Спасти СССР. Манифестация II

Глава 1

Воскресенье, 7 мая 1978 года. Утро

Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор

Cо своей рыжей действительностью Мэри примирилась не сразу. В детстве эти цвета в зеркале были привычны, как мамина улыбка поутру, но потом девчонка пошла в рост и стала подолгу с подозрением изучать в трюмо свой носик – он был тонок, чуть вздёрнут и очень, очень конопат. Впрочем, скулам, лбу, шее – от солнца всему досталось.

Этот интерес, порой дораставший до болезненного, ушёл, лишь стоило ей пересесть со школьного автобуса в разрисованный фургончик с портретом президента Пигасуса[1] на капоте. Два года на стоянках с типи-вигвамами дали ей немало, впрочем, немало и забрав взамен – хотя последнее она поняла заметно позже. Но приобретённая уверенность осталась, и на своё отражение Мэри смотрела теперь чуть ли не с благодушием.

Так отчего же вдруг вновь вернулся детский взволнованный зуд, и хочется хоть чуть-чуть да подрумянить скулы? Глупость желания была очевидна, как и причина, но легче от того не становилось.

Причина…

Причина ходила по лагерю во флотской форме и носила на дне выразительных зелёных глаз печальную мечту о несложном счастье.

Мэри разобралась в том не сразу, хоть и пыталась, заинтригованная, не раз. Понимание пришло лишь на третий вечер, когда Светка перед сном по секрету нашептала о бывшей, что не дождалась Арлена на берегу.

Ту потаённую мечту, влекущую и сладкую, хотелось разделить. Намерения смутные, но, несомненно, прекрасные, теснились у Мэри в груди, укорачивая дыхание при встречах. Ещё совсем недавно пустота на сердце отдавала тупой тоской о любви – теперь всё было иначе, но почему-то ничуть не легче.

Вот и этим утром радостное возбуждение от пробежки Мэри постепенно разменивала на неуютные мысли о главном. Она уже помусолила в руках размякшее земляничное мыло, торопливо побренчала соском рукомойника, храбро плеснула в лицо обжигающе ледяной воды и осталась собою горда: нет, её такими трудностями не сломить!

«Да я и на большее готова, – рассуждала про себя девушка, протирая покрасневшие кисти на редкость шершавым полотенцем. – Подумаешь, ждать на берегу… И что, из-за этого бросать?! Нет, я бы с ним так никогда не поступила!»

Вернувшись вслед за Чернобуркой в палатку, Мэри оставила брезентовый полог откинутым и уселась на край спальника. Полоса неяркого света падала теперь ей на лицо, и девушка хмурилась, изучая себя в выпрошенном у подруги карманном зеркальце.

Конечно, любовь мужчины очень украшает женщину, но не показалось ли ей, что она может на это надеяться? Что его взгляд тайком ищет именно её? Что голос его теплеет при разговоре с ней?

«И, о черт, как мало осталось времени, чтобы понять! Понять его, понять себя…»

От штабной палатки послышался голос Арлена, и Мэри склонила голову к плечу, пытаясь разобрать слова.

Чернобурка понимающе ухмыльнулась:

– Пошли уж, рыжая бестия!

Скулы у Мэри стремительно затекли румянцем. Она порывисто дёрнула рукой, заправляя за ухо выпавшую прядь, и торопливо нацепила ярко-красную бейсболку.

На улице уже начало теплеть. Около кухни, вдоль врытых в землю столов из строганых досок вовсю шёл завтрак. Парила из вёдер отварная картошка – бери сколько хочешь, и выстроились рядами небрежно вскрытые консервные банки.

За спинами едоков тёрлась разочарованная отсутствием тушёнки боксёриха Фроська. Время от времени собака просовывала лобастую голову между локтями и тяжело вздыхала, изображая неимоверные страдания; её бархатистые брыли при этом надувались и трепетали, орошая всё вокруг слюнями.

– Ря-пуш-ка в томатном соусе, – прочла, взяв в руки банку, Мэри и вопросительно посмотрела на подругу.

– Рыба, – коротко пояснила та и добавила: – Вкусная. Только ударение на первый слог, не на второй.

Мэри уже привыкла к увесистым русским порциям, поэтому картошку накладывала не стесняясь. Вывалила поверх неё рыбу, старательно вытрясла густой темно-красный соус и уселась поближе к торцу стола – туда, где традиционно кучковалось руководство экспедиции. Было интересно послушать, как здесь решаются дела, да и от Арлена недалеко…

– Будешь? – сразу приветливо улыбнулся он ей и качнул в руке литровую банку с мутноватым содержимым.

Вообще-то Мэри была согласна съесть из его рук что угодно, а уж сладковатый берёзовый сок она была готова пить и пить.

– Обязательно! – воскликнула девушка счастливо и подставила кружку.

Прерванный с их появлением разговор возобновился. Арлен, военрук и директриса тихо обсуждали предстоящее захоронение.

– Наряд от комендатуры будет, – загибая пальцы, докладывал Алексеич, – три залпа, как положено. Председатель сельсовета, партийные, ветераны…

Солнце начало пригревать спину, ря-пуш-ка оказалась деликатесом, а голос порой вступающего в беседу Арлена завораживал. О том, что сегодня начался очередной месяц её пребывания в СССР, Мэри сообразила лишь в самом конце завтрака, сливая в кружку остатки из зачернённого сажей чайника.

– Пятый! – негромко выкрикнула она, собирая внимание на себя.

– Что «пятый»? – доброжелательно блеснули в её сторону линзы директрисы.

– У меня пятый месяц пошёл в СССР! – гордо пояснила Мэри.

– Хороший срок… – пробормотал куда-то под стол военрук.

– И как? – коротко покосившись на него, спросила Яблочкова, – что самое интересное?

– Люди, – уверенно кивнула Мэри. – Сначала я решила, что вы совсем-совсем другие. Потом вдруг поняла, что внутри – такие же самые. А сейчас… – она широким жестом повела рукой с кружкой вокруг себя, – сейчас я думаю, что вы – как мы, но другие.

– О, диалектика Гегеля! – звонко засмеялась Чернобурка. – Узнаю!

«А и правда – пятый месяц, – подумала, удивлённо покачивая головой, Мэри. – Вроде и немного, но какая бездна впечатлений!»

Да, самое важное – людей – она разглядела не сразу, их долго заслоняла внешняя непохожесть местной жизни, проявляющаяся во множестве деталей быта. Отсутствие супермаркетов, длинные сугробы по обочинам улиц, множество газетных стендов и обилие красного в наружной агитации… Ко всему этому надо было привыкнуть.

Вообще, она поначалу наивно полагала, что для понимания этой страны нужно обязательно проникнуться духом коммунистических ритуалов, и раз за разом честно пыталась их постичь. А потом однажды ей вдруг открылось, что даже сами их участники считают всё это бессмысленным. Открытие её ошарашило, потому как вера советских людей в светлое коммунистическое будущее, порой переходящая, с американской точки зрения, в жертвенность, не вызывала сомнений.

«Вероятно, – думала она, – они хранят эту веру в сердце, в „церкви, что в рёбрах“, а публичные ритуалы сохранили своё звучание только для поколения, что их породило и сейчас почти ушло. Наверное, это даже уважительно – сохранять всё как есть, пока живы эти люди».

Объяснение выглядело логично. Но всё равно у Мэри оставалось ощущение, что она не успела понять здесь что-то очень важное, и это её беспокоило. Впрочем, время ещё оставалось.

«А если случится… – что может случиться, она даже про себя суеверно не проговаривала, но пульс начинал при этом частить, а щёки вспыхивали, – то времени будет много».

Завтрак постепенно завершился, и отряд, оставив в лагере дежурных, двинулся на последний в этой экспедиции поиск. Стоило чуть пройти по полю, как вокруг стало понемногу темнеть. С востока, гася утреннее свежее солнце, потянулась дымка. Она быстро густела, превращаясь в плотный облачный слой. Пошёл по вершинам, по траве ветер, не стесняясь прохватывать людей своими знобкими касаниями. Потом отряд втянулся в угрюмый ельник, и под ногами зачавкали складки тяжёлой грязи.

Мэри почувствовала, как вокруг этого дивно начавшегося утра начинает что-то сгущаться, скручиваться – тёмное и тягучее, лишающее его всякого смысла и счастья. Куда ни кинь взгляд, всюду были ломаные стволы и неопрятный лесной хлам – местами подсохший, местами облепленный грязью, оставшейся после обтаявшего снега.

Лес в глубине своей был ещё мёртв, даже первые признаки ранней зелени не производили впечатления пробудившейся жизни, уж очень она здесь была тихой и невыраженной. Скорее, это была не жизнь, а смутные намёки на присутствие в мёртвом краю чего-то живого. Казалось, что погибшие и безнадёжно высохшие, здесь перешёптываются, протяжно поскрипывая, сами деревья, неявно и приглушённо, словно бы действительно неживые голоса.

«Как в хоррор-муви, – невольно поёжилась Мэри и заозиралась с опаской. – Хотя, собственно, почему „как“? Сейчас опять примемся собирать черепа как грибы».

Она не знала, сколько убитых тут людей уже никогда не встанут из тяжёлых пластов топкой глины. Но после сегодняшнего рассказа Андрея догадывалась, что их много, очень много. Может быть, ей вообще не дано представить сколько, и от этого становилось ещё страшнее и неуютнее.

Теперь её даже смущали аккуратные и ухоженные мемориалы родной страны. А ведь русские, такое впечатление, даже гордятся этой своей неприбранностью и неухоженностью, своими ужасными потерями в прошлом.

Отсюда, из этого леса, крайне неуместной казалась та просьба, исполнить которую она необдуманно подрядилась. Нет, серьёзно, вот чем она думала, принимая условия своего нелюбимого государства?!

Не оправдались и настойчивые предупреждения консульских о провокациях и вербовке со стороны зловещего КГБ, и не только у неё – коллеги при встречах лишь пожимали плечами. Никто не пытался продать что-нибудь запрещённое или навязать знакомство и залезть в душу. Даже Светка-Чернобурка стала подругой не сразу, и первоначальный ледок в отношениях Мэри приходилось проламывать самой.

И как же ей, Мэри, повезло, что не пришлось предавать! Никто в её школе не подошёл ни под один перечисленный цэрэушниками особый признак! От этого она испытывала крайнюю степень облегчения. А ведь кого ни возьми – что откликающегося на смешную кличку Пашу, что стеснительного до крайности интеллигентного мальчика-армянина или вот этого удивительного Соколова, что походя закручивает вокруг себя и людей, и события – по отношению к каждому из них это было бы предательством. Сейчас, в этом влажном и тёмном лесу она это отчётливо понимала. И пусть такого не случилось, но само то, что она, Мэри, так легко на такое согласилась, вгоняло её в стыд.

«Нет, – мотнула она головой, – из этого надо вынести урок: пусть лучше мною остаётся недовольно государство, чем я сама. Выбор прост – надо только не забывать, что он есть. Всегда есть».

Отряд тем временем вышел к неширокому лесному ручью и двинулся вверх по его течению. В медленных струях постепенно спадающей талой воды ещё болталась какая-то сомнительная черно-ржавая слизь. В русле чуть заметно проглядывали рыжие хлопья с жёсткими фестонами по краям. Местами они выползали на берег, превращаясь в останки убийственно-хищных металлических конструкций.

Наконец, отряд свернул левее и почти сразу вышел к знакомому уже месту – лесному озерцу метров в десять диаметром, удивительно правильной круглой формы. На берегу лежал опрокинутый десятилетия назад ржавый патронный короб к советскому пулемёту.

Мэри взглянула сквозь прозрачную воду на дно этой старой воронки и вздрогнула: там темнели, уходя вглубь, солдатские сапоги. Разгулявшееся воображение дорисовало остальное, и пришлось кусать губы, чтобы не закричать на весь лес от охватившего её ужаса: смерть, хорошо здесь погулявшая, не ушла, а лишь притаилась.

На поляне за этим озером Андрей, шедший первым, наконец остановился. Достал карту, компас и принялся что-то прикидывать.

– Так, – взмахнул рукой, указывая фронт, – отряд, в шеренгу становись.

Мэри заняла привычное место на левом фланге.

– Начну с главного, – начал Соколов веско и обвёл строй неожиданно жёстким для подростка взглядом. – Остался один сегодняшний выход, и мы завершаем экспедицию. Она прошла хорошо, и не потому, что мы многое нашли. Мы все живы, мы все целы – вот это самое важное. Так оно и должно остаться.

Директриса и военрук, стоявшие за его спиной, одновременно кивнули.

– Напоминал, напоминаю и буду напоминать: ничего с земли не поднимать. Вообще ни-че-го. Показалось, что нашли что-то интересное – зовём нашего взрывотехника, – Андрей повёл подбородком на усатого прапорщика с миноискателем, – Вячеслав Иванович проверяет, даёт добро, и только после этого, но никак не раньше, начинаем трогать находки руками – и только под его присмотром. Говорил и ещё раз повторяю: это не место для игр. Здесь умирали. Здесь можно умереть и сейчас.

Андрей взглянул на часы и продолжил:

– Время – девять пятнадцать. На поиск у нас четыре часа. Потом обед, подготовка к завтрашнему свёртыванию лагеря и захоронению останков. Паша, ты – левый фланг. Идёшь вон от того выворотня, азимут – триста десять. Сёма, твой фланг – правый, от тех трёх берёз. Азимут тот же. Фронт – шестьдесят метров, между собой держим дистанцию в три-пять метров. Идём медленно, никуда не торопимся, смотрим внимательно. Доходим до вырубки, там привал, потом прочёсываем участок в обратном направлении. Вопросы? Нет? Отлично, по местам и за работу.

Там же, чуть позже

За полдня мы подняли ещё двух «верховых».

Одного заприметили как обычно – по пробитой советской каске. Затылочной кости не было, и мох плотно заполнил череп изнутри. Когда Зорька вытряхнула бурый ком, проняло даже меня: на миг показалось, что выпали чудом сохранившиеся мозги – настолько плотно отпечатался внутричерепной рельеф.

Пришли в себя, успокоили девчонок и потом долго собирали кости – корни деревьев растащили их метра на три, и пришлось снимать весь дёрн вокруг. Заодно нашли ржавую пряжку с «гот мит унс»[2], половинку немецкого «смертника»[3] и незнакомую бронзовую планку с перекрещёнными по центру гранатой и штыком[4]. Самого немца не было.

– Отбились тут, похоже, фрицы, – подвёл итог Паштет и засунул в планшет заполненный формуляр.

На второго мы наткнулись на склоне овражка, уже возвращаясь. Он был гигантом – бедренные кости на пару ладоней длиннее привычных размеров. Поверх истлевшего бушлата лежала тёмно-зелёная пряжка, с неё смотрел в небо якорь. Каски не было – «братишки» шли в бой в бескозырках.

– Вот и «чёрную смерть» нашли, – выдохнул я, поворачиваясь к Мэри.

Подбородок у неё опять начал мелко подрагивать, а глаза стали больными.

– На, – я торопливо сунул ей флягу и потянулся за «Зенитом».

Здесь управились быстро, а «смертника» снова не было. Вообще, нам с ними в этой поездке не везло – не нашли ни одного, даже пустого. Может, оно и к лучшему – без доступа к архивам поиск родственников нам сейчас было бы не потянуть.

А вот экспонатов для будущего музея набрали полную сумку. Помимо обычной военной мелочёвки попадались и настоящие раритеты. Так, на одном из найденных немецких «смертников» между эсэсовскими рунами была чётко различима надпись «Freikorps Danmark»[5], но я не торопился просвещать окружающих: сами, пусть сами роют.

Была среди находок и овальная латунная пластина размером с ладонь, со шкалой и надписью «Темп. цилиндра», скорее всего, от самолёта – вокруг той поляны было немало дюралевых фрагментов. На следующую экспедицию я планировал провести там земляные работы.

Особенно долго ходил по рукам знак «Осоавиахим. Бойцу ОКДВА»[6] с застрявшей в нём пистолетной пулей. Алексеич его разве что не вылизал и вернул с видимой неохотой.

Конечно, это было интересно, это было захватывающе, но важнее всего было иное: завтра на военном кладбище в Цемене упокоятся останки восемнадцати советских бойцов. Да, безымянных – они такими и останутся. Но будет салют холостыми, будут флаги их, алого, цвета, и склонят с уважением головы потомки.

Всё ради этого. Не дать надорвать нить нашей истории.

Перекрашивать флаги – паршивое дело. Пробовал, знаю…

Там же, позже

Трёх мисок плотного супа мне до ужина не хватило. Мы как раз напилили брёвен, под чутким Пашкиным руководством соорудили позади скамеек по нодье[7] на вечер – каждый раз они выходили у нас всё лучше и лучше, и тут я почувствовал неодолимую тягу к кухне. Сопротивляться ей было бессмысленно, да и идти-то – всего ничего… Я покорился.

У разделочного стола было многолюднее обычного: таких умных оказалось уже пол-отряда.

– Командир пришёл! – громко объявил я, прикидывая как бы половчее пробраться к лотку с толстенными ломтями хлеба.

– Как пришёл, так и ушёл, – усмехнулась Кузя и крутанула нож. – Хотя стой. Натаскай-ка воды в бак.

Я огляделся: подготовка к отвальному ужину кипела вовсю – Наташа, как старшая по наряду, припахала всех подошедших. Зорька с Семой чистили картошку, Алёнка нарезала морковь, рыдали на пару над тазиком с луком Томка и Яся. Сама Кузя колдовала над тушёнкой, собирая с неё верхний жир. У её ног елозила Фроська. Собака с обожанием смотрела вверх, на богиню с банкой в руке; лишь изредка она почти беззвучно дрожала горлом и с подозрением косилась на меня.

– Лучок обжарю на жире, – пояснила Наташа, поймав мой недоуменный взгляд.

Я кивнул, нехотя взял покоцанное ведро и направился к стоящей чуть поодаль цистерне-водовозке. Из шланга, густо покрытого лепёшками подсохшей грязи, в дно со звоном ударила струя. Я смотрел на хрустальный водоворот и думал, что вот и Кузя за эти дни приоткрылась неожиданно светлой стороной: ещё в поезде она вдруг возложила на себя опеку над девицами, включая даже и Мэри. Командовала при этом спокойно, без напряга и исключительно по делу, поэтому её лидерство не оспаривалось и, похоже, не особо и замечалось.

«Надо, наверное, её как-то за это поощрить: инициатива нужная, а позиция „старшей по курятнику“ – важная. Это может оказаться удачной находкой, – думал я, переливая ведро в бак, – да и в целом вся наша первая поездка вышла, вопреки известной пословице, на редкость успешной. Никто не накосячил по-крупному, не отлынивал, не тащил тайком патроны. И погода не подвела…»

В бак вошло четыре ведра. Кузя заглянула, проверяя, и удовлетворённо кивнула:

– Молодец. Теперь можешь смело на первый черпак приходить, заработал.

– Хозяюшка… – проблеял я, жалобно косясь на хлеб за её спиной.

Девчонки беззлобно посмеялись, потом сердобольная Зорька выбрала горбушку потолще и присыпала её крупной блестящей солью. Откусить я не успел – из-за моей спины вынырнула рука и ловко оторвала себе чуть больше половины.

– Мы хлеба горбушку – и ту пополам, – напел довольный Паштет.

Фроська посмотрела на меня и с пренебрежением шевельнула брылами – я ощутимо пал в её глазах.

– Эх, – выдохнул я, зажевал оставшееся и шагнул к зарёванной Томке. – Дай, – забрал у неё нож, – иди, глаза вымой. И ты, Ясь, тоже, я дорежу.

Меня аккуратно чмокнули с двух сторон в щеки, и я вернул Фроське взгляд свысока. Не, всё фигня: экспедиция получилась что надо!

Там же, позже

Вечер стирал краски дня одну за одной, последней с позеленевшего ненадолго неба ушла темно-алая акварель. Ещё не сгустилась окончательно ночь, но от костров уже было не различить границу леса. У столов было тепло – от брёвен по спинам шёл ровный и спокойный жар, однако стоило чуть отойти, как холодный воздух начинал полизывать затылок и лезть между лопаток.

Мы наелись до отвала – к ужину добавили ставший уже ненужным продовольственный НЗ, и теперь сыто созерцали, как суетливо мечутся красноватые блики огня. Мир ненадолго встал на уютную паузу; ещё чуть-чуть – и молодняк улизнёт резвиться в темноте. Паштет уже пару раз косился на Ирку, явно замышляя пустить ей щекотуна по рёбрам, но пока милосердно отложил эту забаву на потом. Я тоже был уже не против удалиться под разлапистую ель и урвать там несколько затяжных поцелуев, пусть они и заставят меня потом ворочаться в спальнике с боку на бок.

– Чёрт, – вдруг донеслось из полумрака и, следом, призывно, с ноткой отчаяния: – Света!

Мы дружно дёрнулись, поворачиваясь на звук. Смех, журчавший на дальнем конце стола, словно отрезало. Из сумрака выдавилась скособочившаяся фигура. Это был Арлен. Правой рукой он поддерживал неестественно выгнутое левое предплечье, лицо его болезненно морщилось.

Фельдшер длинно присвистнул и поднялся, откладывая в сторону гитару.

– Гинтарас, – посмотрел на своего водилу, – ты же не бухой? Давай, нам на вылет.

– Нога на доске поехала, – прошипел сквозь зубы Арлен, – упал… Неудачно.

От стола к нему метнулись Чернобурка и Мэри.

– Нет! – вскликнул Арлен, выставляя вперёд здоровую руку, и глухо застонал.

Я невольно поёжился – было видно, как изогнулось при этом повреждённое предплечье.

Мэри уцепилась в его плечо.

– Нет, – простонал Арлен, опять подхватывая сломанную руку, – нет же…

Я торопливо полез из-за стола. Помочь я мог немногим, но вдруг?

Пока шёл эти десять метров до Арлена, с лицами окруживших его людей произошла странная метаморфоза – их начало перекашивать. Мэри отпустила плечо и с недоумением рассматривала свои испачканные чем-то пальцы, а даже затем понюхала их. Губы Чернобурки беззвучно зашевелились.

Тут я, наконец, дошёл, учуял запах и всё понял.

– Упал, – подтвердил мою догадку Арлен, – в яму упал…

Круг сразу стал чуть шире, а на лице у фельдшера поселилось выражение профессиональной небрезгливости.

– Пройдёшь немного? – спросил он участливо.

Арлен, поморщившись, кивнул, и его повели к палатке медиков.

Мэри отставила руку далеко в сторону и торопливо зашагала по направлению к умывальникам, за ней, чуть поколебавшись, двинулась всё так же безмолвно что-то выговаривающая Чернобурка.

Вокруг озабоченно галдели, а я стоял, охваченный неясным подозрением: на ум мне успела прийти одна армейская байка.

«Нога по доске поехала? – встревоженно потёр себе лоб. – Да нет, не может быть… И всё же… Нет, надо проверить».

С тем я и ускользнул в лес. Вот там уже была ночь, и я включил фонарик.

Осторожно заглянул в туалетную яму. Ну да, по следам на дне было видно, что там кто-то копошился…

Я опустился на корточки, разглядывая брошенные через канаву доски, и с облегчением выдохнул. Нет, никто их ничем не намазал.

«Слава богу! – порадовался я, поднимаясь. – Сам! Сам навернулся. А Мэри повезло так повезло!»

Тут мне в голову пришла ещё одна идея, и улыбка моя померкла. Я постоял, гипнотизируя взглядом доски, потом опять присел. С опаской перевернул одну и скривился, разглядывая лоснящуюся в свете фонаря поверхность.

– Твою мать… – вырвалось из меня негромко. – Как сглазил…

Жир из тушёнки! Кто-то намазал доски вытопленным жиром!

«Это ж целая операция была… – думал я, тоскуя, – намазать заранее понизу, дождаться, сидя в кустах, пока, накачавшись чаем, от лагеря пойдёт именно Арлен, успеть до его подхода перевернуть доску жирной стороной вверх и спрятаться… Да поди ещё и под лёгким наклоном установить…»

Из лагеря доносились взволнованные голоса. Зафыркал, заводясь, уазик.

Я выключил фонарик и застыл, обдумывая.

«Ой, ма-а… – мысленно простонал, прикидывая размер проблемы, – операция Комитета, да на дно сортира… Ох, кто-то огребёт по самое не балуй. Кто?»

Перед глазами встала Кузя, старательно выковыривающая ломкий белёсый жирок из банки. Угу, «я лучок зажарю»… И у костра в последние полчаса я что-то её не припомню.

– Дура! – в сердцах выкрикнул я в небо, торопливо сдирая с себя куртку.

Стянул майку – а больше нечем, всунулся обратно в куртку и, тихо матерясь, принялся протирать доску.

– Дура, вот дура… – бормотал в отчаянье, – какой, на хер, институт… Селёдкой из бочки торговать будешь…

Вдруг меня залило неярким синим светом. Я дёрнулся, оборачиваясь, и прищурился, пытаясь разглядеть силуэт за фонариком. Раздался лёгкий щелчок, и резко потемнело.

– Тоже догадался посмотреть? – раздался негромкий голос Алексеича.

Мысли мои заметались в поисках достойного выхода. Как назло, не нашлось ни одной спасительной идеи.

– А вы тихо ходите, – попытался я подольститься к военруку.

Тот присел рядом на корточки, провёл пальцем по доске, потом понюхал. Встал и посмотрел в сторону лагеря.

– Дурочка, – тяжело выдохнул в темноту. – Или ты тоже в деле?

Я вяло завозюкал майкой по доске. Время выгадал, но стоящих мыслей так не появилось.

– Я вроде как за всех в ответе… – ответил уклончиво.

Алексеич чуть помолчал, что-то обдумывая, потом буркнул:

– О землю потри.

– Что? – не понял я.

– Доски, говорю, о землю потри, – он раздражённо повысил голос, – и подальше, в стороне.

– А-а-а… – протянул я, потрясённо глядя в удаляющуюся спину.

Замер, прислушиваясь: несмотря на лес и темень, наш пузатый военрук уходил бесшумно.

Я повертел в руках майку – она превратилась в холодную жирную тряпку. Засунул в карман, намереваясь незаметно спалить в костре, схватил доски. Со стороны лагеря послышался звук отъезжающего уазика, и я почти наугад заспешил вглубь леса – видение осатаневшей от неудачи Чернобурки меня откровенно пугало.

«Хоть бы она с Арленом в больницу уехала!» – взмолился я всем богам сразу.

Метров через пятьдесят мой фонарик нашарил выворотень. Я бросился к нему как к родному и принялся с силой тереть доски о грунт и корни. Потом опять прошёлся по ним майкой и поволок сквозь предательски хрустящий подлесок обратно.

«Ну, вот и всё, – я установил над ямой вторую доску и потёр, очищая, ладони. – Теперь как повезёт. Надеюсь, она не Пинкертон».

Из леса я вывалился весь взвинченный и распаренный. За спиной осталась непроглядная темень, над полем же ещё висел сумрак. Костер впереди манил обещанием тепла, и я зашагал на него, перебирая в уме варианты страшных кар.

Впрочем, прошёл я недалеко: в негустой ещё тени цистерны маялась знакомая фигура. Увидев меня, Кузя решительно выдвинулась наперерез.

– Андрюша… – начала она ласковым голоском.

– Ага! – сказал я, зачем-то вытягивая из кармана майку, и злобно рыкнул: – А ну-ка, ком цу мир[8].

Наташа посмотрела на меня с лёгким недоумением, потом чуть склонила голову набок и миролюбиво улыбнулась:

– Ой, Андрюш, а это по-каковски? У меня аж мурашки по спине побежали…

Мои губы подвигались, сортируя набегающие слова. Сильно не помогло, на языке вертелись одни непристойности, к тому же, после слов о мурашках, совершенно определённой направленности – мне отчего-то представилось, как белела бы сейчас в сумерках её нагая спина.

Я стоял, механически подбрасывая на ладони грязный тряпичный комок. Потом, неожиданно даже для самого себя, метнул его в Кузю. Она дёрнулась, ловя.

– Постираешь, – выплюнул я приказ и зашагал дальше.

Кузя в недоумении посмотрела на тряпку, потом поднесла её к лицу и понюхала.

«Нюхай-нюхай, – злорадно думал я, проходя мимо, потом взмечтал: – Эх, ремнём бы…»

– Андрей, – полетело мне в спину.

Я даже ухом не повёл. Наташа догнала меня бегом, схватила за руку и дёрнула, разворачивая к себе.

– Андрей, стой! Давай поговорим.

– О чём? – спросил я устало.

– Я постираю, – она медленно, не сводя с меня взгляда, кивнула.

– Забудь и выбрось, – я раздражённо выдернул руку и двинулся дальше.

– Подожди, – она торопливо пристроилась сбоку и вцепилась мне в плечо. – Ну подожди же!

В голосе её прозвучало отчаянье. Я остановился и засунул руки в карманы. Мы стояли очень близко, лицом к лицу, словно собираясь вот-вот закружиться в медленном танце в свете далёкого костра.

– Я не хотела! – и она для пущей убедительности шмыгнула носом. – Правда же! Я не хотела так…

– Ну, так что уж теперь об этом говорить, – процедил я. – Хотела, не хотела… Человек уже пострадал. Серьёзно.

– Я не хотела… – повторила она, молитвенно прижимая ладонь к груди.

Я посопел, с усилием гася в себе острое раздражение, потом сварливо уточнил:

– Просто в дерьме хотела вывалять, да?

Она с готовностью закивала и посмотрела на меня с неясной надеждой.

– Слушай… – я подвигал головой, разгоняя застоявшееся в загривке напряжение, и спросил: – А зачем? Почему?

Кузя со свистом втянула воздух, в полумраке блеснули ровные белые зубы:

– Да он капитаном! На судне! Плавал! – она беззвучно притопнула ножкой, и глаза её зло сверкнули: – У-у-у-у… Фальшивка! Придушила бы!

Я с трудом придавил невольную улыбку:

– А ты-то откуда разбираешься?

– Да я на руках у флотских выросла! А этот! – звонко воскликнула Наташа и перешла на сдавленное шипение: – Фальшивка! И козел! Он… – тут она куснула нижнюю губу и замолчала.

– Да? – переспросил я, невольно расправляя плечи.

– Неважно, – торопливо отмахнулась Кузя.

– А всё же? – мне чудом удалось сохранить ровный голос, но кулаки в карманах разжались с трудом.

– Неважно, – повторила Кузя, – я же не из-за себя сделала, я-то что… Рыжую жалко, она хорошая.

– Мэри, значит, пожалела… – набычился я, опять заводясь. – А тебя кто пожалеет, если вскроется?

Она посмотрела на меня с неожиданным превосходством, потом победно тряхнула моей майкой:

– А вот для этого есть ты.

Я открыл рот. Закрыл. Глубоко вдохнул, припоминая, зачем я вообще здесь нахожусь, и как это хорошо, что мне есть для чего жить. На меня снизошло спокойствие, и я сказал:

– Нет. Извини, но нет. В следующий раз я и пальцем не шевельну, чтобы спасти твою задницу.

Из темноты выметнулась Фроська. Приблизилась ко мне по дуге, взбудоражено пофыркивая, обнюхала сапоги и скачками унеслась прочь. Мы проводили её взглядами.

– Почему? – голос у Кузи упал почти до шёпота. – Я же не для себя… Ты сам мне говорил о поступках, помнишь?!

Тут я словно наяву почувствовал, как клацнул, смыкаясь, тугой зубастый капкан. Ну вот и что ей теперь говорить?!

– Пф-ф-ф… – звучно выдохнул я. – Ты, Наташа, горячее-то с солёным не путай. Я говорил совсем о другом. Поступок подразумевает готовность принять все его последствия. А у тебя получился удар исподтишка, – она дёрнулась что-то возразить, но я провёл между нами рукой, пресекая, – пусть даже и нанесённый из чувства попранной справедливости.

– Удары исподтишка – это поступки женщин, – Кузя передёрнула плечиками. – Ты же не хочешь, чтобы мы падали на амбразуры?

– Не хочу, – подтвердил я после короткого молчания и задумчиво посмотрел на неё.

«Говорить? Нет? Ох, как всё сложно…» – я никак не мог решить, где провести черту. Проще и, конечно же, куда как правильнее было бы даже не начинать весь этот разговор. Или у меня ещё есть на эту девочку резерв возможностей?

– Ладно, предположим… – я решил не спорить о терминах. – Есть гораздо более важное обстоятельство.

– Какое? – спросила она напряженно.

Я ещё раз подумал – в самый распоследний раз.

– Строго между нами, – взглянул на Наташу испытующе, – если ты на это согласна.

– Согласна, – быстро ответила она, и в глазах её сверкнула неожиданная радость. Она чуть подалась вперёд. – Слышишь, я согласна!

– Я серьёзно. Очень.

– И я, – видимо, на моем лице отразилось невольное сомнение, потому что Кузя схватила меня за руку и с жаром добавила: – Ну, честно, без балды.

Я ещё чуть поколебался, потом подвёл черту:

– Хорошо, попробую поверить, – и начал занудным тоном: – Понимаешь, нам, детишкам-школьникам, вполне допустимо верить в то, что одновременное появление в школе американки и нового завуча по внеклассной работе – это просто совпадение. Это не имеет никакого отношения к тому, что из таких вот симпатичных русисток потом формируют советский отдел в ЦРУ. Это просто совпадение, вот и всё. И то, что в роли командира экспедиции появляется вдруг совершенно свободный именно на эти недели дядя Чернобурки – бравый флотский офицер, на которого Мэри не могла, видимо, не запасть – это случайность. И сегодня, на доске, вдруг ставшей отчего-то скользкой, не сломалась вместе с рукой и операция серьёзной, поверь мне – очень серьёзной организации… И можно верить в то, что дяди и тёти в той организации – сама доброта, и им даже в голову не придёт наказать одну молоденькую дурочку, верно?

Я методично наматывал фразу за фразой, и глаза у Наташи становились шире и шире, словно вбирая всё сказанное; рот её непритворно приоткрылся. Потом я замолк, и между нами легла тяжёлая длинная тишина.

– Так, – выдавила наконец из себя Кузя деревянным голосом. – И что… Всё?

Я посмотрел на неё искоса, потёр переносицу…

«Ничего, – невольно позлорадствовал, выдерживая паузу, – пусть попреет, в следующий раз, может быть, подумает»…

– Нет, ну почему же обязательно «всё»… Как повезёт. Я доски протёр довольно старательно. Будет Чернобурка землю носом рыть, нет… Сообразит внимательно посмотреть на доски понизу, не сообразит…

Кузю передёрнуло словно внезапным ознобом.

– Лучше бы ты мне это не рассказывал, – глухо укорила она, и на глазах её начали наливаться слезы. – Напугал-таки, – всхлипнула почти беззвучно, спустя пару секунд по её щекам побежали, разматываясь вниз, две влажные дорожки, – удалось, молодец…

Губы у неё предательски задрожали, начали некрасиво кривиться, и Кузя резко крутанулась, отворачиваясь.

Я смотрел на судорожно подрагивающие плечи и пытался сообразить, можно ли дать ей мой уже пользованный носовой платок или не стоит.

– На, – решившись, сунул его Наташе в свободную ладонь, – давай, приходи в себя. Не до истерик сейчас.

Она коротко закивала, пару раз прерывисто втянула воздух, длинно выдохнула и принялась вытирать лицо.

– У меня предчувствие, что в этот раз сойдёт с рук, – соврал я ей в спину.

– Правда? – Кузя обернулась и с надеждой посмотрела на меня. Глаза у неё обильно блестели.

– Да. Сейчас темень, да и Мэри у неё на шее висит – это если она с Арленом не уехала…

– Не уехала, – мотнула головой Кузя.

– Ну… Всё равно, до утра она вряд ли что-то будет делать. А тебе надо будет найти какие-нибудь тряпки и ночью ещё раз хорошенько всё протереть.

– И правда дурочка, – печально покачала головой Наташа, – не догадалась взять тряпку доски протереть…

– Ы-ы-ы-ы… – застонал я. – Не зли меня! Дурочка – что вообще в это полезла, не разобравшись. Могла бы со мной поговорить, я бы тебе голову не откусил. Ты не одна – не забывай об этом.

У Кузи на лице мелькнуло удивление, мелькнуло и сменилось горьким изгибом губ:

– Я бы и хотела об этом не забывать, – она чуть помедлила, словно решаясь на что-то, а потом продолжила, глядя на меня со значением: – Но мне сложно быть в этом уверенной. В конце концов, вышить тебе что-то за деньги могут многие.

– Вон оно как… – протянул я озадаченно и, отступив на шаг, окинул Кузю испытующим взглядом. – А говорила, что «материалистка»…

Наташа прищурилась на меня с вызовом, но промолчала.

– Слушай, – спросил я, – а зачем тебе всё это? Ну, в смысле, ты же хотела сделать своего мужа самым счастливым человеком? Уже скоро ты его получишь – и давай воспитывай.

Кузя покосилась куда-то вбок.

– Скоро – это потом, – буркнула невнятно и добавила с каким-то вызовом: – А сейчас я твоей Мелкой иногда завидую.

– Да там нечему завидовать! – воскликнул я.

– Да знаю я! – в тон мне тут же ответила Кузя. – Ты просто не понимаешь!

– У-у-у-у-у… – негромко и тоскливо завыл я вверх на ущербную луну. Ещё раз проворачиваться через ту же самую мясорубку очень не хотелось. – Ладно, ты – не одна. То, что ты стала рулить девчонками, и как – хвалю. А вот с Арленом – феерический провал. И не потому, что он сломал руку, – Наташа посмотрела на меня с удивлением, и я счёл необходимым уточнить: – Хотя и это плохо. Я понимаю, что Мэри – симпатяжка, а Арлен – мутный. Но приятны ли люди с той стороны, неприятны ли с нашей – в этом мы будем разбираться потом, когда они перестанут оспаривать наше право самим определять свою жизнь. Знаешь, это как в войну: какие из немцев на самом деле хорошие, а какие не очень, разбирались уже после взятия Рейхстага. А пока здесь – мы, а там – они. И в этом не надо путаться.

Кузя вдруг улыбнулась.

– Я бы предпочла «мы» покомпактнее, – ладони её сложились вокруг майки, словно лепя снежок.

Я огляделся вокруг и заговорил уже спокойнее:

– Давай об этом поговорим потом, в другой обстановке. А пока самое главное: если ты хочешь быть не одна, и это «не одна» включает и меня… – я сделал паузу и вопросительно посмотрел на Кузю.

Она коротко втянула сквозь зубы воздух, замерла так на миг, а потом согласно двинула головой, еле-еле, чуть заметно.

«Молодец, – прошёлся я по себе бритвенно-острым сарказмом, – кто-то берет под свою руку крепости и племена, а кто-то – пригожих девиц, да одну за другой. Может, Кузя сегодня и выступила дурочкой, но для тебя-то это – постоянная роль…»

Я кхекнул, прочищая горло, и постарался завершить фразу ровным голосом:

– …то тебе надо научиться согласовывать свои поступки с моими планами.

– Но я же их ещё не знаю! – неподдельно возмутилась Наташа и посмотрела на меня с надеждой.

– И не будешь, – согласно кивнул я, – поэтому свои женские «поступки» предварительно обсуждай со мной.

– Что, все? – поразилась Кузя.

– А их что, так много? – подивился я.

Она громко фыркнула. Этим, в общем-то небогатым звуком, ей удалось выразить высшую степень своего превосходства.

Я тяжело вздохнул, готовясь уступать:

– Те, что могут выплеснуться последствиями за пределы класса.

Она задумалась, что-то прокручивая в голове.

– Идёт! – довольно блеснула глазами.

– Ладно, – сказал я недовольно, – на сём договорились. Дай, – забрал платок, а потом потянул майку из её рук.

– Эй, эй, – она вдруг вырвала у меня эту тряпицу и торопливо спрятала её за спину, чему-то криво при этом улыбаясь. – Я же обещала!

– Ну… Тогда пошли, – я предложил локоть, и она тут же за него уцепилась.

На подходе к лагерю я почувствовал, что Кузю начинает нервно поколачивать. Покосился: у неё опять начали срываться слезы.

– Что? – я остановился и озабоченно посмотрел ей в лицо.

– Страшно… – прошептала Наташа и попыталась ткнуться лбом в моё плечо.

– Вот не надо… – я мягко увернулся и подумал обречённо: «Началось… Да как быстро…»

Кузя горестно вздохнула, постояла, глядя куда-то в сторону, потом двинулась вперёд. Я молча пристроился рядом. На душе было муторно, словно на мне неожиданно повис крупный долг – и когда только успел?!

Первым со скамьи нас заметил Алексеич. Он курил, прикрывая огонёк папиросы ладонью.

– О, – произнёс негромко, скользнул цепким взглядом по мокрым дорожкам на Кузиных щеках и кивнул мне с одобрением.

– Наташ, ты что? – бросилась к нам от стола встревоженная Томка.

– Очень за Арлена Михайловича переживает, – мрачно сказал я.

Руки у Кузи взлетели и торопливо прикрыли лицо.

– Похвально… – процедила Тыблоко, натягивая крокодилью улыбку.

– Позаботься о ней, – подтолкнул я Наташу к Томке.

Тыблоко проводила уходящих девушек долгим взглядом, потом похлопала по скамье рядом с собой:

– Андрей, садись с нами, чайку погоняем.

Я нашёл свою кружку и сел, с опаской посмотрев на задумчивую Чернобурку. Из класса за столом я остался один. Помолчали, потом Мэри тишком понюхала свои пальцы и брезгливо поморщилась.

– Ай, что уж теперь… – решительно сказала Чернобурка, до того искоса поглядывающая за ней. С этими словами она решительно достала из-под скамьи сумку и выставила заготовленный, видимо, совсем для другого случая, запас: пару бутылок армянского пятизвёздного и пакет с «Белочкой».

Сидевший чуть особняком от нас усатый сапёр заметно оживился.

Мэри, судя по всему, не употребляла в своей жизни ничего крепче травки. После первой она ощутимо обмякла, после второй – полюбила весь мир и особо – сидящих за столом.

Потом я не выдержал и под многозначительное молчание Тыблоко слил остатки со дна бутылки себе в чай.

– Третья, – объявил твёрдым голосом, – вечная память… И упокой душ.

Алексеич решительно кивнул и выдохнул дым под стол.

Чернобурка недовольно зыркнула, но тут Мэри начало пробивать на покаяние всем присутствующим, и настроение у оперативницы сразу переменилось.

– Ладно, что ни делается… – чуть пьяно сказала она, поднимаясь, и торопливо поволокла Мэри из-за стола.

– Э… – повернулась Тыблоко на внезапное бульканье.

Пока мы смотрели, как Чернобурка затаскивает свою добычу в палатку, сапёр успел раскупорить вторую и налить себе доверху.

– Хватит, – властно прихлопнула ладонью директриса.

– Как скажете, – покладисто согласился тот и задвигал кадыком, вливая в себя сразу всё.

– Чёрт усатый, – недовольно ругнулась Тыблоко, – спать иди.

– А и то верно, – улыбнулся прапор, засунул в рот конфету и удалился во тьму, довольно что-то насвистывая.

Ночь окончательно сгустилась, и за границей света от костров встала густая стена непроглядности. Из неё вынырнула и помаячила у меня на виду Мелкая. Она поглядывала на меня с тревогой, я кивнул ей успокаивающе, отпуская.

– Хорошая девочка, – прокомментировала Тыблоко, внимательно что-то во мне выглядывая.

Я промолчал.

Потом от умывальников в сторону палаток прошли Кузя с Томой.

– Вздул? – Алексеич повёл подбородком в их сторону.

– Словесно… – лениво махнул я рукой.

В голове приятно шумело, от брёвен тянуло теплом.

– Да тут уже не только вздуть можно, – Тыблоко прервалась, чтобы свирепо хрустнуть солёным огурчиком, а потом многозначительно подвигала толстыми щеками.

– Это всегда успеется, – после короткого молчания миролюбиво сказал я.

Военрук усмехнулся как-то набок и зашуршал очередным фантиком.

Я сидел, торопливо соображая: «Фактически Лексеич приказал мне Кузю прикрыть, но Тыблоко в курсе…»

– Кто наказывать будет? – я вскинул глаза на директрису.

– О-о… – протянула она многозначительно и быстро переглянулась с Алексеичем. – А хороший вопрос, да? Хм… Теперь вот даже и не знаю.

Она сложила руки под подбородком и о чём-то задумалась, глядя на жар между брёвен. Щеки её устало обвисли, и я невольно позавидовал таланту Бидструпа[9].

– А ты сможешь? – вполголоса поинтересовался у меня Алексеич.

Тыблоко уставилась на меня с неожиданным интересом.

– О-хо-хо… – протянул я.

Пришёл мой черед щуриться на то, как подёргивают сединой рдеющие угли.

Нет, в какой-то мере я её трудности понимал: если директор берётся наказывать, то, стало быть, знает, за что… А хочет ли она это показывать? Ой, вряд ли… При этом, пока в школе Лапкина, ни о какой гласности наказания речи идти не может – а как можно наказать Кузю негласно?

– Думаю, что справедливое наказание от меня она примет… – протянул я.

– Уверен? – Алексеич придавил меня тяжёлым взглядом.

– Ну, в общем – да, – я почесал в затылке и добавил: – Только вот я даже близко пока не знаю, какое наказание будет и справедливым, и полезным для неё.

Тыблоко и Алексеич опять коротко переглянулись, и я невольно заподозрил, что что-то я в своей школе до сих пор недоразглядел.

Тут со стороны леса донёсся счастливый протяжный девичий визг. Судя по всему, Паштет наконец дорвался до Иркиных рёбер.

Тыблоко прикрыла лицо ладонями и обречённо помотала головой из стороны в сторону. Потом отняла руки и прищурилась в темноту.

– Кто там? – ткнула пальцем куда-то в бок.

Я ничего не разглядел, но Алексеич тут же подсказал:

– Армен.

– Армен, – громко позвала Тыблоко, – это ты?

– Я, Татьяна Анатольевна, – и правда раздался откуда-то издали голос Армена.

– Кузенкову позови, – голос директрисы налился тяжёлым металлом.

Наташа явилась минуты через три. Замерла рядом со столом и всем своим видом изобразила трепетную лань – то грациозное эфемерное создание, что питается лунным светом и пыльцой с нектаром, исключительно с возвышенными мыслями в голове, невинно прикованное к этой грешной земле дурацкими законами Ньютона.

Впрочем, Тыблоко было этим не пронять.

– Кузенкова, – громыхнула она почти ласковым баском, – твою мать… Доскакалась, коза?

Кузя поджала задрожавшую нижнюю губу и посмотрела на меня заблестевшим взором. Я мгновенно покрылся испариной, сообразив. Впрочем, Тыблоко тут же меня и спасла:

– Думала, Василий Алексеевич не догадается? Да он таких умных, как ты, снопами вязал…

Следующие десять минут директриса виртуозно выгрызала Кузе мозг, сходу выбив её из образа, а следом доведя и до искренних слез, умудрившись при этом ни разу не упомянуть, за что, собственно, производится эта выволочка. Я пребывал в восхищении.

– Так вот, – наконец, Тыблоко тяжело перевела дух и перешла к раздаче: – Главный виновный тут – Соколов. Да, и не смотри так на меня, Кузенкова! Командир за всё в ответе! И я его примерно накажу. А уж тебя, голубушка, будет он вздрючивать! И если мне не понравится, как он это делает, то его наказание удвоится. Всё, – она повелительно взмахнула рукой, – кыш отсюда.

Кузя торопливой рысцой исчезла во тьме.

– Рано, – пробормотал я.

– Что рано? – приподняла бровь директриса.

– Рано сказали. Ожидание наказания – само по себе наказание.

– Верно, – покивала она, – но завтра будет некогда и негде, а потом – поздно.

– Тоже верно, – согласился я.

– Ладно, – сказала Тыблоко, завершая разговор, – давай, Андрей. У меня таких коз – целое стадо. Ты уж хотя бы своих вытяни. Я вижу – ты можешь.

– Татьяна Анатольевна, – простонал я, – это и есть ваше наказание? Скажите, что вы пошутили про его удвоение.

– Как знать, – она таинственно улыбнулась и повторила: – Как знать…