Спасти СССР. Реализация

Глава 22

Четверг, 8 марта. Утро

Ленинград, Измайловский проспект

Сегодня выходной, и можно было поспать подольше, но особям мужеска полу в Международный женский день валяться не положено. Табу.

Восьмого марта все рыцари Советского Союза — от сопливых оруженосцев до престарелых дон кихотов — усиленно ухаживают за Прекрасными дамами, являя заботу и любовь.

Девчонок из класса мы поздравили еще вчера, скинувшись на шоколадки и открытки с цветочками — благодарность была отложена до переменки… По моим наблюдениям, отдельного «спасибо» удостоились всего трое. Паштет с Арменом гордо лучились весь следующий урок, а меня, брошенного, чмокнули и Яся, и Кузя.

По-моему, Зорька, судя по страдальческому выражению ее лица, тоже была не прочь, но выдержала характер, лишь бы сохранить надрыв в наших запутанных отношениях.

Но самым искренним поцелуем, робким и нежным, меня одарила Тома, оставшаяся в единственном числе; не Мелкая и подавно. А я ведь даже цветочка ей не подарил, поздравил просто…

…Мы с папой, шикая друг на друга, прокрались на кухню. Трогательные веточки мимозы, непременный атрибут 8-го Марта, как ёлка на Новый год, уже красовались в вазочке, радостно желтея соцветиями, а теперь нам предстояло сочинить завтрак для мамы — пускай хоть сегодня понежится в постели.

Не надо рано вставать, вскакивать и бежать, готовить-стирать-мыть-подметать! Зато, в кои-то веки, можно заняться собой — никуда не спеша, ни о чем не беспокоясь — в плавном ритме медленного танца…

— Поднос! — сурово шепнул отец.

— Вымыт и протерт! — отрапортовал я.

— Тогда за мной яишенка.

— Поджарь сразу пару хлебцев, — присоветовал Соколов-младший. — Она так любит.

— Ого! — хмыкнул Соколов-старший. — «Опыт, сын ошибок трудных»?

— Ой, пап, забыл совсем… — я смешался, и мысли раскатились, как бусины из порванных четок. — В эту субботу… Передача будет, «Очевидное-невероятное»… В общем… Меня там покажут.

— О как! — папа даже растерялся. — Дела… Эк ты растешь, сына.

— Не по дням, а по часам, — вздохнул я, стряхивая одеревенелость, и быстро нашел себе занятие: — О, кофе сварю!

Мазнув взглядом по отцовской задумчивой улыбке, я тихонько прикрыл дверь, чтобы заглушить дребезжание кофемолки, и достал отмытую с вечера, начищенную джезву. На минутку зависло молчание.

— О-хо-хо… — наигранно вздохнул папа, колдуя над глазуньей. — Проблемка-с!

— Какая?

— А ведь твоя мама и в обед трапезничать изволит! И что прикажете подать? Икру заморскую — баклажанную?

Отец подвинулся, пуская меня к плите. Хлопнул еще один синий венчик — я придавил огонь медным донышком турки.

— Пирог беру на себя, — мне удалось передать голосом уверенную весомость. — Конфитюр плюс замороженная клубника — мама еще не всю съела… Короче, будет с чем чаёк попить. И вообще — выпить!

— Коньячок-с! — плотоядно заурчал папа.

— Да-с! Первое, считаю, для праздничного ужина… м-м… не совсем, — смутно выразился я. — Разве что соляночка… Не, лимона нету. Слушай, а давай… голубцов?

— Эк ты мудрёно-то, — крякнул папа в жестоких раздумьях. — Фигуристо!

— Ленивых голубцов, — значительно сказал я, уточнив формулировку.

— А-а! — Отец моментом взбодрился. — Тогда другое дело. Принимается! Так. У меня всё готово.

— И у меня… — начал я и засуетился, звонко шлепнув себя по лбу: — Молоко забыли!

— Ась? Стакан!

— На!

Батька кинулся к холодильнику поперед меня, и плеснул пастеризованное из треугольного пакета — набралось ровно полстакана.

— Ковшик!

— Вот!

Вскипело быстро.

— Ситечко!

— Лей! — выдохнул я.

— Сахар!

— Сыпь! Не-не-не! В большую чашку мама три ложки кладёт!

— Всё-то ты знаешь… — хмыкнул папа, и выдохнул: — Понесли!

И мы торжественно прошествовали в родительскую спальню. Мама лежала под одеялом, но уже в цветастом халатике — ждала своих верных паладинов. Ненакрашенная, но симпатичная, розовая после сна, она выглядела именно такой, какой была — родной и милой.

— Доброе утро, мам! — сказал я с выражением.

— С праздником! — грянул отец.

— И вас, мои дорогулечки, — расчувствовавшись, мама села, протягивая к нам руки, — мои лапусяточки!

Я прыснул, щекой ощущая горячее касание губ.

— Так и вижу мужественного такого, брутального идальго… — мне еле удалось выговорить.

— Ага! — живо подхватил папа. — А прекрасная дева бросает ему свой надушенный платок с криком: «О, мой лапусёночек»!

Мамуля рассмеялась первой, и обняла обоих «дорогулечек».

— Пей свой кофе, Ирочка, — проворковал отец.

Я молчал и улыбался. Семейная идиллия…

Там же, позже

Праздник удался. «Голубчики-лодыри» зашли на «отлично» — да с густым болгарским кетчупом, да под духовистый «Арарат»… Вся наша дружная ячейка общества решила единогласно, что ужин стоит провести в том же формате, еще и на утро останется.

К вечеру мы с папой сильно притомились. Спасибо маме, дала передышку — послала нам воздушный поцелуй, и упорхнула в парикмахерскую. Третий час порхает…

А доблестные рыцари, кои с веником и шваброй наперевес одерживали победы над пылюкой, кои храбро сражались с посудой и выходили из битвы почти без потерь, устроились перед телевизором — набираться сил и терпения.

Шли «Новости». В неспокойном Тегеране женщины устроили марш протеста — возмущенные персиянки выступили против обязательного хиджаба.

Я кривенько усмехнулся. То ли еще будет… А что будет? Что грядёт? Будущее всё пуще, всё гуще заволакивалось туманом.

Если в Вашингтоне решили-таки устроить провокацию с «Боингом» — на три года раньше привычной мне реальности! — то чего еще мы дождемся от Картера? В Польшу Джимми точно не полезет — ситуация там потихоньку-помаленьку нормализуется, устаканивается, а «Восточный Общий рынок» обретает реальные черты, не дожидаясь Большого Совещания.

Нагадят в Афгане? Вполне возможно — как завещал великий Збиг… Бжезинский, правда, сильно сглупил, заигрывая с Хомейни. Да, Южная дуга нестабильности, пограничные конфликты — это всё понятно. Но ведь теперь, без покладистого шаха, Иран выпал из сферы американского влияния. Вопрос: а не рискнет ли Картер показать аятоллам Kuzka’s mother? Ждите ответа…

Я беспокойно заерзал, глядючи на тысячные женские толпы, потрясающие плакатами в Тегеране и Куме. И ведь есть еще одна точка на карте, ставшая «горячей» в том прошлом, что памятно мне. Вьетнам! А ныне она еле тлеет…

Потому ли, что вьетнамцы, загнав «красных кхмеров» в джунгли, признали Хенг Самрина? Да нет… Этот изворотливый товарищ и в прежнем варианте истории отличался беспринципной юркостью… Или кровавого накала потому нет, что официальный Ханой раздумал выдворять сотни тысяч хуацяо?

«Мохет быть, мохет быть…», — как говорил Райкин. Нынешняя же «историческая действительность» такова — китайцы не напали на Вьетнам в феврале, как задумывалось, как Пекин обещал Вашингтону. Лишь третьего марта случился весьма вялый артобстрел Лаокая, а двумя днями позже НОАК вторглась в Каобанг. И что? И всё!

Наутро генерал Сюй Шию вывел войска. Мир и благоволение во целовецех…

…Из прихожки донеслось слабое звяканье, и отец слегка напрягся.

— Чу! Слышу пушек гром… — сказал он пафосно. — Встаём, сына! Накормим твою маму… Кхе… Напоим…

Я первым встретил нашу родимую женщину, вертевшуюся у трюмо, и честно сказал, с преданностью глядя на ее улыбчивое отражение:

— Мам! Ты у нас еще красивше стала! Правда, пап?

Понедельник, 12 марта. Утро

Ленинград, 8-я Красноармейская улица

Субботним вечером мои засели перед телевизором чуть ли не за час до начала передачи — и меня рядом усадили. Какие только страхи я тогда не пережил!

А вдруг программу сняли с эфира? Или покажут через неделю? Или вовсе не будет никакой трансляции, потому как «не велено»?

Даже когда голос за кадром декламировал: «О, сколько нам открытий чудных…», я не верил до конца, скреблось по душе отвратное чувство неудачи. Вот уже и Капица крупным планом, и знаменитое его «Добрый день!» прозвучало, а натянутые нервы всё дрожат, всё позванивают…

И тут мамуля ахает — в объективе ее чадо!

Она то тискала меня, пища как девчонка, то вздыхала, часто моргая влажными ресницами. Папа крякал, хмыкал, фыркал, озвучивая свое состояние всеми доступными фонемами, а меня бросало в липкий пот и в жаркую краску, сердце тарахтело и губы сохли — я с болезненным тщанием следил за своими словами, несшимися с экрана, за интонацией — и поджимался от любой запинки. Зато родители испытывали чистое, незамутненное счастье…

…В школу я собрался вовремя, вышел даже раньше обычного. Шагал, пугаясь неизбежного «паблисити», без которого, как утверждают американцы, не бывает истинного «просперити». Но мне-то и без него хорошо! В селебы не просился!

Короче, я вибрировал всем своим прославленным нутром.

Школа гудела, как всегда по утрам, и никто меня не замечал. Я неспешно спустился в душную гардеробную, потом поднялся на этаж, но суматошливых шепотков за спиною не слыхать, и любопытных взглядов — ноль.

Малость успокоившись, я шагнул в класс — и обычный ор взвился на несколько октав кряду.

— А мы тебя видели! — хором закричали девчонки. — По телику!

— Такой был симпатичный! — хихикнула Клюева, и ее реплика тут же отозвалась беспокойным выражением на лице Армена.

— И такой умный! — воскликнула Яся, лучась.

— Лично я ничего не поняла из того, что ты говорил, — с гордостью призналась Зорька, — но так скла-адно!

Молчала одна Кузя, зато смотрела так, что я краснел, как молоденький инок, узревший мирянку-купальщицу.

— А чья в том заслуга? — бушевал Пашка. — Моя заслуга! Сам же сказал — если б не подтягивал меня по матёме, то ничего б из тебя не вышло!

— Ой, молчал бы уж! — прикрикнула на него Родина.

— Давайте, скинемся Пашке… — прыснул Никита, давясь смехом. — На памятник… нерукотворный!

— Ага! — захохотал Сёма. — И будем по очереди… пропалывать народную тропу… А то зарастет ведь!

Паштет надменно выпятил губу, но не совладал с эмоциями — зубасто ухмыльнулся:

— Чтоб вы понимали в эллипсовидных медальонах! Да, Андрей Владимирович?

— Вообще-то, в модулярах, — кротко заметил я, нагоняя новую волну безшабашного веселья. А меня отпустило. Зарядило даже — мажорной простотой бытия.

— Идёт! — задавленно шикнула Женя, мигом обращаясь в примерную ученицу.

В класс стремительно вошла Эльвира Хабибульевна, одним своим видом угомонив особо шумливых, но строгое лицо «англичанки», отмеченное знойными восточными чертами, неожиданно смягчилось.

— Поздравляю, Андрей, — сказала она, выдержав короткую паузу. — Чистякова, come to the board!

Большая перемена — это та заветная пора, к которой вся школота тянется. Можно вволю поиздеваться над взрослым дядькой, чье сознание привито к юнцу-подвою, но и я испытываю радостную дрожь, стоит только звонку просверлить устоявшуюся за урок тишину. Переменка, ура!

Краткий, но блаженный перерыв в нудных занятиях, момент воли! И ты упиваешься каждой минутой выпавшей тебе свободы, пускай и бестолково. А компот⁈

В коротком, темноватом коридорчике, где выстроились умывальники, я притормозил, слушая, как гомонит голодная толпа, как возмущенный ребячий писк перекрывается ломким баском старшеклассника, доносящего до малолетки принцип «сяо». Наскоро ополоснув руки, вытер носовым платком, и шагнул в расхлябанные двери столовой — их брали штурмом каждую большую перемену.

Краем глаза я ухватил Резника с Акопяном, сдвигавших столики, но тут же отвлекся — не до того.

— Дюха! — крикнул Паштет из беспокойно колыхавшейся очереди. — Я на тебя занял!

Благодарно оскалившись, я ввинтился в сплоченный строй — возмущенные вопли за моими плечами бессильно угасли.

— Макароны и… И гуляш!

— Чай не бери, — обронил Пашка с видом таинственным и загадочным.

— Why?

— Because!

Нас уже ждали — за теми самыми сдвинутыми столиками. Сёма… Ара… обе Иры, Алёна, Кузя, Яся — и Мелкая!

Фройляйн Гессау-Эберлейн сияла, а перед ней на блюде разлегся тортик — по шоколадной глазури вились белые кремовые вензели, складываясь в уравнение Ферма.

— Вчера испекла! — прозвенела Тома. — Всю ночь пропитывался! Поздравляю, Дюша! — и заторопилась, розовея: — Мы все тебя поздравляем!

— Спасибо, Том… — я выставил свой поднос и уселся между Мелкой и Наташей. — Правда, спасибо!

— И всё? — Яся вскинула брови в игривом изумлении.

— А поцеловать? — вкрадчиво надоумила меня Кузя, взглядом поводя к Тамаре.

Девчонки зарделись, а Тома выдавила, опуская ресницы:

— Потом… Да?

— После уроков, — ляпнул я, уточняя.

Черные глаза полыхнули темным пламенем…

…После уроков Кузя собрала свой портфель — и задержалась у моей парты, значительно подняв палец.

— Должок! Обещал? Иди, целуй!

— Помню, — буркнул я, испытывая одновременно и мелкое удовольствие, и легкий напряг пополам с растерянностью. У меня что теперь, и личная жизнь напоказ?

«А ты что хотел?»

Паштет, выбегая, пощекотал Ирку, и та погналась за ним, охаживая портфелем.

— Прибью! — радостно взвилось в дверях, и вскоре коридор переполнился счастливым визгом.

Мы с Кузей вышли последними.

— Завидую я тебе, — задумчиво проговорила девушка, поправляя фартучек.

— Чего мне завидовать? — пробормотал я стыдливо, ощущая душную зажатость.

— А того, — снисходительно улыбнулась Наташа, прощая мужской наив. — Это не та Тома, что бросит тебя.

— Думаешь? — неловко вытолкнул я.

— Вижу. Беги, не жди меня…

Вечер того же дня

Ленинград, Измайловский проспект

— Мы недолго! — сказала мама невнятно, водя помадой по губам. — Поздравим только, посидим с полчасика…

— Да ладно, — хмыкнул я. — Можно и с часок. Или часика два…

Отец, уже одетый, подмигнул мне и подал матери пальто.

— Всё, Андрюшенька, мы пошли!

— Пока-пока!

Лишь только я запер дверь, зазвонил телефон, словно дождавшись, пока уйдут родители.

— Алё?

Трубка ответила молчанием. Глухо доносились невнятные шумы, вроде бы шаги и далекий разговор, но поверх накладывалось взволнованное дыхание.

— Алё! — повысил я голос. — Это ты, Том?

Шорох. Выдох. И зачастили гудки…

Среда, 14 марта. День

Ленинград, проспект Огородникова

Морозы отошли, но и плюс один у меня как-то не ассоциировался с хорошей погодой. В холодильнике, и то теплее… Да еще ветер наносил зябкую, сырую свежесть — пальцы немели.

«А вот перчатки не надо забывать!» — брюзгливо подумал я, бочком входя в райком и окунаясь в гулкие созвучия присутственного места.

Паче чаяния, дверь в кабинет Чернобурки не огорчила запором на два оборота — Минцев царственно восседал за столом и шуршал бумагами.

«Прижился».

— Здрасьте, Георгий Викторович! — душевно приветствовал я куратора.

— О-о! — оторвался подполковник от дел. — Приветствую, Андрей Владимирович! Вот, сбегаю от дома, от семьи…

— Как там подрастающее поколение? — пробило меня на бодрый интерес.

— Подрастает! — хохотнул мой визави. — Орёт, жрёт и… Ну, тоже в рифму… Везде по квартире пеленки сохнут — под всеми парусами! М-да… Какими ветрами?

Хотел сказать: «Попутными», но передумал, замямлил:

— Да вот… — Щелкнув замочком портфеля, я достал продолговатый конверт нездешнего образа. — Вот, пришло…

— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался Минцев.

А я подумал, давя губами усмешку, что послание вряд ли миновало шаловливые руки чекистов.

— М-м… — брови подполковника полезли вверх, смыкаясь с челкой. — Пригласительный билет?

— Он, — постно вздохнул я. — Генконсульство США зазывает на этакий светский раут, приём а ля фуршет, где мне, по-видимому, уготована роль то ли главного блюда, то ли десерта. Ну и, вот…

— Ага… — Георгий Викторович усмехнулся, как мне показалось, виновато. — Ну, не буду скрывать, Андрей, о приглашении мы знаем, но… Решили не препятствовать. Да и чего бояться? Ты ведь уже как бы завербован! Думаю, наших «друзей» терзают смутные сомнения — тот ли ты, за кого тебя приняли? Ну-у… — развел он руками. — Некому пенять! Хотя… Трудно сказать. Возможно, цель у раута иная. Смотрины, быть может? Я знакомился со списком приглашенных… Если отцедить поэтов и художников с музыкантами — они, как та водичка, что разбавляет варенье для морса… — Минцев фыркнул. — Во, как завёл про творческую интеллигенцию, аж в художественный образ вошел! Хе-хе… — Покачав головой, будто сам себе удивляясь, он продолжил в прежнем, оживленно-деловитом тоне: — Американцы зазвали в гости Канторовича и Шаталина из ВНИИСИ, Примакова из ИМЭМО,[1] Зорина из Института США и Канады, еще кого-то… Не помню уже, кого. Так что… Сходи, Андрей. Сходи обязательно. Расскажешь потом! Меня интересует, чего ради они проставляются, а ты человек наблюдательный… Только запомни, — в голосе подполковника глухо лязгнул металл, — ничего лишнего! Ни говори, ни делай! Во избежание. Ну… Я, конечно, человек оч-чень подозрительный, но вряд ли американцы применят спецсредства…

— «Сыворотка правды», как в кино про шпионов?

— Вроде того, — вздохнул Минцев. — Да не, не должны. И консульская резиденция под нашей охраной… В общем… Благословляю! На, держи, — вернув мне пригласительный, он вдруг сморщился и треснул себя по лбу всею пятерней. — Чуть не забыл! Андрей, тебя же военные премировали!

— Это как? — вытаращился я, закрывая портфель, а в голове вихрем промахнули образы материального поощрения.

— Путевку тебе дали! На Кубу! У вас когда каникулы?

— Двадцать пятого, — пролепетал я, теряясь.

— Ага… А двадцать второго у тебя вылет в Гавану!

— Ух, ты… Правда, что ли?

— Правда! Сам генерал-майор Ненашев подмахнул, а наша… таможня дает «добро»! — засмеялся Георгий Викторович. — Представь только: у нас тут холодрыга и мокрый снег, а там… — он мечтательно закатил глаза. — Флибустьерское дальнее синее море… Те-еплое… Белый коралловый песочек… Перистые пальмы… Мулатки… Стоп. Отставить мулаток!

— Есть, товарищ подполковник! — ухмыльнулся я.

Суббота, 17 марта. День

Ленинград, Гродненский переулок

Когда я сообщил родителям о презенте от Минобороны, они нисколько не удивились — привыкли к мелким чудесам — но обрадовались. Папа хохотал, заговорщицки подмигивая — видимо, представлял мулаточек под шелест пальм, — а мама, глядя за окно, где падали мокрые хлопья, поныла немножко о тропиках. Вскоре она сладостно заулыбалась — представила, наверное, как сразит Митрофановну…

— … Станция «Чернышевская».

Поднявшись по эскалатору, я вышел на улицу. Грязные рыжие лепешки снега под ногами неприятно чавкали, и мне приходилось внимательно выбирать, куда ступить в войлочных «прощайках». Форсить в туфлях мне и в голову не пришло — погоды нынче не те.

Усмехаясь «дедовскому» рассуждению, я вышел к резиденции генконсула — опрятному, красиво отделанному особняку. Рядом к поребрику жались две черные «Волги» и пластался «Бьюик Регал».

У входа дежурили суровые, неприступные милиционеры в парадках. Тут как раз подкатила третья «волжанка», высаживая пожилого, вальяжного мужчину в дорогом кашемировом пальто — на него «дяди Стёпы» смотрели, как на изменника Родины.

А вот меня резво обошел неприметный гражданин в длинном, как шинель, утепленном плаще. Оглянувшись в мою сторону, будто фотографируя, он перемолвился с постовыми парой слов, и милицейские лица помягчели.

— Ваши документы.

Я молча протянул паспорт и пропуск. Сличив «подателя сего» с фото, молодцеватый, статный капитан вернул документы.

— Проходите.

Мне оставалось вежливо кивнуть — и переступить порог, будто границу перейти. Шапку и шарф я засунул в рукава куртки, и сдал ее на руки огромному белозубому негру. Он, как и я, был упакован в костюм, но мундир морпеха ему бы явно больше шёл.

«Обитель зла» мне даже понравилась — сдержанная обстановка, «бюджетная» роскошь, старинная мебель повсюду, где-то наигрывает рояль…

В главном зале собралось человек двадцать или тридцать, а в соседнем зальчике накрыли фуршетный стол — сэндвичи, канапе, кола и чего покрепче. Тут же лежали сигареты — курить не запрещено.

— Хай! — ослепительно улыбнулась высокая, грудастая девушка, обтянутая длинным сверкающим платьем, и протянула руку. — Меня зовут Мередит!

Я деликатно пожал ее пальцы, и по-светски поклонился:

— Андрей… Эндрю.

— О, я знаю! — Мередит заулыбалась еще пуще, и подвела меня к столику, где стопкой лежали журналы «Америка», а рядом — «Смена». С глянцевой обложки улыбался я…

— Уже напечатали? — растерянное бормотание мне активно не понравилось, и я добавил иронии в прямую речь: — Когда только успели…

— Да-а! — воскликнула Мередит. — И фото очень удачное. Такая лапочка!

Тут во мне будто тревожная красная лампа замигала: «Алярм! Провокация!», но я собрался и хмыкнул, покачивая в руке обвисавший журнал:

— Пупсик какой-то.

Американочка восторженно захихикала… Впрочем, если передо мной оперативница ЦРУ, то она лишь изображала глупенькую очаровашку. Хотя… Уж слишком натурально у нее получается… И по-русски говорит свободно, только почему-то с грубоватым финским акцентом.

— Леди и джентльмены! — грянул голос, усиленный электроникой.

— О, это мистер Дрейк, генеральный консул! — громко прошептала Мередит, приятно толкаясь мне в плечо левой грудью.

Мистер Дрейк митинговал недолго — нацепил дежурную голливудскую улыбку, и нудил про разрядку, про мирные инициативы, про культурные ценности и научный прогресс.

— … Пользуясь случаем, — журчал генконсул, — хочу представить вам молодого, но выдающегося советского математика — Эндрю Соколофф!

Мередит тут же замахала руками, выдавая мои координаты, запрыгала, и ее груди заколыхались, словно желая выскочить из декольте. Все в зале обернулись в мою сторону.

— Эндрю Соколоффу удалось доказать Великую теорему Ферма! Людям несведущим сложно уяснить масштаб и значение работы Эндрю, но математики, присутствующие здесь, оценят ее по достоинству!

Я скромно улыбнулся, и лишь теперь вычленил из толпы Синтицию Фолк, а следом и Вудроффа — рыжий резидент в смокинге салютовал мне бокалом.

«Смешать, но не взбалтывать!» — мелькнуло в памяти.

После речи Дрейка все словно ожили, задвигались, тасуясь и вия круги, а мне стало как-то поспокойнее.

«Медовая ловушка» исключена — я разборчив, а Мередит чуток крупновата. Такой, похоже, станет Зорька лет через десять. Улыбка, обаяние, но… Не мой тип. Да и кому подбрасывать пикантные фото? Я пока не окольцован…

— Андрей, здравствуйте! — ко мне быстро подошел Канторович, цветя улыбкой.

— Леонид Витальевич! — обрадовался я. — Ну, хоть кто-то свой!

Академик рассмеялся, и поманил к себе долговязого скандинава.

— Знакомься, Андрей! Это тоже свой — Ларс Вальтер Хёрмандер, математик из Стокгольмского универа, академик и лауреат Филдсовской премии. Лассе здорово отличился в теории дифуров и… очень хотел увидеть «победителя невозможного»!

— Да чего там невозможного… — проворчал я, пожимая сухую жилистую руку шведа, и перешел на инглиш: — Рад знакомству, герр Хёрмандер!

Мы поболтали минуты две, утоляя жажду общения, и разошлись, как в море корабли. Подходили еще гости, но их лица не отпечатались в памяти, расплылись массовкой. Я, как кинозвезда, черкал автографы на обложках «Смен», пока не добрался, наконец, до фуршета. Не ужинал же ж!

«Хм… Лучше так — я же не ужинал же ж!»

После парочки канапе с креветками и муссом из авокадо, я усвоил бутерброд с сёмгой — и подобрел. Тут же подкатился деятель из ИМЭМО, толстенький и кругленький, решив угостить меня «Кока-колой».

— Спасибо, — мотнул я головой. — В ней давно нет ни коки, ни колы, зато сахару больше, чем воды.

— Согласен! — мигом согласился румяный живчик, и доверительно заговорил: — Небось, на Запад сманивали? А чего ж… Математики всем нужны… — он тут же поправился: — Хорошие математики! Студенческую визу тебе оформят махом, а там и грин-карта недалече… Лет через пять присягнешь «звездно-полосатому» — и ты гражданин Штатов! Сюда будешь в отпуск наезжать, хе-хе…

Я лишь косился на румяного, гадая, работает ли он на КГБ, или от себя говорит. ИМЭМО — известный рассадник олигархов и их присных. Авен, Березовский, Гайдар, Чубайс — все они оттуда.

— Так что думай, думай, Андрюша! — покровительственно изрек живчик. Заглотил три мини-бутерброда подряд, и укатился.

«Думаю, думаю, г…но нации!»

Сощурившись, я осмотрелся. Гости оживленно общались с хозяевами, насыщались тоже энергично — рюмки так и цокали. А вот и сладковатым дымком «Мальборо» потянуло…

Мелькнул Валентин Зорин — он что-то энергично внушал генконсулу. Передачи Зорина мне нравились — Валентин Сергеевич показывал «Америку семидесятых» не как сотрудник Института США и Канады, и даже не как журналист, а в подкупающей манере умного гида-старожила. Вы смотрели на бытие за океаном — и в головах сохранялся некий баланс впечатлений.

Правда, гипотеза Зорина о том, что Джона Кеннеди «заказал» техасский олигарх Хант, мне казалась слабенькой. Конечно, не полная дурь, вроде выводов комиссии Уоррена, но всё равно…

Ведь самые мрачный и удручающий факт того давнего ЧП вовсе не в убийстве президента. После гибели Джей-Эф-Кей началась охота на свидетелей, вот что было страшно! В течение года ликвидировали более сотни человек — полицейских, врачей, случайных прохожих — всех, кто хоть что-то видел и мог сболтнуть лишнее! В том же «расстрельном списке» и брат Джона — Роберт.

Уверен, тут поработало «глубинное государство». А приговор Кеннеди вынесли из-за его планов вернуть Федеральную резервную систему в лоно государства. Такого хозяева Америки не прощают…

— Хэлло!

Я обернулся. Передо мной стоял тощий очкарик, молодой, но весь какой-то выцветший, в джинсах и простеньком свитерке, в ворот которого выбивалась белая рубашка. Улыбаясь, он попытался выговорить по-русски:

— Йя есть тьёзка… — засмеявшись, мой визави махнул рукой и вернулся к родной речи: — Меня тоже зовут Эндрю, Эндрю Уайлс!

Не знаю, возможно ли, чтобы в один и тот же момент лицо холодело от страха и горело румянцем стыда, но я испытал именно такую странную смесь, мучимый и раскаянием, и раздражением.

Уайлс!

Пока что он младший научный сотрудник в Кембридже и доцент в Гарварде. А лет через семь Уайлс вплотную занялся бы теоремой Ферма, и доконал бы ее в девяностых.

Но тут является Эндрю Соколофф, и говорит: «А мне нужней!»

Я выдохнул и с усилием шевельнул мимическими мышцами, словно задубевшими на морозе, цепляя самую обаятельную из моих улыбок.

— Рад знакомству, мистер Уайлс!

— О, просто Эндрю! — расплылся очкарик. — Когда я получил приглашение в Ленинград, то колебался, как метроном! Опасная Россия… Казаки в ушанках… Матрешки, икра…

— … Медведи с балалайками, сосущие «Russian vodka», — покивал я, продолжая ассоциативный ряд.

— Да! — мелко захихикал Уайлс. — Да! Но потом мистер Коутс сказал, что американцы организуют встречу с математиком, доказавшим Великую теорему! И мои сомнения… как это… sdulo!

— А давайте выпьем, Эндрю! — я ухватил бутылку «Гленфиддих» за горлышко, и плеснул на донышко бокалов. — За встречу!

— Oh, yeah! — кадык на худой шее англичанина судорожно дернулся, провожая глоток.

Зажевав бутербродиком, я немедля подлил, делясь давней русской премудростью:

— Между первой и второй перерывчик небольшой… Ну, поехали!

Культурно-массовое мероприятие в резиденции генконсула США наполнялось смыслом и значением.

— Oh, yes, be chill!

Тусовку якобы в мою честь я покинул, когда уже стемнело. Разжидевший днем снег подмерз и хрупал под ногами, но холод не чувствовался — меня грело виски. Даже не сам крепкий настой, лет двенадцать томившийся в шотландских подвалах, а приятельские отношения с Уайлсом, которые «скотч» укрепил по стародавнему нашенскому обычаю.

Мы как будто помирились — и Эндрю простил «тёзке» списанное в будущем доказательство… Уж не знаю, чего там добивался Вудрофф, но лично мне полегчало!

Я поднял голову и улыбнулся синим мерцающим звездам — тучи расползлись, рассеялись, оголяя бесконечную черноту космоса.

[1] В РИ Е. М. Примаков в 1979 году являлся директором Института востоковедения.