Секретная история вампиров

Брайан Стэблфорд Искушение святого Антония

Безлунной была ночь, когда Антония, спящего за стенами старой крепости Писпир, укусил вампир. В неверном свете звезд ему удалось лишь мельком увидеть существо, вонзившее зубы в его плоть. Навечно в память врезались лишь осязательные воспоминания: скелетная худоба чудища и обрывки его пыльных лохмотьев, скорее напоминавшие клочья ветхого савана, чем одежду.

Укус походил на рваную рану, нанесенную тупыми гнилыми зубами, которая так никогда до конца и не зажила, но и не воспалялась. Хотя след от пролитой крови остался небольшой, Антоний не сомневался в том, что потерял ее немало — возможно, столько, что смерть неизбежна. Целых три дня ждал он кончины, а когда понял, что не умрет, то все равно до конца не был уверен в том, что происходящее с ним можно назвать жизнью, а не странной разновидностью не-смерти.

Когда в крепости остановился караван, чтобы набрать воды из колодца, то путешественникам показалось, что хотя отшельник Антоний жив и бодрствует, но находится словно в бреду. Их волнение несколько улеглось, когда пустынник согласился принять от них немного пищи, а не накинулся и не искусал их, словно бешеный пес. Они даже предложили проводить его в Александрию, если Антоний решится оставить уединенное прибежище, но отшельник ответил отказом.

— Я дал обет прожить здесь двадцать лет, — сказал он путешественникам. — Когда же завершится мое образование, настанет время проповедования.

— В Александрии есть школы, — убеждал пустынника предводитель каравана. — И самая большая библиотека в мире, хотя в последнее время никому до нее дела нет.

— Другого знания я ищу, — отвечал Антоний. — Я хочу понять себя самого. Жажду услышать обращенные ко мне слова Господа, если только смогу их распознать.

Хоть путешественники не были христианами, но представление о Боге Антония поняли лучше римлян.

— Это же пустыня, — продолжал предводитель отряда. — А потому здесь голоса джиннов слышатся отчетливее гласа Божьего. Одиночество ведет к безумию.

— Дьявол непременно станет меня искушать, — согласился Антоний, — и я готов к этому.

Он решил не посвящать путешественников в то, с какой нездешней силой его томила жажда, причем не воды или вина. Не стал говорить о громадном усилии воли, которым смог подавить потребность перерезать гостям горло, припасть к ранам и жадно высасывать кровь до тех пор, пока есть силы сосать…

Ему всегда казалось, что для человека его склада лучшим уделом было одиночество. То, что общество живых человеческих существ впредь станет бесконечной мукой неудовлетворенного желания, лишь утвердило его в правильности суждений.

На тридцать первый день после той ночи, когда Антония укусил вампир, путешественники двинулись в путь. Отшельник в одиночестве провел время до вечера сорокового дня, когда на закате пробудился от дремы и обнаружил перед собой Псевдохриста, протягивающего ему чашу.

— Вот кровь моя, — сказал Антихрист. — Выпей ее и спасешься.

— Я ждал тебя, Сатана, — ответствовал Антоний. — Знал, что ты непременно воспользуешься моей новой слабостью. Иначе зачем было тебе насылать на меня демона, алчущего крови моей?

— Это моя кровь, — повторил Лжехристос, — и мой тебе дар, и путь к спасению.

— Дьявол ты, — резко возразил Антоний. — Тебе нечего предложить мне, кроме вечного проклятия.

Антоний встал и направился к колодцу, оставив Сатану на том месте, где тот появился. Опустил ведро и поднял полным воды.

Он пил и пил, но жажда не проходила. Отшельник знал, что обычной водой темной жажды не унять.

Антоний ни секунды не сомневался в том, что жидкость в чаше дьявола воистину была кровью. Также он знал наверняка, что именно эта влага усмирит мучащую его жажду. Но не в поисках насыщения пришел он в Писпир — как раз наоборот. Отшельник пил воду не для того, чтобы напиться, а потому, что умер бы без воды, и если бы он мог пить и тем не удовлетворять жажду, то непременно так бы сделал. Возможность пить и не утолять жажду была отличной проверкой его веры.

Когда же он, полный решимости увидеть все в свете своей веры, повернулся к дьяволу вновь, у того уже были раздвоенные копыта, лохматые ноги и рога на голове. Казалось, что Сатане в таком виде не очень удобно, потому что в глазах его затаилась боль, взгляд беспокойно блуждал, и Антоний предположил, что все это оттого, что подобному существу честность была тяжким испытанием.

— Глуп ты, и зачем только тебе захотелось видеть меня таким? — пожаловался дьявол, отшвыривая чашу прочь. Из сосуда, покатившегося по плитам возле колодца, не вылилось на капли. — Я вовсе не заправила в аду, не отец лжи и не спесивый ангел, изгнанный из рая. Признаюсь, я — олицетворенное искушение, но воплощаю собой искушение знаний и прогресса. Я тот, кто может открывать секреты, которые ты узнаешь, если согласишься послушать.

— Ничего не стану слушать, — отвечал искусителю Антоний. — Я глух ко всему, кроме слова Божьего, и алчу лишь одной мудрости — знания от Бога.

— Не подсылал я вампира к тебе, — продолжал настаивать дьявол, а в это время его томимые мукой глаза глядели вверх, словно приветствуя глубокую синеву, наползавшую на небо с востока и готовую его поглотить. — Не мой стиль. Но если бы я был властен над подобными существами, то непременно воплотил бы их в тела соблазнительных женщин, чей укус стал бы величайшей милостью и несказанным удовольствием. Несчастный паразит, что напал на тебя, — лишь шутка природы. Если бы Господь Бог был в ответе за подобных уродцев — хотя я не думаю, что так оно и есть, — тогда бы они свидетельствовали или о Его болезни, или о чувстве юмора.

— Ты явился, дабы вести со мною спор? — вопросил Антоний. — Что ж, я нисколько не против, потому что ночи в это время года длинные и порой очень холодные. Хотя для тебя это пустая трата времени. Ведь, увы, в мире так много душ, которые ты мог бы заполучить гораздо легче, чем мою.

— Никакого соревнования тут нет, — сказал дьявол, по-видимому чувствуя себя более непринужденно с наступлением вечера, когда зажигались звезды, а небо на западе окрасилось кроваво-красным. — Не было войны на небесах, да и на земле за души людей никто не борется. Себя ты представляешь полем битвы самых лучших, добродетельных качеств, направляемых ангелом-хранителем, с низшими, нечистыми помыслами, ненасытными потребностями и неудержимыми страстями, провоцируемыми вредными бесами, но все это не более чем иллюзия. Если бы отшельничество действительно помогало тебе лучше разобраться в самом себе, ты бы понял, что на самом деле раздвоение твое не столь отчетливо, нежели тебе кажется, а также то, что мир совсем не таков, каким представляется тебе.

— Превосходно, — сказал Антоний. — Ничто так не согревает замерзшего человека, как блуждания в дебрях софистики. Так сядь же, враг мой, прошу тебя. Устроимся поудобнее.

— О нет, — ответил дьявол, который по мере приближения ночи становился все больше и больше и теперь расправил крылья, напоминавшие крылья гигантского орла. — Могу предложить кое-что получше, друг мой: давай оставим привычную обстановку.

Антоний заметил, что дьяволу в обличье темного ангела сидеть не очень-то удобно. Козлиные конечности устроены по-другому, нежели у человека, и даже присесть Сатане было непросто. Ненароком выдвинув такое дразнящее предложение, он не ожидал согласия, но также не собираться никуда отправляться с собеседником.

Крылья дьявола уже не напоминали птичьи, они продолжали расти и видоизменяться, словно вознамерились достичь полнейшей иллюзорности мрака. Казалось, что к ночи соперник Бога и враг человеческий обретал большую силу в воплощении соответственно своему желанию, а на сей раз, похоже на то, он желал предстать в виде огромного облака.

И оно подхватило Антония; именно не схватило, не сжало, а вознесло на небо. Под отшельником и вокруг него простиралось совершенно прозрачное облако, которое оказалось даже прозрачнее родниковой воды или недвижимого воздуха пустыни.

Антонию показалось, что сквозь него ему видно даже лучше, чем обычно, и он изо всех сил пытался противиться этому чувству. Но глаза упорствовали и отказывались внимать убеждениям разума, а посему отшельнику пришлось неистовым усилием утвердить диктатуру веры.

Он смотрел, как под ним уменьшались и таяли стены крепости, и вот развалины стали лишь кляксой на фоне пустыни. Затем Антоний увидел берег Северной Африки, где от безводных песков океан отделяла тоненькая полоска плодородной земли. Он наблюдал, как искривленная линия горизонта округлилась в дугу, недавно севшее на западе солнце вновь взошло на востоке, потому что край мира более не мог его сокрыть.

— Не стоило тебе беспокоить меня из-за этого зрелища, — сказал он дьяволу. — Я знаю, что Земля круглая.

Более у дьявола не было глаз, в которых читалось страдание, и языка, с которого слетала ложь, но безмолвным от того он не сделался: голос Сатаны раздавался прямо в голове Антония, словно отголосок мыслей.

— Не бойся, друг мой, — отвечал смягчившийся голос, — С собой я захватил достаточно воздуха, и мы отлично продержимся целую ночь. А если тебе будет угодно утолить жажду, то у меня найдется и вода, и кровь, чтобы удовольствие твое стало полным.

— Я испил воды. Никогда не стану пить человеческую кровь, как бы ни мучила меня дьявольская жажда. Я смогу перенести любые несчастья, зная о том, что Господь любит меня и моя бессмертная душа обретет вечную жизнь.

Говоря эти слова, Антоний заметил, что вращавшийся вокруг своей оси мир двигается через космос, словно собираясь описать круг вокруг солнца. И луна, и мир совершали любопытный танец, но солнце, чей диск казался не больше луны, когда на нее смотришь, находясь в Египте, становилось все более и более громадным по мере того, как облако приближалось к нему.

— Ожидал ли ты увидеть такие небесные сферы? — шепнул дьявол из тайного уголка сознания Антония. — Остался ли равнодушным, когда я пообещал тебе воздух, потому что ты никогда не верил в возможность существования вакуума? Думал ли, что сможешь дышать квинтэссенцией эфира, продвигаясь меж небесных тел по направлению к самому отдаленному царству неподвижных звезд?

— Есть лишь один Бог, — ответствовал Антоний. — И я дышу по Его повелению.

— Увы! Некоторое время тебе придется подышать по моему повелению, — молвил враг человеческий. — За пределами облака нет ни воздуха, ни эфира. Видишь ли ты, что мир представляет собой единую планетарную систему, вращающуюся вокруг находящегося в центре Солнца? Как по сравнению с громадным Юпитером мала планета Земля? Видишь ли ты, что главные спутники Юпитера и Сатурна сами так же велики, как миры, и у них, в свою очередь, тоже есть спутники? Замечаешь ли, как усеяно астероидами космическое пространство между Марсом и Юпитером? Различаешь ли гало, откуда являются кометы, вон там, за орбитами невидимых с Земли миров, все еще не названных любознательными астрономами?

Знакомый с историей об Эре, изложенной в «Республике» Платона, Антоний выискивал веретено Неизбежности и вслушивался в сладкозвучную песнь музыки сфер, но вовсе не был разочарован их отсутствием.

— Я нахожусь в облаке, сотворенном властелином иллюзий. — Отшельник счел, что нет нужды говорить вслух, ведь дьявол, обосновавшейся в нем, прекрасно услышит его мысли. — Не можешь ты испугать меня пустотой и одинокими мирами. Если Земля действительно является странником в бесконечной пустоте, то я почувствую свое родство с камнями и пустынями пронзительнее, чем прежде.

— Ты зовешь меня Властелином иллюзий — а это прозвище, навязанное твоей верой, — растолковывал дьявол. — Я бунтарь, сражающийся с предрассудками, а потому хочу разрушить идолов, застилающих очевидность в твоих земных глазах. Не напугать тебя я стремлюсь, но пробудить. Сейчас ты видишь звезды, через царство коих мы движемся? Замечаешь ли, что они движутся и следуют своими собственными тропами вокруг хаоса в сердце Млечного Пути? Видишь ли туманности, что лежат за пределами звездной системы? Можешь ли разглядеть звезды, составляющие их, — подобные Млечному Пути системы, гораздо более многочисленные, чем звезды в Галактике?

— Экая самонадеянность! Которая, сдается мне, скорее говорит о твоем чувстве юмора, чем о болезни ума.

— Я говорю правду, — отвечал голос внутри Антония.

— Если бы это было правдой, — парировал Антоний, — то она не равнялась бы даже одной миллионной части той великой истины, коей является вера в Господа и Его договор, заключенный с человечеством.

Но Антоний знал, что, покуда дьявол притаился в нем, позаимствовав голос его собственных мыслей, ему не удастся утаить своей готовности поверить в то, что их мир на самом деле мог быть не более чем заурядным камнем, покорно кружащим вокруг обычной звезды в тривиальной галактике Вселенной, столь огромной, что не найдется зрения столь острого, чтобы пробиться в ее глубины, и разума столь могущественного, чтобы распознать ее удел.

Однако весьма любопытным оказалось то, что дьявол будто бы не заметил этой непроизнесенной мысли, порожденной скорее страхом, чем сомнением.

— Не всегда Вселенная была такой, — продолжал Сатана. — Сначала, четырнадцать миллионов лет назад, она была крохотной. До сих пор она расширяется, хотя ныне гораздо медленнее, нежели прежде, и так будет до тех пор, пока последние странствующие звезды не израсходуют свой угасающий свет и тьма не опустится на безжизненное пространство навсегда.

— Бог сказал: «Да будет свет», — напомнил искусителю Антоний. — Он не говорил: «Да будет свет навеки». Но какая разница, коль скоро наши души в безопасности на его попечении?

— Наши души? — переспросил дьявол.

— Души людей, — поправился Антоний. — По крайней мере, те человеческие души, которым удалось избежать твоих темных когтей.

Облако словно замерло в пучине космоса, которая внезапно завертелась в каждом мыслимом направлении, целые звездные системы удалились, став лишь точками мерцающего света.

— Не столь это ужасно, — шептал дьявол, — по сравнению с пустотой внутри атома, где материя распадается на живую математическую категорию и изменчивость отвергает определение твердости. Как бы мне хотелось показать тебе это, но око человеческого разума не способно на подобное воображение. Поверь мне, что внутри, как и снаружи, находится пустота и материя является более разреженной, чем ты можешь себе представить.

— Нет пустоты там, где есть Бог, — отвечал Антоний. — А Бог вездесущ. Разве только неведом Он твоему мятежному сердцу, откуда Он был столь грубо изгнан.

Говоря эти слова, отшельник ощущал, что жажда крови становится все более и более нестерпимой; такое проклятие наслал на него дьявол, дабы возросла уязвимость Антония к абсурдным речам Сатаны.

Пустынник изо всех сил пытался скрыть свою следующую мысль, но в конце концов рассудил, что ему незачем скрывать от дьявола то, что он все еще предан Богу.

— Теперь я вампир, — продолжал он, не дожидаясь ответа на предыдущую фразу. — Но грешен не более, чем в мою бытность человеком. Жажда моя велика, но я верю, что Господь убережет меня от зла. Я не стану пить человеческую кровь, как бы нестерпима ни была томящая меня жажда. Если моя жизнь должна стать столь суровым испытанием, то я все равно выстою.

— А что, если ты будешь жить вечно? Если не сможешь умереть? — шепнул дьявол. — Что же будет тогда, друг мой? Что, если твоя жажда станет столь же безграничной, как непрестанно растущая бездна космоса?

— В конце концов, — напомнил Сатане Антоний, — последняя звезда израсходует остатки света и тьма окутает мир навсегда. С Божьей помощью со мной ничего не случится.

Вокруг Антония сгустилось облако. Потом прошло через него, словно выворачивая наизнанку или вытягивая его в четвертое измерение, неподвластное глазам человека, — но затем тьма межгалактической бездны обернулась знакомой темнотой земной египетской ночи. Антоний обнаружил, что, преклонив колени на камне и вглядываясь в пустынные дюны, стоит на краю утеса неподалеку от своей крепости.

Отшельник склонил голову и уже собирался возблагодарить Бога за избавление, но тут краем глаза заметил какую-то тень. Похоже на то, что тень отбрасывал человек, но Антоний-то знал, что доверять внешнему виду не стоит.

Он обернулся и оказался лицом к дьяволу, который нынче предстал перед ним в облике александрийского философа, который, как решил Антоний, скорее напоминал эпикурейца, чем неоплатоника.

— Что же теперь? — спросил отшельник, радуясь тому, что нынче может произносить слова вслух, хотя язык распух, а во рту пересохло. — Больше некого тебе искушать и мучить? Хоть я и видел твою пустоту, но полон по-прежнему. Испить напитка ужаса и отчаяния желаю не больше, чем отведать человеческой крови. Полагаю, что отныне я вампир, но моя вера все же со мной. Не быть мне баловнем князя тьмы!

— Не думай, что это соревнование, — вновь напомнил отшельнику дьявол. — Искушая тебя, я ничего не приобретаю и ничего не теряю. Мне вовсе не нужно, да и не хочется, ни твоей души, ни сердца, ни любви.

— Но тем не менее и тебя мучит какая-то жажда, — заметил Антоний. — Может, ты тоже вампир, алчущий человеческой крови вопреки благим намерениям.

— Есть жажда, — допустил дьявол, — и она, быть может, моя. Приходилось ли тебе, друг мой, встречать в своем одиноком убежище Сфинкса? Загадывала ли она тебе загадки? Я имею в виду истинные загадки Сфинкса, а не те, что выдумал Софокл.

— Встречать Сфинкса мне не доводилось, — ответствовал Антоний, вставая на ноги и стряхивая пыль с изорванной накидки. — Но если и встречу, то узнаю под этой личиной тебя и отвечу так же, как отвечаю сейчас: я верю в Бога, и Иисус Христос мой спаситель. Я не боюсь никаких возможных последствий этого утверждения.

— И все же даже среди христианского сообщества есть еретики, — проговорил дьявол. — Тех, кто поклоняется единому Богу и почитает спасителем Иисуса Христа, раздирают разногласия и сомнения. Если бы ты мог заглянуть в будущее… Но осмелюсь предположить, что ты бы увидел его столь же избирательно, как видишь настоящее: через призму своей веры. Тебя назовут святым, если после отшельничества здесь, в крепости, отправишься проповедовать в Александрию и напишешь письмо императору Константину. Ты станешь легендой, я же в ней предстану в не столь безупречном свете, и все мои попытки искушения окажутся тщетными. Но укус вампира — наша с тобой тайна, так тому и быть навеки. В истории не обходится без секретов, а у мира, подобного твоему, их даже более, поскольку там пишут расчетливо.

Антоний вновь мог смотреть в глаза дьявола и снова отметил, что они по-прежнему тревожны, хотя прежняя боль поутихла. Отшельник видел, как Сатана облизнул губы, словно они пересохли от сухого ветра, порывисто налетавшего с дюн.

— Священное Писание — это дар Божий, — проговорил Антоний, хотя знал, что защищаться нет нужды. — Там написаны заповеди, столь необходимы сейчас, когда пропал ковчег Завета.

— Письмо — весьма двусмысленный инструмент, — заметил дьявол. — Науку невозможно представить себе без измерений и вычислений, логических рассуждений и синтаксических сложностей. Но для изучения букв и чисел требуются особые учителя, и хранители культуры неминуемо ревностно относятся к контролируемой ими монополии, объявляя себя судьями веры. Но империя их недолговечна; если человек обучен читать, ему сподручнее размышлять… и сомневаться.

Антоний вглядывался в линию горизонта на востоке, где чуть светлеющее небо возвестило бы приближение рассвета. Но тщетно. Вероятно, у ночи оставалось еще несколько часов. Отшельник тоже облизнул губы, на этот раз страдая от жажды, и не только крови.

— Хочу показать тебе ответ на загадку Сфинкса, — мягко проговорил дьявол. — Загадку жизни и смерти, взросления и старения, конкуренции и отбора. Не могу заставить тебя осознать ее важность, но, несмотря на это, все же покажу.

— Я изнурен, — признал Антоний, — но ты не сможешь меня победить. Жажда — источник моих мучений, но она не дает мне покоя, и твои уловки не застанут меня врасплох.

— Взгляни туда, — молвил отец лжи, указывая на движущиеся по пустыне тени, где начали шевелиться и перемещаться дюны.

Антоний прекрасно знал, что в ночной пустыне лунный свет всегда готов сыграть шутку со зрением человека. Дымка, туманившая воздух днем, к ночи исчезала, но неверный ночной свет все равно был обманчив.

Отшельнику примерещилось, что сухой песок заклубился, очнувшись к жизни, затем отдельные вихри начали соединяться в имитации сложных органических форм: листьев и клубней, червей и клещей, слизняков и крабов, деревьев и змей. Он смотрел, как из крохотных семян и яиц все эти существа вырастают в сложных существ, которые, в свою очередь, производят еще больше семян и яиц, каждое вымирающее поколение сменяет последующее. Он наблюдал, как растут молодые особи, живые существа съедают друг друга, причем не беспорядочно, а в соответствии с соразмерным и закономерным порядком. Даже не менявшие места жизни растения, напоенные ветром и солнечным светом, всасывали в свою плоть вещества распада, и ничто из того, что могло бы стать плотью, не пропадало и не растрачивалось впустую, а всегда использовалось вторично и видоизменялось. Он видел, что в основе добычи пропитания всегда лежит принцип конкурентоспособности, соревнование присутствует и в стремлении отложить момент, когда всякая жизнь становится питанием, поэтому ни одно последующее поколение не было таким же, как предыдущее.

Все изменялось и будет изменяться впредь. Создание — процесс непрерывный, он никогда не будет завершен.

Антоний видел, что в результате этого процесса постоянных изменений появился человек, и сделал вывод, что, как и любой другой вид, человечество не застраховано от дальнейших изменений. Он понял, что люди — лишь часть сложнейшей системы, временный артефакт круговорота органической жизни, преходящая причуда вечной неугомонности молекул жизни, навсегда вовлеченных в процесс потребления и выделения, спешащих от одной формы жизни к другой и лишь замирающих на сущий пустяк времени для сна, смерти, мысли и веры. Отшельник решил, что нашел ответ на загадку сфинкса: жизнь наделена своей собственной энергией, обладает собственным круговоротом и деятельной сложностью процесса. Здесь скульптор не нужен — и Антоний почувствовал, что наверняка претерпит неудачу тот ваятель, который попытается смирить извечное изобилие природы.

— Что мне до этого? — вопросил дьявола Антоний. — Я удалился в пустыню для того, чтобы избежать суматохи и смятения, а не вызывать их в собственном воображении. Именно в одиночестве каждый находит Бога. И становится ближе к Нему. Не стану утверждать, что мне неинтересны жизненные процессы, что я считаю их неуместными, но на первом месте для меня стоит бессмертная душа, неуязвимая для этого смущения.

— И все же, друг мой, — сказал дьявол, — ты жаждешь воды, ты алчешь крови. Твоя плоть уязвима перед нуждой, и твой разум, может статься, окажется восприимчив к жажде, вызванной этой потребностью.

Переодетый философом отец лжи достал из складок одеяния кинжал, закатал рукав и разрезал кожу на руке от сгиба локтя до ладони.

— Подойди и насыться, — сказал он, а кровь из раны тут же хлынула ручьем и закапала на скалистый откос. — Испей моей крови, удовлетвори жажду.

— Не стану, — отвечал Антоний. — Ни ныне, ни впредь. Ты не сможешь вселить в меня ужас, о дьявол, ибо я покрыт броней моей веры в Бога и спасителя Иисуса Христа. Тебе не соблазнить меня, о искуситель, потому что я вооружен уверенностью в спасении и неприкосновенностью моей бессмертной души. Будет нужда — напьюсь воды, но не крови. Я унесу свою жажду в могилу независимо от того, насколько долог будет мой земной путь.

Дьявол поднял руку и слизнул собственную кровь, что доставило ему изрядное удовольствие. Затем обернулся. Посмотрел назад.

Антоний не видел четыре крадущиеся фигуры до тех пор, пока дьявол прямо не взглянул на них. Может, они появились в тот момент, но скорее блуждали поблизости, потихоньку приближаясь под покровом темноты.

— А-а! — воскликнул дьявол, словно не удивившись им, хотя сам вовсе не замечал их присутствия до тех пор, пока его не заставил обернуться приглушенный звук. — Вот те, кто никогда не откажется от крови. Хотя я сомневаюсь в том, что они томимы жаждой так же долго, как ты.

Он протянул руку, приглашая фигуры приблизиться.

Те осторожно подошли. По меньшей мере, они были удивлены, потому что не привыкли к подобным приглашениям — или, вернее сказать, к каким бы то ни было приглашениям.

Антоний во все глаза смотрел на приближавшиеся фигуры, освещенные тусклым светом убывающей луны, все же прибавлявшей света к слабому мерцанию далеких звезд. Незнакомцы оказались такими тощими, что были похожи на ходячие скелеты, одетые в лохмотья, но глаза их были огромны, сияли ярко и алчно, а тонкие губы поджались в предвкушении пиршества.

Дьявол добровольно протянул им руку. Рана была большой, и все четыре существа могли бы присосаться к ней одновременно, по двое с каждой стороны руки. Если бы в Сатане было столько же крови, как в обычном человеке, то каждый из них мог бы насытиться вдоволь, и еще бы осталось. Но не это произошло.

Четыре вампира накинулись на добычу, словно стая шакалов, вцепились в свою жертву когтями, огрызаясь и терзая друг друга. Доведенные до бешенства жаждой крови и близостью ее удовлетворения, они наносили удары и раны куда попало, стараясь скорее не допустить до добычи товарищей, чем завладеть ею.

Они слизывали и высасывали кровь, лакали и глотали, но все же большая часть алой влаги лилась впустую. Дьявол свалился наземь, и тут же вампиры вцепились ему в руки, ноги и горло. Все раны кровоточили чрезвычайно сильно, что показалось Антонию необычным — словно в слюне вампиров содержалось вещество, препятствующее свертыванию крови.

В родном городе Кома, да и в Александрии тоже — в тени от стены библиотеки, — Антонию приходилось видеть голодных собак, дерущихся из-за кости. Но развернувшееся нынче перед его глазами действо было совсем иным. Даже изголодавшиеся собаки сохраняли к сородичам некое подобие уважения: скалились и рычали, вместо того чтобы набрасываться и наносить раны. Вампиры же подобной сдержанности не ведали. Они не скалились, не рычали, а сразу вонзали когти и зубы в тело соплеменников. Норовили выколоть друг другу глаза и вцепиться в горло смертельной хваткой. Но столь кровожадные намерения им никак не удавалось претворить в жизнь, время шло, кровь дьявола стекала на землю, и его смерть казалась неминуемой.

Дерущиеся очутились у кромки обрыва. Сначала сорвался один вампир, затем — другой. Остались двое, и драка сделалась гораздо менее хаотичной и более сосредоточенной.

Два оставшихся вампира сражались изо всех сил, а дьяволова кровь все сочилась из ран.

Ошеломленный Антоний не сводил глаз с поля боя.

Наконец один вампир упал и больше не встал — он не умер, но все конечности у него были растерзаны, к тому же он, вероятно, потерял сознание. Победитель, которому тоже изрядно досталось, поспешил высосать оставшуюся кровь из последних иссякающих ручейков, сочащихся из дьяволовых ран, а также вылакать несколько лужиц, собравшихся в выемках скалы. Угощение показалось Антонию весьма скудным.

Закончив трапезу, вампир осторожно уселся, поддерживаясь покрытыми ранами, искалеченными руками, и взглянул на Антония. Глаза его, не лишенные разума, горели ярким и диким огнем.

— Ты не можешь позволить себе стоять парализованным страхом, друг мой, — изрек вампир. — Ведь ныне ты один из нас.

— Ведь это ты укусил меня, так? — спросил Антоний.

— Какое это имеет значение? — вопросом на вопрос ответил вампир, жадно облизываясь в поисках последней капли алой влаги. — Дело сделано. Пойдем с нами — наш путь лежит в Александрию.

— С вами? — переспросил Антоний. — Думаю, отныне быть тебе одному — и поделом, ведь ты так подло обошелся со своими друзьями.

— Они поправятся, — заверил его вампир. — Их будет томить жажда, но кости срастутся, а раны заживут. Никакая вражда по отношению ко мне терзать их не станет. Знают они, что наша сила — в численности, хотя в схватке за одинокую жертву может быть лишь один победитель. В Александрии все будет иначе. Города — наша вотчина… Ежели ты останешься тут один, то в конечном счете живые люди тебя поймают. А изловив, они обезглавят тебя и сожгут. После этого уже не возродиться. Так что лучше пойдем с нами. Тебе есть чему поучиться.

— Теперь в тебе кровь дьявола, — сказал Антоний. — Мне кажется, она придала тебе сил, но все равно ядовита.

— Если бы твои слова были правдой, — отвечал вампир, — то для меня, проклятого давным-давно, была бы некая разница. Но кровь философа знакома мне на вкус. И судя по всему, я отведал эпикурейца — а он ядовит менее всех прочих.

— Хоть с виду он был эпикурейцем, — возразил Антоний, — на самом деле — дьявол. А всего лишь около часа назад он был облаком прозрачной тьмы.

— В пустыне полно джиннов, — сообщил вампир. — В их жилах не течет кровь, но зато они могут сыграть с тобой шутку. С жаждой все проще. Если он поднимется вновь, то станет одним из нас. Но они не всегда встают. Мне повезло, и тебе тоже. И ему, хотя, когда он очнется, так ему не покажется. — Существо мотнуло головой в сторону бывшего соратника и противника, все еще лежащего без сознания.

— Ты не можешь причинить мне вред, чудище, — твердо сказал Антоний.

— Еще как могу, — отвечал вампир. — Но какая мне с того польза? К тому же тебя немало накажет жажда, коль скоро ты собираешься продолжать упорствовать. Мы зовем тебя с нами. Не хочешь — дело твое.

— Я буду молить Господа о спасении, — дерзко отвечал Антоний. — Я стану гордо переносить жажду, благодарный за то, что меня пытались соблазнить, но не преуспели в этом, и я выстоял. Я буду до смерти охранять свою бессмертную душу, которую затем вверю в любящие руки моего спасителя Господа. Дьяволу не удалось сбить меня с пути истинного, и тебе не удастся.

Вздрагивая от боли в позвоночнике и всех членах, вампир поднялся на ноги. Склонился над телом дьявола, затем опустился на колени подле него.

— Может, он очнется, — пренебрежительно бросило чудовище. — Правда, я в этом сомневаюсь. Уж очень ему досталось. Говорят, вампира можно прикончить, обезглавив и предав тело огню, но это лишь суеверные страшилки. Не утруждай себя приглашением в развалины твердыни — до наступления следующей ночи я устроюсь в тени под прикрытием утеса. Уверен, что не хочешь вместе с нами отправиться в Александрию? Конечно же, они в итоге примутся охотиться за нами, и придется податься куда-нибудь еще, но тем временем у нас будет предостаточно крови. Ведь город — наша естественная среда обитания.

Собравшись с силами и мыслями, Антоний встал напротив вампира, глядя на распростертое тело убитого, добровольно выбравшего смерть. Отшельнику пришлось согласиться — невозможно поверить в то, что труп очнется к жизни, но дьявол ведь мастер обмана. Он резко повернулся и пошел прочь по направлению к крепости. Конечно же, Антоний знал, что вампир смотрит ему вслед, но не обернулся.

«Плоть отвлекает от праведного пути и сеет смуту, — сказал отшельник себе, ясно формулируя мысль. — Умерщвление плоти — дело другое. Дух способен воспарить над любыми позывами тела. Молитва укрепит меня вне зависимости от того, сколько лет мне суждено терпеть мучения. Я сделаю так, как хочет Господь, пусть даже мне суждено дожить до ста лет».

История гласит, что Антоний прожил до ста пяти. Но он знал, какой лживой способна стать история, когда к ней прикладывают руку летописцы, посему перестал считать годы задолго до смерти. Когда же его официально признали святым, Антоний смог вознестись на небо и оттуда взирать на землю, а потому с интересом наблюдал за тем, как его закадычный враг дьявол вновь попытал счастья в Гейдельберге тринадцатью столетиями позже. Результат был несколько иной.

После этого города во всем мире резко пошли в рост, а вампиры принялись множиться. Антоний прикидывал, скоро ли всему придет конец и не пора ли попробовать создать мир где-нибудь еще в обширной и многогранной Вселенной, но в намерения Бога он посвящен не был.

— Собственно говоря, — сказала ему святая Леокадия как-то раз, когда они следили за внезапным началом и быстрым течением Третьей мировой войны, — я ничуть не жалею, что оказалась здесь. Ни по чему, оставленному в земной жизни, я не тоскую — разве что… — Она умолкла, как обычно делают все святые, когда разговор касается этой темы.

Антоний был слишком вежлив, чтобы закончить предложение вместо нее, хотя прекрасно знал, что та имела в виду. Сам он уж точно не тосковал по устрашающей жажде крови, которую дьяволов приспешник столь безжалостно на него наслал, ни по одному из тысячи прочих несчастий, унаследованных его плотью, приятных и не очень, но сколь часто грустил он о маленьких умственных потрясениях, которые стимулировали разум в то время, когда его вера готовилась обрести окончательное становление.

Теперь святой знал, как был прав, веря в спасение и Божью благодать, во что будет верить и впредь. В неотразимости этого утверждения определенно было бесспорное удовлетворение — но также он сейчас понял, что имел в виду дьявол, когда утверждал то, что никакое это не соревнование. Воистину, никакого интереса в победе над душой Антония у дьявола не было, и он на самом деле пытался подтолкнуть его к ответу на загадку Сфинкса.

Осознав это, святой Антоний время от времени — лишь чуточку — тосковал по своему искушению.