизни? Заткни его. Убить врага — свято!

А не поймешь этого, не впитаешь в кору и подкорку — жди чудовищных мерзостей военного лихолетья, жди изнасилованных и замученных!

Можно, конечно, лепетать в оправданье, что, мол, немецкий или американский народ не виноват, и за Гитлера или Картера не отвечает. Так ведь и фюрера, и президента избирал тот самый народ!

Это простые Фрицы и Гансы обращали в рабство выносливых русских пленных, чтоб те батрачили на «белых господ». Кормили «восточных варваров» помоями и секли плетьми нерадивых, «которые тайком пожрали снятое молоко, предназначенное для свиных маток».

Это простые, простейшие Джоны и Гарри мирно бомбили с безопасных высот города — немецкие, японские, вьетнамские… Жгли напалмом, травили химозой. Во имя свободы и демократии.

«Оправдываешься?» — дернул я губами. Да нет…

Напоминаю себе, что прав…

…Мой самолет будет набирать высоту в ночном небе, так что я никуда не спешил. Миновал тесную и темную «калье» — «Запорожец» еле проедет — выбрался на «авениду» пошире…

— Андрей?

Я сразу узнал этот голос, хотя встретить его обладательницу здесь, в Гаване, казалось совершенно невозможным. И резко обернулся.

— Оля?

Да, это была она, Оля Арсентьева, моя нечаянная подружка, моя отчаянная потеря. В простеньком белом платье девушка выглядела стройной и воздушной, хотя что-то в ней изменилось… Покрасила волосы? Да, заметно… Наложила дорогой макияж? Пожалуй…

На меня смотрела не Оля. Ольга. Прелесть юности — вот что стерлось с ее лица, всё еще нежного и красивого, но слишком взрослого.

— Вот не ожидал… — промямлил я, и выдохнул: — Оль, прости! Я действительно не смог тогда… Да не то что свидеться, просто попрощаться! Ни адреса твоего не взял, ничего… Вс ё так закрутилось… Обязательства… Долг…

— Долг? — серые Олины глаза зло блеснули…

Или померещилось?

Девушка неожиданно легко подскочила ко мне, прижалась вся, жадно целуя и бормоча:

— Я тут рядом живу… Целый год без тебя… Пошли скорей!

Отрывисто смеясь, она схватила меня за руку, и мы побежали через улицу наискосок, сходу нырнув за кованые ворота — во внутренний дворик-патио… в тень колоннады… в полутемную комнату в мавританском стиле…

Меня охватило какое-то томительное безмыслие. Я опростился, скатываясь по спирали эволюции, ведомый горячкой желания. Сладко постанывая, Оля стащила с меня джинсы вместе с плавками, и бросила на резное деревянное кресло, а мои неловкие пальцы расстегнули рубашку-гуайяберу, швыряя ее туда же.

Голый и босый, я ухватился за подол Олиного платья, но девушка, смеясь, отпрянула.

— Ах, извини! — воскликнула она, дурачась. — Совсем забыла! Я же замужем!

Оля демонстративно достала из сумочки золотое колечко, надела его на палец и полюбовалась, отведя руку.

— Я его сняла, — доверительно сказала она. — Как тебя увидела, так сразу и сняла! Скоро полгода, как я Лепнина, а не Арсентьева. Игнат — офицер, служит недалеко отсюда, в Лурдесе…

А я стоял, коченея от стыда, от унижения, и злясь на хорошую эрекцию — телу были безразличны мои душевные корчи.

— Отомстила? — выцедил я, расцепив стиснутые зубы.

— Ага! — с удовольствием ответила Оля Лепнина. — А то — долг! — фыркнула она. — Долг превыше всего, да? Превыше меня? Ох, и натерпелась я из-за тебя тем летом! И осенью… Всё, уходи!

Я, будто оттягивая момент разлуки, неспешно натянул плавки и влез в джинсы. Накинул гуайяберу. Именно в этот момент, в самом конце неудачного «свидания», что-то сместилось во мне, срослось, до кончиков пальцев наполняя спокойной уверенностью.

— Спасибо, Оля, — мягко сказал я, застегивая рубашку.

Девушка недоуменно пожала плечиком.

— Не за что. Прощай, любовничек!

Я усмехнулся, оглядываясь с порога. Всегда хотел небрежно обронить эту фразочку, да повода не было…

— Аста ла виста, бэби!

[1] Имеется в виду массовая миграция кубинцев (120 000 человек) по договоренности между Вашингтоном и Гаваной.

[2] Один сертификат В (зеленый) равнялся 25 песо или пяти сертификатам А (красным).