Слон и кенгуру

Глава XIII

Клей Домовуха доела; ласточки, несколько недель питавшиеся раскисшим урожаем, улетели в теплые края; бубукари утомились; и даже авторы анонимных писем — после финального, посвященного рыболовецким снастям и составленного почтальоном, который подписался: «Две католических матери», впали в спячку. Строительство Ковчега шло полным ходом.

В окрестностях Беркстауна проживали двое кузнецов. Одного из них судостроители попросили изготовить 12 дюжин обычных угловых скоб.

Другому заказали столько же скоб, имевших такую форму:

Лишь эти детали Ковчега и не были изготовлены прямо на месте строительства, а подрядить сразу двух кузнецов пришлось, чтобы ускорить процесс их изготовления. Ни один из них не сумел понять, что от него требуется — ни по рисункам, ни из объяснений, — поэтому мистер Уайт соорудил из жести два образца в натуральную величину, приложив к каждому кусок необходимого для его воспроизведения металла.

Скобы эти позволяли обойтись без сверления в верхних горизонтальных фермах отверстий под болты на предмет крепления к ним листов гальванизированного железа, образующих борта и кровлю (она же палуба).

^{_{1 — кровельный гальванизированный лист; 2 — (накрываемая ферма); 3 — бортовой гальванизированный лист}}

Вследствие того, что листы были рифлеными, скобы только к ним привинчивать и требовалось. В результате соединения по краям Ковчега получались не герметичными. На каждом оставался ряд зияющих полукруглых отверстий:

Однако после скрепления бортов и палубы болтами — часть листов была взята из гаража, часть изначально обшивала бока сарая — эти отверстия плющились, насколько то было возможно, молотом. Вид при этом получался не шибко опрятный, да и окончательная водонепроницаемость не достигалась, однако то был шаг в правильном направлении.

Побывавшие в употреблении ковры, которые мистер Уайт купил во время кашелморского загула, резались теперь на полоски в двенадцать дюймов шириной и смолились. Затем полоски укладывали вдоль побиваемых молотом краев железа так, что половинка каждого (по ширине) оказывались под палубой Ковчега, а другие свисали по бортам.

То же самое проделывалось и с краями вертикальными, отчего весь Ковчег приобрел такой вид, точно его вставили в паспарту.

И наконец, к свисавшим краям просмоленных полосок прибивались уголки из гальванизированного железа, которые затем крепились болтами и обмазанными смолой гайками. Для изготовления уголков резались оставшиеся в гараже листы железа, в нарезанных полосах слесарным зубилом пробивались отверстия, а затем их укладывали на распиленный посередке пень и сгибали ударами молотка. Получалось вот что:

Уголки эти прижимали ковровое уплотнение, оно же паспарту.

В итоге Ковчег стал выглядеть вставленным не в паспарту, но в серую металлическую рамку. Если не считать торцевых входов в него, наружно он был завершен. Пока Ковчег строился, решено было не оставлять один из его концов открытым полностью, — как предполагалось поначалу, дабы можно было провести в него животных, — но оставить не установленными на нем три листа железа, что давало отверстие достаточно широкое. А уж когда начнется буря и придется отплывать, привинтить эти три листа на место, закрыв ими отверстие. На другом торце предполагалось соорудить люк, каковой позволял бы подниматься на палубу.

Однако до его сооружения и обустройства интерьера было сочтено необходимым пройтись по всем наружным краям Ковчега со смолой, паклей, зубилом и молотком. Любая сомнительная по части водонепроницаемости щель забивалась с помощью молотка и зубила просмоленной паклей. Паклю поставлял лично мистер Уайт, изорвавший того ради лучшие простыни миссис О’Каллахан и все свои носовые платки.

А между тем, пока конопатились эти стыки, в отношениях судостроителей происходили серьезные изменения.

Главная незадача в том, что связывало мистера Уайта и Пата Герати, состояла в принадлежности одного к расе альпийской, а другого к средиземноморской. Герати — сумасшедший, хоть и в мере почти незаметной, представлял собой во всех иных отношениях вполне нормального кашелморского аборигена. Вся его жизнь прошла в окрестностях Беркстауна. Люди, его окружавшие, были либо ворами, либо проходимцами, либо убийцами. И он, и они верили — заодно с О’Каллаханами, — что изменения лунных фаз изменяют погоду; что солнечный свет причиняет пожары; что для избавления от судорожного кашля надлежит укладывать страдальца под брюхо осла; что в Аду горит самый настоящий огонь, на котором благожелательное божество будет до скончания вечности поджаривать мистера Уайта, не позволяя ему, впрочем, сгореть дотла; что крик кроншнепа предвещает дождь; что в Чистилище, куда попадет он, Герати, огонь пылает тоже настоящий, но не вечный; что «морозы дождик нагоняют» — вера не такая уж и неестественная, если принять в рассуждение, что зима, которая не суха и не морозна, почти наверняка оказывается влажной и дождливой; что трясогузки суть вестницы смерти — навроде каладриуса[27]; что, если в одной комнате горят три свечи, то в ней до конца года кто-нибудь да помрет; что нельзя дозволять женщине стричь мужчину; что под Беркстауном есть «заколдованное место» и путник, в него забредший, до утра собьется с дороги, если, конечно, ему не хватит духу снять куртку и надеть ее задом наперед; что, повстречавши горностая, на него должно плюнуть; что баньши вопит, совершенно как влюбленный кот; и что Ирландия была страной святых и ученых, священной и ученой деятельности коих воспрепятствовало варварское вмешательство английских каннибалов наподобие мистера Уайта. Во все это и во многое иное Пат верил с таким же простодушием, с каким в других краях верят, что утром придет молочник. А поскольку хозяин его почти ни во что подобное не верил, это воздвигало между ними непроходимый барьер.

Да дело было даже не в том, во что верил Герати, незадачу составляли взгляды, которые внушило ему его окружение. Опыт, приобретенный им до сей поры, свидетельствовал, что главная цель человеческого существа состоит в том, чтобы облапошить всех прочих к собственной выгоде. Вообще говоря, понимание этого, быть может, наделяло Пата и ближних его прозорливостью, превосходившей ту, какой обладали их засевшие за проливом угнетатели.

И ныне — по причинам внешнего толка — его начало тревожить то обстоятельство, что он работает на злоумышленного англичанина. «Четырем вещам не следует верить, — гласила кашелморская поговорка, — псиному зубу, конскому копыту, коровьему рогу и смеху англичанина.» Герати начинало казаться, что он попал в опасный переплет.

А тут еще и Ковчег припутался.

Поначалу Пату, в невинности его, строительство этой штуковины доставляло удовольствие, как и сотрудничество с мистером Уайтом, который столь усердно его ублажал. Потом началось бубуканье и прочие местные мероприятия, которые впервые заставили Пата задуматься о природе его занятий.

Бедняге захотелось понять, на что, черт подери, нацелился мистер Уайт.

Все это время Пат работал и даже наслаждался работой, но однако ж не спускал со своего хозяина беркстаунских глаз, желая разобраться в кунштюках оного, предотвратить его неотвратимую попытку принизить своего работника. Однако никаких попыток не предпринималось и ни единого кунштюка раскусить не удалось. Уж одного этого хватило бы, чтобы наделить любого гаэла мозговой горячкой.

В последнее же время Пат Герати со всем возможным тщанием рассмотрел положение, в которое попал со времени бубуканья и совершения иных охвативших весь Килдар событий (о которых мы еще расскажем), особо постаравшись не ставить своему нанимателю в заслугу его человеколюбие, привязчивость, простоту, правдивость и иные предположительные добродетели, в существование коих никто в Кашелморе не верил. Единственное истолкование, какое Пат смог дать своему положению, — поскольку его хозяин явным образом пытался так или этак надуть его, пусть он даже и не понимал как именно и, поскольку единственными двумя человеческими качествами, в которые каждый гаэл верил безоговорочно, были неустанное коварство и злопыхательство, — стало таким: Ковчег строился для того, чтобы выставить его, Пата, дураком.

А это, следует сказать, являло собой единственную участь, которой страшился каждый житель страны. Гаэла можно было — собственно, так обычно и делалось, — измордовать, пустить по миру, уморить голодом, выслать, вывалять в смоле и поджечь, попрать, да хоть бы и повесить заодно с множеством его ближних, — и ничего. Ему это даже нравилось. Но если вы писали на него сатиру, если выставляли его дураком, он мгновенно скукоживался и помирал.

Естественно, поэтому, что Пат поклялся отомстить.

И мести он искал не только за жестокое оскорбление, нанесенное ему строительством Ковчега. Существовало еще несомненное зло, сотворенное Джемсом Герати и Патом Донохью с женой в связи с кровельным домом, зло, по поводу которого он с такой ясностью высказался в своем анонимном письме, а также оставшаяся неоплаченной многосложная несправедливость (подстроить которую, как он теперь отчетливо понял, мог только мистер Уайт) в отношении его глухонемой сестры, двух с половиной пар чулок и клина.

Коротко говоря, мистер Уайт два года платил ему, поскольку не верил в его виновность в покраже клина, а это достаточная причина, чтобы уверовать, что мистер Уайт сам же этот клин ему и подбросил; далее, мистер Уайт изо всех сил старался вести себя, как всегда готовый помочь работодатель, а это было для Герати достаточной причиной, чтобы заподозрить, что его водят вокруг пальца; и мало того, мистер Уайт мигом понял, что единственным здешним работником, которому хватит ума помочь с Ковчегом, был Герати, а это было для последнего достаточной причиной, чтобы поверить: Ковчег строится, чтобы выставить его дураком.

И наконец, следует помнить о том, что иметь хозяина дело невыносимое, а для человека, страдающего манией величия, — невыносимое вдвойне.

Присутствовала в их отношениях одна особенность, сбивавшая Пата с толку. И особенность эта проистекала из обыкновения мистера Уайта говорить правду. Присутствовала и другая, сбивавшая с толку мистера Уайта и проистекавшая из его обыкновения верить всему, что он слышит. Последнее, строго говоря, и вовсе отгораживало его от действительности двойным забором, поскольку ничему из сказанного им слушатели его инстинктивно не верили — и это запутывало их, ибо говорил-то он правду, — а сам мистер Уайт инстинктивно верил всему, что говорили они, — и это запутывало его, ибо правда ни в едином их слове и не ночевала. В конечном счете, ему приходилось с трудом продвигаться по фантомному миру, который сам же он и сотворил: своего рода Летучим Голландцем интеллекта, одиноко плывущим по морям чуждого разума.

Герати, бывший никем иным, как продуктом Кашелмора, мгновенно отреагировал на принятое им знаменательное решение отомстить своему мучителю, поведя себя так, точно он любит мистера Уайта больше жизни. Он стал то и дело уверять мистера Уайта, что тот — самый добрый джинтельмен, какого он когда-либо встречал.

Мистер Уайт, не имевший персональных причин сомневаться в этом, говорил миссис О’Каллахан, что величайшее достоинство ирландцев — это их способность испытывать благодарность: она, да еще гостеприимство. И простота, добавлял он.

Миссис О’Каллахан слушала его с превеликим недоумением.

Первая попытка Пата восстановить справедливость, оказалась безрезультатной. Он написал несколько новых писем, подписанных «ИРА»[28] и украшенных нарисованным красными чернилами окровавленным кинжалом. Его невпечатлительный адресат, бывало и сам рассылавший такие письма, когда он учился в приготовительной школе, с дурацким удовольствием наклеивал их на страницы альбома для газетных вырезок. Тогда Пат попытался отравить Домовуху, предложив ей несколько вымоченных в стрихнине заплесневелых костей; однако, поскольку она редко ела что-либо помимо остатков обеда мистера Уайта, и эта попытка успехом не увенчалась. Тогда Пат написал самой ИРА и отцу Бирну — первой, что его угнетатель — русский шпион, а второму, что он мормон. ИРА была слишком занята контрабандой необходимого для покушений оружия и забивать себе голову эксцентричной писаниной Пата не стала, а отца Бирна решительно не заботило в то время, кто таков мистер Уайт, — да хоть манихей, лишь бы не злоумышлял против законных интересов матери всех церквей.

В конечном счете, у Пата не осталось ничего, кроме традиционного национального решения. Пат Герати надумал спрятаться за зеленой изгородью и — во имя чести Ирландии — застрелить мистера Уайта совершенно до смерти.