Спасти СССР. Реализация

Глава 17

Воскресенье, 4 февраля. День

Ленинград, Измайловский проспект

Часы, скашивая фосфорические стрелки, показывали половину девятого, а за окном словно длился и длился предрассветный сумрак — плотное скопище туч зависло над городом в небесной «пробке». Пепельно-сизые облачные чрева ощутимо давили на крыши, совершая сэппуку на острых шпилях Адмиралтейства и Петропавловки.

Солнечный свет тускло сквозил в промежностях улиц, не в силах вытягивать тени, и в полутемной комнате всё цепенело, чередуя оттенки серого — и стены, и потолок, и смутный узор ковра.

Я протер глаза, и потянулся, выпрастывая ноги из-под одеяла. Тело дремотно нашептывало о сладости утреннего сна — м-м… полча-асика еще… — но разбуженный ум уже деловито планировал воскресные заботы. С приятностью зевнув, я закинул руки за голову и резко выдохнул.

«Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон…»

Я нарочно покопался в душе, выискивая напряги и беды, но горизонты были чисты. Даже на западном фронте — без перемен…

Весь январь, с самого Нового года, зловещие тени цэрэушников не тревожили меня. Бежевая «Хонда» с дипломатическими номерами не парковалась на Владимирской, а прыткая Синтия Фолк не черкала помадой на условленном столбе — я проверял. Каждую неделю наведывался…

Постепенно во мне прорастало трусоватое ощущение, знакомое, вероятно, всякому, кого «вербанули» насильно: «Может, отстали? И не напомнят больше о себе?..»

Ага… Жди. Хотя… А вдруг американцы и оставят в покое агента «Странника»? Ведь Картер сдал Бжезинского! Эту «уступку Советам» неделю смаковали «голоса», а кому, кроме Збига, так уж интересен был «Ленинградский феномен»? Или я утрирую?

Мои брови насупились. Даже если допустить, что ЦРУ даст заднюю…

«И что? — усмешка искривила губы. — КГБ всё равно с меня не слезет!»

Ну, и ладно. Я с чекистами уже сроднился.

И Гельфанд не звонит… Когда еще обещал отдать мою работу на проверку «светилам»! И долго они будут копаться в Великой Теореме Ферма? Я задумчиво почесал ухо.

Если подумать, ничего особенного в ней как бы и нет — тот же алгоритм Кармаркара куда занимательней, да и полезней. Величие Большой Теореме придавала ее неприступность — триста лет математических осад и штурмов, и всё без толку.

А вот интересно, если у самого Пьера де Ферма спросить лязгающим строгим голосом: «Какие ваши доказательства?»

«Невозможно разложить куб на два куба, биквадрат на два биквадрата и вообще никакую степень, большую квадрата, на две степени с тем же показателем, — забубнит он, потрясая „Арифметикой“ Диофанта. — Я нашел этому поистине чудесное доказательство, но поля книги слишком узки для него…»

Лукавит шевалье, да, лукавит…

Исчерпывающее доказательство «Последней Теоремы Ферма», которое уже третий месяц мусолит Гельфанд, основано на современном аппарате высшей математики, о котором в эпоху кардинала Ришелье никто даже не догадывался — это продукт эволюции знания. Скорей всего, Ферма вывел некорректное обоснование, но так и не сумел усмотреть в нем ошибку, блуждая в тумане интуиции. Недаром он — несколько позже — опубликовал доказательство частного случая для n = 4, но вот о случае общем даже не упомянул, хотя полей хватало…

Я сел, пальцами ног нащупывая тапки, и прислушался. Тихонько хлопнула дверь ванной, забрякали тарелки, потек негромкий говор — высокий мамин голос как будто оплетал звонкой нитью папин басок. Родительский дуэт то учащал речь, то замедлял ее, расставляя краткие паузы, и как будто наполнял квартиру живым покоем…

Телефон зазвонил с резким призывом, обрывая нити только что сотканной гармонии.

— Я возьму! — приглушенно заворчал отец, тяжеловато шаркая в прихожую. — Алло? Да… Да… Сейчас. — Смущенный и заинтригованный, он просунулся в мою комнату: — Сына, тебя!

Я вскочил и торопливо прошлепал, как был, в одних трусах, сипло роняя:

— Кто?

— Гельфанд! — оповестил папа звучным шепотом.

— Алё? — выдохнул я в трубку.

— Доброе утро, Андрей! — донесли провода бодренький, скрипучий голосок Израэля Моисеевича. — Ну, что ж, можно вас поздравить, коллега! Я переправил вашу работу сначала Канторовичу, а затем еще трём академикам — Понтрягину, Колмогорову и Александрову… Павлу Сергеевичу Александрову, — уточнил он. — Буквально вчера отзвонились трое крайних, но был уже двенадцатый час, и я не стал вас беспокоить… Еле дождался утра! Хе-хе…

Из кухни на цыпочках выбежала мама.

— И… что сказали академики? — вытолкнул я, чувствуя, как слева накатывает запах ароматного дыма и мыла «Земляничного», а справа вьется шлейф «Пани Валевской».

— Академики дают «добро»! — рубанул Гельфанд, и зажурчал: — Андрей, сам же знакомился с вашей работой, а вы ведь знаете, насколько я придирчив! Однако все четыре важнейших черты для математики — красота, простота, точность и безумные идеи — в вашем труде присутствуют. Так что…

— И когда ждать публикации? — вырвалось у меня.

— А вот спешить не надо, Андрей, — построжел голос из Москвы. — Дело очень и очень ответственное! Сначала я лично еще раз всё проверю и перепроверю, и только потом отдам в печать. М-м… В конце февраля или в самом начале марта. Кстати… Леонид Витальевич наверняка не удержится, и выболтает наш секрет! Он-то первым ознакомился с вашей работой! Поэтому готовьтесь, Андрей. Чую, будет ажиотаж, будет суматоха и всяческая суета!

— Всегда готов! — нервно хихикнул я. — Спасибо, Израэль Моисеевич!

— Вам спасибо! — отпасовали на том конце провода. — До свидания!

— До свидания… — с колотившимся сердцем я положил трубку, внутренне поджимаясь.

«Ну, сейчас начнётся…»

— Сынуля, а что за работа хоть? — спросила мама вкрадчивым шепотом.

— Да я там… теорему… — промямлил я. — Доказал…

Папа, шевеля усами, улыбнулся, наполовину шутливо:

— Теорему Ферма?

Я покаянно кивнул, и заговорил, торопливо оправдываясь:

— Не рассказывал ничего, потому что… Ну, надо же было проверить, убедиться, что прав. А вдруг ошибка? Я и молчал. Вот в таком плане, в таком разрезе…

Мама всхлипнула, и молча обняла меня. Отец крепко почесал в затылке, и хмыкнул, качая головой:

— Ну, мать… Видала, кого вырастили? Помнишь то родительское собрание? — Косолапя, он развернулся ко мне: — В классе шестом, по-моему… Ваша Зиночка сказала тогда, что ты вырастешь либо великим человеком, либо великим негодяем! Ну, негодяя из тебя не вышло, так что…

— Ой, ты же весь замерз! — всполошилась мама. — Иди, Дюш, одевайся. Будем завтракать!

— И выпить ба… — крякнул папа, поспешно аргументируя заветное желание: — Отметить же надо!

— Третьим буду? — натужно пошутил я.

— Чуть-чуть! — воскликнула мама, и прыснула в ладонь. Развеселясь, зарумянившись, с влажным блеском в глазах, она похорошела, моментом сбрасывая годы. Как будто возвращаясь к той девчонке, которой была — и осталась в душе.

«Вот и радуй ее, — говорил я себе, шустро натягивая треники и застиранную „олимпийку“. — Не огорчай, а радуй! Понял, великий человек?»

Там же, позже

Я включил телик с небольшим запозданием — «Международная панорама» уже шла. Затих напряженный ритм «Вибраций», унялись голоса за кадром, вбрасывавшие резковатые анонсы, а не в меру упитанный Бовин, малость взъерошенный и без галстука, вальяжно развалился перед камерой.

Признаться, я не ожидал, что именно он, спичрайтер Брежнева, будет вести передачу, но, видимо, в верхах решили коней на переправе не менять.

— … Президент Картер не стал нагнетать обстановку, и внимание западной прессы срочно переключили на обрушение шахского режима в Иране, — одышливо втолковывал народу ведущий, позволяя себе ироничную усмешку. — А тамошние события действительно приобретали всё больший размах. Напомню, что четвертого января шахиншах Реза Пехлеви назначил премьер-министром Ирана не придворного шаркуна, а самого Бахтияра, лидера главной оппозиционной партии «Национальный фронт». Менее двух недель спустя Его Императорское Величество бежало, не забыв прихватить с собой огромный «Боинг», груженный награбленным, а премьер-министр, опасаясь захвата власти муллами, военными или коммунистами, спешно возглавил Временное правительство. Лишенный поддержки даже товарищей по партии, немедленно изгнавших его за сотрудничество с шахом, чужой для армии, враг духовенства, страшно далекий от народа, Шапур Бахтияр всё равно, как будто назло всем, вершил дела по либерально-демократическому стандарту. Прежде всего, разогнал тайную шахскую полицию САВАК и выпустил из тюрем более двухсот политзаключенных. Затем отдал приказ не препятствовать уличным демонстрациям, отменил цензуру и объявил… как бы признавая свою слабость и нерешительность… о предстоящих через три месяца свободных выборах в Учредительное собрание, которое и должно определить дальнейшую судьбу страны. Не будем проводить явных параллелей, но ясно же, что никто не даст Бахтияру целый квартал времени! Ведь еще первого февраля, прямым рейсом из Парижа, в Иран возвратился беглый аятолла Хомейни, признанный вождь исламистов, человек сильный и харизматичный, способный навести «новый порядок»…

Я сжал губы. Из туманного будущего накатывал иранский кризис… Он тревожил меня, ибо в уравнения современности вписывались всё новые и новые неизвестные, меняя знакомую, однажды прожитую реальность.

Хорошо, хоть в Польше не устроили заварушки, а ведь ситуация качалась на лезвии бритвы. И Северная группа войск могла ответить, очень и очень жёстко ответить. По градам и весям…

А вот бодание в Афганистане на спад не идет, «пешаварская семерка» и Хекматиар, окопавшийся в Иране, жаждут реванша.

Если верить Би-Би-Си, СССР, поддерживая «сардара» Дауд-хана, серьезно усилил части мусульманского батальона и группу военных советников. После отряда спецназа «Зенит» КГБ направил в Афган «Каскад», а по линии МВД — «Кобальт». И минует нас чаша сия?..

…Шаркая шлепанцами, вошел отец, занося с собою табачный дух с привкусом то ли ореха, то ли какао.

Я принюхался.

— Кубинские? «Партагас»?

— Не угадал! — ухмыльнулся папа. — «Герцеговина Флор». Говорят, Сталин крошил папиросы в трубку… Надо ж было попробовать. — пыхтя, он уселся в свое любимое кресло, скрипнувшее под весом, и смущенно забормотал: — Эк меня… Кряхчу, как старый дед…

— Твои года — твое богатство, — отреагировал я по мотивам Кикабидзе, и увел разговор со скользкой темы: — А маму ты куда дел?

— Сбежала твоя мама! — фыркнул глава семейства. — У нее кросс по гастроному! Хочет скормить нам что-то особенное и необыкновенное.

Мои губы дрогнули в ласковой улыбке — мама по-настоящему гордилась знакомством с товароведом из «Ленмясорыбторга», опрятной пожилой дамой с зычным голосом сержанта-сверхсрочника.

— О-хо-хо… Дела. — отец покосился на меня, и усмехнулся: — Заметил я твой финт, заметил… Ну, голова моя еще не седа! Но тебе я всё равно завидую — не тратишь время зря! Вон, ставишь цель — и… Так и пойдешь, по математике? А поступать куда, думал уже?

— В универ, — кивнул я, радуясь, что хоть в этом не нужно «финтить» или умалчивать. — На матмех меня зачислят «автоматом». Даром, что ли, в Лондон катался?

Папа хмыкнул, задумчиво поглаживая бородку.

— Славно… А статус? Согласись, студент-первокурсник, доказавший теорему Ферма, сам годится в преподы.

— Буду вольным слушателем, — мои губы раздвинулись в улыбку. — Понимаешь… Я закопался в математику очень глубоко, но… слишком узко. Целые пласты не тронуты. Да и диплом не помешает…

— Эт-точно! — хохотнул папа. Лукаво сощурясь, он покосился на меня. — Не знаю уж, как там с огнем и водой, но от испытания медными трубами не отвертишься. Слава! Да еще мировая! И тут есть один нюанс… — Отцовская улыбка приобрела мефистофельский оттенок. — Это на Западе рекламируют лохматых рокеров и смазливых киноактеров, а у нас и поэты знамениты, и ученые…

— Это ты к чему? — задрал я бровь, не улавливая скрытой сути.

Отец хлопнул в ладоши и потер их с отчетливым шорохом.

— Хех! Жди нашествия девчонок, сына! Оккупируют поклонницы наше парадное, да так, что не пробиться, вот тогда узнаешь цену славы!

— Свят, свят, свят!

Тут хлопнула дверь, в прихожей закопошились, и оживленный мамин голос разнесся по всей жилплощади:

— Народ, я вырезки достала! Сейчас жаркое заделаю… На ночь наедаться, конечно, не полезно… А как еще? Праздник же сегодня!

— Мы согласны! — громко ответил я за весь народ.

Воскресенье, 11 февраля. День

Ленинград, Невский проспект

С утра, как все порядочные Люди Понедельника, я ударно поработал «на оборону», к обеду вымотался, разгорячился, и решил пройтись — «остыну», заодно и аппетит нагуляю.

Выйдя к началу Невского, я свернул и побрел по проспекту. Моцион и впрямь снял горячку в мыслях, а вот идеи охотно посещали холодную голову.

Со стороны только и видно было, что «молчела», рассеянно созерцавшего катившиеся «Икарусы» да «Волги», а меня просто распирало от дрожащей внутри радости, от предвкушения грядущей славы, что вознесет на высоту, недосягаемую для цепкого хвата спецслужб. Конечно, та самая gloria mundi, мало того, что преходяща, еще и свяжет меня всяческими зависимостями, как от верхов, так и от низов. Ну и что?

Любая публичная особа, будь то президент или не чесанная «мегазвезда», зависимы, скованы и опутаны обязательствами. Полная свобода возможна лишь при условии полного одиночества.

Вот Робинзон Крузое был свободен. Но спокоен ли? Счастлив ли? Ответ отрицательный…

Да и не в этом же дело. Слава — это известность… Я тут же, как истинный математик, уточнил для себя, что известность, она же популярность, придет ко мне лишь в том случае, когда рекомые верхи захотят «раскрутить» юное дарование. Прежде, чем толпы поклонниц оккупируют наше парадное, как мыслит папа, я должен примелькаться. Интервью на Центральном телевидении, фото на обложке журнала «Смена», статья в «Комсомолке»… Маховик агитпропа завертится, набирая обороты.

Я утрачу приватность, чего бы мне очень не хотелось бы, но… За всё нужно платить. Зато у меня появится возможность не прятаться от сильных мира сего, а договариваться с ними. Я буду честно и совершенно искренне хвалить советский строй — и обязательно попытаюсь донести до людей, особенно молодых и рьяных, свои взгляды на мир и действительность.

А у идеологов Страны Советов появится новый Гагарин или Каспаров — он станет живым воплощением «мягкой силы» социализма! Я стану.

«Размечтался! — усмешка скривила мои губы. — Ты стань сначала…»

— Андрей! — донесся приятный девичий голос, и я едва устоял под вихревым движением, не сразу узнав Софи в молоденькой женщине, закружившей меня. — Кричу ему, кричу! Еле догнала!

— Ох, Софья Ивановна, да вы похорошели! — заулыбался я, откровенно любуясь свежим личиком. И кокетливыми ямочками. — Влюбились, небось?

— Ах, всё куда сложней, любезный Андрей Владимирович, — девушка жеманно повела кистью в тонкой перчатке. — Замуж выхожу!

Наверное, выглядел я в этот исторический момент самым забавным образом, поскольку Софи весело рассмеялась, отмахиваясь свободной ладонью.

— Да пра-авда!

— Софья Ивановна… — затянул я, выходя из сумрака изумления. — Дела житейские принято обсуждать в ресторациях, но, быть может, вас устроит «Минутка»?

— Вполне! — хихикнула девушка, церемонно беря меня под руку.

Мы заглянули в пирожковую, с холода окунаясь в тепло — и плотные слои аппетитнейших запахов. Пока Софи прихорашивалась, стоя за высоким круглым столиком, я взял пару пирожков, еще горячих.

Румяная продавщица с жутким ожерельем из крупных красных бусин, резво повернулась к огромному титану и налила два кофе с молоком в граненые стаканы.

Я в два приема перенес яства, и добродушно проворчал, чувствуя себя строптивым дядюшкой рядом со своевольной племянницей:

— Тебе какой? Один с мясом… Вот этот. Или этот? А другой — с капустой.

— А мне по половинке того и другого! — прыснула со смеху Софи. Отпив кофе, она глянула на меня поверх стеклянных граней. Взгляд синих глаз неожиданно наполнился печалью. — Андрей… Спасибо тебе за всё, за всё. Я понимаю, что благодарить надо было иным способом…

— Прекрати, — улыбнулся я.

— Да правда! — не унималась девушка. — И мне же самой было бы легче на душе! Наверное…

— Лучше скажи, кто он, — сказал я, унимая суетливые мыслишки.

— Илюша — тоже врач, только хирург. Кандидат наук!

— Ах, Илюша… — затянул я, не выходя из роли ревнивого дядюшки.

— Ну, Андре-ей… Я, может, и искала тебя для этого… Ну, как бы для благословления!

— Совет да любовь! — ухмыльнулся я. — Вот, правда, очень рад за тебя! Ну, беспокоюсь, конечно… Мало ли какой там Илюша! Будет еще девочек обижать…

— Не будет, чудо, — заворковала Софи, лучась. — Илюша хороший, и любит меня… А свадьба будет в апреле. И стану я Ганшина… Попробуй только не приди! — Она грозно погрозила мне пальцем, тут же теряясь: — И… Я тогда перееду к Илье. Томочка одна останется, ты навещай ее почаще… — Вспыхнув нервным румянцем, невеста накрыла ладонью мою руку и сказала тревожно: — Без намеков, Андрей! Эта девочка любит тебя не по-детски! Знаешь, ведь…

— Знаю, — вздохнул я. — Повезло мне с ней, повезло…

Вздохнул, малость преувеличивая трудности, уже существующие, и те, что могут возникнуть в ближайшие месяцы. Но всё же грела душу мысль — тебя любят и никогда не бросят, ни при каких обстоятельствах. Ни при каких.

— Ну, вот… Побегу я… — пробормотала Софи, тщательно вытирая руки салфеткой, каждый палец в отдельности, по выработавшейся привычке медика. Подхватив сумочку, она неловко чмокнула меня в щеку, роняя смущенное «Пока!»

— Пока…

Я проводил девушку взглядом, немного завидуя «Илюше», немного злорадствуя — синеглазка, хоть и остепенилась маленько, однако натура ее осталась прежней, импульсивной и шебутной.

Но и облегчение я тоже испытывал — устроилась судьба одной из «моих девчонок» и, вроде бы, удачно. Спасибо товарищу Ганшину, кандидату медицинских наук!

Я шагал домой, размышляя дорогой, где бы и как бы узнать побольше об этом хирурге. Ведь Софи не чужая мне.

Воистину, причудливо тасуется колода судеб…

Понедельник, 12 февраля. День

Ленинград, Измайловский проспект

После школы я проводил Мелкую до метро. Девушка была очень оживлена — болтала или рассказывала, посмеиваясь, о женихе Софи, какой он неловкий, да неуклюжий. Однако «невеста» клянется, что в операционной «Илюша» совсем иной — сосредоточенный, немногословный, спокойный до холодности. Ни одного лишнего движения, и только отрывистые команды отдает: «Скальпель! Тампон! Зажим!»

Щебеча чисто по-девчачьи, Тома брала порою паузы — запрокидывала лицо и жмурилась под редкими лучами, словно напитываясь светлотой, или льнула ко мне, прижимаясь легонько и пугливо, но улыбалась она постоянно, хотя бы робко, хотя бы глазами.

На «Техноложке» мы расстались. Я побрел домой, и вот теперь удовольствие в моем настроении заместилось беспокойством. За мной опять увязался тип в армейской ушанке, в сером пальто и в мятых штанах того же пасмурного цвета. Даже шарфик у него был в тон хмари.

«Серого» я заметил вчера, возвращаясь с прогулки — тот держался подальности, но шагал неотступно. Поначалу мне удалось убедить себя, что нам по дороге, и слежка здесь ни при чем. Правда, мне удалось оторваться… Нет, не так. Тип в сером проводил меня до самой «Стрелы», а когда я вышел из гастронома, его нигде не было. И вот, опять…

— Нормальные герои всегда идут в обход… — забурчал я, сворачивая в переулок. Нарочно не оборачиваясь, обогнул квартал…

А когда воротился к проспекту, «Серый» уже как будто ждал меня, топчась поодаль — стоял, засунув руки в карманы, весь какой-то сникший и обвислый, носком ботинка лениво ковыряя подмерзший сугроб. Я пошел — и он пошел. Как лошадь в поводу.

Что интересно, неожиданный соглядатай не вызывал у меня опаски, лишь будил некое тревожное любопытство. С криминалом я разобрался, команду Вудроффа наши прессуют, буквальным образом прохода не дают, а Минцеву сейчас и вовсе не до меня — Чернобурка вот-вот родит… Да и не работают парни из «семерки» так грубо, так неумело!

Подчиняясь порыву, я развернулся и зашагал навстречу мышке-«наружке». Вблизи я рассмотрел припухшее, обрюзгшее лицо «Серого», тронутое двухдневной щетиной, и широковатый красный нос, однако из списка особых примет горького пьяницы выбивались тонкие губы, твердо сжатые в некоем надменном бесстрастии, и зоркий взгляд прозрачных льдистых глаз — они то смятенно темнели, то взблёскивали иронией.

Остановившись в паре шагов от преследователя, я внятно и, как мог, спокойно сказал:

— Здравствуйте. Меня зовут Андрей, Андрей Соколов.

— Знаю, — ответил «Серый» обычным, невыразительным голосом. — И рад вашей реакции, Андрей… — Мельком оглядевшись, он заговорил рублено и сумбурно: — Не знаю толком, зачем, вообще, искал вас… Представляться не буду. Я шпион. Работаю на ЦРУ… Хотел было явиться с повинной к товарищу Блееру, но передумал. Может, и зря… Мне, как тому призраку, охота обрести покой… — Его взгляд будто заострился, сверкнул внимательно и прицельно. — Предполагаю, Андрей, что вас и самого завербовали… Верно? Ну, виниться не буду. Смысл? Моим заданием было сфотографировать сынков десяти сотрудников Военно-медицинской академии, причем так, чтобы на снимке были видны их отроческие уши. Скажу… вроде как, в качестве оправдания… М-м… Поначалу, когда я уже готов был сделать закладку, вдруг взял — и резко передумал. Противно стало. Мальчишки-то тут причем, думаю. И сжег снимки. И запил… — он брезгливо сморщился. — И всё равно передал фото! Зачем, главное? Ну, капнули мне Иудины доллары где-то в швейцарском банке. И что? Туда я всё равно не попаду — не хочу. Наездился в свое время…

Мой мозг работал напряженно и чётко, перебирая версию за версией, прикидывая варианты.

— Оригинальный вы человек… — затянул я, и с силой потер щеку. — Американцы с вами не делились информацией, это ясно, но… А есть догадки, почему именно персонал ВМА их так заинтересовал?

«Серый» глумливо ухмыльнулся.

— Это же американцы, Андрей! Насмотрелись голливудских страшилок, и вбили себе в голову, что их «Источник» — жертва опытов в подвалах академии! Опытов на мозге!

— Ах, вот оно что… «Франкенштейн», значит… Ну, спасибо. Хм… А оперативный псевдоним у вас есть? Я — «Странник».

Шпион усмехнулся и пожал протянутую мной руку.

— «Чемпион»!

Мы откланялись, и разошлись, двое нелегалов.

«Сдам гада! — думал я, унимая палящую злость. — Сегодня же! Звоню Минцеву и… Пусть порадует „Светика“. Ч-чемпион выискался… По литроболу! Если бы не этот… шпион Гадюкин… ничего бы не было! Агент „Странник“… А оно мне надо⁈ Сдам!»