Секретная история вампиров

Танит Ли Зеленые обои

Южнее экватора и севернее тропика Козерога, в безбрежных просторах Атлантического океана затерялось крошечное пятнышко: островок, образованный обломками древнего вулкана. Он расположен слишком далеко от Африки, слишком далеко, чтобы иметь хоть какое-то значение, а от Европы так же далеко, как земля от преисподней. Остров продувается горячими ветрами. Жаркий влажный сумрак сменяется ледяными проливными дождями, и тогда от раскаленных камней поднимается пар. Но колониальный городок продолжает заниматься своими делами, и по склонам рассеяно немало частных домиков. Местный климат и удаленность стали причинами гибели сотен людей, и, если есть хоть какой-то выбор, никто не остается здесь надолго. Но остров принадлежит великой мировой державе, и давным-давно сюда были доставлены многие тонны плодородной почвы, высажены сады и целые рощи. Теперь они буйно разрослись, закрыли грубую изломанную поверхность черных скал. Словно зеленые обои.

Он думал… или грезил, он и сам не знал точно, о той, второй женщине, бывшей его женой. Как любопытно. Первая жена была старше его на несколько лет, а вторая — значительно моложе. В этом есть какое-то равновесие. Первую жену он любил, но она была бесплодна и постоянно изменяла ему с другими мужчинами. Но со временем она привязалась к нему, загорелась страстью, стала ревнивой и умерла в разлуке. А вторая никогда не хотела с ним близости, лицемерила и хранила ему верность, пока они были вместе — насколько он знал, а он непременно бы понял, если бы это было не так, — и вскоре подарила ему сына. А затем, когда его звезда закатилась и все вокруг рухнуло, она убежала, забрав с собой сына, лишив его ребенка — и будущего, — и теперь делит постель с каким-то ничтожным австрийским офицером. И это его императрица, делившая с ним трон. Точно так же, как была императрицей и его первая жена.

Да, возможно, в этом есть какое-то равновесие.

Как в математической задаче.

Как и во всем остальном.

Он вздыхает — а вздыхает он часто — и с трудом поднимается с деревянного стула, отодвигая его от такого же деревянного стола. Как тяжело. Тяжесть в руках и в ногах. Это от недостатка движения. От недостатка всего.

Он обходит комнату раз, другой, третий, касается некоторых предметов, берет пару книг и перо. И маленькую, кем-то потерянную монетку. Видит бог, им пригодятся любые средства.

Один раз в пять дней он наслаждается своим уединением. Возможно, позже он позовет кого-нибудь и продиктует очередной фрагмент воспоминаний. Но теперь, если быть честным, стремление оставить после себя записки все больше уступает необходимости — необходимости ничего не делать.

Ничего!

Он, герой, генерал, король, император, когда-то правивший почти всей Европой. О, он мог держать в своих руках весь мир. Мир летел ему навстречу с той же нетерпеливостью, с какой он вел вперед свои армии.

А потом…

Ему кажется, что он прожил невероятно долго. Жизнь разворачивается убегающей назад лентой суматохи сражений и пышных церемоний, уюта домашних сцен, власти, могущества, ликования и отчаяния. Но, как обычно, ничего не показывает впереди. Никогда.

Опять болит живот, но он болит всегда. И всегда болел. Его тело разрушается. Ему повиновались люди, а вот механизм собственного тела редко подчинялся безоговорочно. Он вынужден воздействовать на тело усилием воли, а теперь, как иногда бывало и в прошлом, тело обманывает и предает его. В конце концов, и все остальные свидетели его падения спешат напасть, словно трусливые гиены, спешат ударить, разорвать на куски.

Снаружи доносится какой-то шум? Что это? Из-за двери, ведущей в личные комнаты, его негромко окликает камердинер Маршан. Очевидно, его опять вызывает для беседы английский губернатор Лове. Рыжеволосый подлиза. Уйдет ли он, наконец?

Ушел. Он рассеянно, но с оттенком прежней твердости, отдает распоряжение:

— Протри все, к чему он прикасался.

Дом стоит высоко, на унылом плато, в окружении чахлых скрюченных эвкалиптов. Здесь ветры ревут, словно настоящие трубы. Всего три ночи назад еще одно новое деревце лишилось ветвей. Закрыть зеленью серость и черноту камней на такой высоте гораздо труднее.

Кроме этого дома — этого места — здесь стоит хлев, прачечная и конюшня. Все кое-как сколочено и залатано, чтобы приспособить для жизни людей. Вечно влажные полы трещат и смердят застарелой гнилью. В буфетах шныряют крысы, грызут красное дерево, которое все равно гниет из-за постоянной сырости так же, как и книги. Серебряную лампу в его спальне чистят каждый день, и она на короткое время возвращает свой тусклый первоначальный блеск. Все остальное серебро пропало. Он был вынужден с ним расстаться. Пришлось продать его по дешевке этому дьяволу Лове, он бы все равно не позволил купить серебро никому другому из городка. Там всегда полно предупреждений, запрещающих горожанам вступать в какие-либо отношения с живущими наверху врагами-французами. Его передвижения официально ограничены пространством в радиусе нескольких миль от «дома». Иногда он скрывается — но нет, он уже давно перестал об этом беспокоиться. Он привык целыми днями сидеть в седле или шагать пешком. Во время русской кампании, когда боль мешала ехать верхом, он вместе со своими солдатами проходил милю за милей по грязи и снегу бескрайних равнин.

Он размышляет о Москве, о горящей Москве. Этот красивый, увенчанный куполами город превратился в костер только назло ему, чтобы его остановить. Если бы у них не оставалось другого выхода, они стерли бы с лица земли всю Россию целиком. Он вспоминает царя, которого очаровал и склонил к договору, словно глупую девчонку к постели.

Серый сумрак снаружи тускнеет и постепенно сменяется густой синеватой темнотой. Солнце, должно быть, село. Осталось только перетерпеть вечер. Одержана еще одна победа. Еще один день свален в беспорядочную груду истории.

Конечно, сразу после того, как его сюда привезли, он часто думал о побеге. Даже теперь, до сих пор, ему не дают покоя эти мысли, как он сам не дает покоя противному Лове, который постоянно рыщет где-то поблизости. И все же о побеге не может быть и речи.

Он сам верит, что смирился с этим.

А потому только его мысли могут на время убежать, чтобы скрыться в книгах и воспоминаниях, в его размышлениях и мечтах.

Что-то негромко зашуршало.

Может, это крыса пробежала в книжном шкафу или под походной койкой в соседней комнате?

Крысы определенно становятся все более смелыми и шумными.

Кроме них, в этих двух комнатах все равно никого нет.

Живущий здесь человек подходит к двери в столовую, где его друзья по несчастью, сделав над собой усилие — каждый из них, — собрались, чтобы составить ему компанию за ужином.

Уже наступила ночь.

Тихое шуршание слышится снова. Возможно, это большая ночная бабочка или даже птица…

Вон там что-то движется — под коричневатой нанковой тканью, которой затянуты стены его спальни. Или это проделки сгустившегося мрака? Муслиновые занавески раздвинуты, и снаружи поступает немного света от лампы и прикрытых облаками звезд, но этого недостаточно.

Нет, нанковая обивка совершенно неподвижна.

И все же здесь кто-то есть.

И оно двигается, только едва заметно, движение можно определить лишь по ощущению легкого прикосновения, как будто в комнатах возникло дыхание, как будто вздох прошел сквозь все предметы — мебель, ковер, стены.

Оно смотрит в столовую.

Комната залита желтым сиянием свечей, большой стол окружен множеством людей в когда-то роскошных костюмах, но с покрытыми морщинами лицами, среди них есть красивая женщина, и еще одна, менее привлекательная, и маленький мальчик — шумный ребенок, которого уже уводят люди в медалях, напоминающих о былых триумфах.

Ужин кажется весьма скромным. Днем, за обедом, опять подали протухшее мясо. Губернатор строго за этим следит.

Что-то возникает в их взглядах, не затрагивая зрения. Невидимое, но все же не совсем. Это что-то вроде тени, существующей независимо от предметов обстановки. Красивая женщина внезапно его ощущает и заявляет, что в комнате есть какое-то существо. Может, это ящерица? Тогда надо выгнать ее или убить…

Но тени уже там нет, ее нет нигде, и только один из мужчин, ощутив влажное мягкое дуновение, совершенно невидимое, если бы не некоторая мимолетная туманность, прикладывает руку к щеке.

Рустам, слуга, только что прошедший через соседнюю комнату, чувствует, как над ним что-то скользнуло, как будто пролетел невесомый шелковый платок. Его глаза блеснули, взгляд интуитивно следит за тем, чего он не может увидеть. Интересно, ляжет ли он сегодня ночью спать у двери своего хозяина, как нередко делал в прошлом? Нет. Это было бы бесполезно. Древние народы, предки Рустама, знают о существовании подобных вещей и знают, что ни двери, ни люди, ни даже меч не способны уберечь от демонов. Здесь бессильны любые предосторожности, любые действия.

— Фу! Какое отвратительное вино! — сердито восклицает один из молодых мужчин, а потом добавляет: — Сир, этого подлого мерзавца Лове давно пора уничтожить.

— Англичане будут только рады, если мы убьем их представителя, моего тюремщика, — отвечает тот, к кому обращаются «сир». — Как ты думаешь, что они тогда сделают? Это же предатели.

Он больше не император, но его по-прежнему называют «сир», хотя, как ему сказали, этот титул больше ничего не значит — и никогда не значил.

Две женщины ожесточенно спорят о чем-то вполголоса. Кто-то шикает на них.

Бывший император хочет получить свой кофе. Потом он захочет сыграть в шахматы или в карты. Потом почитает им греческую пьесу или французскую пьесу Расина, поговорит о давно минувших днях. Всегда одно и то же. Он задержит их до полуночи, а то и на всю ночь, выжмет из них все соки, измотает, опустошит, потом отбросит прочь. Даже во время диктовки записок о своей жизни и сражениях он может продолжать до бесконечности шагать по комнатам, бросать свои точные, превосходно выверенные фразы, поскольку классическое образование, полученное в юности, сформировало его речь, как войны сформировали его гений. Он продолжает свою декламацию десять часов подряд, но его секретари не выдерживают, они засыпают или даже теряют сознание. Тогда он вызывает других. Он истощает их, доводит до изнеможения. Бывший император в некотором роде вампир. Он и не подозревает об этом, а если ему скажут, не поверит, придет в ярость. Он редко — никогда? — способен на сочувствие. Потому что он — центр Вселенной. От начала и до самого конца. А они — все остальные — второстепенные игроки, бесполезные, поддающиеся влиянию, незначительные.

Невидимая тень теперь висит на потолке, словно паутина. Но она смотрит вниз, внимательно наблюдает. Вот частица бесформенной массы вытягивается, неспешно опускается к полу. И одинокая крыса, вышедшая из деревянного буфета, чтобы прогуляться до щели в обшивке, шарахается в сторону, уклоняясь от прикосновения.

Он вспоминает… или ему снится… то ли огни горящих русских деревень, то ли походные костры в Париже на берегу Сены в ту ночь начала последней стадии падения — город полон его врагов, а его молодая императрица уже сбежала…

Огни. Гениальность — огонь, посланный небесами, не всякий мозг способен его принять.

Повеяло тонким благоуханием. Этот аромат знаком ему — не запах мазей, которые она собственноручно изготавливала, а потом втирала в темно-рыжие завитки волос, а присущий ей одной сладковатый запах. О да. Однажды он писал ей: «Я спешу к вам — не мойтесь». Она была одной из тех редких женщин, кожа которых никогда не приобретает нечистого запаха, как и ее дыхание, когда она говорила с ним по утрам, — сладкое, всегда сладкое, и ее очарование только усиливалось, если она воздерживалась от ванны.

Мария Жозефа. Жозефина.

Он открывает глаза и в сумрачной полутьме маленькой спальни видит ее стоящей возле камина. На ней белое платье. Это не одно из тех скандальных платьев, что много лет назад носили в Мальмезоне некоторые из ее подруг, вроде тех, что при попадании воды становились прозрачными. Это одеяние императрицы. А на голове у нее золотой королевский венец, тот самый, что он сам на нее возложил. В ту ночь после коронации, когда они остались одни, она надела диадему специально для него.

Жозефина.

— А вот и я, — говорит она.

На вид ей немного за двадцать, как в тот день, когда они впервые встретились. В ушах мерцают жемчужины. Кожа свежая и цветущая. Красивая женщина. Единственная, кого он действительно любил — почти.

— Ты совсем не скучал по мне, — говорит она.

— Всегда.

— Нет, никогда, как только я постарела.

— Ах, Жозефина. Но теперь… ты снова молода.

— Все это время я ждала тебя. Однажды я видела тебя в Мальмезоне, ты одиноко сидел на троне и горевал по мне. Неужели ты не хочешь быть со мной сейчас?

— Больше, чем могу выразить словами, — вздыхает он. — Лежать в твоих объятиях. Отдыхать возле тебя.

— Так почему бы тебе не прийти ко мне?

Что-то ударяет в него — жестко, словно пуля. Старая рана в ахиллесовом сухожилии — как символично — начинает болеть. Он приподнимается на локте, ощущает болезненную пульсацию в животе и понимает, что полностью проснулся.

— Кто ты?

— Я Жозефина! Помнишь тот домик и красные герани, цветущие в горшках, цветы, привезенные мной с Мартиники. И Храм Любви в садах…

Он пытается рывком соскочить с кровати, но встает с трудом. Голова кружится, опять эта лихорадочная слабость, обычная в зараженной малярией дыре, куда сослали его англичане, чтобы уморить наверняка.

Когда он наконец спускает ноги на вытертый ковер и поворачивает голову, она исчезает.

Да, это лихорадка. И ничего больше. Короткий приступ горячки. Но как это на нее похоже — заставить его спешить к ней навстречу даже ценою жизни — именно этого хотела бы призрачная Жозефина. Она всегда сначала пыталась отослать его подальше, чтобы самой развлекаться с другими. А потом, когда он влюбился в ту польскую девочку, тогда Жозефина захотела быть с ним рядом. И теперь, появившись из потустороннего мира, которого не может быть, она нетерпеливо спрашивает: «Почему бы тебе не прийти ко мне?»

Он покачивает головой. Снаружи в небольшом разрыве между тучами поблескивают звезды. Он вспоминает, как однажды спросил: «Скажи, чего бы ты хотела, если бы не было творца, который создал все это?»

Когда свеча разгорается, он встает и идет осматривать то место, где стоял призрак. На полу, кажется, появился тончайший налет белого порошка — похоже на пудру, которой она покрывала лицо и плечи, — но нет, ничего подобного, это наверняка осыпается штукатурка.

Тяжело дыша, он снова взбирается на кровать, нездоровая полнота, не имеющая ничего общего с перееданием, вызывает испарину. Острый приступ непереносимой боли хищными когтями рвет внутренности. Отвратительно. Он догадывается, что дальше будет еще хуже. Завтра, чтобы успокоить боль, он проведет несколько часов в горячей ванне.

Но и в таком состоянии он способен заставить себя уснуть, как дикое животное. Он засыпает и видит во сне Жозефину в окружении привезенных гераней. Рядом с ней бегает его маленький сын, подаренный вероломной австриячкой.

Над ним что-то проплывает, но он спит и не может этого видеть. Потом над кроватью колышется нанковая обивка. Утром в спальню войдут Рустам и Маршан, и оба заметят, что ткань на стене в этом месте приобрела зеленоватый оттенок. Естественно, в таком сыром климате и внутри и снаружи появляется плесень, даже мох.

Все его спутники здесь постоянно ссорились между собой, и кое-кто, в слезах или в гневе, приходил к нему с жалобами. В некоторых случаях они общались друг с другом только при помощи записок.

К чему все эти глупости? Его полотном был целый мир, а теперь он заперт в ореховой скорлупке со всеми этими людьми, не способными понять, что своей ничтожностью они только усиливают его вечные мучения. А, да бог с ними со всеми. Если только на свете есть Бог.

Он вспоминает два других острова. Заросшие лесом скалы страны его раннего детства и остров первой ссылки, покрытый мантией горных сосен и фиговых деревьев. Бродя среди его виноградников, он сетовал, что «это место слишком мало».

Вероятно, кто-то услышал его жалобы. Если не Бог, то какой-то другой слабоумный тиран. Если остров Эльба казался ему слишком маленьким, то что же говорить об этой крошечной точке?

И на Эльбу позволили приехать его матери, тогда она привезла ему все тщательно собранные деньги, позволившие финансировать возвращение к берегам Франции.

Он думает о верной гвардии, которую тогда ему разрешили взять с собой на Эльбу, об их восторженных криках, об армии, впоследствии перешедшей на его сторону. Он вспоминает марш на Париж, о высланных ему навстречу войсках, о тысячах и тысячах солдат, о том, как он выходил перед своими немногочисленными отрядами, стоял перед ними безоружный, в распахнутой шинели и кричал: «Если вы хотите убить своего императора — вот он, перед вами!» И тогда все эти тысячи людей, словно спущенные с цепи псы, присоединялись к нему с криками «Жизнь за императора! Жизнь и слава!».

Он читает пьесу Софокла.

Он вспоминает коронацию и возложение на его голову лаврового венка — на голову, увенчанную золотом и железом.

День заканчивается. Одиннадцать часов. Он может отдохнуть в кровати.

Когда он просыпается около трех часов утра, Жозефина уже здесь, лежит рядом с ним в постели.

Он заглядывает в ее орехового цвета глаза.

— Уходи, — негромко говорит он. — Я и так уже скоро стану призраком. Но до тех пор я тебя не хочу. И эта кровать слишком узка для двоих.

Она исчезает, а он вспоминает ее маленькую левретку по кличке Удача — этому животному и в самом деле повезло, что он ее не убил. Собака вечно ложилась между ними и ревниво кусала его.

К утреннему кофе опять не было сахара. Он стоит и смотрит на портрет своей австрийской жены и их сына, на серебряный будильник, когда-то принадлежавший могущественному королю Пруссии.

Из соседней комнаты слышится перебранка двух корсиканских слуг.

Завтра придет корабль и привезет еще книг.

Днем он идет обедать в казармы английских солдат. Они всегда рады его видеть и очень вежливы, несмотря на его слабое знание английского. Настоящие солдаты везде одинаковы. И им известны его триумфы и его ценность. Он был достойным противником. Достойным. Английский принц никогда не будет обращаться с ним подобающим образом. Он сдался на милосердие англичан, но не получил его.

В этой влажной и грязной жаре он вспоминает корабль «Беллерофон» (неприятное имя — Носитель Дротиков) и то, как он склонил на свою сторону офицеров, так что те почти пообещали ему безопасное убежище в Англии.

Этого не произошло и никогда не произойдет, ведь когда-то он поклялся стереть с лица земли Англию и все воспоминания о ней, так что вряд ли Англия предоставит ему убежище.

В его голове звучит старый революционный гимн «Марсельеза», несмотря на то что он сам запретил его исполнение. Он сказал, что в гимне поется об излишней жестокости и ложных идеалах.

Что-то потревожило занавески. Легкий бриз. На мгновение перед его глазами возникает орудие, которым он командовал, оно движется по улицам навстречу гражданам Франции — против обычной толпы, но это было давным-давно. Еще до того, как он стал их отцом и защитником.

Чтобы стереть воспоминание, он сосредоточивает взгляд на занавесках.

Как причудливо. Кажется, что ткань принимает формы его молодой австрийской императрицы. Она была такой пухленькой — можно было даже не заметить легкие оспинки на ее щеках. Она прекрасно одета. И в атласных туфельках. С маленькими пряжками.

Глаза от усталости сыграли с ним злую шутку, поскольку фигура в оконных занавесках выглядит плотной, бело-розовой, с игривой, язвительной кошачьей усмешкой на губах.

Проклятая лихорадка. Вероятно, ее удастся выгнать при помощи верховой езды. Даже в пределах узкой двенадцатимильной полосы, как ему предписывают официальные ограничения.

Но когда ему выводят лошадь, он приказывает отвести ее обратно. Лошадь выглядит усталой и больной, такой же несчастной и унылой, как и он сам. И он замечает, что ее покусала крыса.

Общество изгнанников в убогом домике на плато стало намного меньше. Его верные помощники, они всегда покидают его — здоровье резко ухудшается или они срочно требуются в каких-то других местах. И конечно, у них есть возможность выбирать. Недавно уехал и единственный верный, надежный доктор О'Меара. Тот, что остался, определенно бесполезен.

Нельзя сказать, что он привык к видениям, которые теперь возникают даже во время бодрствования, но они и не были ему противны. Возможно, по этой самой причине он, который говорит и пишет обо всех аспектах своей захватывающей жизни и личности, все же не решается о них упоминать. Точно так же он отказывается рассказывать или слушать непристойные истории. Все это должно остаться в тайне, как отношения с избранными женщинами.

И возможно, он немного стыдится. Но только собственной слабости. В свои пятьдесят лет он ощущает себя старым, толстым, больным и вялым. Он скучает. Он имеет право на несколько личных видений.

Теперь они все приходят к нему, все его женщины — Жозефина и Тереза Австрийская, и Мария, его изящная кроткая возлюбленная из Польши — она, как и всегда, благородна и задумчива, хоть и принесла с собой иллюзию бальной залы, мерцание свечей и шампанского. Было и еще несколько других… случайных женщин, блондинок и брюнеток.

Он прогоняет их всех. Их не приходится уговаривать. Жозефина исчезает словно бы по старой привычке. Тереза, по всей видимости, неохотно, но она даже во сне отказывается показать ему сына. Мария уходит с выражением нежности, что так соответствует ее нетребовательной и бесхитростной терпеливости. Остальным достаточно лишь щелкнуть пальцами — щелк! — и они пропадают. И все равно возвращаются опять.

Только сегодня в полдень он зашел в кабинет, перешагивая через прочитанные от корки до корки и разбросанные по полу книги, а Мария уже стояла на пороге спальни.

— Что мне с тобой делать? — спрашивает он. — У тебя теперь хороший муж. Зачем украдкой убегать, чтобы взглянуть на старого толстяка, все потерявшего и сосланного на этот обломок скалы?

— Но я скучаю по тебе, — мягко возражает она, — Почему бы мне тебя не навестить?

Внезапно возникает тревожная мысль.

— Мария, ты больна? Скажи мне, что ты не умерла, как императрица Жозефина.

Она вспыхивает, словно услышав неожиданное — желанное любовное предложение.

— Нет, нет, мой дорогой повелитель. Я здорова.

— А твой сын?

У нее тоже родился его сын, но слишком поздно. Все слишком поздно.

— И с ним все хорошо, мой дорогой мудрец.

Она любит его. Это ясно видно в ее сияющих глазах. Бедное дитя.

— Мне кажется, наш сын зовет тебя, Мария, — насмешливо произносит он, и женщина поворачивает свою хорошенькую головку, как будто действительно слышит чей-то зов, а потом окончательно отворачивается и бесследно исчезает.

А потом он жалеет об этом. Но вскоре решительно выпрямляется.

Он бьет рукой по деревянному столу. Его преследуют призраки умерших и живых людей. Безвредное развлечение? Или продолжительный приступ лихорадки?

Тогда прими лекарство.

Почувствуешь себя лучше.

Потому что все еще есть шанс, что его мир изменится, оковы разобьются, его орел снова раскроет крылья, чтобы взмыть в небо…

Нет, старый глупец. Успокойся. Все кончено. Если даже Англия смягчит свое смертоносное жало и обезумевшая Франция снова обретет разум, что он, превратившийся в мешок жира и старых костей, сможет сделать? «Моя истинная тюрьма — это мое тело».

Он подходит к зеркалу и вглядывается в отражение. «Когда-то я был очень похож на римского императора Августа. А на что похоже это чучело?»

В зеркале, поверх своего плеча, он видит и Марию. Обнаженная женщина, скромно прикрывшись шалью, лежит на его узкой кровати.

Он зажмуривается, потом снова открывает глаза. Она исчезла. Но вместо нее появился его старинный враг Талейран. Он сидит, изящно подогнув ноги в белых чулках, поигрывает золотым галуном и насмешливо пялится на него.

Кровь мгновенно вскипает в жилах. Он едва не бросился к умному и вероломному Талейрану, чтобы свернуть его цыплячью шею.

Но сдержался. Этот Талейран ненастоящий.

Позже разразилась буря. И в пламени молний перед ним в двух комнатах, один за другим, появляются члены его семьи. Его мать, Летиция, сидит в кресле, рядом его братья, которых он сделал королями, и еще один брат, Люсьен, для которого он ничего не сделал, сидит в одной позе, словно намокшая птица. Его никчемные сестры одеты в платья, стоившие тысячи франков, падчерица в своих бриллиантах… Злейший враг Бернадот марширует вдоль книжных полок, а Фуше выкрикивает свои нравоучения, пока молния не пробивает его насквозь, и тогда он рассыпается, словно стеклянный.

Об этом можно было бы поговорить с О'Меара, уехавшим врачом. Но больше здесь никого нет.

В голове опять появляются мысли о побеге — неужели эти тщетные мечты никогда его не оставят? Как бы он смог сбежать, если только не станет невидимкой? Он угрюмо усмехается. Значит, единственный путь отсюда — это смерть.

После бури появляется Маршан, чтобы доложить, что еще одно из недавно посаженных деревьев лишилось ветки. Он с беспокойством смотрит на него.

— Да, этой ночью боль была особенно сильной, — говорит он слуге. — Но никуда не денешься. Только Наполеон может покорить Наполеона.

— Сир…

— Ш-ш. Зажги свечи. Их задул ветер. В темноте происходят странные вещи. Стоит закрыть глаза, как передо мной проходят все мои ошибки. Целыми батальонами.

— Сир, ваша благородная жизнь…

— Была сказкой, Маршан. Сагой. Герой всегда умирает.

Что-то…

…вот оно…

Под обоями что-то топорщится, будто морская волна. Если бы кто-то встревожился, если бы они заметили, они бы взяли одну из свечей из подсвечника в форме орла и внимательно присмотрелись бы к пятнистой от сырости ткани на стене спальни.

Когда-то на ней был рисунок в китайском стиле, а теперь он выцвел, так что стал похож на следы огромных насекомых.

Обивка ярко-зеленая, почти такого же цвета, как старая шинель бывшего императора. На первый взгляд может показаться, что джунгли проросли сквозь ткань и штукатурку. Когда она шевелится, — кажется, что шевелится, — создается впечатление сильного ветра, потревожившего лес, или присутствия какого-то большого хищника.

Он лежит и ворочается у самой стены. Ему вспоминается поход в Альпах в потоке солдат, железная корона Ломбардии, мрачная крепость в пустыне, которая не поддается штурму. Он в одиночестве сидит на коне посреди бескрайних песков, пока его легионы уходят прочь, — только у него хватает смелости посмотреть на то, что он не смог завоевать.

Нынешний доктор считает этого когда-то всемогущего человека лжецом, который по каким-то политическим причинам притворяется, что у него болят живот и зубы. Все симптомы доктор лечит при помощи горького снадобья, растворенного в воде. Но, при всей вечной сырости, чистая вода здесь редкость. Местный губернатор — опять он — позаботился и об этом.

Но этот больной, мечущийся в кровати человек всегда способен заставить себя спать.

Что-то…

…вытекает из зелени стены.

Вот оно уже у самой кровати, задержалось там, все еще слегка колышется, словно поверхность озера под легким ветерком. Нельзя сказать, что оно стоит на полу. Оно просто есть.

Оно бесформенное и полупрозрачное, чуть-чуть не такое зеленое, как образовавшееся на стене пятно. В комнате появляется легкий травяной аромат, похожий на запах свежескошенного сена или влажных растоптанных папоротников.

Очевидно, предыдущие контакты, хоть и незавершенные и не до конца осуществленные, придали сил этому существу, поскольку раньше оно было невидимым и обнаруживало свое присутствие лишь ощущением дуновения холодного воздуха, прикосновением шелка или неясной тенью. Даже если его видели, касание было невозможно.

И оно слегка подпитывалось остальными обитателями дома. Они от этого становились раздражительными, постоянно чувствовали усталость, легче поддавались болезням. Точно так же поступил бы он, если бы потребовалось. Но нельзя забывать, что от лихорадки и других болезней, населявших этот островок, погибли уже сотни людей. Само привидение было чем-то вроде лихорадки, терзавшей людей — или животных, если человеческие жертвы оказывались недоступными. Его существование началось после высадки деревьев на голых скалах. Оно приблизилось к своей нынешней жертве, когда пленник работал в своем саду прямо у стен дома, усердно ухаживал за растениями и поливал их. С тех пор оно заглядывало в окна, скользило по стенам дома. Нуждалось ли оно в приглашении? Значит, обитатель дома его пригласил. Потребности и голод одного взывали к нуждам другого. Сотни людей погибли из-за каждого из них — из-за бывшего императора, лежащего на узкой кровати, и из-за трепетавшего перед ним демона.

Подобное притягивает подобное. Вампир привлекает вампира. Перешагнуть порог позволяет им не только сознательное приглашение. Самым убедительным приглашением может стать признание.

У дальней стены мелькнула ящерица. Она скользнула в щель пола, прикрытого ковром, и исчезла. Но мерцающая зелень никак не отреагировала на ее бросок. Существо наклоняется над кроватью свергнутого императора, пьет его сновидения, насыщается ими, но только слегка и осторожно, поскольку основное блюдо пока еще только готовится.

Жизнь счастливого человека, как он когда-то сказал, — это серебристое небо с несколькими черными звездочками. А жизнь несчастного — обычное небо, каким мы его видим ночью, — черное, с серебряными звездами, отмечающими отдельные радостные мгновения.

Как странно… Он открывает глаза и видит за окном предрассветное небо. Перед восходом солнца оно сияет чистотой сверкающего серебра, и лишь россыпь едва различимых маленьких темных облаков виднеется вдали, словно горсточка тускло-черных звезд.

А потом между ним и окном возникает фигура.

— Доброе утро, сир, — говорит сидящий на краю кровати молодой человек.

Губы юноши кривит ироничная улыбка, приятная, но это лицо не склонно к юмору, при всей своей миловидности, оно, скорее, строгое и сосредоточенное. На густых темных волосах нет желтоватой пудры, они мягко спадают на воротник, иссиня-черные глаза смотрят внимательно и настороженно, как у отличного стрелка, — неудивительно, ведь он и в самом деле отличный стрелок.

Первые несколько секунд бывший император не узнает его. Или, скорее, по ошибке принимает поочередно за некоторых других — друзей юности, своих братьев, даже врага, которого не может вспомнить. Значит, признание существования не всегда означает безоговорочное приглашение.

И все же они остаются лицом к лицу.

Я и я.

Юноша — это он сам, только намного моложе.

Он говорит почти снисходительно:

— Ты не захотел никого из тех, кого я тебе показывал, не так ли? Ты хочешь только себя. Что ж, вот он, перед тобой.

Теперь все, кто здесь находится, знают, что человек, бывший императором, болен — смертельно. Даже губернатор Лове в этом уверен, и он мчится к дому на плато и надменно и настойчиво требует встречи с пленником. Иначе как же непреклонный и подозрительный губернатор может убедиться, что его подопечный не сбежал? Но когда пленник, не показываясь, орет на него из-за закрытой двери, губернатор обретает уверенность и идет на попятную.

— Итак, — говорит он привидению на краю кровати. Но это не привидение. От него исходит запах, более убедительный, чем любые духи, — запах его молодого и здорового тела и свежего льняного белья, на каком он всегда по возможности настаивал. — Итак, значит, ты можешь меня преследовать и при свете дня.

— Я всегда преследую тебя. Я — это ты.

— Нет. Это неверно. Ты назвал меня «сир».

— Обычная вежливость. Пока ты не привыкнешь к тому, что видишь.

Он умолкает. Второй, молодой он, поворачивается к окну. Встает солнце, и небо из серебристого становится золотым.

— С востока, — говорит второй. — Солнце, любимое пчелой и орлом, и Львом, нашим знаком. Думай о востоке. Ты помнишь?

Он вздыхает. Тяжело вздыхает.

— Да.

— Египет, ключевой пункт. Эта кампания, будь она полностью успешной, могла лишить Англию ее восточной империи. А потом в сказочные земли — Аравия, Персия, Индия. Такова твоя цель, наша цель. Такой же путь прошел великий Александр из Греции. Он завоевал и правил почти всем известным миром. И мы почти достигли этого, только наш мир гораздо больше. Разве не так?

— Возможно, — отвечает он. — Но надо было так много сделать. Чем дальше я продвигался, чем большего достигал, тем больше появлялось крупных и малых проблем. Я был окружен глупцами и врагами… Нет, самый злейший мой враг — это я сам. И если ты — это я, возможно, в тебе воплотился мой самый опасный противник.

Но сидящий на краю кровати человек качает головой, так что взлетают пряди его молодых волос.

— Взгляни на это с другой стороны, — говорит юноша. — Пока ты становился мудрее, опытнее и могущественнее, пока твой гений закалялся и шлифовался опытом, время одолело тебя и ты состарился. А меня ты оставил позади — я тоже гений, но нетронутый опытом, первозданный.

— Если ты остался позади, это не моя вина. Все люди стареют. Я, как мне кажется, состарился раньше своего срока. Я прожил большую жизнь, чем многие другие люди, этой жизни хватило бы на двоих. И что? Мне сейчас пятьдесят один год. Значит, мне должно быть сто два. Нет ничего удивительного в том, что я так себя чувствую и плохо выгляжу.

Живот схватило мучительной болью, теперь так было почти всегда. Его второе «я» смотрит со странной смесью сочувствия и нетерпения в глазах.

— Это все спешка и недоедание в нашей юности, — бормочет он, наблюдая, как постепенно проясняется лицо пожилого собеседника. — Все это плохо сказывается на механизмах нашего тела. И твое ожирение тоже по той же причине. Ты был беден и долгие годы голодал. Потом стал есть. Такие вещи не проходят бесследно.

— Да, да. Я сильно растолстел. Скоро стану тощим как скелет.

— Значит, ты обрекаешь себя — нас — на смерть.

— Я больше ничего не могу сделать. Я всегда с презрением относился к своей жизни, пока не утратил последние надежды. Я странствовал по России с маленьким мешочком на шее, в котором был яд, я был наготове. Сейчас жизнь и надежда разошлись в разные стороны.

Из-за двери раздается тихое царапанье, слышно, как откашливается Маршан.

На месте молодого призрака остается лишь облачко дыма. Он исчезает еще до того, как дверь открывается, и бывший император слышит, как его собственный молодой голос шепчет на ухо:

— Сегодня вечером разложи шахматную доску. Я приду с тобой сыграть.

Маршан встревожен, поскольку слышал, как его хозяин не только разговаривает сам с собой, но и отвечает на свои реплики. Он входит в спальню с кувшином горячей воды и принадлежностями для бритья.

А его хозяин в это утро выглядит совсем больным. Желтоватый цвет лица только усиливается от ужасной зеленоватой тени на обоях и безжалостно сверкающего утреннего солнца.

В тот вечер после ужина он не желает обсуждать или диктовать свои воспоминания. И не собирается читать вслух отложенную пьесу Расина. Но не без сожаления поглаживает книгу. Эта иссушающая душу пьеса манит его, даже когда он уходит.

В спальне он надевает свои красные шлепанцы. Остров-тюрьму укрывает ночь, и лишь кое-где блестят редкие серебряные звезды.

Вместо того чтобы отправиться в постель, он выходит в соседнюю комнату, раскладывает шахматную доску, расставляет воинственные фигуры.

Как это по-ребячески — готовиться к игре и ожидать, что призрак вернется. Но, как ни странно, он с той же слабой ироничной улыбкой, что была на лице его молодого «я», ставит по обе стороны от доски по бокалу слабого вина и придвигает к столу еще одно кресло.

Наверху, под потолком, раздается смех.

Ему знаком этот звук. Его собственный голос.

Он оборачивается как раз в тот момент, когда на грязных желто-коричневых обоях выступает зеленый туман, раздвигается, словно занавес, и оттуда, как по короткой лесенке, уверенно спускается невысокая стройная фигура, какая была у него давным-давно.

Невероятно — это шокирует и смущает его, — но глаза поверженного императора наполняются слезами.

Он несколько раз моргает, чтобы избавиться от слез. Но глаза его второго «я» тоже блестят влагой.

Его гость протягивает руку.

Он хмуро пожимает ее. Ладонь теплая, сильная и мозолистая, как он — и кто угодно — и мог ожидать, от сабли и ружья, от поводьев, все как обычно.

Они усаживаются. Оба одновременно поднимают бокалы и пьют. Оба внимательно оглядывают доску с фигурами.

— Сегодня, — почти весело говорит его второе «я», — я буду играть за Россию.

— А кем же буду я?

— Наполеоном, — отвечает тот. — Кем же еще ты можешь быть? Жизнь за императора! Играй и выигрывай.

«Да, все это сплошная насмешка. Он говорит, что он — это я, а потом оказывает знаки внимания. Несмотря на его слова об оставленном позади существе, не получившем опыта, возможно, он получает все необходимые знания прямо из воздуха».

Они начинают играть.

Фигурки скользят и постукивают по шахматным клеткам. Часы тают, словно свечной воск.

Никто не может выиграть. Да и как иначе? Они пользуются одной стратегией. Да, точно, он уже научился.

— Ну, теперь ты видишь, — говорит юноша почти застенчиво, но решительно. — Теперь я получил весь твой опыт зрелости.

— А я растерял все свои преимущества.

— Вот твое преимущество, перед тобой. Это я.

Насколько же молод или стар его второе «я»? Бывший император внимательно разглядывает юношу. Но следующая фраза избавляет его от необходимости спрашивать.

— Ты помнишь Тулон?

Эти слова подсказывают, что его собеседнику двадцать три или двадцать четыре года.

— После Тулона началось твое восхождение к вершинам власти, — довольно сухо отвечает поверженный император.

— А теперь твоя власть испарилась.

— Все на свете кончается.

— Не все. Совсем не все.

Он обдумывает эти слова. Затем смотрит на доску и видит, что юноша оставил ему лазейку, — возможно, это было сделано умышленно, а может, и нет. Он передвигает свою фигуру и выигрывает многочасовую партию.

— Сир, вы завоевали Россию, — торжественно возвещает юноша. — Скоро настанет очередь восточных земель. Единой станет не только Европа, но и весь мир. А потом конец любой войне. Крылья орла раскинутся над миром и станут его охранять.

— Уймись, эта великая игра проиграна. Я скоро умру.

Второй пренебрежительно усмехнулся:

— Ты не умираешь. Ты будешь продолжать жить. Да, в постоянных мучениях от боли, в жестоком разочаровании и унынии, потеряв не только себя, но и все права, которыми еще обладаешь. Ты больше не сможешь ездить верхом, не сможешь ходить, даже думать — старое жирное насекомое, парализованное в этой тюрьме на вершине самого маленького в мире островка. Ты же веришь, что до сих пор еще не умер? Тюремщик-англичанин достаточно поработал, чтобы сломить тебя и уморить голодом и ранами. Несмотря на слабость и отчаяние, на крыс, рвущих твои внутренности, ты сохранил конституцию льва. Да, ты будешь жить. Еще пять, десять, может, пятнадцать лет. Все больше стариться и впадать в слабоумие, без зубов, без зрения и остальных чувств, пока — как ты говоришь — не умрешь и не обратишься в прах. Но все это в далеком будущем. К могиле ведет нелегкий и долгий путь.

Он горько усмехается:

— Если я должен жить, у меня нет выбора. Я верил, что страдания почти закончены.

— Может быть, и так, — беспечно отвечает второй.

А потом внезапно поднимается и исчезает.

— Вернись, мерзавец, ты, призрак…

Он сознает, что призывает вернуться видение. И снова вздыхает.

В комнате остался запах срезанных трав, и ему вспоминается аромат сломанной герани в Храме Любви в Мальмезоне.

Но Жозефина больше не придет к нему. Это правда, он не хотел видеть ни ее, ни любую другую из своих женщин. Ни врагов. Он хотел видеть своего сына. Он думал, что это видение или призрак, кем бы он ни был, мог привести к нему сына. Хотя бы раз. Но теперь уже слишком поздно. Он понимает, что существо окончательно закрепилось в единственном облике.

Несмотря на свои раздумья, он по-прежнему не верит в демона и, возможно, поэтому не боится его.

Он, безусловно, сыграл партию в шахматы с самим собой и сам выпил оба бокала кислого вина.

Он ложится в кровать. Засыпает. На этот раз без сновидений.

«Ты помнишь Тулон? Мантую, Александрию, Аустерлиц?»

Да, он помнит.

Демон возвращается снова и снова. Они вспоминают военные кампании, и шахматные фигуры превращаются в целые армии. Он снова бросается в битву, смелее и сильнее стаи львов, он рискует всем и выигрывает все. Иногда слишком беспечно, словно одержимый, без оружия, он пробивает себе путь сквозь вражеские ряды.

Демон не реальный.

Это лихорадочные видения.

Они разговаривают о Корсике, его родине. Он видит, как она появляется перед ним — мираж с заросшими лесом вершинами и отполированными морем берегами…

— Ты не хотел своих женщин, не хотел даже своей матери — и даже сына, можешь меня не обманывать. Вот чего ты хочешь. Твое прошлое. И я. Ты хочешь меня и возвращения своей юности, когда ты еще только начинал путь к своим победам.

Демон прав.

Он искоса смотрит на него — на себя. И потому делает ошибку в игре — проигрывает в Тулоне, проигрывает в Аустерлице.

— Однажды ты позволил мне выиграть, — говорит он демону. — В первой игре.

Но демон, не отвечая, ставит ему шах и мат, потом наклоняется над деревянным столом, отбрасывая на крышку свою собственную тень, и сильно хлопает его по руке.

— Я могу тебе рассказать, как выиграть.

Он отклоняется назад, и демон ему не препятствует, а начинает говорить на его собственном, звучном и тягучем французском языке, немного напоминающем итальянский.

— Ты должен сказать им, что умираешь.

— Я так и делаю. Все время.

— Хорошо. Но я наблюдал за тобой. Ты должен делать это более убедительно. Пусти в ход свою волю.

— Мудрая мысль. Я так и сделаю, помоги мне Бог.

Спазм в животе рвет его внутренности, и он в холодном поту от боли сгибается пополам, даже ощущает позывы к рвоте. Демон вежливо выжидает некоторое время, пока приступ не ослабевает.

— Да, это будет нетрудно, — хрипит старик.

— Легче, чем ты думаешь, — откликается демон. — Ты только должен полностью мне отдаться, и тогда я буду принадлежать тебе.

Он выпрямляется. Вытирает лицо. Через открытую дверь видит раздражающие глаза обои.

— Ты хочешь получить мою душу, — высказывает он свою догадку.

— Души! Ты в них не веришь. Эта сделка касается плоти. Я обладаю твоей юностью, а теперь еще и всей твоей мудростью. А потому все, чего ты хочешь, — это стать мной. А я… — Шепот каплями воды просачивается в его уши. — Я хочу лишь обновления своей сущности через жизненную силу твоей удивительной крови.

Старик долго и хрипло смеется.

— Моя кровь давно сгнила. У меня, как и у моего отца когда-то, рак внутренностей.

— Ничего подобного. У тебя самая лучшая кровь. Иначе зачем бы она мне понадобилась? Долгие годы я тянул жизненный сок никчемных людишек, питался даже кровью крыс и рептилий. Но ты — ты всегда манил меня. В тебе течет кровь гения и героя.

Старик пристально смотрит на своего противника. Его глаза, хоть и покраснели от напряжения, хоть белки утратили былую яркость, все еще сохранили темный свой цвет. И кажется, они еще прекрасно видят, что за существо приняло облик его второго «я» и научилось говорить его собственным голосом. Как ни странно, его рот — собственный рот — выражает алчность, какой не было в минуты самой страшной ярости или в мгновения страсти, а молодые глаза сверкают, словно у бешеной лисы.

— Значит, ты выпьешь мою кровь.

— Я не пью, — презрительно. — Я поглощаю. — Человеческие фразы становятся отвратительно короткими, как лисий лай. — Некоторых людей совсем просто осушить. Но не тебя. Без твоего согласия я мало что могу сделать.

Жажда. Он видит его жажду, и демон позволяет ему это видеть в каждом атоме своего нематериального существа. Именно жажда позволила ему обрести плотность физического тела.

И все же… Без твоего согласия…

Значит, все-таки существует порог, за который этот демон не может шагнуть без приглашения.

— Я повторяю, — говорит старик, ставший серым от мучительной боли, но не утративший твердости взгляда. — Если ты заберешь мою кровь, я умру.

— Нет. Ты станешь тем, кого видишь перед собой, станешь прежним. И мир снова ляжет у твоих ног. Ты станешь достаточно сильным, чтобы его взять.

Он опускает глаза. Вампир, вероятно, видит, что он задумался. Но, кажется, не догадывается, о чем именно. Он знает, что демон лжет. Сделка сулит этому существу новые силы, а для него самого закончится смертью.

За окном появился первый проблеск рассвета.

— Как долго, — спрашивает старик, — будет длиться этот процесс?

— Совсем недолго.

Он неуклюже поднимается. Приступ оставил после себя тлеющий ужас. Он устал. Этот долгий путь отнимает слишком много сил.

— Я должен написать завещание, — снова обращается он к существу за столом. — Возвращайся, когда оно будет закончено. Тогда ты получишь то, чего желаешь. Пойми, я не верю в эту сделку. Но я сделал все, что мог. Вместе со всем имуществом и властью у меня отобрали средство быстрой смерти. Значит, ты заменишь мне маленький черный мешочек с ядом, который я так долго носил на шее. Ты станешь орудием самоубийства. Меня, как и раньше, ожидают лишь мучения и смерть. Ни один римлянин не мог бы совершить больше, чем я. Возвращайся, когда я закончу писать завещание.

Он видит, как человеческая плоть внезапно начинает мерцать, и обличье, которое демон нацепил на себя, изменяется. Сможет ли он сохранить этот облик, если захочет? Но существо исчезает все с той же лисьей усмешкой на губах. От волнения он всего на миг забыл о необходимости быть на него похожим.

Он преодолевает усталость и боль, чтобы выразить последнюю волю, и наполняет завещание обманом, обвинениями, жалобами и недомолвками. Работа занимает не один день. Он распределяет богатства, которые, вероятно, никогда не достанутся наследникам. Его имущество заключается в спрятанных в тайниках запасах золота, франков, ртути, его волосах и его серебряной лампе, которую он завещает живущей в Риме матери. Позабыв о бритье, он в изнеможении падает на кровать. Один из оставшихся спутников время от времени заходит в спальню, чтобы почитать ему газеты. Он отдает не заслуживающему доверия доктору золотую табакерку со строгим наказом произвести посмертное вскрытие. Создается впечатление, что бывший император страстно желает, чтобы его тело разрезали и обезглавили — словно для уверенности в невозможности возрождения.

Приступы боли регулярно сотрясают тело через короткие промежутки времени. Между спазмами он дремлет, а иногда говорит присутствующим, что Жозефина была у него в комнате, но не стала обнимать, а заверила в их скором и окончательном воссоединении.

Еще немного. Еще немного, и смерть его заберет. Обивка за кроватью, вероятно, всегда была такой зеленой и со странными отметинами, напоминающими чей-то силуэт.

— Как долго… Ты заставил меня ждать, — говорит больной старик.

— А ты? Сколько пришлось ждать мне?

Его второе «я» уже здесь, склоняется над ним, молодой, всего двадцать три или двадцать четыре года.

— Ты приготовился? — бормочет демон.

— Последнее — скажи, как я должен дать свое согласие? Неужели ты без этого не в состоянии завладеть моей кровью?

— Я же говорил. Только у других. Слабаков. Но не у тебя — ты достойный противник. Я отведал твоей жизненной силы случайными глотками из сновидений и воспоминаний…

— Из моих мыслей?

— Нет. Твоя сила держит эти двери закрытыми. Только из твоих стремлений — и то я ошибался, пока не узнал тебя лучше. Но теперь меня ждет настоящий пир. Ты боишься?

— Нет. Я всегда был любопытным. Математика. Вот что больше всего меня интересует. И в том, что предстоит, тоже есть определенная математика.

Существо, принявшее его облик, склоняется все ближе и ближе. Старик ощущает запах его кожи, льняного белья, волос, его тепло и снова отмечает стремление демона удовлетворить его желание. И в доказательство его догадки по лицу скользит прядь молодых волос. В то же мгновение он чувствует, как кровь из его вен, сердца и мозга начинает безболезненно, а потому еще более пугающе перетекать в существо демона. Он видит и самого демона — все его существо сияет и словно бы расцветает, как обильно политое растение, и молодые глаза — его глаза — выпуклые, сосредоточенные. Слышится сдавленный стон. Наслаждения? Удовлетворения? А затем пронзительный крик, издали, как крик чайки над плато. И все же слова можно разобрать.

— Она обжигает! Твоя кровь — она обжигает!

Старик, не настолько больной, каким он притворялся, поднимает руки, будто хочет обнять любимого сына, и обхватывает демона за талию. Он, к своему удивлению, обнаруживает, что еще достаточно силен — к удивлению их обоих. Он опрокидывает демона и сам ложится на него сверху. Тот сопротивляется, но уже ясно, что его противник выбит из колеи, и процедура прерывается.

Он не дает врагу возможности ни оправиться от изумления, ни отпрянуть. Своими острыми зубами он впивается демону в горло, кусает и рвет его, а потом ощущает во рту вкус крови — растительно-зеленой, бурлящей и склизкой, но не противной, такой вкус бывает у лечебных травяных настоев и листьев герани в салате…

Вампир визжит и мечется на кровати. Что-то произошло. Император, проглотив полновесный глоток зеленого вина, скатывается набок, отпускает жертву и только сейчас замечает, как сильно трансформировался вампир.

Он раздулся, изменил и форму, и окраску. Нет больше того видения, что вытекало из стены, нет и привлекательного молодого человека, изготавливавшего ружья в Тулоне. Теперь, опрокинутый на спину, как вытащенная из воды рыбина, в постели задыхается страдающий от лихорадки и неизвестного заморского ада изможденный и толстый старик. Его осунувшееся лицо состарилось до срока, темные глаза налились кровью, а белки стали желтыми от лихорадки.

Да. Вампир все еще остается его вторым «я», но теперь это его состарившаяся и сломленная сущность. Тем не менее он все еще материален, и хоть при касании кажется не теплым, а скорее липким и влажным, до него еще можно дотронуться.

Его кровь. Его жизненная сила.

Он видел, как люди по нескольку дней шли по пустыне без воды, а потом поглощали галлоны жидкости в каком-нибудь оазисе. Нередко после этого у них на губах появлялась пена, начиналась рвота, и люди умирали. Вампир так долго ждал его крови, обходясь случайными каплями. А потом стал поглощать так стремительно, в таком количестве, так жадно… Она обжигает!

Она убивает.

Демон отравился ярким светом, остающимся в крови каждого героя даже тогда, когда он совершает ошибки и становится старым. Наполеона может покорить только Наполеон.

Император встает с кровати и отбрасывает назад пышные черные волосы, спадающие на воротник.

В каждой его жилке, во всех костях в безумной скачке бурлит и бушует жизненная сила вампира, трансформирует его тело вопреки законам времени, возвращает молодость, возможно навечно. То вещество, что содержалось в его крови и отравило противника, полученное от демона, принесло герою только пользу.

Центр Вселенной — как он только мог всерьез подумать, что может умереть? Он бессмертен.

А из дрожащей груды человеческих на вид останков доносится сдавленный стон.

— Ты знал… Ты знал… — по-детски обиженно хрипит демон.

Он отвечает. Теперь он может себе это позволить.

— Не наверняка. Но рискнуть стоило. Всю свою жизнь я строил на рисках. И на том, что втирался в доверие к своим противникам. Раньше. Но теперь… — Он изумленно умолкает. — Теперь я тайный гражданин мира. Ни один остров не может меня удержать. Только целый мир…

Он выпрямляется и поднимает голову. Его манит все сразу. Будет ли его жизнь такой же, как прежде? Или совсем иной? Бог знает.

— Господи! — восклицает он, повернувшись к окну. — Только взгляни на звезды!

И исчезает в воздухе.

Сделка, хоть прошла и не так, как было задумано, совершена.

Несколько мгновений спустя в спальню вбегает один из слуг бывшего императора, услышавший отдаленные крики, принятые им в первую минуту за голоса ночных птиц.

Едва он приближается к постели, как умирающий, приподнявшись, так сильно хватает его, что ошеломленный слуга даже не в состоянии позвать на помощь. Но доктор услышал звуки борьбы и появляется вовремя, чтобы освободить слугу от неожиданно крепкой хватки больного.

Бывший император снова падает на кровать. Обои за его кроватью приобрели устойчивый тускло-зеленый оттенок.

Он живет еще один день, пока дождь хлещет по ветхой крыше дома, и зеленый туман расползается по всем без исключения сырым и тихим комнатам. Порой кажется, что он просит пить, но не может ничего проглотить. В тот вечер буря вырывает с корнями еще одно дерево.

На исходе следующего дня, когда солнце начинает спускаться к водам Атлантики, окружающие понимают, что сердце бывшего императора уже остановилось.

Подкупленный табакеркой доктор в присутствии свидетелей глубоко рассекает брюшную полость мертвого тела и извлекает внутренние органы. Если что-то и оставалось живым в этом теле, его срок, бесспорно, подошел к концу.

Заключение о причине смерти противоречиво и неубедительно. Этот вердикт еще на два столетия останется предметом жарких споров.

После того как тело долгое время пролежало в могиле на зараженном лихорадкой острове Св. Елены, оно было извлечено и с некоторой торжественностью перезахоронено в гробнице из черного хрусталя в самом сердце Франции.

Кое-кто с усмешкой заметил, что Наполеон снова в Париже.

Так ли это?