Со звездой на ниточке

Не жизнь, а мечта

Пусть картофельным привидениям в обозримом будущем и не по силам будет напасть на жителей соседней планеты, Этто не хотел оставлять народ румяных людей в неведении, поскольку считал, что случиться может все, что угодно. Поэтому после недолгого путешествия они отцепили светило, которое буксировали за собой, и направились к планете Румяных, которая, как вскоре земляне выяснили, в отличие от предыдущей была чрезвычайно притягательной. Они приземлились рядом с одиноким большим деревом, под которым, выйдя из ракеты, увидели несколько лежащих фигур.

— Это что, нищие, — спросил Аз, — или бродяги? Во всяком случае, вид у этой компании вольготный.

— Посмотрим, — сказал Этто Шик.

Подойдя, они увидели, что компания под деревом была одета довольно просто, но опрятно; фигуры не валялись поодиночке, как побродяжки, а собрались в группу, к которой скорее подходило слово «идиллическая».

— Прелестная картина, — сказал Этто.

— Как нарисованные, — подтвердил Аз, — только вот картины не болтают языком на несколько голосов разом.

— Ты упускаешь из вида благозвучность, — сказал Этто, — они говорят, как если бы пели: разные голоса образуют гармоничный хор.

— Если все говорят одновременно, то сдается, им сказать особо нечего, — решил Аз, — по крайней мере, нечего сказать важного.

— Тем не менее, звучит красиво, — не сдавался Этто, — и, возможно, как раз в этом смысл их речи.

Хотя Этто с Азом уже стояли под деревом, и, стало быть, посреди румяной компании, последним оба пришельца были совершенно безразличны. Этто прислонился к стволу дерева, оперся подбородком на руку и задумался над сутью увиденного; зато Аз поставил свой рюкзак, сел на него и попытался уловить смысл в многоголосой болтовне румяных людей. Однако, как бы он ни старался, ничего не выходило, так что он утомился и под конец задремал. И, некоторое время продремав и снова очнувшись, он обнаружил, что румяная компания спит.

— По всему судя, они подходят к жизни без затей, — сказал Аз шефу, который все так и стоял, прислонясь к дереву и подперев рукой подбородок, — и, если я не ошибаюсь, от этого только выигрывают.

— На вид так и есть, — подтвердил Этто, — но для уверенности нам нужно услышать больше подробностей.

— С этим есть сложности, — отозвался Аз. — Если они продолжают говорить одновременно, я не различаю ни одной связной фразы; не помогают ни правое, ни левое ухо.

— Быть может, они проснутся не все сразу, — предположил Этто, — тогда мы могли бы поговорить наедине с тем, кто проснется первым.

— Это значило бы положиться на случайность, — решил Аз, — а она довольно непредсказуема, по крайней мере, в нашем случае. Поэтому нам следует сделать случайность слегка более предсказуемой.

И Аз пихнул ногой в бок ближайшего к нему из лежащих. Потревоженный приподнялся и потер глаза.

— Надеюсь, ты выспался, — сказал Аз.

Человек еще потер глаза, огляделся и, обнаружив, что его спутники все еще спят, решил снова залечь.

— Вот уж нет! — воскликнул Аз. — У нас к тебе есть кое-какие вопросы и, как велит вежливость, ты на них ответишь.

— Вы не из здешних мест? — догадался румяный.

— Верно, — согласился Аз, — и мы бы очень хотели познакомиться с вашей страной. Не мог бы ты помочь нам?

— Как именно?

— Как проводник.

— Куда?

— Туда, где вы обитаете, где жизнь проводите.

— Так вы уже там.

— Как, — воскликнул изумленный Аз, — мы уже там? Но я ничего не вижу — ни домов, ни городов, ни заводов!

— Это все у нас как-то уже было, — сказал румяный, — но как только мы поняли, что без всего этого жить будет лучше, мы покончили со всякой чушью и теперь живем так, как ты сейчас видишь.

— Это упрощает дело, — сказал Аз, — потому что в таком случае мы на месте и не нужно бить ноги, но тогда спрашивается, что это за жизнь.

— Именно такая, какую вы видите, — сказал человек. — Как и человечества на других звездах, мы прошли через разные формы общественного развития и нашли, что все эти формы в одном схожи. А именно в том, что естественные потребности человека все больше и больше исчезают, и с помощью производства их место занимают потребности искусственные. И чем быстрее производство увеличивается, тем больше надуманных потребностей оно создает. Но поскольку само по себе производство ничем не ограничено, то эти потребности оно увеличивает тоже неограниченно, и мы делаемся зависимыми от них: теперь не люди, а сами потребности определяют, что нужно людям. Чтобы вырваться из этого порочного круга и снова обрести себя, мы предприняли радикальные меры и остановили производство раз и навсегда. Осталось всего несколько автоматов, которые изготавливают нам ткани для одежды. Как видите, для того, чтобы прилично одеться, вполне достаточно обернуть вокруг себя такую ткань, причем каждый может обернуться на свой вкус.

— И впрямь этого достаточно, — сказал, присоединяясь к беседе, Этто, — и вдобавок выглядит очень живописно. Но люди нуждаются не в одной одежде, они еще должны кушать и где-то жить.

— У нас погожий климат, и мы живем среди природы, — объяснил румяный, — природа же нам дает и пропитание; она обильна фруктами, и мясо нам в руки прямо-таки бежит — так много здесь животных.

— Все это может быть, — сказал Этто, — но что вы делаете долгими днями, если не работаете? Должен же человек чем-то заниматься.

— Мы занимаемся самими собой, — сообщил румяный. — Самый интересный предмет для человека — это сам человек.

— Даже если он бездельник?

— Занимаясь самими собой, мы тем самым уже не бездельничаем; и оттого, что мы больше не работаем, у нас наконец-то есть время заняться самими собой.

— Логично, — сказал тогда Аз, — меня это убедило.

— Тавтологии всегда логичны, — возразил Этто, — но от этого они не перестают быть тавтологиями.

Аз почесал за ухом.

— Что тут сделаешь? С логикой трудно поспорить, даже если она тавтологическая.

— Наша прежняя жизнь, — снова вмешался румяный, — вот где была действительно тавтология, так уж тавтология. Мы постоянно поспешали с нашими потребностями за производством, и тем самым постоянно его подталкивали. Увеличение производства приводило к увеличению потребностей, а увеличенные потребности требовали увеличения производства. Мы бы себя до смерти загнали, если бы не положили этому конец.

— Если все так и обстояло, — признал Этто, — то получалась реальная тавтология. Только, когда вы от нее сбежали, вас увело в обратную крайность: чтобы не уработаться, оставшись людьми, вы вернулись к состоянию животных.

— И даже если бы мы жили, как животные, — заявил румяный человек, — в отличие от них мы все равно бы осознавали эту жизнь и, следовательно, наслаждались ею. Животная жизнь — это непорочная, первозданная, нестесненная и, следовательно, свободная жизнь; однако у животных ничего из этого нет, потому что они лишены сознательности. Желание быть свободным, как птица, дано только человеку, и только он может осознанно наслаждаться этой свободой, коли ее получит. А если он счастлив и доволен, то кто вправе упрекнуть его или хотя бы посмотреть на него презрительно и свысока?

— Никто, — решительно воскликнул Аз, — никто не вправе! И меньше всего — тот, кто бездумно бежит вдогонку за порочным колесом производственных циклов. Мне точно бы понравилась такая жизнь, как у вас; и если бы ничто мне не препятствовало, — Аз бросил искоса взгляд на Этто, — я хотел бы провести остаток своих дней на этой звезде.

— Сомневаюсь, — возразил Этто, — чтобы осознание того, что живешь, как животное, делало счастливым. А еще больше я сомневаюсь, что человек, который живет, как животное, сохранит сознательность надолго.

— Вполне справедливые сомнения, — отозвался румяный, — если говорить о животной жизни в презрительном смысле. В нашем же понимании она все равно лучше жизни людей, попавших в горькую зависимость. Более того, на самом-то деле мы вовсе не живем, как животные. Мы только освободили себя от рабства производства, а вместе с ним и от надуманных потребностей, и таким образом заново открыли истинные человеческие потребности. На нас больше ничто не давит, и мы можем уделять свое время чему хотим, и вот мы решили, что будет правильно заняться самими собой.

— А в чем состоит это занятие самими собой? — спросил Этто.

— Мы тренируемся в сыгранности между собой, — пустился в описание румяный. — Мы много танцуем, чтобы согласовывать свои движения физически; мы много разговариваем, чтобы проникаться чужими мыслями и чувствами и подстраиваться к ним, а еще — чтобы улучшить наше умение слушать друг друга. Мы добились такими упражнениям того, что любой в состоянии понять, что говорят десятеро других одновременно.

— Это поразительно, — признал Этто, — и мне становится понятно, что же мы увидели, когда прилетели. А кроме прочего, такая беседа, хоть все говорят одновременно, звучит очень мелодично.

— Не будь она мелодичной, мы бы не понимали, что говорит каждый, — объяснил румяный. — Подобно тому, как опытный музыкант слышит каждый инструмент большого оркестра и понимает его язык, так и мы понимаем каждый голос, но только если он своеобразен и в то же время созвучен с остальными, образуя гармоничное целое.

— Как при импровизации нескольких музыкантов вместе, — определил Этто.

— Так и есть, — подтвердил румяный, — и во всем остальном тоже. Мы постоянно упражняемся, чтобы развивать самобытность каждого и выстраивать взаимодействие, при этом импровизацию не ограничивает ничто, кроме гармонии.

— Все это звучит замечательно, — решил Этто, — и все-таки что-то в этом не так. И я разберусь, что же здесь не так.

Однако пока что такой возможности ему не представилось, потому что проснулись остальные румяные люди, которые принялись протирать со сна глаза и держать совет, на что употребить остаток дня.

Поскольку их компания все еще не обращала на землян ровно никакого внимания, Этто спросил своего собеседника, в чем причина такой невежливости.

— На самом деле так выразилась предельная вежливость, — пояснил тот. — У нас каждый может делать, что захочет. Так что приглашать человека к чему-либо излишне, у нас это даже посчитали бы за давление. Раз вы, прибыв к нам, к нашей беседе не присоединились, хотя были совершенно вольны это сделать, нам пришлось предположить, что вас к этому не тянет. Поэтому мы и оставили вас в покое.

— Вы могли бы, — заметил Этто, — как минимум нас поприветствовать.

— И это тоже вышло бы невежливо, — возразил человек, — потому что было бы притворством. Мы ведь с вами незнакомы, и не могли знать, насколько вы нам рады. Мы хотели избавить вас от неловкости, вызванной притворством.

— Опять крайне логично, — с энтузиазмом сказал Аз, — хотя на этот раз, если я правильно понимаю, уже не тавтология.

— Все-таки получилась бы хоть какая-то любезность, — буркнул Этто, — и лично я ее не счел бы за притворство.

— Как пожелаете, — сказал румяный, — в следующий раз поприветствуем вас. Разве что вы убедитесь в преимуществах нашего образа жизни и тогда останетесь здесь жить навсегда.

— Это стало бы причиной, чтобы у вас, напротив, не задерживаться, — сказал Этто. — Мы пустились в путь, чтобы наладить мир в соответствии с эстетическими принципами. И если жизнь на этой звезде настолько совершенна, как вы ее изображаете, а это может быть лишь в случае, если она эстетически совершенна, то нам здесь нечем заняться. Чего ради нам тут еще останавливаться?

— Сначала познакомьтесь с нами получше, — предложил человек, — возможно, вы все-таки обнаружите какие-нибудь недостатки.

Румяная компания тем временем решила провести остаток дня в манере, уже знакомой обоим землянам.

— Хотелось бы познакомиться с какими-нибудь занятиями другого рода, — сказал Этто, — где это можно сделать?

— Я вас отведу, — вызвался румяный.

Трио немедленно отправилось в дорогу; помахивающий тросточкой Этто с румяным человеком ушагали вперед, в то время как Аз с тяжелым рюкзаком на спине вскоре отстал и, потея, плелся сзади. И только он собрался открыть левый глаз (просто чтобы не потерять из виду этих двоих), как, не успев еще закрыть правый, увидал им группу деревьев и несколько прыгающих под ними фигур.

— А недурно прыгают, — проворчал Аз. — Хотел бы я попрыгать не хуже их, да и свой рюкзак раз и навсегда задвинуть в угол.

Однако на сей раз он, подойдя достаточно близко к группе, отставил рюкзак всего лишь в тень стоящего немного в стороне дерева. Этто с румяным уже удобно там расположились. Аз устроился с ними и стал наблюдать за прыгающими под деревьями людьми.

— Со стороны выглядит, — сказал он, — словно они легкие, как перышки.

— Поистине поражает, — подтвердил Это, — но примечательнее всего то, как они вписывают в свое движение окружающую природу. Складывается впечатление, что деревья играют вместе с ними, и создается иллюзия, будто и они тоже движутся.

— То, что вы здесь видите, — сказал румяный, — это танец для тренировки нашего чувства композиции, а именно расположения людей в пространстве.

— Это одно из важнейших эстетических чувств, — вставил Этто, — и в то же время одно из наименее ценимых. Как часто мы обнаруживаем, что люди, вместо того чтобы выстраиваться в приятные глазу фигуры, образуют бессистемное скопище тел? Ведь мебель в квартирах те же люди расставляют в хорошо продуманном порядке, но сами расстанавливаются как попало.

— Чувство пространственной композиции, — продолжал румяный, — важно не для одних покоящихся тел, но еще сильнее — для тел в движении, и мы работаем над ним не только в связках между людьми, но и в связке люди—природа. На этой звезде вы не найдете человека, который, в покое он или движется, не вписывался бы гармонично в свое окружение.

— Подтверждение налицо, — признал Этто, — но как на этой звезде насчет искусства? Раз вы подняли чувство композиции до таких высот, надо полагать, что и мастерство актеров у вас вовсю расцвело.

— Совсем напротив, — сказал румяный. — Раз мы эстетически обустроили саму жизнь, искусство стало лишним. Мы не играем в искусственную жизнь на сцене, а делаем саму жизнь игрой на уровне искусства. Какой толк в том, чтобы в театре разрешать конфликты по художественным правилам, а в жизни — каким-нибудь неэстетичным способом? Мы убрали противоестественное разделение искусства и действительности, а самой действительности придали форму искусства, устроив ее по тем самым правилам. Если, скажем, поссорятся два человека, то они вместо того, чтобы кидаться друг на друга безо всякого вкуса и такта, устраивают разборку, следуя проработанному драматургическому сценарию, который снимает бессмысленный пыл и разводит противников на расстояние, с которого они могут изображать из себя что хотят. К примеру, быть выдержанным человеком труднее, чем играть в него; но играть его — легчайший способ им стать.

— Я знаю немало актеров на Земле, — возразил Этто, — которые сотни раз играли на сцене определенного персонажа, но в реальности этим персонажем так и не становились.

— Вот поэтому, — объяснил румяный, — мы упразднили чистое искусство. Ведь актер на сцене переживает чужой конфликт, и нисколько не может на нем научиться разбираться с проблемами в собственной жизни, равно как и публика. Актер никогда не играет самого себя, как бы он сам ни считал, поэтому он не может перенести игру со сцены в жизнь, во всяком случае, не так, как следовало бы. Ему остается лишь разыгрывать чужие страсти. Мы, напротив, играем самих себя, играем напрямую свою жизнь, благодаря чему наша жизнь напрямую приобретает форму искусства.

— Жизнь как сплошной бал-маскарад, — воскликнул Аз, — вот это здорово!

— Нет, наоборот, — не согласился румяный. — Раз мы постоянно разыгрываем тех людей, какими хотели бы быть, мы действительно ими становимся, и нет нужды прятаться под маской, чтобы выйти за рамки недозволенного в обычной жизни.

— Все это выглядит просто идеально, — сказал Этто, — и все же у меня возникает нелепое чувство, что тут что-то не так.

— У меня тоже нелепое чувство, — признался Аз, — но я-то точно знаю, что не так: мой живот говорит ясным и понятным языком.

Румяный засмеялся:

— Язык природы и правда самый ясный, и глупо к нему не прислушиваться.

С этими словами он встал и отвел обоих землян к другой группе, которая обосновалась поблизости на опушке леса и собралась жарить дичь на огне. Картины живописнее, чем эта компания, Этто и Аз не видели в жизни. Мягкое вечернее солнце освещало покрытую нежным мхом площадку, посреди которой вился вытекающий из леса ручей. Сами румяные сидели или лежали в изящнейших позах по обе стороны ручья и, надо думать, разыгрывали жизнь, исполненную райского блаженства. Мужчины и женщины, дети и пожилые люди всячески выражали полное благоденствие — словами и жестами, ласковыми касаниями друг друга и воркующим смехом, говорящими о высоконравственных манерах этих людей. Тем временем со всех сторон из леса послышалось чудесное пение, приближающееся к лагерю; и вот вскоре между деревьями показались певцы, молодые юноши и девушки. У большинства из них в руках были разнообразные фрукты, собранные в дополнение к жаркому, в то время как другие несли пучки растений с большими листьями, которые, как позже узнали Этто и Аз, служили тарелками для еды или использовались как салфетки.

Жаркое уже было готово, и земляне приняли участие в трапезе, следуя местным обычаям — без особых приглашений и не спрашивая разрешения. К этому времени они достаточно ознакомились с нравами румяных людей, чтобы понимать, что все здесь могут делать или же не делать все, что им угодно, поэтому просить у кого-нибудь чего-то или о чем-то не имеет смысла. Однако за непринужденностью, с которой каждый действовал по своему усмотрению, стояла величайшая внимательность по отношению к прочим, проявлявшаяся даже в малейших деталях. Иначе у Аза, несмотря на его голод, пропал бы весь аппетит, потому что румяные люди не только держали мясо голыми руками во время еды, но голыми руками его себе и набирали. Однако, если они съедали один кусок жаркого, то не брали следующего, не вымыв перед тем добросовестнейшим образом руки в ручье. После еды они тщательно закопали кости и все другие объедки так, что и намека не осталось, что на этом месте ужинали добрые три десятка человек.

Тем временем наступили сумерки. Румяные еще недолго поразвлекались, устроив своеобразный хоровод, после чего разбрелись парами или небольшими группками в лес, чтобы улечься там спать. Однако спать они, похоже, не торопились, потому что теперь снова зазвучало удивительное удаляющееся пение, которое еще долго слышалось с разных сторон.

— У меня глаза закрываются, — признался Аз, — я готов заснуть на месте.

Поскольку ни от Этто, ни от румяного возражений не последовало, Аз и в самом деле улегся тут же. И, приласканный колыбельной, которая все еще доносилась из леса, он погрузился в сладкий сон.