Спасти СССР. Манифестация II

Глава 15

Четверг, 14 сентября. Утро

Ленинград, улица Марата

Федор Дмитриевич брел, то замедляя, то ускоряя шаг, и сам себе напоминал Раскольникова, уже махнувшего топором.

Тревога и опаска язвили душу, доводя до изнеможения. Устанешь бояться – терпкая тоска вяжет рассудок…

Взметнётся лихое раздражение, ненадолго придавая дерзости, но… Снова слабеешь – и срываешься в унылость.

Агент поморщился. Сколько он уже оттопал? Лермонтовский, Невский…

«Спортивной ходьбой занялся, „Чемпион“? – мелькнула ехидца. – Вокруг да около… Ага…»

Федор Дмитриевич вывернул на Разъезжую, и глухой отголосок вчерашнего остервенения снова всколыхнул нутро.

– Чего ты кружишь, урод? – шевельнулись сухие губы.

А его как будто притягивало условное место – оно здесь, неподалеку, в переулке. Сворачиваешь под арку, мимоходом суешь пакет в щель… В подворотне темно, никто ничего не заметит.

«А нам все равно, а нам все равно… – завертелся в голове суетливый мотивчик. – Пусть боимся мы…»

«Чемпион» повел глазами. Впереди брел древний старикашка – согнулся крючком, вся опора на трость… Безобиден.

Федор Дмитриевич опасливо сунул руку ко внутреннему карману. Пленки в конверте хрустко щелкнули. То-то будет радости цэрэушникам…

«А мне? – уколола мыслишка. – Что выпадет мне? Доллары цвета зеленых соплей? И мальчики кровавые в глазах…»

Он шагал, как автомат, огибая редких прохожих или уступая дорогу, не замечая лиц и фигур. Остывший поток сознания колыхал мутные ледышки сокрушений:

«Обидели тебя, маленького? Жизнь попортили, да? А ты, значится, „…и аз воздам“? Вон оно чё… И кому ж ты мстишь, паскуда этакая? Детям?»

Свой жребий «Чемпион» вытянул почти неосознанно, на ходу – раз! – и переступил мелкую лужицу. Мутный, дрожащий на ветру рубикончик.

Агент с болезненным интересом прислушался к себе – вызревшее решение наполнило его странной, нервической успокоенностью. Пускай он «шпиён», и это не замолить, но немножко совести наскреб-таки по сусекам души…

Свернув на Большую Московскую, «Чемпион» зашагал бодрее, дыша свежо и вольно, словно лопнули обручи, сковывавшие грудь.

Вот и нужный переулок… Та самая подворотня…

Под темными сводами дуло, напуская сырость. Агент миновал условное место, старательно отворачиваясь от заветной щели. Он выбрал иной «почтовый ящик»…

Мятый мусорный бак, выкрашенный веселенькой зеленой краской, пустовал, не успев вобрать помои с ближнего жилья, но все равно, пованивал изрядно. Федор Дмитриевич мельком, искоса, заглянул в колодезный сумрак двора – глухая стена брандмауэра заслоняла окна – и вытащил пакет.

Мрачно улыбнувшись, щелкнул зажигалкой. Плотная бумага занялась неохотно, но разгорелась потихоньку, чернея и опадая ломкими хлопьями. Затрещали, скручиваясь, пленки. В курчавый дымок вплёлся едкий чад.

Морщась, «Чемпион» разжал пальцы, и недогоревший уголок конверта спланировал на дно бака, к присохшим объедкам.

– Финита, – вытолкнул Федор Дмитриевич.

Неуверенно потоптавшись, он развернулся и зашагал прочь, ощущая в себе безвольную опустошенность. Так бывает после тяжкой, грязной, но нужной работы.

«С облегчением вас!» – губы агента дрогнули в сардоническом изгибе.

Тот же день, позже

Ленинград, улица Звездная

Когда я выхожу из тесной кабины лифта, предвкушая приятную безмятежность, и мне радостно открывают дверь, то мои комсомольские заботы, математические тяготы, застаревшие страхи – всё остается за порогом.

Я окунаюсь в тепло и уют, качаюсь на волнах нежной доброты и ласкового участия. Здесь, в девичьем затишье, мне хорошо – я отдыхаю от холодных ветров, что веют снаружи. Подзаряжаюсь от чистой благодарности Мелкой… Даже ироничные колкости Софи трогают душу.

Ёлгину я понимаю прекрасно. Мое бескорыстие отзывается в ней жаркой признательностью, однако тут же, сразу – бессильным отторжением! Ведь наверняка же она спрашивает себя: «Я что, содержанка?»

И независимая, вольнолюбивая натура, натерпевшаяся от мужчин, сдержанно бунтует…

Но сегодня Софи нет дома – упылила с утра, аки пчела трудовая, копить отгулы и опыт.

Развалившись в недавно купленном кресле, я сидел, млея в тишине и покое, и с удовольствием наблюдал за Томой. Она доделывала уроки, сидя на банкетке в любимой позе – подложив ноги под себя и прогнув узкую спинку.

У девушки в моменты усердия прорывались милые детские повадки. Вот, как сейчас – Мелкая прописывала «домашку» по русскому, высунув розовый кончик языка от стараний.

– Пойду, – негромко сказал я, – а то мешаю только…

– Нет-нет! – встрепенулась Тома. – Как ты можешь мешать? Побудь еще, ладно? Мне так спокойно, когда ты рядом, так уютно!

Ее щеки порозовели, и я решил отшутиться:

– Ладно, побуду еще раз котом!

Мелкая заливисто рассмеялась, и вернулась к тетради. Наклонилась, изогнулась чуть, выставляя плечо. Черная прядь волос опала на щеку, а на губах всё еще дрожала улыбка.

Я неслышно вздохнул. Мне удастся, обязательно удастся расплести затейливый узел привязанностей, любовей и обид. А обиды грянут обязательно – очистительные грозы, опустошающие слезы…

Не так давно всё было ясно, я понимал, с кем я буду – и кем именно. Но летом четкие прориси грядущего расплылись акварельными мазками. И что делать?

Математически рассчитать душевные борения? Анализировать эмоции? Я уже пробовал…

Человеческие отношения логике не поддаются, и в прокрустовы ложа заумных схем не вписываются. Хотя на иные подсказки, вроде бы, можно положиться.

Вот, скажем, мозговитые психологи утверждают, будто счастливая совместная жизнь базируется на трех китах: общих пристрастиях, взаимном удовольствии в сексе и духовной близости (когда ты ощущаешь человека, как родного).

У меня это самое ощущение с Тамарой-старшей как бы наладилось – сначала с моей стороны, потом и с ее подтянулось. Нащупываются общие увлечения… И длится ожидание, когда ж Тома дозреет до интереса к постельным утехам.

«Когда я с ней натетешкаюсь…»

С Кузей наблюдается обратное – сексуальное притяжение я давненько ощущаю, а сейчас, выходит, и Наташу ко мне потянуло. Постепенно формируются общие интересы, и Кузя готова тут подлаживаться под меня. Правда, духовного родства пока не наблюдается – я упорно дистанцируюсь, Наташа пытается эту дистанцию сократить.

А вот Мелкая… Я глянул на нее – девушка как раз склонилась над учебником, шаря глазами по строчкам и шевеля губами.

Мы с ней духовно близки, как никто – «она первая начала», я подхватил. И между нами много общего. А вот по близости физической у меня твердая позиция: «В СССР секса нет!»

Да и сама Тома, в силу возраста, имеет об этом весьма смутное представление… И вообще!

Я хочу выстраивать отношения с Мелкой, как с сестрой, и она это приняла, по крайней мере, на уровне разума. И теперь мы оба, уже на эмоциональном уровне, давим в себе изредка возникающие пробои мыслей сквозь выстроенный защитный барьер! Скорее даже пробои желаний, пресекаемых на этапе оформления в помыслы.

Постоянно сдерживаем себя, подчеркнуто увиливаем от желанных обнимашек, эмулируем отношения в дозволенные речи, но и в разговоре пугливо прикусываем язык…

«Глубокая духовная близость со взаимной неловкостью, – вывел я, – потому что глубина непривычна…»

– Дюш…

Я будто очнулся, глядя на хихикающую Тому.

– Ты так сильно задумался! – девичья улыбка приподняла холмики щек, добавляя глазам веселой хитринки.

– Да, со мной это бывает… – неловко пробормотал я.

– Дюш… – Мелкая посерьезнела. Ее взгляд то пытливо светлел, то вдруг смятенная чернь наполняла зрачки. Неожиданно зардевшись, девушка спросила: – Дюш, вот я отнесла два твоих письма… Нет-нет, – заспешила она, – я не спрашиваю, о чем! Просто… Ну, видела же, кому ты писал! Дюш… А… зачем?

– Правильный вопрос, – уголок моих губ дернулся вверх. – Хотя и немного расплывчатый. Понимаешь… – я задумался. – Ну вот, представь, что сейчас война! Великая Отечественная. И вот ты идешь по лесу, радостная, такая, счастливая – твой родной поселок освободили наши! На улице, где твой дом, стоят «Т-34», и красноармейцы сбивают со стен немецкие указатели, всякие, там, «Хауптштрассе». А ты помогаешь маме и бабушке кормить младших и больного деда – взяла корзину побольше, и пошла по грибы. Идешь, идешь, и вдруг видишь – немцы! Целая колонна танков и грузовиков! Что ты станешь делать?

– Побегу и предупрежу наших! – округлились черные глаза.

– Правильно! Вот и я предупреждаю… О чем знаю или… Ну, или могу сделать верные выводы.

– Дюш… – длинные ресницы взлетели, открывая тревожный блеск. – Но ведь войны не будет?

– Надеюсь, – криво усмехнулся я.

Мне было трудно. Мелкая не выдаст, это точно, но стоит ли грузить девчонку мировыми проблемами? С другой стороны…

Я вспомнил будущее – бородатых, густо татуированных мальчиков. Детей, которым за тридцать. Еще и мамаши-кликуши надрываются: «Не отдадим наших деточек в армию!»

Однако, если взрослых парней считать маленькими, они никогда не вырастут. Останутся рослыми, накачанными, половозрелыми инфантилами. Девушек это тоже касается…

Могу ли я и впредь использовать Мелкую втемную? Могу.

Она верит мне. Но вот уже и вопросы пошли… А не лучше ли иметь рядом с собой стойкую соратницу, знающую, на что она идет и за что борется? Да и разве есть хоть малейшие сомнения, какую именно сторону выберет фройляйн Гессау-Эберлейн?

– Понимаешь, Том… – медленно выговорил я. – Война могла бы случиться. Не у нас, в Афганистане. Наши могли бы ввести туда войска, и увязли бы мы в тамошней кровавой каше. Я… даже не послал, а подкинул письмо, кому надо, и причин для «казус белли» вроде бы не стало. Ты только не думай, что это я такой умный и прозорливый, учу взрослых дядей, как жить! Просто мне было известно то, что дяди не знали… Или не учли.

Тома жадно внимала, но главного вопроса, вопроса, которого я боялся, не задавала. «Дюш, а откуда ты сам всё узнал?»

И что бы я ответил? Наверное, просто увильнул бы от прямоты. Хм. И намного ли умалчивание лучше лжи? Нет, в самом деле! Заповедь «Не солги!» стоит культивировать, вот только ее ценность относительна.

«Не солги врагу»? Лучше воевать в белых перчатках, чем обманывать противника, пусть даже и спасая своих?

«Не солги смертельно больному»? Лучше зачитать пациенту его диагноз, как приговор, и пусть мучается дальше, твердо зная, что надежды на спасенье нет?

Хорошо. Иногда ложь допустима, хотя бы во имя милосердия.

Вот только как быть с Томой? Я ее никогда не обманывал, и не буду, но… Сейчас скаламбурю… Разве обычай не говорить правды стоит оправдания? Ведь получается, что я не доверяю Мелкой, утаивая от нее свои планы и цели!

«Но использую! А ей-то как отказаться, если сама эта квартира куплена мною? Пикантная ситуация. А, Дюш? Нет, Тома, конечно, так не думает, она выше этого…»

– Дюш… – девичьи ресницы опустились и затрепетали, словно раздувая румянец на щечках. – Знаешь, я… Я, вообще, хотела спросить совсем не про письма…

– А о чем? – я облегченно расслабился. Главный вопрос – и ответ – сдвинулись в неразличимый туман грядущего.

– Скажи… – Мелкая нервно затеребила скатерть. – Я тебе нравлюсь?

Мне чудом удалось не застонать. А мысли в голове закружило, как порыв ветра подхватывает осенние листья.

«Сговорились они, что ли?!»

Кое-как справившись с собой, я поинтересовался на рефлексе, оттягивая время:

– А почему ты спрашиваешь?

Впрочем, Тома была слишком взволнованна, чтобы различать оттенки моего настроения.

– Ты меня спас, Дюш… – забормотала она, пугливо взглядывая и снова опуская глаза. – Не спорь, я же помню всё… Меня бы давно не было, если бы не ты! И с отчимом ты разобрался, и усестрил! И… и этот дом, эта квартира! Дюша, я очень, очень, очень тебе благодарна! Правда! Но… Дюша, пойми… мне не хочется быть просто твоей сестрой! Понимаешь? Я…

Я медленно встал. Наверное, во мне уже перестали вмещаться и моя растерянность, и мое понимание, и мой стыд.

«А ведь мама была права, – зудели мысли в голове. – Она чувствовала, знала! А я был дурак…»

– Дюша! – перепугалась Мелкая. Вскочив, она бросилась ко мне, обняла и прижалась, заплакала, запричитала: – Дюш, не уходи! Прости, прости меня! Я плохая, знаю! Я…

Я ласково положил ладони на мокрые щеки Томы – и поцеловал ее. Все еще по-братски, ласково, лишь бы утешить.

– Томочка, ты самый хороший, самый чистый человек изо всех, кого я знаю! И это мне следовало просить у тебя прощения…

– За что? – потрясенно выдохнула Мелкая.

– Хотя бы за то, что сам решил твою судьбу, не спросив даже, чего хочешь ты! Поступил, как с куклой, которая всё стерпит, а ты ведь живой человек, ты – личность, со своими хотениями и суждениями! И мне вовсе не хочется уходить от тебя, – я подпустил к губам мягкую улыбку. – И ты мне нравишься!

– Правда? – зареванное девичье лицо с красным, распухшим носом, с веками, набрякшими слезой, просияло нездешним светом…

Вечер того же дня

Московская область, госдача «Заречье-6»

«Витя» приготовила роскошный борщ, честь ей и хвала, но злоупотреблять хлебосольством Брежнев не стал – время уходило. И он увел обоих гостей на прогулку.

Променад помогает четче формулировать мысли, да и не доверял генсек здешним стенам… А вдоль аллеи ветерок веет, теплый, ласковый, совсем летний…

Генсек неторопливо шагал, благодушествуя. Слева пристроился вечно скучный, словно чем-то недовольный, Громыко, а справа выступал Примаков, как всегда, очень спокойный и основательный.

Леонид Ильич покосился на министра иностранных дел, и сказал весомо:

– Есть вопрос, Андрей Андреевич. Картер зазвал к себе Бегина с Садатом, хочет привести Ближний Восток к миру и благоволению, хе-хе… Как, по-вашему, есть ли «окно возможности» для СССР влезть в кэмп-дэвидский процесс? На правах, скажем так, соучастника? Нет, я понимаю, конечно, что у вас, у дипломатов, всё месяцами готовится, а тут всего ничего осталось! Неделя, от силы. Но ведь и Картер обстряпывает пока лишь предварительные договоренности, а подпишут их – если вообще подпишут! – не раньше следующего года. И… что? Есть шанс?

Громыко нисколько не удивился вопросу, лишь кивнул.

– Шанс есть, Леонид Ильич, – начал он своим глуховатым голосом, – но надо отчетливо понимать, что инерция процесса в этом треке слишком сильна. Думаю, простыми сообщениями от не идентифицированного источника, я имею в виду «Объект-14», не обойтись. На Ближнем Востоке всё очень и очень сложно, запутано донельзя! Около полумиллиона палестинцев в лагерях беженцев – основная инерционная масса, и отделить тамошних боевиков от гражданских крайне сложно. А теракты на северной границе Израиля, в том числе, с большими потерями мирного населения продолжаются, примерно, с семьдесят четвертого года! Израильтяне постоянно наращивают войсковые и прочие возможности, однако без взятия под контроль «ФАТХленда», и без советской помощи невозможно прикрыть гражданское население в Галилее… Вот, Евгений Максимович в курсе.

Брежнев повернулся к Примакову. Тот сверкнул очками, переводя взгляд на генсека.

– Руководящее вооруженное ядро террористических подразделений ООП не сидит на одном месте, а постоянно перемещается от поселения к поселению, – выговорил он внушительно. – Они способны в любой момент задействовать средства «дистанционного террора», вроде дальнобойных орудий или «Градов», причем, с укрепленных позиций, но могут перейти и к партизанской тактике.

– Понятно… – проворчал Брежнев. – Тогда что, по-вашему, имеет смысл сделать в рамках общей стратегии?

– Ну-у… – Примаков неопределенно пожал плечами. – Самое основное, я считаю, это добиться определенного доверия Израиля. К примеру, передав Моссаду информацию по будущим терактам, вроде того, что произойдет в новом году и станет известен, как «Убийство семьи Харан». И нужно обязательно убедить Сирию, что очередной разгром их войск со стороны ЦАХАЛ может привести, вообще, к крушению режима! Заявить о поддержке, в принципе, «правого дела народа Палестины», но подчеркнуть, что СССР полагает необходимым прекратить артобстрелы территории Израиля! Внедрить в воспаленные арабские мозги элементарную истину – артналёты не только не обеспечивают защиту Сирии, интересов Сирии или палестинцев, но и легализуют операции Израиля на Юге Ливана! Соответственно – разоружить… отозвать… встать на линии раздела… И так далее.

– Ага… – буркнул Брежнев, соображая. – Ваше мнение, Андрей Андреевич?

Громыко расправил плечи и сложил руки за спиной.

– В целом, двигаясь указанным маршрутом, – заговорил он, как бы размышляя, – мы могли бы претендовать на расширение мирного процесса к северу от Израиля, одновременно с продвижением к миру на юге. И почему бы, как развитие мирных инициатив, не поставить вопрос о демилитаризации Голан? Можем даже рассчитывать на равноценную или почти равноценную позицию Штатов в большом ближневосточном процессе! В частности, на взятие под контроль и, возможно, купирование хотя бы некоторых наиболее острых процессов в ходе исламского возрождения. Мгновенных результатов не будет, сразу говорю – израильское общество также обладает инерцией. Но формированию необходимых контекстов – послужит.

Кивая, Леонид Ильич дошагал до конца аллеи, потоптался и завернул обратно к дому.

– Ладно, по части арабов и евреев я понял, – проворчал он довольно добродушно. – Ну, а американцы будут заинтересованы… в случае определенного смягчения позиции СССР по Израилю… привлечь нас к кэмп-дэвидскому процессу? Или станут противодействовать, пытаясь сохранить единоличный контроль?

«Мистер Нет» выдавил улыбку.

– Думаю, поначалу в администрации США усиливатся раздрай – Вэнс и Госдеп потянут в одну сторону, недоверчивый Бжезинский и аппарат СНБ – в другую. Но в целом, с учетом традиционных просоветских настроений в Израиле, решение Картера highly likely… э-э… с высокой долей вероятности сложится в пользу привлечения СССР к процессу. В итоге, думаю, и Бжезинский решит поглядеть, что из этого выйдет – ему все же, кроме прочего, не чужд азарт исследователя. Понаблюдать за неожиданным поворотом и понять, с чем связан такой разворот вектора ближневосточной политики СССР – это интересно! Причем, Збиг – человек достаточно эмоциональный, а его главную заготовку, его «точку фокусировки» – Польшу – у него пока никто не отнимает…

– Ну, это ему так кажется! – хохотнул генсек, окончательно приходя в хорошее настроение. – Тогда… Начинайте встраиваться в Кэмп-Дэвид, Андрей Андреевич!

– Беру в работу, Леонид Ильич! – не смешно пошутил Громыко, и откланялся.

Воскресенье, 17 сентября. Вечер

Ленинградская область, Колпино

Когда подъезжаешь к Ленинграду на ночном поезде, за окном встают Ижорские заводы – десятки труб, длинные суровые формы цехов, изо всех щелей шурует пар и зловеще отсвечивает инфернальное полыханье.

А я добрался сюда на электричке с Московского вокзала.

Стоял ясный вечер, и колоссальная промышленная зона раскинулась во все стороны, хорошо сочетаясь с закатными красками. Завод на заводе, настоящая столица Минтяжпрома!

Здесь поднималась Империя, катая броню для линкоров. Здесь ковалась Победа. Первые атомные реакторы тоже вышли из здешних цехов. Вот и мне сюда – испытаю себя в сталкерстве…

Я вышел на платформе «Ижорский завод». Деваться тут особо некуда – мрачный подземный переход уводит с перрона прямо на территорию завода, а пропуска у меня нет. Зато брейнсёрфинг не подводит…

…Над платформой нависала заводская ТЭЦ, подальности коптила плавильная печь, неумолчный грохот перемалывал воздух, и накатывал запах горячей окалины.

В черных изгвазданных штанах и в серой куртке, я будто растворился в сумерках, сливаясь с тенями. Высокая ограда из бетонных панелей стояла нерушимо… Вот!

Плита треснула – в раствор не доложили цемента, и он посыпался. Лишь тонкая арматура корчилась ржавыми извивами. Отгибаем… Вывертываем… Белые шерстяные перчатки мигом порыжели, зато…

– Посторонним вход… – запыхтел я, одолевая забор. – Разрешен!

Спрыгнув в увядший бурьян, метнулся к невысокой эстакаде – решетчатые стойки держали на себе трубы в обхват. Под выпуклым металлом шипело, щелкало, булькало, а посередке, зажатый двумя трубопроводами, тянулся дырчатый мостик с шаткими перильцами.

Опасливо поднявшись на него по приваренным скобам, я зашагал по дребезжащему пути. Одолел метров четыреста и замер – эстакаду пересекала узкоколейка. Над нею трубы изгибались триумфальной аркой компенсатора – громадной ржавой буквой «П». Тепловоз прополз под нею, с тяжким гулом волоча вагонетки с раскаленным шлаком – на меня повеял удушливый жар.

Тут хлябавшие мостки кончились, и я спустился на грешную землю, чуть не столкнувшись с двумя работягами, литейщиками или сварщиками – оба, шурша брезентовыми робами и жадно затягиваясь папиросами, прошли мимо, не заметив меня, тискавшего стальную колонну.

«Бди, раззява!»

Узким прогалом между старых, закопченных цехов проехал вилочный автопогрузчик, встряхивая поднятый на «рога» штабель дощатых поддонов. Я обождал, пока «рогоносец» скроется за углом, и припустил трусцой.

«Промка…»

Поплутав по обширной бетонной площадке, заставленной отливками – секторами огромных зубчатых колес, «раковинами» насосов, целыми поленницами осей и валов – я выбрался к пункту назначения…

…Любой крупный завод похож на организм. У предприятия есть мозг – заводоуправление, нервами тянутся кабели и телефонные провода, венами расползаются трубопроводы, а прямая кишка, то есть очистные сооружения, парит день и ночь. Ну и, как во всяком организме, что-то отмирает или удаляется.

Вот как этот цех, закрытый лет десять назад. Обойдя молчаливую коробчатую громаду, я выбрался к административному корпусу.

Когда-то по его коридорам носились озабоченные начальники смен и участков, экономисты и табельщики шуршали ворохами бумаг, а бухгалтеры крутили ручки арифмометров… Или клацали кнопками калькуляторов? Ну, неважно…

Центральный вход угрюмел, заколоченный досками, зато дверь, ведущая напрямую из цеха, вообще отсутствовала.

«Добро пожаловать…»

Привыкнув к полутьме – свет наружных фонарей, хоть и редких, сквозил в пыльные стекла окон – я поднялся на второй этаж.

Можно было зайти почти в любой кабинет – двери настежь. Повсюду разбросана отчетность. Запустить бы сюда пятиклассников… Они бы живо сгребли все эти ведомости, табели, счет-фактуры, а их бы похвалили за рекордный вес макулатуры…

Я переступил порог приемной, и вытащил из кармана нехитрый инструмент монтера с АТС – к обычной телефонной трубке приделан наборный диск.

Мне удалось его найти – именно найти, а не стащить! – в том самом помещении, которое райком выделил под военно-патриотический клуб. На проспекте Газа – в жилмассиве фабрики «Красный треугольник», выстроенном в двадцатых годах в стиле конструктивизма.

Для рабочих того времени новоселье стало великим событием и праздником. По большей части, заселялись в «двушки», плюс объединенная кухня-столовая. В квартирах имелись кладовки, а вот ванные – увы…

Тут же, в отдельном двухэтажном здании расположились детсад и ясли – вот к малышне-то мы и присоседились, заняв бывшую прачечную. Планировка необычная, но квадратных метров хватало. И зеленый дворик хорош – смахивает на курдонер, популярный в эпоху модерна.

Дядя Вадим подбросил к жилмассиву, и мне тут всё понравилось – лично обошел обе проходные комнаты, довольно крякая, а в обширной кладовке, на широком подоконнике, обнаружил телефонную трубку монтера, окрученную проводом.

И тут же сунул в карман куртки. Пригодится в хозяйстве…

…Я медленно размотал гибкий провод с парой «крокодильчиков». Собрать «голосовой сменщик» пока не получалось – «Панасоники» или «Филипсы», чтобы выдрать из них дефицитные радиодетали, на улице не валялись.

Но пока что voice changer мне и не нужен. Сегодня стоит просто проверить саму схему прямой связи, саму возможность позвонить Юрию Владимировичу, да мило с ним побеседовать.

И ведь наверняка, как только он решит, что звонок поступил от меня, в следующий раз чекисты забегают, как ошпаренные, определяя абонента. Поэтому… Да, разговор на пять-семь минут, не больше, иначе успеют подтянуть резервы, перекроют все ходы и выходы…

Я усмехнулся. Ну-ну… Пусть попробуют блокировать промзону Ижорских заводов!

Вдо-о-ох… Вы-ыдо-ох…

«Начали».

Телефонной розетки не осталось, но провод свисал со стены, тычась раздвоенным змеиным язычком. Прицепив «крокодильчики», я поднес трубку к уху. Струится эфир!

«Отлично…»

Не дрогнув, набираю мало кому ведомый номер. Длинный гудок… Еще… Резкий щелчок – и в ухо толкнулся утомленный голос:

– Андропов у телефона.

Мои пальцы сжались, расцепляя «крокодильчик», и гул проводов в трубке пропал. А я задышал.

Испытание прошло успешно…