Спасти СССР. Реализация

Глава 20

Понедельник, 26 февраля. Утро

Ленинград, 8-я Красноармейская улица

Прощально клацнула дверь, и я вслушался в гулкие, заглушенные звуки, наплывавшие с лестницы: папины ботинки топали тяжко, основательно, весомо, а мамины сапожки догоняли их, суетливо цокая по ступеням — некий умелец из «БАНи» облёк каблучки в латунные гильзы — хоть по щебню гуляй, не обдерёшь.

На ходу доедая котлету, я ринулся в комнату и с разгону примостился на жалобно скрипнувший стул. Натянув нитяные перчатки, бегло пролистал вчерашнее письмо.

— Во грустях пребывая и могильным предвестием волнуем, эпистолию забавную писать вам решился… — унывно продекламировал я. И закусил губу.

Вроде бы всё учел, раскатал аж по пяти пунктам, вплоть до координат «Энтерпрайза» с «Мидуэем» или маршрута полета злополучного «Боинга»… И тогда наши этим летом не собьют авиалайнер, а вежливо посадят его, заодно скормив штатовским провокаторам уйму «дезы».

«Кушайте с маслицем!»

Дожевав губу, я решительно вписал шестой пункт:

«6. Отвечаем на ваш запрос по поводу многоразовой транспортной системы 'Спейс шаттл». Сразу скажем, что прямой и явной военной угрозы «космические челноки» не представляют. По сути, программа «Спейс шаттл» является безусловным провалом США. А дело было так.

Еще до посадки на Луну, специалисты НАСА, воодушевленные успехами проекта «Аполлон», задумали весьма и весьма амбициозную космическую программу на следующие годы, которая включала в себя и строительство постоянной базы на Луне, и создание большой орбитальной станции на околоземной орбите (где могли бы одновременно работать 50 человек!) и даже полет на Марс.

Как раз для обслуживания орбитальной станции (ОС) и планировалось использовать «челноки» — они должны были раз в неделю летать в космос, доставляя на ОС экипаж, приборы и сырье, а на Землю спуская готовые изделия (сверхчистые лекарства, подшипники из монокристаллического металла и т.п. Всё, что можно изготовить только в условиях невесомости).

Однако президент Никсон, в целях экономии бюджета, весьма жёстко урезал программу, оставив от нее лишь «шаттлы», что было очевидной глупостью. Если отсутствует «орбиталка», то и в «челноках» нужды никакой нет. Более того, американская космонавтика оказалась в дурацком положении. Ведь теперь, чтобы, скажем, доставить на орбиту спутник-шпион КН-11 KENNAN , весом тринадцать тысяч кило, Соединенные Штаты будут вынуждены запускать «шаттл», который и сам-то весит более восьмидесяти тонн! Это примерно то же самое, как если бы мы перевозили мешок картошки из деревни в город не в коляске мотоцикла, а в кузове карьерного «БелАЗа».

Кстати, размеры грузового отсека «шаттла» (18 × 4,5 метров) соответствуют габаритам того самого разведывательного спутника КН-11, который проектируется, и это соответствие является единственным условием Пентагона. Никакие «космические бомбардировщики» на базе «челноков» даже не рассматривались военными.

Что же касается многоразовости, то здесь НАСА лукавит. «Спейс шаттл» будет состоять из самого «челнока», двух твердотопливных ускорителей (ТТУ) и огромнейшего топливного бака. Бак, тонкие стенки которого могут пострадать даже от града, сгорит в плотных слоях. ТТУ, вроде бы, станут приводняться на парашютах в океан, но это всего лишь рекламная уловка — ускорители без топлива будут представлять из себя пустые, выгоревшие оболочки-футляры. Их выловят, отбуксируют к берегу — и отправят на переплавку. Да и самому «шаттлу» предстоит расходовать собственный «моторесурс», ведь взлетать-то ему на своих двигателях.

Резюмируем. США, фактически лишившись одноразовых ракет-носителей, будут вынуждены использовать «шаттлы».

Американцы надеялись резко снизить стоимость доставки грузов в космос. Так, если вывод на орбиту 1 кг полезной нагрузки с помощью ракеты «Сатурн-5» обходился в 2000 долларов, то разработчики «шаттла» наивно полагали, что эту цену можно будет снизить в двадцать раз. На деле же выйдет иначе — она вырастет вдесятеро, до 20 тысяч долларов за килограмм! Таким образом, космонавтика, и без того недешевая, станет для Америки сверхдорогой.

Разумеется, Штаты преподнесут это свое поражение как победу, будут всячески хвастать «самым большим космическим кораблем», но все эти рекламные потуги останутся ничем иным, как воплями отчаяния.

В то же время мы рекомендуем продолжать отечественную программу по созданию «советского шаттла», поскольку в ее основе — сверхтяжелая ракета-носитель, что само по себе важно (СССР получит возможность вывода на орбиту грузов в 100–150 тонн). К тому же существуют проекты сделать обе ступени нового супертяжа многоразовыми. А благодаря развернувшимся в этом месяце работам по созданию модульной орбитальной станции нового поколения, советский аналог корабля-челнока («Буран», «Буря» или «Байкал», название еще не устоялось) может в перспективе принести неоценимую пользу народному хозяйству СССР.

Ведь создание и развитие космической индустрии выгодно не только тем, что полеты на орбиту станут рентабельными, но и резким технологическим рывком для экономики в целом.

Причем, особенно эффективное воздействие данный «большой скачок» окажет на оборонно-промышленный комплекс, поскольку на первых порах, на этапе мелкосерийного производства, те же изделия, полученные методом безгравитационного литья, выйдут весьма дорогими, но практически не знающими износа; следовательно, незаменимыми в самых ответственных узлах вертолетов, самолетов и даже танков. А на обороне, как вы знаете, не экономят.

QLS '

Аккуратно вложив исписанные листки в конверт, я заклеил его, надписал, куда и кому, вложил между страниц старой газеты, сунул в портфель…

— Всё! — выдохнул, стягивая перчатки, и тут же фыркнул, кривя губы: — Ага, «всё»… А доставка? Это тебе не теоремы щёлкать… Бли-ин!

Стрелки часов совестили меня, указывая на опоздание.

Котлету я заглотил, аки питон. Плюхнул в стакан загустевшее какао со сгущенкой, бешено заработал ложечкой… Выпил половину, обжигаясь, и побежал в школу.

* * *

Легкий морозец не навевал мыслей о близости весны, зато бодрил, придавая мне ускорения. Оскальзываясь на ледяных корочках, я одолел последний поворот… В пределы школы ворвался под веселый дребезг звонка. Опоздал!

«Еще эта дурацкая сменка… — нервозно пыхтел я, переобуваясь. — Напридумывают… Ч-чёрт…»

Из раздевалки я скакал через две ступеньки — «вверх, вверх, до самых высот»! — и лишь в затихшем коридоре сбавил шаг, отдуваясь. Наскоро перебрав варианты уважительных причин, гордо отринул их все.

«Покаюсь! — дернул губами в улыбке. — Ибо тяжек грех опоздания, и не отпустить его… Не… Первым уроком у нас — математика, Биссектриса простит…» — юркие мыслишки шмыгали в голове, не ведая стыда.

Перекладывая портфель из руки в руку, я наскоро пригладил растрепанные волосы, всё круче задирая бровь. Шум и галдеж, что неслись из 10-го «А», различались ясно, но запоздалое удивление настигло меня лишь в тот момент, когда Женя выглянула из-за приоткрытой двери, и тут же скрылась, громко пища: «Идёт, идёт!»

Выдохнув, я храбро шагнул в класс. Все чинно сидели на своих местах и, как птицы в стае, разом обернулись ко мне, странно улыбаясь или сдержанно хихикая. А Светлана Павловна замерла у доски в позе дирижера, чуть вскинув руки.

— Три-четыре! — энергично скомандовала она.

И десятый «А» дружно грянул:

— Поз-дра-вляем! Поз-дра-вляем!

Мое ошеломление было столь велико, что висок не вершил даже малой работы. Я на рефлексе проблеял, что опоздал-де, и классная комната зашаталась от громкого здорового хохота.

— Да он еще ничего не знает! — рассмеялась Биссектриса, сияя, и с гордостью занавесилась похрустывавшим номером «Комсомольской правды». А там статья на полполосы, и заголовок звонкий — «Победитель невозможного»… И мое фото.

Довольно удачный снимок — я сижу вполоборота, поигрываю карандашом, взгляд задумчивый… Вроде, и в объектив гляжу, а вижу иное. Нет, лучше так — «прозреваю»…

— А, ну да… — промямлил я, внутренне ёжась.

По классу вольными разливами разошелся смех, отзываясь простодушными улыбками.

«Начинается…»

И что эти «звёзды» хорошего находят в популярности? Не понимаю. Все взгляды на тебя, и сразу так неуютно делается… Где былая непринужденность, пускай даже показная? Нету ее.

Зато деревенеешь и зажимаешься, как знатный тракторист на съемках «Голубого огонька»…

— Поздравляю, Андрей! — торжественно сказала Светлана Павловна. — Когда выйду на пенсию, напишу мемуары… И буду гордиться, что учила самого Соколова!

Все заулыбались, а Яся вскочила, протягивая мне газету.

— Подпишите, Андрей Владимирович! — воскликнула девушка с непривычным для нее кокетством.

— И мне! — подпрыгнула Тома.

— И мне! И нам! — загомонил весь класс, и Светлана Павловна махнула рукой в порыве бесшабашности.

— Ладно! Урок отменяется. Сейчас нам Андрей докажет Великую теорему Ферма! А газет хватит всем — редакция выделила школе аж две пачки… Соколов, к доске!

* * *

Quod suus quam saecularia gloria venit.

Ну, Квинт Лициний Спектатор выразился бы, наверное, подобным образом. «Так приходит мирская слава»…

Вот они, замерцали в темени безвестности — начальные проблески того самого паблисити, которого я добиваюсь — и которого бегу. И до чего же здорово, что первыми моими «фанатами» стали друзья, одноклассники и одноклассницы! С ними мне полегче как-то…

Десять лет мы вместе. Ссорились, дрались даже, мирились, влюблялись… А как в третьем классе сплотились — и отлупили задиру-пятиклассника! А в восьмом маршировали по школьному коридору под сине-бело-голубым стягом «Зенита»…

Да и потом, во взрослой жизни, как часто сплетались наши мировые линии! С желчным Сёмой, с неунывающей Ирой Акопян, в девичестве Клюевой… Возможно, пару лет спустя и другая наша Ира сменит фамилию, станет Андреевой, ведь Пашка теперь не сгинет «за речкой на юге». Не должен…

А Яся нам и вовсе как родная стала! Мы дружили семьями, а Ясиных близняшек, Егорку и Глеба, нередко оставляли ночевать. Только прежде разобраться надо, кому это — «нам», с кем, вообще, сродниться собираюсь — до заветного «мы»…

…На переменке, выждав удобный момент, я подошел к Кузе.

— Наташ, можно тебя?

— Меня? — сладко улыбнулась девушка. — Тебе — можно.

— Ну, Ната-аш… Я серьезно!

Кузенкова провела пальцами по губам, словно выключая улыбку. Лишь лукавые огонечки не гасли под ресницами.

— Помнишь, у нас как-то был разговор, — начал я издалека, — про всякие секреты, про мой план…

— … И ты, наконец, решился мне его открыть? — уловив огорчение во взгляде напротив, Кузя торопливо исправилась: — Молчу-молчу-молчу…

— Всё действительно серьёзно, — понизил я голос. — Понимаешь… Тогда, в лагере, мне удалось помочь тебе потому, что я и сам как бы на учете, даже сотрудничаю с комитетчиками, хоть и поневоле…

Что именно сейчас пришло в голову девушке, не знаю, но она построжела и даже подтянулась.

— За тобою следят? — спросила негромко.

— Честно? Не знаю. Раньше — да, присматривали. А один раз я даже чуть не попался, когда письмо бросал в почтовый ящик… Понимаешь?

Светло-карие глаза глянули на меня в упор.

— Ты хочешь, чтобы я отправила письмо вместо тебя?

— Да! — выдохнул я. — Наташ… Правда, это очень важно, и я…

Величавым жестом Кузя остановила меня.

— Давай письмо.

Оглянувшись, я суетливо переложил в ее портфель пакет, обернутый газетой, и вытолкнул:

— Лучше не оставлять на нем отпечатков…

— У меня есть хирургические перчатки, — деловито кивнула Наташа, щелкая замочком, и удалилась с умиротворенной улыбкой на устах.

Вторник, 27 февраля. День

Ленинград, Смольный проезд

Вчера вечером я ждал звонка от Кузи, но так и не дождался. А с утра не было никакой возможности для тет-а-тет — суетливый школьный народец то вокруг меня толокся, то Наташу вовлекал в свои разброды и шатания. Кивнула хотя бы, словечко бы обронила… Так нет же! Эта вредная девчонка лишь улыбалась мне — приветливо, чуть томно, а то и вовсе сладко, как будто повышая градус близости.

Я весь извелся, пока на переменке не зажал Кузю на площадке между вторым и третьим этажами. Заметив, что во мне догорает последний нерв, она проворковала, ласково поспешая:

— Бросила, бросила. Честное комсомольское!

— Спасибо, — выдохнул я бурчливо, но и облегченно.

— А поцеловать? — блеснула глазами девушка.

Я сглотнул всухую. Мысли в голове, трусливые и весьма далекие от платонических, сбивались в амока комок.

«А если увидят? Учителя — ладно. Но вдруг — Тома? Или Афанасьева?..»

Я дождался, пока одичалая мелкота слетит по лестнице, и пришатнулся к Кузе. Она подалась навстречу. Я коснулся ее вздрогнувших губ, тут же сминая их крепким поцелуем — школьное шумство отошло на второй, на третий план…

Девушка приникла на долгие секунды, и неохотно отстранилась.

— Обращайтесь! — мило улыбнулась она.

* * *

После уроков, словно извиняясь за мимолетную «измену», я проводил до метро Мелкую. Тома болтала всю дорогу, выкладывая новости о себе, о Софье и ее женихе — как Ганшин ловко и точно разрезал торт («Опыт есть! Он же хирург!»), как невеста состряпала жаркое под чутким Томиным руководством («У нее получилось! Ну, почти… Ничего, научится еще!»), а Жозефина Ивановна прислала настоящее мумиё — и холщовый мешочек, набитый невиданными сухофруктами («Компот сварили — просто о-бал-ден-ный!»).

На станцию «Технологический институт» мы спустились вместе, как в той песне. «Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону…» Помахав Томочке, я заскочил в вагон с другого края перрона.

Соображая, где мне лучше пересесть на автобус, лицемерно вздохнул: по первому зову — пред светлы очи товарища Колякина, моего личного пиарщика…

…Забавно, что обком комсомола расположили не в самом Смольном, а рядом, в Воскресенском соборе, хоть и связав внутренними переходами. Кабинет же первому секретарю и вовсе выделили в часовне, прямо под крестом.

Хмыкая, я постучался в высокую дверь, и вошел.

— Здрасьте, Александр Николаевич! Вызывали?

— Звал! — хохотнул Колякин, резво выбираясь из-за стола. — Приветствую, Андрей!

Мы пожали друг другу руки, и я тонко улыбнулся, кивая на сводчатый потолок:

— Ну, и как вам тут?

— Как у Христа за пазухой! — рассмеялся первый секретарь и подбоченился. — Ну, что, «Победитель невозможного»? Продолжим? Согласитесь, что статья в «Комсомолке» вышла на диво, без пустой похвальбы, но с интересными подробностями!

— Пожалуй, — кивнул я. — Конечно, в жар меня бросало, но неловкости за авторов точно не испытывал — писали люди знающие.

— Именно! — тряхнул головой Александр Николаевич. — Кстати, небольшая заметка должна скоро появиться в журнале «Смена». Главное, что ваше фото будет — цветное, на всю обложку!

Смущение едва не одолело меня, но я справился, натужно вытолкнув:

— Ну, хоть не в «Советском экране»!

— Как знать! — коварно ухмыльнулся Колякин. — Я вас, Андрей, не просто так звал… Завтра надо будет познакомиться с одним интересным человеком. Мы-то с вами его знаем, а вот он нас — как бы не очень…

— И как зовут этого интересного человека? — прищурился я с подозрением.

— Сергей Петрович… — сказал персек обычным голосом, и закончил с придыханием: — Капица!

— Из «Очевидного-невероятного»? — уточнил я недоверчиво. — Вы что, и по телевизору меня показывать хотите?

— Родина должна знать своих героев! — закудахтал Александр Николаевич в тихом восторге. — Смотрите, Андрей… Капица сегодня приехал в Ленинград, специально, чтобы встретиться с вами. Я, правда, предлагал иную схему — не он к нам, а вы к нему, в Москву, но Сергей Петрович — человек старой закалки… Завтра он ждет вас после обеда, ровно в два часа — «Лентелерадио» предоставит свою студию! Видите, как все хорошо складывается?

Вторник, 27 февраля. День

Ленинград, улица Чапыгина

— Добрый день!

И этот голос, и сама интонация были мне хорошо знакомы — который уж год подряд я каждую неделю смотрел передачу об «открытиях чудных» и «друзьях парадоксов».

Срамное будущее удалило науку из прямого эфира, заполняя прайм-тайм пошлыми шоу, и люди радостно угадывали буквы, как будто не догадываясь о том, что «Поле чудес», вообще-то, располагалось в Стране Дураков…

А мне частенько не хватало взволнованных растрёп-очкариков, что вещали с экрана напрямую, рассказывая о подлинных чудесах, которые они являли в лабораториях «Курчатовки» или Физтеха. И вот…

Знакомо улыбаясь, отмахивая челку, Капица крепко пожал мне руку.

— Очень приятно… э-э…

— Андрей, — подсказал я.

— Очень приятно, Андрей! Признаться, мысль об интервью с вами посетила меня сразу, стоило лишь узнать о вашей работе…

— Она еще не опубликована, Сергей Петрович, — стыдливо понурился я.

— О-о! Товарищ Колмогоров уже поделился со мной своими впечатлениями! Уж кому-кому, а ему доверять можно…

Капица в строгом черном костюме выглядел тем, кем и был — профессором и доктором наук.

— Кстати, Андрей Николаевич тоже поприсутствует в студии, — молвил он приглушенно.

— Это несправедливо, — вздохнул я. — Двое на одного…

— Не бойтесь, Андрей, — сказал Сергей Петрович с коротким смешком, — мы умерим свои хищные инстинкты! Пойдемте, будем записываться. И не тушуйтесь! Я и сам впервые на «Лентелерадио»…

А мне не было страшно. Мне было интересно, даже азарт грел кровь — исполнялся мой план, сбывались мечты… ВЛКСМ выдвинул ленинградского школьника из своих сплоченных рядов — и с истинным комсомольским задором выставлял напоказ. Смотрите, завидуйте, берите пример!

Стыдно было, да. Я же прекрасно помнил, что списывал, как нерадивый ученик, у истинных «победителей невозможного». Но… Мне всё равно было приятно. Тем более что… Ну, я же не просто так воспользовался будущими чужими наработками, а сам проторил ту тропу, на которую позже вышел бы Уайлс!

Мои покаяния с оправданиями осыпались, стоило нам с Капицей пройти за дверь с погасшим табло «Тихо! Идет запись». Студия занимала довольно обширную комнату без окон, ярко освещенную и отделенную стеклом от звукорежиссера и прочих пахарей телевизионных нив.

Три громоздкие камеры вели перекрестную съемку фигурного стола, за которым уже развалился академик Колмогоров в элегантном костюме. Андрей Николаевич предпочитал простую и удобную одежду, но мог — и умел — носить даже фрак. Завидев вошедших, он встал, протягивая руку через столешницу — сначала Сергею Петровичу, потом Андрею Владимировичу.

— Присаживайтесь! — улыбнулся академик.

Отзеркалив его улыбку, Капица уселся посередине, а я скромно пристроился сбоку. Тут же на нас напали молоденькие гримерши, запорхали, обметая лица пушистыми кистями, замазывая, затирая некие изъяны.

Подбежал молодой, очень серьезный парниша, проверил чуткие микрофоны, и скрылся.

— Надеюсь, мои мэканья и некорректные замечания будут стерты? — вопросил Колмогоров.

Голос у него был чрезвычайно характерным и очень приятным, он слегка грассировал, что было идеально, если Андрей Николаевич говорил по-французски. А когда академик звонил и просил меня к телефону, то букву «А» в слове «здравствуйте» и первую «О» в слове «можно» он слегка удлинял.

— Надейтесь, надейтесь… — сказал Сергей Петрович, посмеиваясь. — Мы всё просмотрим и прослушаем, вырежем ненужное, смонтируем, как надо. Не беспокойтесь. В крайнем случае перезапишем какие-то моменты из нашей беседы. Да, Андрей, именно беседы, — повернулся он ко мне. — Начнем мы с формата интервью, но даже диалог мне кажется скучнее общего разговора… Готовы?

— Всегда готов, — бодро ответил я, а Колмогоров, дурачась, вскинул руку в пионерском салюте.

— Тишина в студии! Начали!

Двое операторов повели телекамерами, наводя фиолетовый блеск объективов. Третий снимал общий план.

— Добрый день! — обычным голосом, как бы по-соседски поздоровался Капица с миллионами телезрителей. — Сегодня у нас в гостях два выдающихся математика — Андрей Николаевич Колмогоров, состоявшийся как ученый, профессор и академик, и Андрей Соколов, ученик десятого класса… Его выбрали комсоргом школы, он побеждал в математических олимпиадах — на всесоюзной в Ташкенте и международной в Лондоне. Достижения очень значимые для выпускника, но пригласили мы Андрея по иному поводу — он сумел доказать Великую теорему Ферма! То есть совершил то, что не удавалось величайшим математикам на протяжении нескольких веков подряд…

— Можно дополнить? — поднял руку Колмогоров, и заговорил, просто и непринужденно, словно находясь в знакомой компании. — Андрей всколыхнул математическое сообщество гораздо раньше, когда вывел гипотезу Гельфанда-Соколова, и представил первый эффективный полиномиальный алгоритм. Сейчас, кстати, эта его работа успешно используется Госпланом и… в некоторых других областях.

Покивав, Капица повернулся ко мне.

— А с чего всё началось, Андрей?

— Вы не поверите, — простодушно улыбнулся я, — но еще два года назад математика была для меня трудным предметом, «пятерки» я получал редко. Всё изменилось на весенних каникулах, в восьмом классе. Нужно было подтянуть товарища по алгебре, а то ему светила «тройка» в четверти. Подтянул — и сам втянулся! Знаете, это было, как откровение. Ведь математика — это целый мир, сложный, загадочный, на карте которого хватает белых пятен. И… М-м… Не сочтите за ложную скромность, Сергей Петрович, но всё же… То, что я вышел на доказательство теоремы Ферма, определялось не столько моим умом и к наукам рвеньем, сколько удачей и везением. Нет, правда! Я никакой не вундеркинд, просто… Наверное, я походил на голодного, дорвавшегося до холодильника. И то хочется попробовать, и от этого откусить! А в итоге получилось, что я вышел на Великую теорему кратчайшим путем, ведь математика со времен Ферма развилась и глубоко, и широко, охватывая области, неведомые триста или даже сто лет назад. Да и когда бы я успел прочесть — и усвоить! — сотни трудов? Не зря же очень редко кто знает всю математику целиком — вот, как Андрей Николаевич или Леонид Витальевич Канторович. Или Израэль Моисеевич Гельфанд… Но не я! Я с восторгом неофита кидался на всё подряд и, помню, сильно удивился, когда сформулировал ту самую гипотезу. Ведь решение имелось, оно ждало лет тридцать, когда же на него обратят внимание! Вот я и обратил…

— И теперь, — вмешался Колмогоров, — всё линейное программирование стало относиться к классу полиномиально разрешимых задач! А это уже классика. Кстати, Андрей заявил… В январе, кажется… Да? Заявил, что заканчивает работу в данном направлении!

— Вот как? — отчетливо удивился Капица. — А почему?

— Ну-у… — пожал я плечами. — Развивать дальше — дело техники, а это уже не так интересно. Первой, по-настоящему серьезной проблемой для меня стала гипотеза Таниямы. Я взялся за нее в мае прошлого года, и не просто так, а с прицелом на Последнюю теорему Ферма…

— Скажите, Андрей, — оживился Колмогоров, — а вы уловили некие характерные черты стиля математического мышления? Могли бы их сформулировать?

— Ну-у… — затянул я. — Попробую. Ну, во-первых, это безусловное, доведенное до предела доминирование логической схемы рассуждения. Такая, вот, своеобразная особая примета… Она в максимальной степени позволяет следить за правильностью течения мысли, исключая ошибки, и одновременно заставляет при анализе видеть всю совокупность имеющихся возможностей, обязывая учесть каждую из них, не пропуская ни одной. Во-вторых… — я задумался. — Наверное, лаконизм. То есть, предельная скупость, суровая строгость мысли, помогающая полностью сосредоточиться на основной линии изложения. Никаких побочных отвлечений и разглагольствований, ослабляющих логическое напряжение! Ну и, пожалуй, в-третьих… м-м… четкая расчлененность хода рассуждений. То есть, при всякого рода разветвленных перечислениях математик должен отчетливо помнить в каждый момент изложения, какие именно возможные случаи и подслучаи он уже рассмотрел, а какие только предстоит рассмотреть.

— Зачёт! — ухмыльнулся академик.

А я как-то успокоился внутренне, даже перестал следить за собой. Пусть, думаю, люди видят меня таким, каков есть — «красивым, в меру упитанным мужчиной в самом расцвете сил»…

— А как вы думаете, Андрей, — оживился ведущий. — Могут ли существовать иные, более простые и доступные доказательства Великой теоремы Ферма?

— Решение, представленное Андреем Соколовым, — вмешался Колмогоров, — было следствием доказательства гипотезы Таниямы-Шимуры-Вейля, которая ныне называется теоремой о модулярности. И, насколько мне известно, альтернативного доказательства теоремы Ферма, прошедшего экспертную оценку, не существует. Извините, Андрей…

— Пустяки, дело житейское, — обронил я, не выходя из образа Карлсона. — Не буду обвинять самого Пьера Ферма в лукавстве, хотя и хочется! Ведь при его жизни гипотеза Таниямы появиться не могла, поскольку модулярные функции, которыми она оперирует, были открыты только в конце XIX века. А гипотеза звучит так: «Каждой эллиптической кривой соответствует определенная модулярная форма». Эллиптические кривые, известные с давних пор, располагаются на плоскости, модулярные же функции имеют четырехмерный вид… Вернее, модулярную форму можно представить, как функцию, область определения которой находится в двух измерениях, но и область ее значений также двухмерна. Иными словами, гипотеза Таниямы соединяла разномерные фигуры, что показалось тогдашним ученым абсурдом, и в пятьдесят пятом о ней, вроде как, забыли. А я вспомнил. Меня, помню, зацепило, что эллиптическая кривая, построенная при помощи уравнения Ферма, преобразованного в кубическое, не может быть модулярной. Однако гипотеза Таниямы утверждала обратное — любая эллиптическая кривая как раз таки модулярна! Соответственно, эллиптическая кривая, полученная из уравнения Ферма, не может существовать. Значит, не может быть целых решений и самой теоремы Ферма! Следовательно, она верна…

В этом месте телеоператор, оторвавшись от тяжелой камеры, катавшейся на колесиках, захлопал в ладоши. Следом над пультом воздвигся звукорежиссер в свитере грубой вязки, чтобы рукоплескать юному дарованию.

Их поддержал сам Капица, радуясь неожиданному участию — человечьи эмоции оживили сухие, холодные абстракции, красивые, как бездушный кристалл.

Суббота, 3 марта. Ближе к вечеру

Ленинград, улица Рубинштейна

Схлынули безумные дни, отошли тревоги, унялись страхи. Минцев с трудом вспоминал, как всё было, путая закаты с рассветами. Это на фотографии он получился уверенным, с мужественным профилем…

«Ага!» — насмешливо фыркнул Жора.

Гордо держит драгоценный сверток, как охапку дров… Света рядом жмется — слабенькая, измученная, — а он гордо улыбается…

Молодой отец!

Угомоновишиеся чувства снова взбурлили, перехватывая горло, поперли из потаенных сусеков души, словно неудержимая пена, рвущаяся из бутылки шампанского.

Мальчик! Его сын. Михаил Георгиевич…

Крепыш! Бутуз! Как молока захочет, до того верещит, что аж звон по комнатам…

Перетянув рот в счастливой гримаске, подполковник сбросил газ и свернул под арку. Одолев темную подворотню, «Москвич» выехал во двор, и Минцев досадливо дернул уголком губ — его «законное», давно облюбованное место занимал бледно-синий «Жигуленок». Резко тормознув, отец семейства припарковался рядом.

Набитая продуктами авоська отяжелила руку — и убавила тягу к сварливости. Его ждут «Светик» и «Михайло», вот в чем основа основ! А мелкие пакости жития… В шлак!

Георгий Викторович бодро зашагал к подъезду… К парадному. Тяжелая створка плавно впечаталась в косяк, пуская слабое эхо, и гулкий объем этажей подхватил гаснущий отзвук.

— Товарищ Минцев?

Голос опадал негромко и спокойно, с какой-то безразличной усталостью. Подполковник, напрягшись, разглядел говорившего — мужчину средних лет, чисто выбритого, с малоподвижным обрюзгшим лицом. Спортивный костюм не придавал ему стройности, хотя и молодил слегка.

Но в глаза Георгию Викторовичу бросилась особая примета — уши, раздавленные в схватках, как у бывшего борца, двумя блинчиками плотно прилегавшие к голове.

— Никак, «Чемпион»? — прищурился он.

Спортивный мужчина не вздрогнул, лишь губы его повело вкривь.

— Соколов, небось, стуканул? Да я не в обиде, так и хотел. Можно сказать, рассчитывал… А то самому сдаваться невмоготу. Тем более что виноват я перед Андреем — сам же его снимал! Выходит, что первым и сдал, да еще вероятному противнику…

Минцев поднялся на пару ступеней и уложил авоську на широкий низкий подоконник, звякая бутылочками из молочной кухни. Опасности, исходящей от «Чемпиона», он не ощущал. Обычный мужик, разве что изрядно побитый жизнью.

— Присядем.

Оба уселись по разные стороны от авоськи.

— И давно вас завербовали? — Жорин взгляд обрел цепкость.

— Да лет десять назад, или раньше… — пожал агент ЦРУ всё еще могутными, хоть и слегка оплывшими плечами. — Приказали залечь, и не отсвечивать. А в прошлом году, в мае, «разбудили»…

— Ага… А кто вам установку давал? Мужчина?

— Женщина. Да где там… Девчонка, хоть и вице-консул. Синтия Фолк… — «Чемпион» дернул губами. — Я, гражданин начальник, о снисхождении не толкую. Что впаяют, то и получу. Хотя… Иной вины, чем фотки тех десяти пацанов, вроде и нет. Согласен, доллары на мое имя капают, где — не знаю, да и на кой они мне… Драпать в Штаты я не собираюсь, я там ничего не забыл. Ну, да, повелся однажды, дал слабину… Обиделся, как малолетка, и на супругу, и на командира… На всех! — Он поморщился. — Вроде, взрослый мужик, а… хуже юнца. Полжизни прогадил… А-а! — кисть, выглядывавшая из манжеты «олимпийки», ворохнулась, обреченно отметая реал.

— А как вас звать хоть? — Минцев сложил руки на коленях.

— Лепнин. Юрий Алексеевич… как Гагарин. М-да…

— А на меня-то как вышли, Юрий Алексеевич?

Лепнин чуток развеселился.

— Хех! Каждый божий день мимо «Большого дома» прокатывал! Всё примерялся, с духом собирался, хе-хе… Да и за вашей машиной пристраивался, будто в догонялки играл. Кто-то вас, помню, окликнул по имени-отчеству, а в роддоме я фамилию узнал, жены вашей… — он повернул голову и с интересом спросил: — Мальчик? Девочка?

— Мальчик, — серьезно ответил подполковник.

— А у меня ни сына, ни дочки… — поугрюмел Лепнин, и повел плечами. — Ну, сам дурак… Ладно, гражданин начальник, не смею задерживать! Я вас тут перехватил, чтобы… Ну, не знаю… Вдруг пригожусь? Будете через меня «дезу» гнать, хе-хе… А агенту, хоть серпасто-молоткастому, хоть звездно-полосатому, светиться ни к чему. Говорите, куда завтра явиться, накатаю чистосердечное!

Минцев покусал губу, соображая.

— Вот что… — медленно выговорил он, бросив взгляд на часы. — Будьте здесь в то же время… Нет, лучше ровно в четыре. Годится?

— Вполне.

Кряхтя, «Чемпион» поднялся. Кивнул неловко на прощанье, да и побрел к выходу. Жора рассеянно глядел ему в спину.

«Если не придет, нарисую анфас и в профиль, выйдет лучше, чем на фото! — подумал он. — Да не-ет, должен прийти. И оба „спящих“ сыграют за нашу команду…»