Собрание сочинений. Большое собрание мистических историй в одном томе

Уильям Гилмор Симмс (1806–1870) Грейлинг, или Убийство обнаруживается ^{Пер. с англ. И. Бернштейн}

Мир в наши дни стал что-то уж очень прозаичен. Рассказа с привидениями теперь днем с огнем не найдешь. Всем заправляют материалисты, и даже мальчишка-постреленок восьми лет от роду, нет, чтобы слушать с приличествующей почтительностью, что рассказывает бабушка, — обязательно выступает с собственным мнением. Он готов верить в любые −измы, но не в спиритизм. «Фауст» и «Старуха из Беркли» вызывают у него только насмешку, он бы и Волшебницу из Аэндора поднял на смех, если б посмел. На его стороне — весь арсенал новейших доводов, и хотя на словах он признает иногда, что вера непроизвольна, однако же не терпит никакого легковерия. Холоднокровный демон по имени Наука занял ныне место всех прочих демонов. Он, бесспорно, изгнал многих дьяволов, пусть даже главного среди них и пощадил; другой вопрос, пошло ли нам это на пользу. Есть основание полагать, что, подорвав нашу наивную веру в духов, нас лишили кое-каких здоровых моральных запретов, которые многих из нас могли бы удержать на стезе добродетели, когда законам это не под силу.

Но особенно серьезно пострадала литература. Наши беллетристы желают иметь дело только с реальностью, с подлинными фактами, их интересуют лишь те сюжеты, все подробности коих вульгарно достоверны и могут быть подтверждены доказательствами. С этой целью они даже героев себе обыкновенно подбирают прямо из осужденных преступников, чтобы употреблять в дело имеющиеся неопровержимые улики; и, выказывая свою горячую приверженность жизненной правде, изображают оную не только голой, но еще и, так сказать, неумытой. Боюсь, грубость современных вкусов проистекает отчасти из недостатка в нас благоговения, каковое было свойственно — и придавало достоинство — самым заблуждениям минувшего времени. Любовь к чудесному присуща, на мой взгляд, всем истинным поклонникам и служителям изящных искусств. В наши дни, как и прежде, едва ли, я думаю, найдется среди поэтов, живописцев, скульпторов и романистов один, не приверженный — или хотя бы не склонный — к признанию дивных чудес невидимого глазу мира. А уж поэты и живописцы высших степеней, сочинители и творцы — те непременно имеют в душе мистическую струну. Но, впрочем, все это — лишь отступление и уводит нас в сторону от цели.

О призраках у нас так давно не было ни слуху ни духу, что нынче всякое привидение показалось бы нам в новинку, и я намерен изложить здесь рассказ, слышанный мною когда-то в детстве из уст одной престарелой родственницы, которая умела заставить меня поверить в нем каждому слову — ибо умела убедить меня, что каждому слову в нем верит сама, и в этом, пожалуй, весь секрет. Моя бабушка была почтенная дама, жительница Каролины, где во время Революции находился театр почти непрестанных военных действий. Она благополучно пережила многие ужасы войны, коим поневоле оказалась свидетельницей, и, обладая острой наблюдательностью и отличной памятью, имела в запасе тысячу рассказов о тех волнующих временах и часто долгими зимними вечерами разгоняла ими мою сонливость. Из этих легенд и мой рассказ; если же я еще прибавлю, что не только она сама свято в него верила, но и другие ее сверстники, посвященные в ту часть событий, о которых могли знать посторонние, тоже разделяли с ней ее веру, — тогда неудивительным покажется серьезный тон моего повествования.

Революционная война тогда только завершилась. Англичане ушли; но заключенный мир не принес покоя. Общество находилось в состоянии брожения, естественного для той поры, когда не улеглись еще страсти, вызванные к жизни семью долгими годами кровопролития, через которые только что прошла нация. Штат наводнили авантюристы, бродяги, преступники и прочее отребье. Солдаты, отпущенные по домам, полуголодные, изверившиеся, хозяйничали на больших дорогах, всевозможные отщепенцы повыползали из укрытий и бродили вблизи жилищ, боясь и ненавидя; патриоты шумно требовали правосудия над тори — приверженцами британской короны — и подчас, опережая его, сами вершили расправу; а тори, если улики против них были красноречивы и неопровержимы, препоясывали чресла для дальнейшей борьбы. Легко понять, что в таких условиях жизнь и собственность не имели надлежащих гарантий. Отправляясь в путь, брали с собой обычно оружие, чуть что пускали его в ход и старались по возможности путешествовать под охраной.

Жила там в это тревожное время, рассказывала моя бабушка, семья по имени Грейлинг, их дом стоял на самой окраине «Девяносто Шестого». Старого Грейлинга, главы семейства, уже не было в живых, он погиб во время Бафордской резни. Осталась вдова, добрая, еще не старая женщина, и с нею их единственный сын Джеймс и пятилетняя крошка-дочь по имени Люси. Джеймсу было четырнадцать лет, когда погиб отец, и это несчастье сделало из него мужчину. Он взял ружье и вместе с Джоэлем Спаркменом, братом своей матери, вступил в бригаду Пикенса. Солдат из него получился отличный. Он не знал, что такое страх. Во всякое дело всегда вызывался первым, из ружья за добрую сотню шагов шутя попадал в пуговицу на вражеском мундире. Участвовал в нескольких сражениях с англичанами и их приспешниками, а перед самым концом войны еще и в знаменитой стычке с индейцами-чероки, у которых Пикенс отнял земли. Но хотя он не ведал страха и устали в бою, был он юноша необыкновенно застенчивый, говорила бабушка, и такого кроткого нрава, прямо не верилось, что он может быть в сражении так свиреп, как рассказывали. И однако же, это была правда.

Так вот, война кончилась, и Джоэль Спаркмен, который жил в доме своей сестры Грейлинг, уговорил ее переселиться вниз, на равнину. Не знаю, какие доводы он выставлял и чем они предполагали там заняться. Имущество их было очень невелико, но Спаркмен был человек знающий и на все руки мастер; не имея своей семьи, он любил сестру и ее детей как своих собственных, и ей вполне естественно было поступить в соответствии с его желанием. А тут еще и Джеймс — непоседливый по натуре и приобретший на войне вкус к бродячей жизни, он сразу загорелся мыслью о переезде. Потому в одно прекрасное апрельское утро их фургон двинулся по дороге в город. Фургон был небольшой, пароконный, немногим больше тех, в каких возят фрукты и птицу из пригородов на базар. На облучке сидел негр по имени Клайтус, а внутри ехали миссис Грейлинг и Люси. Джеймс и его дядюшка слишком любили верховую езду, чтобы запереться в фургоне, да и лошади под ними были отличные, добытые в бою у противника. У Джеймса еще и седло составляло предмет его гордости, военный трофей, завоеванный в сражении при Коупенсе у одного из поверженных им драгун Тарлтона. Проезд там в ту пору был хуже некуда, весь март шли обильные дожди, дороги развезло, всюду колдобины и разводья, с гор «Девяносто Шестого» намыло целые потоки красной глины, и по двадцать раз на дню приходилось, всем навалившись, на плечах вытаскивать застрявший в грязи фургон. Оттого и продвигались очень медленно, делая в день от силы по пятнадцати миль. Другая причина их медленного продвижения состояла в том, что требовалось соблюдать сугубую осторожность и постоянно быть начеку, высматривая врагов на дороге спереди и сзади. Джеймс с дядюшкой менялись по очереди, один ехал передовым, как разведчик в военном походе, а второй держался рядом с фургоном. Они провели в пути два дня, не встретив ничего внушающего тревогу или опасения. Проезжих на дороге попадалось мало, и все с одинаковой опаской сторонились друг друга. Но к вечеру второго дня, когда они только остановились и начали устраивать бивуак, кололи дрова, доставали котелки и сковороду, подъехал какой-то человек и без долгих церемоний к ним присоединился. Был он приземист и широкоплеч, с виду лет между сорока и пятьюдесятью, в грубой простой одежде, но на добром вороном коне редкой силы и стати. Изъяснялся очень вежливо, хотя и немногословно, но было ясно по его разговору, что хорошего воспитания и образования он не получил. Незнакомец попросился переночевать с ними и выразил свою просьбу почтительно, даже заискивающе, но в его лице было что-то хмурое, тяжелое, светло-серые глаза все время бегали, а вздернутый нос ярко рдел. Лоб у него был чересчур широк, брови, как и волосы, лохматые, кустистые, с сильной проседью. Миссис Грейлинг он сразу не понравился, и она шепнула об этом сыну, но Джеймс, который чувствовал себя ровней любому взрослому мужчине, только ответил:

— Что же из того, матушка? Не можем же мы вот так, за здорово живешь, прогнать человека. Ну а если он замыслил недоброе, так ведь нас двое, а он один.

Незнакомец был безоружен, — по крайней мере, оружия при нем было не видно — и держался так смиренно, что первоначальное предубеждение против него если и не развеялось, то и не утвердилось. Молчаливый, слова лишнего не вымолвит, он никому не смотрел в глаза, даже женщинам, и одно лишь это обстоятельство подкрепляло, по мнению миссис Грейлинг, неприятное впечатление, которое он на нее произвел при первом знакомстве. Вскоре маленький лагерь был готов для мирных и военных нужд. Фургон откатили с дороги и поставили под сводами леса у опушки, лошадей привязали к задку, чтобы их не украли, даже если бы бдительность сторожа, которому предстояло их стеречь, и притупилась на какое-то время. В соломе на полу фургона спрятали запасные заряженные ружья. Вскоре у обочины, между фургоном и дорогой, запылал костер, бросая вокруг фантастические, но приветливые блики, и миссис Грейлинг, эта достойная леди, не тратя времени даром, принялась с помощью маленькой Люси прилаживать на угольях сковороду и нарезать окорок, который был взят с собою из дому. Джеймс Грейлинг между тем пошел в обход вокруг лагеря, а его дядя Джоэль Спаркмен, оставшись сидеть лицом к лицу с незнакомцем, казался воплощением той совершенной беззаботности, какая почитается в этом мире верхом земного блаженства. Однако же он вовсе не был столь безмятежен, как представлялся. Бывалый солдат, он просто предпринял маскировку и спрятал свои страхи за показным бесстрашием и спокойствием. Ему тоже, как и сестре, незнакомец с первого взгляда пришелся не по вкусу, и, подвергнув его расспросам, что в то опасное, сложное время вовсе не рассматривалось как нарушение учтивости, он только утвердился в своей неприязни.

— Ты ведь шотландец, верно? — ни с того ни с сего спросил Джоэль, подобрав ноги, вытянув шею и зорко сверкнув на того взглядом, словно ястреб на выводок куропаток. Трудно было этого не понять: у незнакомца был сильный шотландский выговор. Но Джоэль соображал медленно, понемногу. Ответ последовал не без колебаний, но утвердительный.

— Надо же, какая странность, — отозвался Джоэль, — что ты воевал на нашей стороне. Мало кто из шотландцев, — я так ни одного не встречал, разве что вот ты, — чтобы не стоял горой за тори. Этот поселок Кросс-Крик у речной переправы был нам, вигам, хуже болячки в боку. Просто не люди, а змеи аспидные. Ты, незнакомец, надеюсь, не из тех мест?

— Нет, — отвечал его собеседник, — я вовсе не оттуда. Я жил выше в горах, в поселке Дункан.

— Слыхал про такой. Но не знал, что люди оттуда дрались на нашей стороне. Ты у какого генерала сражался? Из наших, каролинских, у кого?

— Я был при Смолистом болоте, когда генерал Гейтс потерпел поражение, — помявшись, ответил тот.

— М-да, слава богу, что меня там не было. Хотя им бы туда кого-нибудь из молодцов Самтера, Пикенса или Мариона, к этим двуногим тварям, что тогда задали стрекача. Небось другое дело было бы. Я слыхал, там некоторые полки кинулись наутек, не выпустив и по одному патрону. Надеюсь, ты, незнакомец, не из их числа?

— Нет, — последовал более решительный ответ.

— По-моему, нет худа, ежели солдат и поклонится пуле или увернется от штыка, коли сумеет, потому что, мое такое мнение, живой солдат лучше мертвого или, глядишь, еще станет когда-нибудь лучше; но побежать, не сделав по врагу ни единого выстрела, это чистейшей воды трусость. Тут двух мнений быть не может, вот так, незнакомец.

Шотландец выразил свое согласие с этим суждением, произнесенным не без запальчивости, однако Джоэля Спаркмена даже собственное красноречие не способно было отвлечь от первоначального предмета. Он продолжал:

— Но ты не сказал мне, кто был твоим каролинским генералом. Гейтс ведь из Виргинии, да и воевал-то у нас совсем недолго. Ты, верно, из-под Кэмдена далеко не убежал и снова вернулся в армию, ну и поступил к Грину, так, что ли, дело было?

Это незнакомец подтвердил, но с явной неохотой.

— Ну, тогда мы с тобой небось побывали в одних переделках. Я был при Коупенсе, и в «Девяносто Шестом», и еще кое в каких местах побывал, где драка шла не на шутку. В «Девяносто Шестом» и ты, наверно, был, и при Коупенсе, поди, тоже, раз ты шел с Морганом?

Незнакомец отвечал со все большей неохотой. Правда, он подтвердил, что был в «Девяносто Шестом», но, как вспоминал потом Спаркмен, ни тогда, ни когда речь шла о поражении Гейтса на Смоляном болоте, на чьей стороне он воевал, сказано не было. Видя, как неохотно он отвечает и при этом все темнеет лицом, Джоэль не стал его больше донимать, но про себя решил впредь не сводить с него глаз и следить за каждым его шагом.

В заключение он только осведомился о том, что простодушные обычаи Юга и Юго-Запада предписывают выяснять первым делом:

— А как же твое имя, незнакомец?

— Макнаб, — с готовностью отозвался тот. — Сэнди Макнаб.

— Ну что ж, мистер Макнаб, по-моему, у сестры уже готов ужин, так что самое время нам навалиться на бекон и кукурузные лепешки.

С этими словами Спаркмен поднялся и повел его к фургону, возле которого миссис Грейлинг собрала вечернюю трапезу.

— Мы здесь рядом с проезжей дорогой, но, сдается мне, большой опасности теперь уже нет. Притом еще Джим Грейлинг нас охраняет, а у него глаза зоркие — настоящий разведчик — и ружьецо, — кто имел с нашим Джимом дело, тот знает, — любо-дорого послушать, как палит, если, конечно, не твое сердце служит ему мишенью. Он отличный стрелок и всегда рад ввязаться в драку и перестрелку, это у него, можно сказать, в крови.

— Будем ждать его с ужином? — опасливо поинтересовался Макнаб.

— Ни в коем разе, — ответил Спаркмен. — Он будет нас караулить, пока мы едим, а потом я вместо него заступлю. Так что давай, принимайся за дело и ни о чем не беспокойся.

Но только Спаркмен разломил лепешку, как послышался отдаленный свист.

— Ага! Парень знак подает! — воскликнул он, вскакивая. — Напал на след. Верно, увидел костер противника. Пожалуй, невредно будет, друг Макнаб, нам приготовить оружие к бою.

Сказав так, Спаркмен распорядился, чтобы сестра забралась в фургон, где уже сидела малютка Люси, а сам взял ружье, открыл полку и разворошил пальцем затравку. Тогда Макнаб пошел и из пристегнутых к своему седлу кобур, которых не было заметно, пока он сидел на коне, достал пару кавалерийских пистолетов, богато изукрашенных серебряной чеканкой. Они были большие, длинноствольные и, бесспорно, видали виды. Действовал он, в отличие от Спаркмена, не говоря ни слова и как бы заученно, машинально. Проверил затравку, положил пистолеты рядом с собою и снова обратился к половине лепешки, полученной из рук Спаркмена. А свист, который они сочли сигналом от Джеймса Грейлинга, повторился. За ним последовала недолгая тишина. Спаркмен обошел опушку, где они расположились. Но как раз когда он вернулся к костру, послышался стук копыт и короткий условный возглас Грейлинга оповестил дядю о том, что никакой опасности нет. А еще немного погодя из-за деревьев появился и он сам, и с ним — неизвестный всадник, красивый рослый молодой мужчина, чей взгляд был быстр и весел, а голос, когда стало слышно, как они разговаривают, звучал звонко и жизнерадостно, точно боевой горн победы. Джеймс Грейлинг шел у его стремени, непринужденно, весело о чем-то с ним болтая и смеясь, из чего Спаркмен даже на расстоянии смог заключить, что его племянник нежданно-негаданно повстречал если не друга, то доброго знакомца.

— Эгей, кто это с тобой, Джеймс? — крикнул Спаркмен, опуская ружье прикладом в землю.

— Кто бы ты думал, дядя? Да это сам майор Спенсер, наш командир!

— Что ты говоришь! Как? Неужто? Лайонел Спенсер собственной персоной! Благослови вас Бог, майор, вот уж не думал встретить вас в этих краях, да еще на добром коне, ни дать ни взять опять на войну собрались? Ну, я рад, клянусь, я рад вас видеть!

— А я рад видеть вас, Спаркмен, — отозвался тот, слезая с коня и протягивая руку для сердечного рукопожатия.

— Верю, майор, я вам без слов верю. Однако вы подъехали как раз вовремя. Бекон жарится, а вот и хлеб. Сядем-ка на корточки, честь по чести, по-походному, и вкусим со смиренной душою, что Бог послал. Я так полагаю, вы нынче уже не думаете продолжать путь?

— Нет, — отвечал тот, — конечно, если получу позволение пристроиться на ночь у вашего костра. Но кто это там в фургоне? Мой добрый друг миссис Грейлинг, если не ошибаюсь?

— Вы угадали, майор, — ответствовала сама дама, с радушной поспешностью вылезая из фургона и приветливо протягивая ему руку.

— Право, миссис Грейлинг, как же я рад вас видеть!

И новоприбывший с галантностью истинного джентльмена и сердечностью старого соседа выразил свое удовольствие от встречи с добрыми друзьями.

Когда обмен приветствиями был окончен, майор Спенсер охотно подсел к костру, а Джеймс Грейлинг, поборов нежелание, снова углубился в лес, вернувшись на время ужина к обязанностям караульщика.

— А это кто с вами? — спросил Спенсер, разглядев при свете пламени темную приземистую фигуру шотландца. Спаркмен вполголоса передал ему все, что успел узнать о незнакомце, а затем представил их друг другу по всем правилам.

— Мистер Макнаб — майор Спенсер. Мистер Макнаб говорит, что он самый что ни на есть синий и дрался при Кэмдене, когда генерал Гейтс помчался со всех ног догонять ополченцев. И еще он дрался в «Девяносто Шестом» и при Коупенсе, так что, выходит, он, можно сказать, свой.

Майор Спенсер пристально посмотрел в лицо шотландцу — что явно пришлось тому не по вкусу, — задал было ему несколько вопросов в связи с теми эпизодами, в коих он не отрицал своего участия, но, видя, что тот отвечает с явной неохотой — столь неестественной для солдата, с честью прошедшего войну, — молодой офицер, не утративший душевной деликатности на грубых ухабах военных дорог, естественно, свои расспросы прекратил. Однако он продолжал разглядывать его хмурое лицо со все возраставшим любопытством и тревогой. Позднее, когда отужинали и вернулся Джеймс Грейлинг, он объяснил Спаркмену, собравшемуся в дозор на замену племяннику:

— Где-то я видел этого шотландца, Спаркмен, и наверняка при каких-то интересных обстоятельствах. Но где, когда, как — не могу вспомнить. С его лицом связано что-то для меня неприятное, тяжелое. Ну право, где я мог его видеть?

— Мне и самому его вид не по сердцу, — признался Спаркмен. — Не иначе как он был скорее тори, чем вигом. Да только теперь это уже все равно: он сидит у нашего огня, мы преломили с ним вместе кукурузную лепешку, и нечего ворошить старый пепел, только пыль подымать.

— Да-да, конечно, — согласился Спенсер. — Даже если бы он действительно оказался тори, это не должно нас ссорить теперь. А вот настороже быть надо. Я рад, что вы не забыли, как вести разведку на болотах.

— Такое разве забудешь, майор? — горячо, хотя и шепотом, отозвался Спаркмен, прикладываясь ухом к земле. — Я слышу, Джеймс уже поужинал, майор. Это его свист. Пойду условлюсь с ним, как будем сторожить нынче ночью.

— Рассчитывайте и на меня тоже, Спаркмен, раз уж мы ночуем вместе, — сказал майор.

— Ну уж это ни в коем разе, — последовал ответ. — Сторожим мы с Джеймсом по очереди. Конечно, ежели вам будет охота пополуночничать с одним из нас, то пожалуйста, это другое дело, поступайте как вам нравится.

— Хорошо, не будем из-за этого ссориться, Джоэль, — миролюбиво проговорил молодой офицер, и они вместе вернулись в лагерь.

У костра скоро обо всем договорились. Спенсер снова выразил готовность принять участие в ночном дежурстве, вызвался и шотландец Макнаб, но его предложение только послужило лишней причиной отказать и майору. Спаркмен решительно настоял на своем и, отправив Джеймса Грейлинга в одиночку обходить дозором окрестности, сам занялся тем, что нарубил веток и соорудил некое подобие шалаша для своего бывшего командира. Миссис Грейлинг и Люси спали в фургоне. Шотландец без долгих приготовлений растянулся возле костра, а сам Джоэль Спаркмен, закутавшись в плащ, устроился под фургоном полусидя, прислонясь спиной к колесу. Оттуда он время от времени вылезал, подбрасывал дров в огонь, задрав голову, смотрел в небо, оглядывал спящий маленький лагерь и, возвратившись на свое неудобное ложе, беспокойно, с перерывами, дремал. Так прошли первые два часа, и Джеймс Грейлинг сменился с дозора. Спать ему, однако, не хотелось, он уселся у костра, извлек из кармана книжицу под заглавием «Учитесь читать» и при свете колеблющегося смолистого пламени приступил прямо под открытым небом к этому естественному для юного возраста занятию, имея в виду наверстать понемногу те семь драгоценных лет, которые у него отняли волнующие события минувшей войны. За этим делом и застал его бывший командир, когда, так и не заснув, вышел из шалаша и сел с ним рядом у костра. Спенсеру всегда нравился этот мальчик. Они выросли в одной местности, первые военные успехи Джеймс сделал у него на глазах и при его одобрении. А разница в возрасте между ними была как раз такая, когда в сердце у младшего может родиться горячая привязанность к старшему другу, нисколько не противоречащая уважению, которое должен питать солдат к своему командиру. Грейлингу было от силы семнадцать, а Спенсеру лет тридцать пять — самый расцвет мужества. Сидя у костра, они толковали о прежних временах и вспоминали разные случаи, болтая весело и добродушно, как это свойственно молодости. Расспрашивали друг друга о том, куда и с какими намерениями они едут. У Джеймса Грейлинга своих намерений, строго говоря, не было. Были планы и виды его дяди, о которых нам здесь нет нужды знать больше, чем уже было рассказано выше. Однако Джеймс поделился ими со Спенсером во всех подробностях, будто с родным братом, и Спенсер с такой же готовностью открылся своему собеседнику. Оказалось, что он тоже едет в Чарлстон, а оттуда морем в Англию.

— Я тороплюсь в город, — заметил Спенсер, — так как оттуда через несколько дней в Англию отходит Фалмутский пакетбот, и я должен плыть на нем.

— В Англию, майор? — с непритворным изумлением переспросил юноша.

— Да, Джеймс, в Англию. А почему тебя это так удивляет?

— Господи, ну как же! — простосердечно воскликнул его собеседник. — Да знай они, как знаю я, сколько вы перекроили у них красных мундиров, они бы вас на первом же ихнем пекане повесили!

— Да нет, едва ли, — улыбнулся майор.

— Но вы, конечно, перемените имя? — спросил юноша.

— Нет, — отвечал Спенсер. — Явись я туда под чужим именем, вся эта поездка оказалась бы ни к чему. Дело в том, Джеймс, что один старый родственник в Англии оставил мне изрядное наследство. И я смогу его получить, только если докажу, что Лайонел Спенсер — это я. Так что придется мне сохранить свое имя, как ни велик может быть риск.

— Вам виднее, майор. А только я все же думаю, догадайся они, как от вас досталось ихним солдатам при Хобкерке, при Коупенсе, в Юте и в других местах, уж они бы нашли способ вас повесить и не посмотрели бы, что мир. И потом, какая вам надобность ехать в эдакую даль за деньгами, когда у вас своих денег пропасть?

— Вовсе не такая уж пропасть, — возразил Спенсер, поневоле с опаской взглянув туда, где лежал шотландец и как будто спал крепким сном. — Да и вообще в деревне откуда быть деньгам? Даже на дорогу я должен буду достать в Чарлстоне. При мне сейчас только и хватит, чтобы туда добраться.

— Вот это уж чудеса так чудеса, майор. Я всегда думал, что в наших краях нет людей богаче вас; но если вы сейчас в таких стесненных обстоятельствах, майор… только не сочтите за дерзость, но, может, вы позволите мне одолжить вам пока что гинею-другую, у меня есть лишние, а вы потом из английских денег вернете.

И юноша извлек из-за пазухи полотняный кошелек и в следующее же мгновение представил глазам офицера его более чем скромное содержимое.

— Нет-нет, Джеймс! — воскликнул тот, отводя его руку с этим щедрым даром. — Мне вполне хватит доехать до Чарлстона, а там я легко достану, сколько понадобится, у купцов. Но все равно благодарю тебя, мой добрый друг, за предложение. Ты хороший человек, Джеймс, и я тебя не забуду.

Нет нужды передавать их разговор до конца. Ночь прошла без тревог, и на рассвете следующего дня маленький отряд стал готовиться к продолжению пути. Миссис Грейлинг занялась стряпней. Майора Спенсера уговорили задержаться и вместе позавтракать, а вот шотландец, вежливо поблагодарив за оказанное ему гостеприимство, собрался ехать дальше не мешкая. Путь его, похоже, тоже лежал вниз, но он не сказал, куда едет, и не поинтересовался, не по дороге ли ему со Спенсером. Последний не имел охоты возобновлять расспросы, так не понравившиеся тому накануне, но лишь без дальних слов с ним простился, пожелав ему счастливого пути, — и все остальные присоединились к этому дружественному напутствию. Когда же шотландец скрылся из виду, Спенсер сказал Спаркмену:

— Если бы этот человек был немного более приятным, вернее, немного менее неприятным, я бы поехал вместе с ним. А так пусть себе скачет, я же задержусь и позавтракаю с вами.

По окончании трапезы двинулись дальше; но Спенсер, проехав милю вместе со всеми, тоже попрощался. Бравому кавалеристу трудно было двигаться с той скоростью, с какой катился фургон милого семейства, к тому же, пояснил он, дела настоятельно требуют, чтобы он достиг города не позже чем через две ночи. Расставаясь, обе стороны выразили сожаление, столь же искренне прочувствованное, сколь и горячо высказанное; и Джеймсу Грейлингу никогда еще не был так в тягость медлительный ход их каравана, как в этот день, когда из-за него он оказался разлучен с любимым командиром. Однако он крепился и не произнес ни слова жалобы; недовольство его сказалось лишь в том, что он, против обыкновения, весь день ехал шагом молча, хотя его так и подмывало пришпорить коня, да и конь разделял это его тайное желание. Так прошел еще один день; с рассвета до заката они успели проделать не больше двадцати миль. Опять устроились на ночлег, приняв те же, что и накануне, меры предосторожности, а наутро поднялись уже веселее навстречу алой заре нового, бодрого и сулящего радости дня. Проехали еще двадцать миль, и снова с заходом солнца выбрали место для бивуака, и, как обычно, позаботились об ужине и о безопасности. На этот раз остановились на краю очень густого леса — там росли сосны вперемежку с низкорослыми дубками, а часть леса занимала болотистая низина, сплошь заросшая туей, лавром, миртом, карликовой ивой и тростником, так что от дерева к дереву стояла стена подлеска, под прикрытием которой ничего не стоило незаметно подойти со стороны леса к самому лагерю. Путники откатили фургон с обочины на всхолмленную опушку, уютно затененную дубами и пеканами, над которыми там и сям возвышались одинокие стройные сосны. Выпрягли лошадей, Джеймс Грейлинг собрался было развести костер, но хватился топора; искал целых полчаса — все без толку, и тогда решили, что топор забыт на месте вчерашней стоянки. Это было истинное бедствие; но пока ломали голову, как выйти из положения, внизу под ними показался негр-пастушонок, гнавший по дороге небольшое стадо. От него они узнали, что всего лишь в миле или двух оттуда находится ферма, где можно позаимствовать топор, и Джеймс, вскочив на лошадь, поскакал туда. Топор он раздобыл без затруднений и, поблагодарив фермера, который заодно содержал постоялый двор, осведомился между прочим, не ночевал ли у них накануне майор Спенсер. К его удивлению, оказалось, что нет.

— Ночевал у меня давеча один джентльмен, — сказал фермер, — но только майором он не назвался, да и видом на майора не походил.

— Еще конь у него гнедой, такой ладный, стройный, огненной масти и одна нога в белом чулке? — настаивал Джеймс.

— Вовсе нет. Конь вороной, могучий, черный как смоль, а белого ни крапинки.

— Шотландец! Но отчего же это, интересно, у вас не остановился майор? Верно, проехал мимо. Нет ли поблизости другого дома ниже по дороге?

— Нет. Здесь ни вниз, ни вверх на пятнадцать миль ни единого жилья. Я один живу у дороги, один на всю эту местность. И не мог ваш знакомец проехать мимо меня, уж я бы его заметил. Я с утра дотемна проработал вот на этой поляне, кусты корчевал.

Вчуже подивившись, зачем было майору съезжать с большой дороги, но не придав еще этому особого значения, Джеймс Грейлинг взял одолженный ему топор и поспешил обратно в свой лагерь, где заботы о заготовке дров для нужд надвигающейся ночи так поглотили его, что совершенно вытеснили из головы всякую мысль об этом странном обстоятельстве. Однако стоило ему сесть за ужин у разведенного им же костра, как досужие мысли сразу обступили его и у него возникло неприятное смутное чувство, будто бы вот-вот что-то должно случиться. И непривычно тяжело, тоскливо стало у него на сердце, а отчего, он не смог бы выразить словами, хотя чувствовал, знал — что-то не так. Иначе говоря, он испытывал то подавленное состояние души, то смутное предчувствие недоброго, которое заставляет нас ждать беды, даже когда небеса над нами безоблачно ясны и легкий зефир струит лишь музыку да ароматы. Спутники не разделяли его дурного настроения. Джоэль Спаркмен находился в отличнейшем расположении духа, а мать Джеймса была так бодра и весела, что, уходя в дозор, юноша слышал, как она напевает деревенскую песенку, которую пронесла в своей памяти через все мрачные события минувшей войны.

— Как странно, — говорил сам себе юноша, идя краем болотистой низины, о которой мы упоминали выше. — Что бы это могло меня так встревожить? Мне даже боязно стало, а ведь я не из боязливых, да и чего мне бояться в здешних лесах? Непонятно, почему майор не проехал этой дорогой? Может быть, выше свернул на другую? Жаль, я не спросил у фермера, есть ли в этих местах другая дорога. Должна быть, иначе куда же было подеваться майору?

И дальше этих посылок Джеймс Грейлинг, сколько ни ломал свой неискушенный ум, продвинуться не сумел. Так, повторяя снова и снова свой краткий монолог, он брел по лесу краем болота, покуда не вышел туда, где оно соприкасалось с дорогой. Юноша выбрался на дорогу и через несколько шагов, сам не заметив как, очутился на другой стороне болотистой впадины. И опять побрел по ее краю, все больше и больше удаляясь от дороги, как он потом рассказывал, не чуя времени и не имея силы остановиться. Вместо условленных двух он провел в дозоре, как оказалось, целых четыре часа и наконец, сломленный усталостью, присел под деревом передохнуть. Что он заснул, он впоследствии решительно отрицал. До конца жизни он утверждал, что сон в ту ночь даже не коснулся его век — что он испытывал усталость, ломоту, но не сонливость, — что у него все тело ныло и болело, тут и хотел бы спать, да не уснешь. И вот, когда он так сидел под деревом, оцепеневший телом, но неизвестно почему возбужденный духом, весь настороженный, охваченный каким-то ожиданием, он вдруг услышал знакомый голос друга, майора Спенсера, который произнес его имя. Трижды позвал его голос: «Джеймс Грейлинг! Джеймс! Джеймс Грейлинг!» — прежде чем он собрался с силой ответить. Не по малодушию он промедлил, в этом он мог бы поклясться, он понимал, что случилось что-то дурное, и был готов, по его словам, немедля вступить в бой; но беда в том, что он совершенно не владел своими физическими способностями: горло пересохло от удушья, губы спеклись, словно запечатанные воском, и голос, когда он все-таки, превозмогши слабость, откликнулся, прошелестел неслышно, как лепет новорожденного младенца:

— Майор! Это вы?

Такими словами, помнится ему, он отозвался. И сразу же услышал ответ, раздавшийся словно бы со стороны болота, тогда как звуки собственного голоса были ему совсем не слышны. Он только знает смысл того, что говорил. Отвечено же ему было следующее:

— Да, Джеймс. Это я, твой друг Лайонел Спенсер, говорю с тобой. Не пугайся, когда меня увидишь, ибо я злодейски убит!

Джеймс хотел — так он сам говорит — заверить его, что не испугается, но голос по-прежнему его не слушался и звучал еле различимым шепотом. В следующий миг будто внезапным ветром повеяло снизу от кустов на болоте и глаза его сами собой, и даже против его воли, закрылись. Он тут же опять открыл их и видит: на краю болота, шагах в двадцати, стоит майор Спенсер. Он стоял в густой тени кустов, и ночь была темной, только звезды мерцали на небе, но Джеймс тем не менее без труда и во всех подробностях различил лицо друга.

Тот был очень бледен, и одежду его запятнала кровь, и Джеймс говорит, что бросился было к нему, «потому что, — рассказывал юноша, — я не только не испытывал страха, но, наоборот, пришел в ярость; однако, как ни тщился, не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой; и лишь охнул и подался вперед всем телом. Я готов был умереть от досады, что не могу встать на ноги; но сила, которой я не способен был противиться, сделала меня недвижным и почти безгласным. „Убит!“ — только и смог произнести я, и это слово, мне кажется, я повторил несколько раз».

— Да, убит! Убит рукой шотландца, который ночевал вместе с нами в позапрошлую ночь у вашего костра. Джеймс, я жду от тебя, что ты привлечешь убийцу к суду! Джеймс! Ты слышишь меня, Джеймс?

«Таковы, — рассказывал Джеймс, — или примерно таковы были его точные слова. Я хотел было расспросить майора, как это произошло и что, по его мнению, мне следует предпринять, чтобы выполнить его волю; но своего голоса я опять не услышал, а вот он похоже что и услышал, так как на вопросы, которые я ему пытался задать, он мне без промедления давал ответы. Он сказал, что шотландец подстерег его на дороге, убил и спрятал тело в этом самом болоте; что убийца поехал дальше в Чарлстон; и что если я поспешу, то найду его на Фалмутском пакетботе, который стоит в порту, готовый отплыть в Англию. Дальше он сказал, что теперь все зависит от моей поспешности — если я не хочу опоздать, то должен попасть в город не позже завтрашнего вечера, сразу отправиться на судно и предъявить преступнику обвинение. „И не бойся, — заключил он свой рассказ. — Не бойся ничего, Джеймс, ибо Бог поддержит и укрепит тебя в достижении твоей цели“. Выслушав его, я залился потоками слез, и сила моя ко мне вернулась. Я почувствовал, что могу говорить и сражаться, что я на все способен. Вскочил и уже бросился было вниз, туда, где стоял майор, но при первом же моем шаге он исчез. Я встал как вкопанный, огляделся вокруг: никого и ничего! Болото лежало в непроглядной тьме у моих ног. Я все же спустился, хотел пробраться к тому месту, где только что стоял майор, но непроходимая чаща кустарника меня остановила. Я осмелел, и голос ко мне вернулся, я стал кричать, так что слышно было за полмили, но к чему я взывал, что хотел услышать, я сам не знал, а может, знал, да забыл. Однако мне в ответ не раздалось ни звука. Тут я вспомнил про лагерь, и мне стало страшно — не стряслось ли чего с матерью и дядей? Я только теперь спохватился, как далеко ушел по краю болота, оставив их без защиты — напади на них кто-нибудь, успею ли я на помощь? Сколько времени я провел, блуждая над болотом, я точно сказать бы не мог, но видно было, что час поздний. Звезды рассиялись вовсю, и с востока уже потянулись прозрачные утренние облачка. Я стал прикидывать, в какую сторону идти, — ведь я совсем запутался и не имел представления, где нахожусь; но в конце концов сообразил и зашагал по направлению к лагерю, скоро впереди замерцал наш костер, почти догоревший; вот когда я понял, что пробыл в отсутствии много больше двух часов. Придя на место, я заглянул под фургон — дядя спал сладким сном, и хотя сердце мое было переполнено до предела тем страшным, что я видел и слышал, однако же будить его мне никак не хотелось, я походил по опушке, потом подбросил дров в огонь, сел и так просидел, глядя в пламя, покуда почти совсем не рассвело. Тут проснулась мать в фургоне, подала голос и справилась, кто у костра. Ее голос разбудил дядю, и тогда я вскочил и все им рассказал: дольше хранить молчание было выше моих сил. Матери показалось все это очень странным, но дядя Спаркмен счел мой рассказ сновидением, хотя меня убедить в этом и не смог; а услышав, что я намерен с наступлением дня пуститься в путь, как велел майор, и поспешить что есть духу в Чарлстон, он весело рассмеялся и назвал меня глупцом. Но я-то знал, что я не глупец, знал наверняка, что это был не сон, и, как мать с дядей ни отговаривали меня, решение мое оставалось неизменно, и им пришлось уступить. Потому что хорош бы я был друг майору, если бы после всего от него услышанного остался с ними и потащился вдогонку за убийцей со скоростью фургона! Да я бы до могилы не мог белому человеку в глаза взглянуть. С первым светом дня я уже был в седле. Мать загрустила и жалобно просила меня не уезжать, а дядя разозлился и только и знал, что обзывал меня глупцом и дурнем, — я уж и сам от злости едва не забыл, что мы с ним кровная родня. Но никакие его речи меня остановить не могли, и я отъехал, наверно, миль на пять, прежде чем он впряг лошадей в фургон и снова пустился в путь. Я скакал так быстро, как только мог, лишь бы не загнать моего конька. Скакать предстояло добрых сорок миль, и дорога была плоха, из рук вон. И все-таки оставалось еще два часа до захода солнца, когда я достиг Чарлстона, где первым моим вопросом к встречным на улице было: как проехать в порт? А с пристани мне показали и Фалмутский пакетбот, который стоял на рейде, готовый выйти в море с первым попутным ветром».

Джеймс Грейлинг со всем страстным нетерпением, выше описанным его собственными словами, уже нанял лодку, чтобы отправиться на пакетбот, как вдруг спохватился, что не позаботился о средствах, законных или иных, для осуществления своего намерения. Он толком не знал, какие именно законные шаги полагаются в таких случаях, но ему хватило ума сообразить по кратком размышлении, что какие-то шаги предпринять необходимо. Это снова поставило его перед трудностью: он понятия не имел, куда обратиться за советом и помощью. Но, по счастью, лодочник, видя его растерянность и угадав в нем по платью и речи жителя горного захолустья, научил его, как разыскать в городе купцов, с которыми вел дела его дядя Спаркмен. К ним он и отправился и без околичностей рассказал им о том, как ему явился призрак убитого майора. Даже если это было и сновидение, как сразу подумали купцы, то на редкость отчетливое и вразумительное, и, ввиду горячей увлеченности Джеймса Грейлинга сим предметом, они сочли уместным по крайней мере произвести обыск на судне. Было бы весьма любопытным совпадением, решили они (ибо считали Джеймса правдивым юношей), если на борту и вправду окажется тот шотландец. Но один из компаньонов фирмы предложил сначала проверить рассказ Джеймса. По случайному совпадению агенты майора Спенсера, в Чарлстоне весьма известного, держали контору поблизости от них; и туда они все вместе отправились. Но здесь рассказ Джеймса нашел не подтверждение, а, казалось бы, скорее опровержение. Агенты предъявили им письмо майора Спенсера, в котором тот оповещал их о невозможности для себя в ближайший месяц быть в городе и выражал сожаление, что не сможет воспользоваться иностранным судном, о прибытии в Чарлстон и предполагаемом сроке отбытия которого они его ранее уведомили. Письмо прочитали Джеймсу и его спутникам вслух, и при этом агенты с трудом подавили улыбки, когда первый с совершенной серьезностью и убежденностью изложил им все обстоятельства своего приключения.

— Значит, он потом передумал, — настаивал на своем юноша. — Говорю вам, он ехал вниз, уже миль сто проехал и ночевал с нами. Я его хорошо знал, и мы с ним тогда проговорили полночи.

— Во всяком случае, — заметил один из спутников Джеймса, — не будет худа проверить. Выправим ордер на розыск этого самого Макнаба, и, если он действительно окажется на борту пакетбота, это даст городским властям основание задержать его, покуда не будет выяснено теперешнее местонахождение майора Спенсера.

Так и было решено, однако солнце уже почти село, пока удалось получить необходимый ордер и был снаряжен для их сопровождения соответствующий представитель власти. Легко вообразить, какие страдания причиняла нетерпеливому, целеустремленному Джеймсу Грейлингу эта проволочка; а в лодке, уже на пути к судну, где должен был находиться преступник, он просто не мог усидеть на месте, отчего его спутники претерпели немалые неудобства. Его порывистые, резкие движения грозили того и гляди перевернуть лодку, и сопровождавший его купец, которого увлекло в эту поездку одно лишь любопытство, все время опасался, как бы он не выпрыгнул за борт, чтобы вплавь поскорее преодолеть оставшееся расстояние. И то же горячее нетерпение помогло юноше, прежде никогда не видевшему настоящего судна, сразу же ловко, как кошка, вскарабкаться на палубу по спущенному для них канату. Не тратя времени на представления и разъяснения, он стал бегать от борта к борту, заглядывая в лица недоумевающим матросам, офицерам и пассажирам и изучая их с придирчивостью прямо-таки оскорбительной. Но поиски эти принесли ему одно лишь разочарование. Никого похожего на Макнаба он не обнаружил. Меж тем на палубу поднялись приехавшие с ним купец и помощник шерифа и вступили в объяснение с капитаном. Грейлинг направился к ним и успел только захватить заключительные слова капитана о том, что человека по имени Макнаб, обозначенного в ордере, у него на судне не имеется, ни в команде, ни среди пассажиров.

— Здесь он! Должен быть здесь! — возбужденно воскликнул юноша. — Майор в жизни не сказал слова лжи, не мог он солгать и мертвый. Макнаб где-то здесь… он шотландец и…

Капитан прервал его:

— У нас на судне несколько шотландцев, молодой человек, и один из них носит фамилию Маклауд, но…

— Покажите мне его! Где он?

К этому времени вокруг них уже столпились пассажиры и бóльшая часть команды. Капитан оглянулся и спросил:

— Где мистер Маклауд?

— Сошел вниз. Его укачало, — ответил кто-то.

— Это он! Не иначе как он! — вскричал Джеймс. — Голову отдаю, что это он и есть. Только изменил имя.

Тут один из пассажиров вспомнил и рассказал, что Маклауд почувствовал себя дурно вот только недавно и ушел вниз, когда лодка уже совсем приблизилась к пакетботу. Услышав это, капитан направился в каюту, и за ним по пятам последовали Джеймс Грейлинг и остальные.

— Мистер Маклауд, — чуть повысив голос, произнес капитан, приблизившись к его койке. — Будьте добры выйти ненадолго на палубу, вы нам нужны.

— Я очень плохо себя чувствую, капитан, — отозвался тот слабым голосом из-за занавески.

— Но это необходимо, — строго сказал капитан. — У нас есть ордер от городских властей, разыскивается лицо, скрывающееся от правосудия.

Маклауд снова завел было речь о своей немощи, но тут бесстрашный юноша Грейлинг подскочил к занавешенной койке и одним рывком отдернул полотнище, за которым скрывался подозреваемый.

— Он! — при первом же взгляде на пассажира воскликнул юноша. — Это он, Макнаб, шотландец, тот самый, что убил майора Спенсера.

Макнаб — ибо это был он — сидел без кровинки в лице. Он весь дрожал как осина, зрачки у него расширились от смертного ужаса, а губы посинели. Но все же у него достало силы заговорить и решительно отвергнув обвинение. Юношу, что стоит сейчас перед ним, он никогда в глаза не видел — и никакого майора Спенсера знать не знает — и имя его Маклауд, другим он никогда не назывался.

— Придется вам встать, мистер Маклауд, — сказал ему капитан. — Обстоятельства свидетельствуют против вас. Вы должны последовать за этим офицером!

— Неужто вы выдадите меня моим врагам? — вскричал обвиняемый. — Вы, соотечественник, британец! Я воевал за нашего короля, сражался с этими бунтовщиками, вот они теперь и ищут моей смерти. Не предавайте меня в их кровавые руки!

— Лжец! — воскликнул Джеймс Грейлинг. — Не ты ли, сидя с нами у костра, говорил, что ты наш? Что был при поражении Гейтса и под «Девяносто Шестым»?

— Но ведь я не сказал, на чьей стороне! — ухмыльнулся шотландец.

— Ага! Запомните это, — заметил помощник шерифа. — Только что он утверждал, будто в глаза не видывал этого молодого человека, а сейчас сам признался, что разговаривал и сидел с ним у одного костра.

Шотландец содрогнулся от ужаса, что допустил, себе на беду, такой промах. Заикаясь и противореча сам себе, он пытался как-то оправдаться, но только еще хуже запутался в собственных сетях. Но он все равно продолжал взывать к капитану пакетбота и к остальным пассажирам как своим соотечественникам и подданным одного монарха, чтобы они защитили его от людей, которые всех их равно ненавидят и готовы погубить. Рассчитывая сыграть на их национальных предубеждениях, он стал хвастать, что с оружием в руках причинил бунтовщикам огромный урон; он убеждал их, что убийство — это вымысел стоящего здесь юноши и только предлог для того, чтобы схватить его и выместить на нем всю злобу, которую возбудили в сердцах врагов его боевые подвиги. Двое или трое пассажиров и в самом деле склонились на его сторону и стали просить капитана высадить с судна пришельцев и незамедлительно выйти в море; но честный англичанин сразу же отверг их недостойный совет. К тому же он лучше других понимал, какими опасностями грозили бы его судну подобные неосмотрительные действия. Форт Моултри на острове Салливан только что был заново укреплен и приведен в полную боеспособность, а с противоположной стороны при первом их движении был готов грозно ощериться замок Пинкни.

— Нет, джентльмены, — сказал капитан. — Вы не за того меня принимаете. Боже избави, чтобы я стал укрывать убийцу, пусть он хоть будет из одного со мной прихода.

— Но я не убийца! — твердил шотландец.

— Не знаю, глядя на вас, я бы не поручился, — отрезал капитан. — Шериф, можете его взять.

Ничтожный человек бросился к ногам англичанина, с мольбами обхватил его колени. Но капитан брезгливо оттолкнул его и отвернулся.

— Стюард, вынесите багаж этого человека, — распорядился он.

Приказание было выполнено. Багаж вынесли из каюты на палубу и передали помощнику шерифа, и тот осмотрел его в присутствии остальных и составил список всего, что там было. Багаж состоял из новенького сундучка, купленного, как потом выяснилось, накануне в Чарлстоне. В нем нашли несколько смен белья, двадцать шесть гиней денег, золотые часы в неисправном состоянии и два пистолета — те самые, которые шотландец вынимал при Джоэле Спаркмене у костра, но только теперь у одного была отломана рукоять, и среди вещей ее обнаружить не удалось. Самый тщательный осмотр не выявил в багаже подозреваемого ничего, чем подтверждалась бы его вина, однако присутствовавшие все до одного были убеждены, что преступление совершено им, как если бы присяжные уже вынесли обвинительный вердикт. В ту ночь он уже спал — если, конечно, способен был спать — в городской уголовной тюрьме.

А его разоблачитель, решительный и пылкий юноша Джеймс Грейлинг, не спал. Вихрь противоречивых чувств: печаль по любимому командиру и понятное ликование благородного сердца из-за столь удачного исполнения трудной и неприятной задачи — будоражил его и гнал от очей сладостную дремоту; и с первым светом зари он уже был на ногах, бодр и полон мыслей об ужасном происшествии, участником коего стал. Нам нет нужды прослеживать его хождения по городу и перечислять различные его занятия в последовавшие два или три дня, покуда непременное предварительное рассмотрение обстоятельств дела, которое должно предшествовать судебному разбирательству, вновь не привело молодого обвинителя в состояние крайнего возбуждения. Макнаб, он же Маклауд — а возможно, что и оба имени были вымышленными, — как только оправился от первого испуга, нанял себе адвоката — одного из тех ушлых крючкотворов, которые найдутся в любом городе и будут с равным усердием служить и преступнику, и праведнику, лишь бы щедро платили. Защитник этот выступил с жалобой на нарушение закона о неприкосновенности личности и выдвинул требование об освобождении своего клиента из-под стражи на нескольких формальных основаниях. Прежде всего, доказывал он суду, следует удостовериться, что майора Спенсера, предполагаемой жертвы преступления, действительно нет в живых. Чтобы человека по решению суда арестовать, судить и покарать за некое преступление, следует предварительно доказать, что это преступление имело место, — тут адвокат весьма остроумно проехался насчет встречи юного Грейлинга с привидением. Однако в те времена древние предрассудки еще не были так близки к изживанию, как теперь. Почтенный судья принадлежал к тем честным людям, которые с должным уважением относятся к взглядам и верованиям предков; хотя он, бесспорно, не согласился бы повесить Маклауда на основании представленных суду доказательств, он тем не менее счел их, при данных обстоятельствах, достаточными для задержания его под стражей. А пока что следовало по возможности выяснить местонахождение майора Спенсера, хотя, как утверждал адвокат Маклауда, его отсутствие все равно не означало бы, что его нет в живых. На что судья только покачал головой и ответил: «Видит Бог, на это лучше не надейтесь. — Он был ирландец и острил на ирландский манер. Пусть же читатель простит его юридические шутки. — Можно присудить человека к повешению за убийство другого, даже если убитый и не убит, даже если он жив, здоров и невредим и ничего с ним не сталось, его убийца все-таки будет болтаться в петле за свое кровавое преступление!»

И судья — а это, надо сказать, лицо реальное, в свое время пользовавшееся на Юге большой известностью, — доказывая свою правоту, пустился в рассуждения и толкования, несомненно, доставившие всем присяжным истинное удовольствие, но никак не идущие к нашему рассказу, развязку которого они, будучи воспроизведены здесь, могли бы только неоправданно задержать. Джеймса Грейлинга не удовлетворяла такая медлительная процедура нахождения истины. Не оценил он по достоинству и остроумия судьи, главным образом потому, наверно, что ничего в нем не понял. Но насмешки адвоката задели его за живое, и он не раз в ходе судебного заседания бормотал себе под нос клятву «спустить шкуру с наглеца». Дал он себе еще и другую клятву, к выполнению каковой собрался приступить, не откладывая: разыскать тело своего убитого друга там, где, по его мнению, оно должно было находиться, а именно на темном и мрачном болоте, где его глазам явился призрак.

Намерение это встретило поддержку — хотя решительность юноши в ней и не нуждалась — со стороны его матери и дяди Спаркмена. Последний даже вызвался сопровождать его. И к ним присоединился помощник шерифа, который арестовал подозреваемого преступника. На следующий день после предварительного рассмотрения в суде и водворения Маклауда обратно в тюрьму они еще затемно отправились в путь. Каждая остановка, каждая задержка лишь распаляли нетерпеливого Джеймса Грейлинга, и, увлекаемые его порывом, они вскоре после полудня достигли той местности, где должны были произвести поиски. Подойдя к краю болотистой низины, все трое в смущении остановились, ибо не видели пути дальше. Заросли густого колючего кустарника, перевитого плющом, стояли плотной черной стеной и преграждали путь на болото. Глазу горожанина они представлялись совершенно непроходимыми, о чем помощник шерифа тут же им и объявил. Но Джеймса не так-то просто было смутить. Он повел их в обход, той самой дорогой, какой шел сам в ночь, когда ему явился призрак; нашел дерево, у корней которого тогда сидел, охваченный сверхъестественным, как он считал, оцепенением; и показал им внизу, шагах в двадцати, место, где возникло привидение. Туда они попытались было пробраться, но болотные заросли и здесь оказались так густы, что все трое, включая Джеймса, вынуждены были остановиться, убедившись, что ни убийца, ни его жертва не могли пройти этим путем.

И вдруг — о чудо! — ибо именно чудом это поначалу представилось глазам Джеймса и его спутников — пока они стояли в нерешительности и растерянности, не зная, куда теперь податься, над болотом раздалось хлопанье крыльев, и невдалеке от того места, где они находились, в воздух поднялось с полсотни сарычей, этих стервятников Юга, и расселись по ветвям обступивших болото деревьев. Даже не зная характера этих птиц, легко было понять, чем они только что занимались за стеной кустарника в середине болота: в клювах у некоторых были большие куски мяса, и они продолжали рвать и терзать его, сидя на раскидистых ветвях. Вопль сорвался с уст Джеймса Грейлинга при виде этого зрелища — он хотел спугнуть гнусных птиц и помешать их пиршеству.

— Бедный майор! Бедный майор! Мог ли я думать, что до этого дойдет! — с болью сердечной воскликнул юноша.

Поиски по свежему следу возобновились с удвоенной энергией и тщанием — и, наконец, действительно был обнаружен проход в чаще, где, судя по всему, недавно протащили какой-то крупный предмет: кустарник был обломан, густая трава втоптана в землю. По этому проходу они и пошли, и, как нередко бывает на таких болотах, кусты скоро расступились, и на открытом месте оказалась заводь, небольшая, заваленная старыми стволами, но, как видно, изрядной глубины. В таких ямах обычно водятся аллигаторы: их и здесь, наверное, было немало. У воды Джеймс Грейлинг и его товарищи увидели то, что привлекло сюда зорких стервятников: мертвую лошадь, в которой юноша сразу узнал гнедого, принадлежавшего майору Спенсеру. Туша была уже истерзана, глаза выклеваны, внутренности вырваны. Однако нетрудно было убедиться, что смерть животному причинило огнестрельное оружие. Две пули вошли в череп чуть выше глаз, и каждый выстрел в отдельности, несомненно, был смертелен. Убийца завел коня Спенсера на болото и оставил тушу на месте своего злодейства. Теперь надо было разыскать тело хозяина. Поначалу поиски ничего не дали, но потом Джеймс Грейлинг разглядел посреди заводи в осоке и сплетении водорослей у поваленного ствола что-то бесцветное, беловатое и как бы чужеродное. Оседлав лежащий ствол, он продвинулся к тому месту, где белел непонятный предмет, и с горестным сокрушением удостоверился, что это рука его несчастного друга в белом манжете полотняной сорочки, который и привлек первоначально его внимание. Ухватив руку, он вытянул на поверхность воды и все тело, спрятанное под ветвями лежавшего поперек заводи дерева; и наконец при содействии дяди Спаркмена вытащил его на берег. Здесь они подвергли труп тщательному осмотру. Голова была изуродована, череп проломлен в нескольких местах многократными ударами какого-то тупого орудия, нанесенными преимущественно с затылка. При ближайшем рассмотрении обнаружили и пулевую рану в живот — вероятно, она была первой и выбила несчастного из седла. Удары по затылку могли быть даже излишними, да, видно, убийца, действовавший очень целеустремленно, решил «упрочить свой покой вдвойне». Однако бдительное Провидение словно вознамерилось собрать все существующие улики, дабы вина преступника не оставляла сомнений: помощник шерифа тем временем, споткнувшись, поднял у самой заводи обломанную рукоять от пистолета, который находился в сундуке у Маклауда. Тем самым стало очевидно, что пистолет Маклауда и есть, по всей вероятности, то тупое орудие, которым были нанесены смертельные удары.

— Клянусь Богом, — сказал преступнику судья, когда все эти улики были предъявлены суду присяжных, — может быть, вы и ни в чем не виноваты, как были, возможно, не виноваты многие другие убийцы до вас; однако вас надлежит повесить в назидание прочим, чтобы не оставляли после своих невинных шалостей такие неопровержимые инкриминирующие улики. Господа присяжные! Если этот человек, Маклауд или Макнаб, не убивал майора Спенсера, тогда это сделали либо вы, либо я. Вот и решайте кто. Я повторяю, господа присяжные, что либо вы, либо я, либо же вот этот обвиняемый убил джентльмена, о котором идет речь; и если у вас возникнет хотя бы тень сомнения в том, кто именно совершил это деяние, тогда справедливость и милосердие требуют, чтобы при вынесении вердикта ваше сомнение было истолковано в пользу обвиняемого. Так что ступайте и примите решение. Но имейте в виду: если вы найдете подсудимого невиновным, тогда господину прокурору не останется ничего иного, как привлечь к суду за это преступление нас всех.

Едва ли надо добавить, что присяжные, быть может, из вполне понятного опасения, как бы делу не был дан ход, предложенный достопочтенным судьей, вынесли вердикт «виновен», не вставая со скамьи; и Макнаб, он же Маклауд, был повешен в чарлстонской крепости Уайт-Пойнт, что произошло где-то в 178− году.

— Вот видишь, — продолжала моя набожная бабушка, — как Господь печется о том, дабы ни одно убийство не осталось сокрыто и ни один убийца — безнаказанным. Смотри, Он послал дух убитого — раз не было никакой иной возможности обнаружить правду — и через него объявил о преступлении и разоблачил убийцу. Не явись тогда призрак, и Макнаб уплыл бы преспокойно в Шотландию и, может быть, жил бы себе поживал там и по сей день на денежки, найденные при убитом майоре.

И на том почтенная старушка завершала свой рассказ с привидениями, который, кстати сказать, повторяла раз пятьдесят, подстегиваемая желанием опровергнуть моего отца, любившего смеяться над подобными предрассудками. И тогда нить повествования подхватывал он.

— А теперь, сын мой, — говорил он, — когда ты выслушал все, что по этому вопросу имеет сказать твоя бабка, я объясню тебе, чему верить, а чему не верить. Верно, что Макнаб убил Спенсера, и убил именно так, как тебе рассказали; и что об этом узнал Джеймс Грейлинг и предпринял розыски; что он нашел тело и привлек злодея к суду; что Макнаб был казнен, а перед казнью во всем признался: он совершил убийство ради денег, которые надеялся найти у Спенсера, а еще из ненависти к человеку, особо отличившемуся в одном сражении у границы Северной Каролины, когда был разгромлен отряд лоялистов, в котором он состоял. Но появление призрака — целиком и полностью плод живой фантазии, а также проницательности и правильного рассуждения. На самом деле призрак был только у Джеймса Грейлинга в голове, и, хотя случай это примечательный, основанный на редком стечении и взаимосвязи обстоятельств, все же, я полагаю, его можно объяснить самыми простыми и естественными законами природы.

Бабушка вознегодовала:

— Как же это, интересно, призрак был у Джеймса в голове, а он видел его на краю того самого болота, где как раз и было совершено убийство и где уже тогда лежал запрятанный труп?

Отец же прямо на ее вопрос отвечать не стал, но продолжал:

— Джеймс Грейлинг, как мы знаем, матушка, был человек деятельный, восторженный и умный. Он имел нрав живой и горячий, как чистокровная скаковая лошадь, был великодушен, порывист и отзывчив; сделав шаг, никогда не отступал назад. За что ни брался, то исполнял сразу же, без оглядки, и доводил до конца. Трудностей не избегал, наоборот, с радостью шел навстречу тяготам и испытаниям. Из такого теста сделаны вожди и властители рода человеческого. Расставшись с другом, он со свойственной ему увлеченностью весь день только и думал, что об их задушевной беседе и о разделяющей их теперь дали. Медлительный ход фургона, рядом с которым он вынужден был ехать, раздражал его, и он весь день провел в дурном расположении духа. Когда же вечером он оказывается в доме, где, как он предполагал, накануне ночевал майор Спенсер, и выясняется, что, кроме шотландца Макнаба, там никого не было, это, как мы видели, сильно его поражает. Он говорит себе: «Странно, куда же подевался майор?» Мысли его, естественно, возвращаются к шотландцу, к тем подозрениям и мнениям о нем, которые высказывал его дядя Спаркмен и разделял он сам. Они с дядей давно уже поняли, что Макнаб, хоть и утверждал обратное, в действительности сражался на стороне англичан. Потом Джеймс, естественно, опять стал думать о том, что дороги-де сейчас не охраняются, что путешествующим угрожают опасности, что было много случаев ограбления и что повсюду на дорогах можно встретить лихих людей. Он как раз обходил тогда дозором лес, сторожа свой лагерь, так что подобные размышления не могли не прийти ему в голову. Если меры предосторожности требовались даже для охраны таких бедных людей, как они, у которых не было ничего, что могло бы толкнуть алчность на преступление, насколько необходимее они были, когда речь шла о богатом джентльмене вроде майора Спенсера! Ему припомнился их разговор у костра в присутствии спящего, как они тогда полагали, шотландца. Разве не естественно для него в ту минуту было подумать, что, наверное, тот вовсе не спал, а раз не спал, то, должно быть, слышал, как он говорил о богатстве Спенсера. Правда, майор выказал больше осторожности, чем он, и утверждал, что денег при нем только-только хватит доехать до города, но подобные утверждения — обычная уловка путешественников, сознающих опасности, подстерегающие их в диком краю. Что Макнабу нельзя доверять, Джоэль Спаркмен и его племянник почувствовали с первой минуты. Такой вполне мог ограбить и даже убить, если бы знал, что останется безнаказанным. А болотистая низина, которую он тогда обходил во тьме и безмолвии ночи, близость ее топких глубин и мрачных теней, все это натолкнуло его на размышления, естественные для того, кто был знаком с хитростями и приемами недавно прошедшей войны. Ему подумалось, что вот как раз подходящее место, если бы опытному партизану нужно было устроить засаду на ничего не подозревающего противника. Проезжая дорога, делая поворот, огибает с трех сторон непроходимую болотную чащу. В ней можно залечь и с расстояния в десять шагов поразить в грудь приближающегося врага. Итак, мы видим, что в живом и проницательном уме Джеймса Грейлинга сложилось шаг за шагом такое логическое рассуждение: на деньги майора Спенсера вполне мог польститься грабитель; грабителей в округе много; Макнаб — из их числа; здесь как раз такое место, где легко осуществить кровавое дело, а затем надежно скрыть следы; и, что особенно веско в свете всего остального, майор Спенсер до некоего пункта на дороге не доехал, тогда как Макнаб доехал.

Погруженный в такие размышления, крепко сцепленные между собой логической связью, юноша не замечает, сколько времени находится в дозоре и как далеко зашел. Уже одно это доказывает, как разыгралось его воображение. Оно влечет его, глубоко задумавшегося, все вперед, покуда, обессилев, он не опускается на землю под деревом. Опускается и засыпает. И во сне то, что было умозаключением, становится свершившимся фактом, а творческая фантазия облекает образы в живые формы. Образы получаются тем отчетливее, нагляднее и красочнее, чем они логически правдоподобнее. И вот он видит своего друга; однако заметьте — и это должно убедить всякого, если кто сомневается, что видит он лишь свои собственные фантазии, — заметьте, Спенсер, объявив, что он убит, и убит именно Макнабом, не сообщает, как, при каких обстоятельствах и каким оружием он убит. Джеймс видит его бледным, как призрак, однако не видит и не знает, где его раны! Он отчетливо различает его бледные черты и окровавленную одежду. А ведь если бы он действительно наблюдал призрак убитого в том виде, каким он был впоследствии найден, лица бы он различить не смог, так как оно, по его же собственному рассказу, было размозжено до полной потери человеческого облика, да еще залеплено грязью, и с одежды должны были стекать потоки болотной воды и ила, а не кровь.

— Ах, — восклицает почтенная старушка, моя бабушка, — да разве тебя заставишь поверить в то, чего ты не видел собственными глазами! Ты как святой Фома из Писания. Но откуда, по-твоему, Джеймс тогда узнал, что шотландец находится на борту Фалмутского пакетбота? Ну, скажи-ка!

— Это объяснить не труднее, чем все остальное. Если помните, в том разговоре у костра между Джеймсом и майором Спенсером последний сообщил ему, что намеревается отплыть в Европу на Фалмутском пакетботе, который стоит в Чарлстонском порту и уже готов поднять якорь. Макнаб все это подслушал.

— Возможно и очень правдоподобно, — заметила старая дама. — Однако из того, что майор Спенсер собирался в Европу на Фалмутском пакетботе, вовсе не следует, что таковы же были и намерения убийцы.

— Но это так естественно! И вполне понятно, что такая мысль пришла Джеймсу Грейлингу в голову. Во-первых, он знал, что Макнаб — британец; он не сомневался, что Макнаб воевал на британской стороне, а отсюда напрашивался вывод, что такой человек не захочет оставаться в стране, где ему подобные вызывают общую ненависть и предубеждение властей и живут в постоянной опасности стихийных расправ. То, что Макнаб принужден был скрывать истинные свои симпатии и делать вид, будто разделяет симпатии тех, против кого он воевал, доказывает, как хорошо он представлял себе, какие опасности ему угрожают. Вполне возможно, что Макнаб и сам не хуже майора Спенсера знал о Фалмутском пакетботе, готовом к отплытию из Чарлстона. Наверное, они оба ехали одной дорогой, имея одну и ту же цель, и, не убей он Спенсера, они бы еще оказались оба пассажирами одного судна и вместе плыли бы в Европу. Но знал он об этом раньше или нет, он, конечно, слышал, как о пакетботе говорил Спенсер ночью у костра, а даже если и не узнал от него, когда притворялся спящим, то все равно получил сведения, как только прибыл в Чарлстон. И тогда ему пришло в голову бежать в Европу со своей неправедной добычей. Но что представилось разумным преступнику, могло показаться вероятным тому, кто его подозревал. Вся эта история зиждется на предположениях, которые были вероятными, а оказались верными. Если она что и доказывает, то лишь истину, и без того нам известную: что Джеймс Грейлинг был человек примечательно четкого ума и живого, смелого воображения. Это свойство воображения, кстати сказать, в сочетании с острым здравым смыслом и гармонично развитыми прочими способностями характеризует тот тип интеллекта, который мы за быстроту и способность к творчеству и комбинированию зовем гением. Только гений может творить призраки, и Джеймс Грейлинг был гений. Он видел, сын мой, лишь те призраки, которые сам сотворил!

Я терпеливо выслушивал все рассуждения отца, но находил их крайне скучными. Он с таким старанием сокрушал то, что служило для меня источником величайшего удовольствия. Надо ли добавлять, что я, конечно, продолжал верить в привидения и вместе с бабушкой отвергал философию отца. С привидениями ведь все ясно, а философия — кто ее поймет?

Чарльз Диккенс (1812–1870), Чарльз Оллстон Коллинз (1828–1873) Судебный процесс по делу об убийстве ^{Пер. с англ. И. Гуровой}

Я всегда замечал, что даже у людей весьма умных и образованных редко хватает мужества рассказывать о странных психологических явлениях, имевших место в их жизни. Обычно человек боится, что такой его рассказ не найдет отклика во внутреннем опыте слушателя и вызовет лишь смех или недоверие. Правдивый путешественник, которому доведется увидеть чудище вроде сказочного морского змея, не колеблясь сообщит об этом; но тот же самый путешественник вряд ли легко решится упомянуть о каком-нибудь своем странном предчувствии, необъяснимом порыве, игре воображения, видении (как это называют), пророческом сне или другом подобном же духовном феномене. Именно подобной сдержанности я приписываю то обстоятельство, что эта область окутана для нас таким туманом неопределенности. Мы охотно говорим о фактах окружающего нас внешнего мира, но о своих переживаниях, не поддающихся рациональному объяснению, предпочитаем умалчивать. Вот почему обо всем этом нам известно недопустимо мало.

Рассказ мой не имеет целью ни выдвигать какую-либо новую теорию, ни опровергать иди поддерживать уже существующие. Мне хорошо известен случай с берлинским книготорговцем, я внимательно изучил историю жены королевского астронома, сообщаемую сэром Дэвидом Брустером, и я знаю все подробности того, как призрак являлся одной даме, с которой я хорошо знаком. Пожалуй, следует упомянуть, что дама эта не состояла со мной ни в каком родстве — даже самом дальнем. Если бы я этого не оговорил, часть того, что мне пришлось пережить, могла бы получить неправильное истолкование. Но только часть. Мой случай не может быть объяснен какой-либо странной наследственностью, и ни прежде, ни после со мной ничего подобного не происходило.

Несколько лет тому назад (не важно, сколько именно) в Англии было совершено убийство, наделавшее много шума. Нам и так приходится слишком много слышать об убийцах, по мере того как они один за другим получают право на этот зловещий титул, и если бы я мог, то с радостью похоронил бы все воспоминания об этом бесчувственном негодяе, подобно тому как тело его похоронено в Ньюгейте. Поэтому я сознательно опускаю все указания на личность преступника.

Когда убийство было обнаружено, против человека, впоследствии за него осужденного, не было никаких подозрений — впрочем, вернее будет сказать (в своем рассказе я хочу излагать факты с предельной точностью), что об этих подозрениях нигде не упоминалось. Газеты ничего о нем не говорили, и, следовательно, в них не могли тогда появиться его описания. Это обстоятельство необходимо иметь в виду.

Газету, содержавшую первое сообщение об этом убийстве, я раскрыл за завтраком, и оно показалось мне настолько интересным, что я прочел его с глубочайшим вниманием. А затем дважды перечитал. Там сообщалось, что все произошло в спальне, и, когда я положил газету, меня вдруг толкнуло… захлестнуло… понесло… не знаю, как описать это ощущение, у меня нет для него слов, — и я увидел, как эта спальня проплыла через мою комнату, словно картина, каким-то чудом написанная на струящейся поверхности реки. Она промелькнула почти мгновенно, но была поразительно четкой — настолько четкой, что я с большим облегчением заметил отсутствие трупа на кровати.

И это необъяснимое ощущение охватило меня не среди каких-либо романтических развалин, а в доме на Пикадилли, неподалеку от угла Сент-Джеймс-стрит. Никогда прежде мне не случалось испытывать чего-либо подобного. По телу у меня пробежала странная дрожь, и кресло, в котором я сидел, немного повернулось (следует, впрочем, помнить, что кресла на колесиках вообще легко сдвигаются с места). Затем я встал, подошел к одному из окон (в комнате их два, а сама комната расположена на третьем этаже) и, стараясь отвлечься, устремил взгляд на Пикадилли. Было солнечное утро, и улица казалась оживленной и веселой. Дул сильный ветер. Пока я смотрел, порыв ветра подхватил в Грин-парке сухие листья и закружил их спиралью над мостовой. Когда спираль рассыпалась и листья разлетелись, я увидел на противоположном тротуаре двух мужчин, двигавшихся с запада на восток. Они шли друг за другом. Первый то и дело оглядывался через плечо. Второй следовал за ним шагах в тридцати, угрожающе подняв руку.

Сначала меня поразила странная неуместность такого жеста на столь людной улице, но затем я был еще больше удивлен, заметив, что никто не обращает на него ни малейшего внимания. Оба этих человека шли сквозь толпу так, словно на их пути никого не было, и ни один из встречных, насколько я мог судить, не уступал им дороги, не задевал их, не глядел им вслед. Проходя под моими окнами, оба они посмотрели на меня. Я хорошо разглядел их лица и почувствовал, что отныне всегда смогу их узнать. Однако они вовсе не показались мне примечательными — только у человека, шедшего впереди, был необычайно угрюмый вид, а лицо его преследователя напоминало цветом плохо очищенный воск.

Я холостяк; вся моя прислуга состоит из лакея и его жены. Я служу в банке и от души желал бы, чтобы мои обязанности в качестве управляющего отделением были и в самом деле столь необременительны, как это принято считать. Из-за них я был вынужден этой осенью остаться в Лондоне, хотя мне настоятельно требовалось переменить обстановку. Болен я не был, но не был и здоров. Пусть мой читатель сам по мере сил представит себе угнетавшее меня чувство безразличия, порожденное однообразием жизни и «некоторым расстройством пищеварения». Мой весьма знаменитый врач заверил меня, что состояние моего здоровья вполне исчерпывается этим диагнозом, который я цитирую по его письму, присланному им в ответ на мою просьбу дать свое заключение, не болен ли я.

По мере того как выяснялись обстоятельства этого убийства, оно начинало все больше и больше интересовать публику — но не меня, ибо, несмотря на всеобщее возбуждение, я предпочитал знать о нем по возможности меньше. Однако мне было известно, что против предполагаемого убийцы выдвинуто обвинение в предумышленном убийстве и что он заключен в Ньюгейт, где и ожидает суда. Мне было известно также, что его процесс перенесен на следующую сессию Центрального суда по уголовным делам, ибо общее предубеждение против преступника было слишком велико, а времени для подготовки защиты оставалось недостаточно. Возможно, я слышал также (хотя далеко в этом не уверен), когда именно должна была начаться эта сессия.

Моя гостиная, спальня и гардеробная расположены на одном этаже. В последнюю можно войти только через спальню. Правда, прежде она сообщалась с лестницей, но поперек этой двери уже несколько лет назад были проложены трубы к ванной. Дверь в связи с этими переделками была наглухо заколочена и затянута холстом.

Как-то поздно вечером я стоял в спальне, отдавая последние распоряжения слуге. Лицо мое было обращено к единственной двери, через которую можно попасть в гардеробную, и дверь эта была закрыта. Слуга стоял к ней спиной. Разговаривая с ним, я вдруг заметил, что дверь приоткрылась и из нее выглянул какой-то человек, настойчиво и таинственно поманивший меня к себе. Это был второй из двух мужчин, которых я видел на Пикадилли, — тот, чье лицо напоминало цветом плохо очищенный воск.

Поманив меня, он попятился и закрыл за собой дверь. Ровно через столько секунд, сколько мне потребовалось, чтобы пересечь спальню, я распахнул дверь гардеробной и заглянул туда. В руке я держал зажженную свечу. У меня не было внутреннего убеждения, что я увижу в гардеробной моего неожиданного посетителя, и действительно — его там не оказалось.

Понимая, что мой слуга должен быть удивлен моим поведением, я повернулся к нему и спросил:

— Деррик, можете ли вы поверить, что, находясь в здравом уме и твердой памяти, я решил, будто вижу… — тут я прикоснулся рукой к его груди, и он, содрогнувшись, слабым голосом произнес:

— О господи, сэр! Как же — мертвеца, который манил вас за собой.

Я совершенно твердо убежден, что Джон Деррик, в течение двадцати с лишком лет бывший моим доверенным и преданным слугой, не видел ничего этого, пока я не дотронулся до его груди. Но когда я коснулся его, в нем произошла разительная перемена, которая могла объясняться только тем, что он каким-то оккультным путем воспринял от меня этот образ.

Я попросил Джона Деррика принести коньяку, дал ему рюмку и сам был рад выпить глоток. О том, что я видел этого мертвеца до нынешнего вечера, я не обмолвился ему ни словом. Обдумывая все случившееся, я пришел к твердому убеждению, что никогда прежде не видел этого лица, кроме единственного раза — тогда на Пикадилли. И вспоминая его выражение, когда человек повернулся к моему окну, я заключил, что в первом случае он стремился запечатлеть свои черты в моей памяти, а во втором хотел убедиться, смогу ли я его сразу узнать.

Ночь я провел беспокойно, хотя испытывал необъяснимую уверенность, что образ этот больше пока не явится. Днем я впал в тяжелую дремоту и был разбужен Джоном Дерриком, державшим в руке какую-то бумагу.

Оказалось, что из-за этой бумаги мой слуга и доставивший ее посыльный поспорили у дверей. Меня вызывали присяжным на ближайшую сессию Центрального уголовного суда в Олд-Бейли. Я впервые назначался присяжным в подобный суд, что хорошо было известно Джону Деррику. Он считал — я и по сей день не знаю, был ли он в этом прав или нет, — что людей моего положения присяжными для подобных процессов не назначают, и сперва отказался принять повестку. Посыльный отнесся к этому с полным равнодушием. Он сказал, что ему все равно, явлюсь я в суд или нет; он доставил повестку, а как я поступлю, его не касается.

Дня два я пребывал в нерешительности — явиться ли в суд или оставить вызов без внимания. Я не испытывал никакого таинственного влияния; у меня не было никакой необъяснимой потребности сделать тот или иной выбор. Я убежден в этом так же твердо, как и во всех остальных приводимых здесь мною фактах. В конце концов я решил пойти в суд, чтобы как-то нарушить однообразное течение моей жизни.

Было сырое и холодное ноябрьское утро. Густой бурый туман окутывал Пикадилли, а к востоку от Темпл-Бара он казался почти черным и даже зловещим. Коридоры и лестницы Олд-Бейли были ярко освещены газом, так же как и залы заседаний. Если память мне не изменяет, до того как пристав провел меня в Старый суд и я увидел заполнившую его публику, я еще не знал, что в этот день начинается процесс вышеупомянутого убийцы. Если память мне не изменяет, то, когда пристав с трудом прокладывал мне дорогу сквозь толпу, я еще не знал, в какой из двух судов был вызван. Однако я не берусь утверждать это с полной уверенностью, так как оба этих факта вызывают у меня некоторые сомнения.

Я прошел к местам, отведенным для вызванных присяжных, сел и начал оглядывать зал сквозь туманный сумрак. Мне запомнилась черная мгла, висевшая за окном словно грязный занавес, и приглушенный стук колес по соломе и стружкам, которыми была устлана мостовая, гул голосов собравшихся снаружи людей, в котором иногда можно было различить пронзительный свист, особенно громкую песню или оклик.

Вскоре вошли судьи — их было двое — и заняли свои места. Шум в зале сменился жуткой тишиной. Было приказано ввести убийцу. Он вошел в зал. И в то же мгновение я узнал его — это был первый из двух мужчин, которые прошли по Пикадилли.

Если бы моя фамилия была названа именно в эту минуту, вряд ли я сумел бы ответить членораздельно. Но она стояла в списке шестой или седьмой, и к этому времени я уже достаточно пришел в себя, чтобы откликнуться: «Здесь!» Но вот что примечательно: когда я прошел в ложу присяжных, подсудимый, до тех пор следивший за этой процедурой внимательно, но без всякой тревоги, вдруг выказал величайшее волнение и подозвал своего адвоката. Намерение подсудимого дать мне отвод было настолько очевидно, что секретарь перестал читать фамилии присяжных, и все ждали, пока адвокат, опершись о барьер, шептался со своим клиентом; затем он отрицательно покачал головой. Впоследствии я узнал от него, что подсудимый в страшном испуге потребовал: «Во что бы то ни стало дайте отвод этому человеку!» Но поскольку он не мог привести никакой причины, которая оправдывала бы его требование, и даже признался, что никогда не слышал моей фамилии, пока секретарь не назвал ее и я не встал, просьба его выполнена не была.

Вследствие того что мне не хотелось бы воскрешать память об этом злодее, а также вследствие того, что подробное изложение длинного процесса не является необходимым для моего рассказа, я из всех происшествий, случившихся за те десять суток, пока мы, присяжные, пребывали вместе, изложу лишь те, которые непосредственно связаны с описываемым мною странным феноменом. Именно этим феноменом, а не судьбой убийцы хочу я заинтересовать читателя. Цель моя — сообщить о нем, а не написать страничку для «Ньюгейтского календаря».

Меня избрали старшиной присяжных. На второй день процесса после двух часов опроса свидетелей (я слышал, как били церковные часы) я случайно бросил взгляд на остальных присяжных и вдруг заметил, что никак не могу их сосчитать. Сколько я их ни пересчитывал, каждый раз один оказывался лишним.

Наклонившись к своему соседу, я шепнул ему:

— Окажете мне услугу, пересчитаете нас.

Просьба моя его удивила, но он все же обернулся и начал считать.

— Как же так, — сказал он внезапно, — ведь нас тринад… Впрочем, что за нелепость. Нет-нет. Нас двенадцать.

Сколько раз я ни пересчитывал в этот день присяжных, результат был один и тот же: кто-то из нас все время оказывался лишним, хотя в ложе сидели только мы. Среди нас не было чужой видимой фигуры, присутствие которой объяснило бы эту странность, и все же предчувствие подсказывало мне, какая фигура вскоре должна была появиться.

Присяжных поместили в Лондонской гостинице. Мы спали все вместе в одном большом зале, и с нами постоянно находился судебный пристав, под присягой обязавшийся строго блюсти наше уединение. Я не вижу оснований скрывать его настоящее имя. Он был умен, весьма любезен и обязателен и (как я был рад узнать) пользовался большим уважением в Сити. У него было приятное лицо, зоркие глаза, завидные черные бакенбарды и красивый звучный голос. Звали его мистер Хоркер.

Когда вечером мы расходились по нашим двенадцати постелям, кровать мистера Хоркера ставилась поперек двери. В ночь на третий день, не чувствуя желания спать и заметив, что мистер Хоркер сидит у себя на кровати, я подошел к нему, присел рядом и предложил ему понюшку табаку. Мистер Хоркер, потянувшись к табакерке, задел мою руку — тут же по его телу пробежала странная дрожь, и он сказал:

— Кто это там?!

Проследив направление взгляда мистера Хоркера, я в глубине комнаты снова увидел фигуру, которую ожидал увидеть, — второго из двух мужчин, шедших по Пикадилли. Я встал и шагнул к нему, но потом остановился и посмотрел на мистера Хоркера. Тот рассмеялся и шутливо сказал:

— Мне было показалось, что у нас появился тринадцатый присяжный, которому негде лечь. Но теперь я вижу, что меня обманул лунный свет.

Ничего не объясняя мистеру Хоркеру, я пригласил его прогуляться со мной по комнате, а сам следил за тем, что делал наш незваный гость. Он по очереди останавливался у изголовья каждого из остальных одиннадцати присяжных, причем неизменно приближался к ним с правой стороны кровати, а удаляясь, проходил в ногах соседней. Судя по повороту его головы, можно было предположить, что он лишь задумчиво смотрит на этих мирно спящих людей. Ни на меня, ни на мою кровать, которая стояла рядом с кроватью мистера Хоркера, он не обратил ни малейшего внимания. Потом он покинул комнату через высокое окно, поднявшись по лунному лучу, как по воздушным ступеням.

На следующее утро за завтраком выяснилось, что все, кроме меня и мистера Хоркера, видели во сне убитого.

Теперь я уже не сомневался, что второй человек, который шел по Пикадилли, был убитый (если можно так назвать призрак), — уверенность моя не могла бы стать глубже, даже если бы я услышал подтверждение тому из его собственных уст. Однако я получил и такое свидетельство, и притом совершенно неожиданным для меня образом.

На пятый день процесса, когда допрос свидетелей обвинения близился к концу, в качестве улики была представлена миниатюра, изображавшая убитого, — в день убийства она исчезла из его спальни, а затем была найдена в месте, где, как показали свидетели, убийцу видели с лопатой в руке. После того как ее опознал допрашиваемый свидетель, она была вручена судье, который затем передал ее для ознакомления присяжным. Едва облаченный в черную мантию служитель суда приблизился ко мне, держа ее в руке, от толпы зрителей отделился второй мужчина, шедший в тот день по Пикадилли, властно выхватил у него миниатюру и сам вложил ее в мою руку, сказав тихо и беззвучно — еще до того, как я успел открыть медальон с миниатюрой: «Я был тогда моложе, и лицо мое не было обескровлено»; точно так же он передал миниатюру моему соседу, которому я ее протянул, и следующему присяжному, и следующему, и следующему, пока она не обошла всех и не вернулась ко мне. Никто из них, однако, не заметил его вмешательства.

За столом и когда нас запирали на ночь под охраной мистера Хоркера, мы имели обыкновение обсуждать то, что услышали в суде. В этот пятый день, когда допрос свидетелей обвинения закончился и все доказательства преступления были нам предъявлены, мы, разумеется, говорили о деле с особым одушевлением и интересом. Среди нас находился некий член церковного совета — ни до, ни после мне не случалось встречать такого тупоголового болвана, — который нелепейшим образом оспаривал самые очевидные улики, опираясь на поддержку двух угодливых прихлебателей из того же прихода; вся троица проживала в округе, где свирепствовала гнилая лихорадка, и их самих следовало бы привлечь к суду за пятьсот убийств. Когда эти упрямые тупицы особенно вошли в раж — дело близилось к полуночи и кое-кто из нас уже готовился лечь, — я снова увидел убитого. Он с мрачным видом стоял позади них и манил меня к себе. Едва я приблизился к ним и вмешался в разговор, как он исчез. Это было началом его постоянных появлений в зале, где мы помещались. Стоило нескольким присяжным заговорить о процессе, как я замечал среди них убитого. И стоило им прийти к неблагоприятным для него заключениям, как он грозно и властно подзывал меня к себе.

Следует заметить, что до пятого дня процесса, когда была предъявлена миниатюра, я ни разу не видел призрак в суде. Но теперь, после того как начался допрос свидетелей защиты, произошли три перемены. Сначала я расскажу о двух первых вместе. Призрак теперь постоянно находился в зале суда, но обращался он уже не ко мне, а к выступающему свидетелю или адвокату. Вот например: горло убитого было перерезано, и адвокат в своей вступительной речи высказал предположение, что он сделал это сам. В то же мгновение призрак, чье горло было располосовано самым страшным образом (до той поры оно оставалось скрытым), возник около адвоката и принялся водить под подбородком то ребром правой ладони, то ребром левой, неопровержимо доказывая ему, что нанести себе подобную рану невозможно ни той, ни другой рукой. Еще пример. Свидетельница защиты показала, что обвиняемый — человек редкостной душевной доброты. В ту же секунду перед ней очутился призрак и, глядя ей прямо в глаза, вытянутыми пальцами простертой руки указал на злобную физиономию обвиняемого.

Но более всего меня поразила третья перемена, о которой я сейчас расскажу. Я не пытаюсь как-либо объяснить ее и ограничусь лишь точным изложением фактов. Хотя те, к кому обращался призрак, не замечали его, однако стоило ему к ним приблизиться, как они содрогались и на их лицах отражалось смятение. Казалось, он, подчиняясь законам, чье действие простиралось на всех, кроме меня, не мог показаться другим людям — и тем не менее таинственно, невидимо и неслышимо подчинял себе их сознание.

Когда адвокат выдвинул гипотезу о самоубийстве, а призрак встал около этого высокоученого юриста и принялся устрашающе водить руками по своему перерезанному горлу, тот совершенно явным образом запнулся, на несколько секунд потерял нить своих хитроумных рассуждений, вытер платком вспотевший лоб и побелел как полотно. А когда призрак встал перед свидетельницей защиты, нет никакого сомнения, что она обратила свой взор туда, куда он указывал пальцем, и некоторое время смущенно и обеспокоенно глядела на лицо обвиняемого. Достаточно будет привести еще два примера. На восьмой день процесса, после небольшого перерыва, который устраивался вскоре после полудня для отдыха и еды, я вместе с остальными присяжными вернулся в зал за несколько минут до появления судей. Стоя в ложе и обводя глазами публику, я решил было, что призрака здесь нет, как вдруг увидел его на галерее — он наклонялся через плечо какой-то почтенной дамы, словно хотел проверить, заняли уже судьи свои места или нет. И тотчас же дама вскрикнула, лишилась чувств, и ее вынесли из зала. Такой же случай произошел с многоопытным, проницательным и терпеливым судьей, который вел процесс. Когда разбирательство закончилось и он разложил свои бумаги, готовясь к заключительной речи, убитый вошел сквозь судейскую дверь, приблизился к креслу его чести и с живейшим интересом заглянул через его плечо в записи, которые тот листал. Лицо его чести исказилось, рука замерла, по телу пробежала странная, столь хорошо знакомая мне дрожь, и он нетвердым голосом произнес:

— Я на несколько минут умолкну, господа. Здесь очень душно… — и смог продолжать лишь после того, как выпил стакан воды.

На протяжении последних шести монотонных дней этого нескончаемого десятидневного разбирательства — все те же судьи в креслах, все тот же убийца на скамье подсудимых, все те же адвокаты за столом, все тот же тон вопросов и ответов, гулко отдающихся под потолком, все тот же скрип судейского пера, все те же приставы, снующие взад и вперед, все те же лампы, зажигаемые в один и тот же час, если их не приходилось зажигать еще с раннего утра, все тот же туманный занавес за огромными окнами, когда день был туманным, все тот же шум и шорох дождя, когда день выпадал дождливый, все те же следы тюремщиков и обвиняемого утро за утром все на тех же опилках, все те же ключи, отпирающие и запирающие все те же тяжелые двери, — на протяжении этих мучительно однообразных дней, когда мне казалось, что я стал старшиной присяжных много столетий назад, а Пикадилли существовала во времена Вавилона, убитый ни на мгновение не утрачивал для меня четкости очертаний, и я видел его столь же ясно, как и всех, кто меня окружал. Должен также упомянуть, что призрак, которого я именую «убитым», ни разу, насколько я мог заметить, не посмотрел на убийцу. Снова и снова я с удивлением спрашивал себя — почему? Но он так ни разу и не посмотрел на него.

На меня он тоже не глядел с той самой минуты, как подал мне миниатюру и почти до самого конца процесса. Вечером последнего дня, без семи десять, мы удалились на совещание. Тупоумный член церковного совета и два его прихлебателя причинили нам столько хлопот, что мы были вынуждены дважды возвращаться в зал и просить судью повторить некоторые из его выводов. Девятеро из нас нисколько не сомневались в точности этих выводов, как, вероятно, и все, кто присутствовал в суде, но пустоголовый триумвират, только и выискивавший, к чему бы придраться, оспаривал их именно по этой причине. В конце концов мы настояли на своем, и в десять минут первого присяжные вошли в зал для оглашения своего вердикта.

Убитый стоял рядом с судьей как раз напротив ложи присяжных. Когда я занял свое место, он устремил на мое лицо внимательнейший взгляд; казалось, он остался доволен и начал медленно закутываться в серое покрывало, которое до той поры висело у него на руке. Когда я произнес: «Виновен», покрывало съежилось, затем все исчезло, и это место опустело.

На обычный вопрос судьи, может ли осужденный сказать что-нибудь в свое оправдание, прежде чем ему будет вынесен смертный приговор, убийца произнес несколько невнятных фраз, которые газеты, вышедшие на следующий день, описали как «бессвязное бормотанье, означавшее, по-видимому, что он подвергает сомнению беспристрастность суда, поскольку старшина присяжных был предубежден против него». В действительности же он сделал следующее примечательное заявление:

— Ваша честь, я понял, что обречен, едва старшина присяжных вошел в ложу. Ваша честь, я знал, что он меня не пощадит, потому что накануне моего ареста он каким-то образом очутился ночью рядом с моей постелью, разбудил меня и накинул мне на шею петлю.

Густав Майринк (1868–1932) Внушение ^{Пер. с нем. В. Крюкова}

23 сентября

Свершилось. Теперь, когда моя система доведена до конца, страх более не властен надо мной.

Ни один человек в мире не сможет расшифровать мою тайнопись. И очень хорошо — есть возможность спокойно, без спешки, не опасаясь коварного удара исподтишка, все заранее продумать вплоть до мельчайших деталей с точки зрения самых различных областей человеческого знания. Эти записи будут моим дневником, куда я смогу, ничего не опасаясь, записывать все, что сочту необходимым для самоанализа. И шифр, обязательно шифр — одного тайника недостаточно, какая-нибудь глупая случайность, и все откроется…

Не забыть: самые тайные тайники — самые ненадежные. Как абсурдно все, чему нас учат в детстве! Однако с годами я научился смотреть в корень и теперь знаю совершенно точно, как подавить в себе эмбрион страха.

Одни утверждают, что совесть есть, другие отрицают; таким образом, для тех и других — это проблема и повод для дискуссий. Но истина всегда проста: совесть есть, и ее нет — смотря по тому, верят в нее или нет.

Моя вера в совесть — это просто самовнушение. Ничего больше. Здесь есть одна странность: если я верю в совесть, то она не только возникает, но и противостоит — сама по себе — моим желаниям и воле…

«Противо-стоит»! Странно! Итак, Я, которое я вообразил, становится напротив того Я, каким я его создал, и обретает отныне полную независимость…

Но точно так же, по всей видимости, обстоит дело и с другими понятиями. Например, стоит кому-нибудь заговорить об убийстве, и мое сердце начинает биться чаще, сам же я веду себя как ни в чем не бывало и нисколько не беспокоюсь, что смогут напасть на мой след. А как же иначе? Во мне нет и тени страха — сомнений тут быть не может: слишком пристально я слежу за собой, чтобы это могло ускользнуть от моего внимания; а сердце — сердце начинает биться чаще… Ну и пусть его!..

Поистине из всего, что когда-либо выдумала Церковь, эта идея с совестью — самое дьявольское измышление.

Интересно, кто первый посеял эту мысль в мир?! Какой-нибудь грешник? Едва ли! А может, безгрешный? Так называемый праведник? Но каким образом праведник мог охватить разумом те инфернальные бездны, которые сокрыты в этой идее?!

Здесь, конечно же, не обошлось без какого-нибудь благообразного старца, который взял да и внушил идею совести — как пугало — чадам своим непослушным. Инстинктивная реакция старости, сознающей свою беззащитность перед агрессивным напором юности…

В детстве — очень хорошо это помню — я нисколько не сомневался, что призраки мертвых преследуют убийцу по пятам и являются ему в кошмарах.

«Убийца»! До чего же хитро составлено это словечко!.. «Убийца»! В нем так и слышится какой-то задушенный вопль.

По-моему, весь ужас заключен в букве «й», придавленной свинцовым «ц»…

И до чего ловко обложили люди с внушенным сознанием нас, одиночек!

Но я-то знаю, как нейтрализовать их коварные происки. Однажды вечером я повторил это слово тысячу раз, пока оно наконец не утратило свой страшный смысл. Теперь оно для меня как всякое другое.

Я очень хорошо понимаю, что эта бредовая идея о преследовании мертвыми может довести до безумия какого-нибудь необразованного убийцу, но только не того, кто анализирует, обдумывает, предвидит… Кто уже сегодня привык хладнокровно, так, чтобы сознание собственной безгрешности не дало течь, смотреть в стекленеющие глаза, полные смертельного ужаса, или душить в хрипящем горле проклятия, которых он втайне боится. Ничего удивительного — такое воспоминание может в любой момент ожить и пробудить то, что принято называть совестью, ну а уж это пугало будет день ото дня расти как снежный ком, пока в конце концов не подомнет под себя незадачливого преступника и не раздавит его. И поделом!..

Что же касается меня, то я — нужно это признать без ложной скромности! — нашел абсолютно гениальный выход из положения. Отправить на тот свет двоих и уничтожить все улики — это может любая посредственность, но уничтожить вину, само сознание вины еще в зародыше — это… думаю, это действительно гениально…

Да, если ты — человек сведущий, то тебе можно только посочувствовать, тяжело тебе будет с психологической блокадой; я же судьбой не обижен, бремя знаний меня не гнетет — и слава богу, ибо человек разумный любой недостаток умудрится превратить в достоинство… Так и я предусмотрительно избрал такой яд, при отравлении которым агония протекает совершенно неизвестным мне образом. Вот она — анестезия неведением!..

Морфий, стрихнин, цианистый калий — их действие я знаю либо могу себе представить: корчи, судороги, внезапное падение, пена у рта… Но курарин! Я не имею ни малейшего понятия, как при отравлении этим ядом наступает летальный исход. Да и откуда мне это знать?! Читать об этом я, разумеется, не буду, случайная возможность что-либо услышать исключена. Ну кому сегодня знакомо хотя бы слово «курарин»?!

Итак, если я не могу даже представить себе последних минут моих жертв (какое нелепое слово!), то каким образом это видение будет меня преследовать? Ну а если оно мне приснится, то при пробуждении я смогу неопровержимо доказать несостоятельность подобного внушения. И какое внушение совладает с таким доказательством!

26 сентября

Интересно, именно сегодня ночью оба отравленных сопровождали меня во сне: один шел за мной слева, другой — справа. Возможно, потому, что вчера я, предвидя вероятность таких сновидений, зафиксировал ее на бумаге?!

Есть только два способа заблокировать эти сны: либо подвергнуть их детальному анализу и, привыкнув к ним, лишить их всякого внутреннего содержания, как я это уже проделал с глупым словечком «убийца», либо просто вырвать с корнем это воспоминание.

Первое? Гм… Сон был слишком жуткий!.. Я выбрал второе. Итак: «Я больше не хочу об этом думать! Не хочу! Я не хочу — не хочу — не хочу больше об этом думать! Слышишь, ты?! Ты больше не должен об этом думать!»

Впрочем, формула: «Ты не должен» и так далее — некорректна: не следует обращаться к себе на «ты» — в этом случае происходит что-то вроде раздвоения твоего Я, что со временем может повлечь роковые последствия!

5 октября

Если бы я самым тщательным образом не исследовал природу суггестии, то мог бы легко перенервничать: уже восьмую ночь подряд мне снится один и тот же сон. Шаг в шаг, след в след эта парочка идет за мной по пятам. Вечером, пожалуй, куда-нибудь выберусь и позволю себе выпить несколько больше, чем обычно…

Я бы предпочел театр, но, к сожалению, это невозможно: как раз сегодня дают «Макбета»…

7 октября

А ведь верно: век живи — век учись. Теперь я знаю, почему меня так упорно должен преследовать этот сон. Парацельс высказался на сей счет ясно и недвусмысленно: для того чтобы видеть постоянно что-либо во сне, достаточно разок-другой записать это видение. Решено: в следующий раз — никаких записей…

Вот где истинные знатоки человеческой души! Не чета этим современным умникам, которые сами ни уха ни рыла в психологии, а туда же — поучают… И ведь ничего, кроме ругани в адрес Парацельса, от них не услышишь…

13 октября

Сегодня я должен очень точно записать случившееся, боюсь, как бы мое воображение не добавило впоследствии чего лишнего…

С некоторых пор у меня появилось чувство — от снов я, слава богу, избавился, — словно кто-то постоянно следует за мной с левой стороны.

Разумеется, я мог бы обернуться, чтобы убедиться в обмане чувств, но как раз это-то и было бы непростительной ошибкой, так как тем самым я признал бы реальную возможность чего-то подобного.

Так продолжалось несколько дней. Я был все время начеку.

А когда сегодня утром садился завтракать, у меня снова появилось это неприятное ощущение; внезапно я услышал за спиной какой-то скрип и, не успев взять себя в руки, инстинктивно обернулся… Мгновение видел совершенно отчетливо мертвого Ричарда Эрбена!.. Что-то уж очень мрачен он был!.. Заметив мой взгляд, фантом молниеносно шмыгнул мне подальше за спину и затаился, но не настолько, чтобы я, как раньше, лишь догадывался о его присутствии. Если вытянуться в струнку и сильно скосить глаза влево, то можно различить его мерцающий контур; но стоит обернуться, и образ сразу ускользает…

Конечно, мне теперь совершенно ясно, что скрипела старая служанка, которая вечно путается под ногами и подслушивает у дверей.

Отныне я велел ей не попадаться мне на глаза, а лучше всего приходить в то время, когда меня нет дома. Больше никого не хочу видеть рядом с собой.

Неужели у меня тогда действительно волосы встали дыбом? Странное ощущение!.. Думаю, это оттого, что кожа на голове резко собирается в складки…

Ну а фантом? Первая мысль — последствие прежних снов, зрительный образ, порожденный внезапным испугом; ничего больше. Страх, ненависть, любовь — словом, все сильные эмоции и потрясения, раздваивая наше Я, выносят на его поверхность то, что обычно скрыто в глубинах подсознания, и тогда эти жуткие топляки отражаются в органах чувств, как в зеркале…

Нет, так дальше продолжаться не может. Теперь мне необходимо внимательно и достаточно долго понаблюдать за собой, а на людях лучше пока не появляться.

Неприятно, что все это пришлось как раз на тринадцатое число. С самого начала мне надо было энергично бороться с идиотским суеверием. Впрочем, это все мелочи…

20 октября

С каким бы удовольствием упаковал чемоданы и уехал в другой город! Старуха опять подслушивала у дверей. Снова скрип — на этот раз справа… Все повторилось в точности как тогда. Только теперь это был мой отравленный дядя, а когда я прижал подбородок к груди и скосил глаза в разные стороны, то разглядел обоих и слева, и справа…

Вот только ног не видно. Впрочем, мне кажется, образ Ричарда Эрбена проступил более отчетливо, он как будто даже несколько приблизился.

Старухе я должен отказать от места — эта ее возня у дверей становится все более подозрительной; но еще несколько недель буду любезно раскланиваться, как бы она чего не заподозрила…

Переезд вынужден пока отложить — сейчас опасно, очень опасно! — а лишняя осторожность никогда не повредит.

Утром собираюсь посвятить пару часов штудированию слова «убийца» — оно снова начинает наливаться каким-то злокозненным содержанием…

Сделал весьма многозначительное открытие: наблюдая себя в зеркало, заметил, что при ходьбе стал больше, чем раньше, загружать носок, поэтому чувствую иногда легкую неуверенность. «Твердо стоять на ногах» — в этом есть какой-то глубокий внутренний смысл, кстати, слова скрывают великую психологическую тайну. Ладно, постараюсь смещать центр тяжести к пяткам…

Господи, только бы за ночь не забыть ничего из намеченного! А то забываю — забываю начисто! — как будто сон все стирает…

1 ноября

В прошлый раз специально ничего не стал писать о втором фантоме, но он тем не менее не исчез. Ужасно, ужасно! Неужели на этих ревенантов нет никакой управы?

Ведь однажды я подробно описал два способа, как выработать иммунитет к подобным феноменам. Причем выбрал-то я второй, а сам все время пытаюсь применять первый!

Это что же — обман чувств?

Эта потусторонняя парочка — результат раздвоения моего Я или же у призраков своя собственная независимая жизнь?

…Нет, нет! В таком случае получается, что я их питаю собственной жизненной энергией!.. Итак, это существа реальные! Кошмар! Но нет, я их только рассматриваю как реальные самостоятельные существа, а чем они являются в действительности, это… это… Боже милосердный, да ведь я и сам не понимаю, о чем пишу! Пишу как под диктовку… Наверное, из-за шифра, который я вынужден сначала переводить про себя.

Завтра же перепишу весь дневник обычным языком. Господи, не оставь меня в эту долгую ночь…

10 ноября

Это существа реальные, они мне рассказывали во сне о своих предсмертных муках. Господи, защити меня! Они хотят меня задушить! Я проверил: все правильно — курарин действует именно так, абсолютно точно!.. Откуда им это знать, если они всего-навсего призраки?..

Господи, почему Ты меня не предупредил о загробной жизни? Я бы не убивал.

Почему Ты не открылся мне, как дитя?.. снова пишу как говорю; хоть мне все это и не нравится.

12 ноября

Сейчас закончил переписывать дневник и прозрел: я болен! И теперь меня могут спасти лишь твердость, мужество и холодный расчет. На завтрашнее утро договорился с доктором Веттерштрандом; надеюсь, с его помощью удастся обнаружить ошибку в моей теории. Расскажу ему все и во всех подробностях, он, разумеется, подумает, что я сошел с ума, и не поверит ни единому моему слову, но, чтобы не волновать меня, виду не подаст и дослушает до конца, а потом поделится со мной теми сведениями о внушении, которых мне так недостает…

Ну, а о том, чтобы сей гуманист, верный своему врачебному долгу, на следующий день не выкинул какой-нибудь фортель, уж я позабочусь: стаканчик доброго домашнего винца!!! На посошок…

13 ноября

………………

Амброз Бирс (1842–1914) Арест ^{Пер. с англ. Л. Мотылева}

Оррину Брауэру из Кентукки, убившему своего шурина, удалось-таки вырваться из рук правосудия. Он бежал ночью из окружной тюрьмы, где находился в ожидании суда, оглушив охранника железным прутом от решетки, взяв у него ключи и отперев ими входную дверь. Так как охранник был безоружен, Брауэру нечем было защищать вновь обретенную свободу. Выйдя из города, он имел глупость углубиться в лес; дело происходило много лет назад, когда места там были более глухие, чем сейчас.

Ночь настала довольно темная, безлунная и беззвездная, и, не будучи местным жителем и не зная окрестностей, Брауэр, конечно же, мигом заблудился. Он не знал, удаляется он от города или приближается к нему, — а ведь это было для Оррина Брауэра немаловажно. Он понимал, что в любом случае толпа горожан со сворой ищеек скоро нападет на его след и что шансы на спасение невелики; но помогать преследователям он не хотел. Каждый лишний час свободы что-нибудь да значил.

Вдруг впереди него показалась заброшенная дорога, и, выйдя на нее, он увидел поодаль смутную фигуру человека, неподвижно стоящего во мраке. Бежать было поздно; Брауэру было ясно, что, сделай он движение в сторону леса, его бы, как он сам потом выразился, «нафаршировали свинцом». Двое стояли друг против друга, словно вросли в землю; у Брауэра сердце готово было выпрыгнуть из груди, у другого — что касается другого, его чувства нам неизвестны.

Секунду спустя — а может, час спустя — из-за тучи вынырнула луна, и беглец увидел, как стоящее перед ним зримое воплощение Закона, подняв руку, властно указывает пальцем ему за спину. Он понял. Повернувшись, он покорно пошел в указанном направлении, не глядя ни вправо, ни влево и едва осмеливаясь дышать; спина его, ожидавшая свинца, так и ныла.

Брауэр был один из самых дерзких преступников, что когда-либо болтались на веревке; об этом свидетельствует хотя бы то, с каким риском для собственной жизни и как хладнокровно убил он шурина. Здесь не место об этом рассказывать, поскольку все обстоятельства убийства подробно разбирались на суде; заметим лишь, что его спокойствие перед лицом смертельной опасности смягчило сердца некоторых присяжных и едва не спасло его от петли. Но что поделаешь? Когда храбрый человек побежден, он покоряется.

Так и шли они через лес по заброшенной дороге, приближаясь к тюрьме. Только раз решился Брауэр обернуться — в этот миг сам он находился в глубокой тени, а другой, он знал, был освещен луной. И он увидел, что за ним идет Бертон Дафф, тюремный охранник, бледный как смерть и с темным рубцом от железного прута через весь лоб. Больше Оррин Брауэр назад не глядел.

Наконец они вошли в город, улицы которого были пусты, хотя все окна горели; в нем остались только женщины и дети, а они сидели по домам. Преступник направился прямо в тюрьму. Он подошел к ее главному входу, взялся за ручку массивной железной двери, толкнул, не дожидаясь приказа, и, войдя, оказался в окружении полудюжины вооруженных людей. Тут он оглянулся. Сзади никого не было.

На столе в тюремном коридоре лежало мертвое тело Бертона Даффа.

«Первые опыты»

Офорт Франсиско Гойи из серии «Капричос». 1797

«Они взлетели»

Офорт Франсиско Гойи из серии «Капричос». 1797