Рыцари тёмного леса

1

Всадник остановился на перевале. Ветер, дующий с горных вершин, свистел вокруг него. Далеко внизу лежали зеленые земли Габалы, ручьи и реки, холмы, долины и леса — все, что помнилось ему, и виделось во сне, и манило его назад.

— Домой, Каун, — прошептал он, но ветер унес прочь его слова, и высокий серый конь не услышал их. Всадник, тронув скакуна каблуками, направил его вниз и откинулся назад в седле. У заброшенного пограничного форта ветер утих. Дубовые, окованные бронзой ворота крепости болтались на сломанных петлях. Габальского орла с них содрали — остался лишь кончик крыла, весь позеленевший и почти неотличимый от гниющего дерева.

Всадник спешился — высокий, в длинном плаще с капюшоном, с шарфом, плотно обмотанным вокруг шеи. Он ввел коня в разрушенный форт и остановился перед статуей Мананнана. Левая рука, отломанная, валялась на булыжнике, лицо кто-то изуродовал топором или молотом.

— Быстро же они забыли, — сказал путник. Конь, слыша его голос, ткнулся мордой ему в спину. Человек снял толстые шерстяные перчатки и потрепал скакуна по шее. Здесь было теплее, и он размотал шарф, бросив его на седло. Потом откинул капюшон, и его серебристый шлем сверкнул на солнце.

— Давай-ка напоим тебя, — сказал путник и подвел коня к колодцу посередине двора. Бадья покоробилась, и под железными обручами зияли трещины. Веревка высохла, но еще держала, хотя и требовала осторожного обращения. Обыскав ближние строения, человек вернулся с глиняным кувшином и миской и поставил кувшин в ведро. Погрузив бадью в колодец, он бережно вытянул ее наверх. Из трещин лилась вода, но кувшин был полон. Напившись, человек налил воды в миску и напоил коня. Потом ослабил подпруги, долил жеребцу воды, поднялся на крепостную стену и сел там на солнцепеке.

Вот он, конец империи. Не кровавые поля сражений, не вопящие орды, не лязг стали о сталь, а пыль, вихрящаяся по булыжнику, разбитые статуи, рассохшиеся ведра и могильная тишина.

— Ты бы не вынес этого зрелища, Самильданах, — сказал путник. — Оно разбило бы твое сердце.

В собственном сердце он не находил горя по поводу крушения Габалы: глядя на статую, он горевал только о себе самом.

Мананнан, рыцарь Габалы, один из девятерых, которые были выше, чем принцы, и больше, чем люди. Достав из сумки на поясе серебряное зеркальце, он посмотрелся в него.

На него глянули синие глаза, обведенные серебристой сталью. Плюмаж ему обрубили в какой-то стычке на севере, на поднятом теперь забрале оставил вмятину топор во время Фоморианской войны. Руническую цифру, его знак, сорвали со лба где-то на востоке. Он не помнил этого удара — слишком много он получил их за шесть одиноких лет, прошедших после того, как врата закрылись. Бывший рыцарь перевел взгляд на стальной ворот, охватывающий шею, и представил себе медленно растущую под ним бороду. Когда-нибудь она задушит его до смерти.

Что за смерть для рыцаря Габалы — быть заключенным в собственном шлеме и удушенным собственной бородой. Такова цена, которую он заплатит за предательство. Такова кара за трусость.

Трусость? Он повертел это слово у себя в голове. За годы своих бесцельных скитаний он не раз проявлял отвагу в бою — и в атаке, и в долгом ожидании вражеского удара. Телесное мужество ни разу не изменило ему. Но в ту темную ночь шесть лет назад, когда перед ним разверзлись черные врата, затмив собой звезды, его пригвоздила к месту трусость иного рода.

Не в пример остальным Самильданах мог бы пойти в пекло с пригоршней снега. И Патеус тоже, и Эдрин — все.

— Будь ты проклят, Оллатаир, — процедил бывший рыцарь. — Будь проклята твоя гордыня! — Он спрятал зеркало в сумку.

Отдохнув около часу, он снова сел в седло. До цитадели оставалось три дня пути на запад. Он избегал городов и селений, покупал еду в единенных крестьянских усадьбах и спал под открытым небом. Утром четвертого дня он доехал до цитадели.

Мананнан пересек бывший розарий, где среди сорняков кое-где еще виднелись цветы. Между камнями мощеной дорожки за шесть лет набилась земля, и там тоже проросла трава. Боковые ворота стояли открытыми. Двор тоже зарастал травой, питаемой перелившимся через край фонтаном. Мананнан спешился, скрипнув своими доспехами.

— Да, Каун, здесь все не так, как тебе помнится. Их больше нет. — Он напоил коня из фонтана. Ветер хлопнул ставней о стену, и Каун вскинул голову, прижав уши. — Все хорошо, мальчик, — успокоил его Мананнан. — Здесь не опасно.

Бывший рыцарь расседлал коня, вскинул на плечо котомку и вошел в знакомый чертог. Сюда нанесло пыли, и от ковра пахло плесенью. Статуи смотрели на него незрячими глазами.

Придавленный бременем своей вины, которое здесь стало еще тяжелее, он прошел мимо изваяний к часовне в задней части здания. Листовидная дверь со скрипом отворилась. В часовню пыль не проникла, но золотые подсвечники, серебряная чаша и шелковые гобелены исчезли. Тем не менее здесь все дышало миром. Бывший рыцарь скинул и развязал свою котомку. Он снял перевязь с мечом, освободился от панциря и сложил все это на алтарь. За панцирем последовали наплечники и кольчуга, не раз спасавшая ему жизнь. На камень легли набедренные щитки и поножи, а поверх всего — черные с серебром перчатки.

— Вот и конец всему, — сказал Мананнан и хотел снять шлем, но тот не поддался. Оллатаир заколдовал его здесь, в этой самой часовне, шесть лет назад — но разве святости этого места недостаточно, чтобы снять чары без помощи волшебника? Пружинная застежка отошла без усилий, но шлем не двинулся с места. Мананнан нажал еще раз и уронил руку. Страх перед неудачей уступил место гневу. — Чего еще ты хочешь от меня? — вскричал он. Пав на колени, он стал молиться об избавлении, но молитва уходила куда-то в пустоту, не достигая цели. Лишенный доспехов рыцарь в изнеможении встал и вынул из котомки шерстяные штаны и кожаный камзол. Надев их, он снова пристегнул перевязь, натянул сапоги из мягкой оленьей кожи и взял одеяло, а котомку бросил.

Его конь щипал траву под стеной. Человек прошел мимо него в кузницу. Здесь тоже лежала пыль, инструменты заржавели, большие мехи порвались, в горне поселились крысы.

Мананнан взял заржавленную пилу — будь она даже новая, от нее не было бы пользы. Сталь-серебрянка, из которой выкован шлем, и сама по себе очень прочна, а заклятия Оллатаира сделало ее неуступчивой ко всему, кроме жара. Мананнан уже вытерпел как-то два часа пытки, когда один кузнец попробовал расплавить застежку его шлема. В конце концов ремесленник, отчаявшись, опустился перед ним на колени.

— Нет смысла продолжать, рыцарь. Требуемый для этого жар сожжет ваше тело и превратит мозги в пар. Вам нужен чародей, а не кузнец.

Мананнан обращался к чародеям и мнимым волшебникам, к провидцам и колдуньям — но никто из них не сумел снять чар Оружейника.

— Мне нужен ты, Оллатаир, — промолвил бывший рыцарь. — Я нуждаюсь в твоих чарах и твоем мастерстве — но где же искать тебя?

Оллатаир был прежде всего патриотом и мог покинуть родину только по принуждению — а кто же способен принудить к чему бы то ни было Оружейника рыцарей Габалы? Мананнан, стоя над заржавевшими орудиями Оллатаира, попытался припомнить их давний разговор.

Габала, учитывая величину империи, которой она некогда правила, сама по себе невелика. От границы с Фоморией на юге до моря и водной границы с Цитаэроном пролегает не более тысячи миль. С востока же на запад, от номадских степей до Асрипурского моря, и четырехсот не наберется. Одно ясно: Оллатаир должен жить вдали от городов. Мраморная громада Фурболга всегда вызывала у него неприязнь.

Где же он? И под какой личиной?

Оллатаир — это имя, которое он выбрал как Оружейник; когда ему хотелось попутешествовать одному и без помех, он пользовался другим. Мананнан обнаружил это случайно, десять лет назад, при поездке в самую северную из девяти провинций. Он остановился на постоялом дворе, где хозяин хвастался чудесной бронзовой птичкой, распевавшей на четырех языках. Когда этот человек раскрыл ладонь, птичка облетела всю комнату, наполнив воздух сладким ароматом.

— Откуда она у тебя? — спросил Мананнан хозяина, который низко склонился перед рыцарем Габалы.

— Она не краденая, доблестный рыцарь, клянусь жизнью моих детей.

— Я не обвиняю тебя, просто спрашиваю.

— Два дня назад тут побывал один путник, господин, коренастый такой и безобразный, точно грех. Денег у него не было, и он заплатил за постой вот этим. Могу я оставить птичку у себя?

— Оставь или продай, меня это не касается. Куда направлялся тот путник?

— На юг, господин, по Королевской дороге.

— Он не назвался тебе?

— Назвался, господин, как по закону положено, и в книге расписался. — Хозяин предъявил рыцарю переплетенный в кожу том.

На следующий день Мананнан нагнал Оллатаира. Оружейник ехал на пони.

— Случилось что-нибудь? — спросил Оллатаир.

— Нет, насколько я знаю. Я увидел твое изделие на постоялом дворе — слишком щедрая плата за одну ночь, тебе не кажется?

— Оно с изъяном и через неделю перестанет работать. Поезжай-ка вперед и оставь меня одного. Увидимся в цитадели.

Мананнан вспомнил об этом, стоя среди запустения и паучьих тенет.

Быть может, теперь Оллатаир назвался каким-нибудь другим именем — а быть может, он уже умер.

Но выбора у Мананнана нет. Он поедет на север и будет разыскивать там ремесленника по имени Руад Ро-фесса.

Мальчик подцепил щипчиками крошечную бронзовую стружку и затаил дыхание. Облизнув губы, он склонился над верстаком. Его рука дрожала.

— Тихонько, — сказал безобразный с виду человек, сидящий с ним рядом. — Успокойся и дыши ровно. — Мальчик кивнул и повел плечами, стараясь снять напряжение. Дрожь в руке унялась, и бронзовая стружка стала на место. — Хорошо! — сказал мужчина, оглядывая бронзового ястреба своим единственным глазом. — Теперь подними ему крыло — только осторожно!

Мальчик повиновался, и крыло со сверкающими перьями легко, без усилия, развернулось.

— Отпусти. — Крыло снова сложилось, прижавшись к туловищу птицы.

— Я сделал это, Руад! Сделал! — закричал мальчик, хлопая в ладоши.

— Верно, сделал. — Мужчина широко усмехнулся, показав кривые зубы. — И работал ты всего год, а у меня на это в твоем возрасте ушло целых три. Правда, у тебя учитель лучше, чем был у меня.

— А летать он будет?

Мужчина, взъерошив тугие светлые кудри мальчика, пожал широченными плечами, встал и расправил спину.

— Это будет зависеть от твоей способности черпать магию из воздуха. Давай-ка посидим немного. — Он вышел из мастерской в большую комнату, где у горящего очага стояли два кресла, и сел, протянув короткие ноги к огню, скрестив сильные руки на груди. Огонь заставлял сверкать бронзовый диск на его левом глазу и делал заметнее серебряные нити в его черных волосах. Мальчик, высокий для своих лет и сильно выросший из ливреи своего дома, присоединился к нему.

— Ты молодец, Лаг, — сказал ему Руад. — Когда-нибудь ты станешь мастером. Я очень доволен тобой. — Лаг покраснел и отвел глаза. Руад хвалил его редко и еще ни разу не приглашал посидеть с собой у огня.

— Он будет летать?

— Чувствуешь ли ты магию в воздухе? — спросил в свою очередь Руад.

— Нет.

— Закрой глаза и прислони голову к спинке. — Руад поворошил огонь кочергой, добавив в него три полена. — Магические токи многочисленны, а Цвета иногда пугают своей глубиной. С них, с Цветов, и следует начинать. Подумай о Белом, знаменующим собой мир и гармонию. Почувствуй этот Цвет, слейся с ним. Видишь ты его?

— Да, — прошептал Лаг.

— Когда ты испытываешь гнев, ненависть или боль — душевную, не телесную — ищи помощи в Белом. А Синий — это небо, власть воздуха, мечты о полете. Синий — опора всему, что летает. Видишь его?

— Вижу, мастер.

— Тогда поднимись к нему. — Руад закрыл свой одинокий глаз и примкнул к мальчику в его поисках. — Нашел ты его?

— Нашел, мастер.

— Что ты чувствуешь теперь?

— Небо зовет меня. Мне нужны крылья.

— Вернемся к ястребу — только не теряй этого чувства, — улыбнулся Руад.

Они вернулись в мастерскую, и мальчик взял с верстака маленький нож.

— Значит, я готов? — спросил он.

— Увидим. Дай волю магии Синего.

Лаг надрезал кожу у основания правой ладони и уронил каплю крови на бронзовый клюв птицы.

— Теперь крылья, — сказал Руад. — Только быстро. — Лаг капнул кровью на оба крыла и отступил назад. — Зажми порез пальцем, останови кровь. — Лаг сделал это, не сводя голубых глаз с ястреба. Какой-то миг тот оставался неподвижным. Потом золотая голова дернулась, крылья медленно развернулись, и ястреб, взмыв над верстаком, вылетел в открытое окно. Мальчик с Руадом выбежал вслед за ним на горный склон. Птица, сверкая золотом, поднималась все выше в небо — но вдруг дрогнула и уронила одно бронзовое перо… потом другое… потом третье. Ее полет утратил плавность и стал неровным.

— Нет! — закричал Лаг, подняв к птице свою тонкую руку, и Руад с изумлением увидел, как два выпавших пера вернулись обратно в крыло. Ястреб продержался в воздухе еще несколько мгновений, но тут же сложил крылья и камнем устремился к земле. Лаг, подбежав к нему, собрал перья и прижал к груди исковерканное туловище.

Руад Ро-фесса молча подошел к мальчику и положил руку ему на плечо.

— Не огорчайся, Лаг. Моя первая птица даже до окна не долетела. Это успех, большой успех.

— Но я хотел, чтобы он жил, — возразил мальчик.

— Я знаю — но ведь он ожил и поднялся в небо. В следующий раз мы уделим больше внимания шейным сочленениям.

— В следующий раз? — с грустью повторил Лаг. — На той неделе я войду в возраст. В доме для меня нет работы — меня продадут.

— До будущей недели многое может случиться. Неси птицу в кузницу, и мы посмотрим, что можно спасти.

— Лучше уж я убегу и уйду к Лло Гифсу.

— У Сильной Руки тебе, возможно, нелегко придется. Но об этом мы поговорим в другой день. Доверься мне, Лаг, и займемся птицей.

Руад посмотрел, как мальчик собирает в траве кусочки металла. Отпавшие перья, хоть и ненадолго, изменили свой полет — а ведь Лаг освоил только Желтый, наименьший из всех Цветов.

В доме они снова сели у огня. Лаг был молчалив и печален.

— Скажи, — спросил Руад, — что ты почувствовал, когда ястреб стал ронять перья?

— Отчаяние, — просто ответил мальчик.

— Нет, в тот миг, когда ты закричал?

— Не знаю, — пожал плечами Лаг. — Я просто хотел, чтобы он продолжал лететь.

— Известно тебе, что случилось, когда ты крикнул «нет»?

— Ничего не случилось. Он упал.

— Не сразу. Он попытался вернуть упавшие перья — значит, был как-то связан с тобой. Однако ты говоришь, что ничего не почувствовал. В каком Цвете ты находился тогда — в Синем?

Лаг задумался, стараясь припомнить.

— Нет. В Желтом. Доступ к другим Цветам я получаю только через вас, мастер.

— Хорошо, Лаг, я подумаю над этим. Теперь тебе уже пора — ведь твое свободное время истекает в сумерки?

— Можно не спешить. Маршин сказал, что хозяева вернутся из Фурболга только завтра. Они привезут с собой гостей для покупки раба.

— Все может обернуться не так плохо, как ты думаешь. Так много хороших домов. Госпоже Диане или господину Эррину может понадобиться домашний раб, а они оба известны своим хорошим обращением со слугами.

— Почему я должен быть рабом? — вспылил мальчик. — Почему? Империи больше нет, и все входившие в нее земли теперь управляются людьми, бывшими прежде рабами. Почему же я остался в рабстве? Это несправедливо!

— Жизнь зачастую бывает несправедлива, мальчик. Ты пал жертвой последней, Фоморианской, войны. Но со временем ты сможешь выкупиться на волю, а пока тебе живется не так уж дурно.

— А вам когда-нибудь приходилось быть рабом, мастер?

— Разве что рабом своего ремесла, — признался Руад. — Ты попал в плен лет пять назад, так? Сколько тебе тогда было — десять, одиннадцать? Таков порядок вещей, Лаг. Войны стоят дорого, а добыча и рабы окупают расходы. В этой войне Габалой руководила гордость — она хотела показать, что расстается с империей сама, а не уступает насилию. Ты стал одной из последних жертв. Я знаю, это нечестно, но из человека, который все время сетует на несправедливость жизни, никогда ничего не выйдет. Ты уж мне поверь, мальчик. Люди делятся на три рода: победители, побежденные и бойцы. Победители, на каком бы поприще они ни выступали, — это избранники Цветов, и жизнь обращается с ними, как с богами. Побежденные растрачивают свои силы на бесплодные жалобы и остаются ни с чем. Бойцы заботятся об остроте своих клинков и держат щиты высоко. Они знают, что без боя ничего не добьются, и сражаются, пока не падут мертвыми.

— Я не хочу быть воином, — сказал Лаг.

— Слушай меня как следует, мальчик! — рявкнул Руад. — Я говорю не о воинах — я говорю о жизни. Тебе и меч, и щит заменяет ум. Если ты чего-то хочешь, составь сперва план, как этого добиться. Представь, в чем ты можешь потерпеть неудачу, и обдумай, как это предотвратить. А после без лишних слов приступай к делу. Сосредоточься на своей задаче. Ты наделен острым умом и большими дарованиями. Не знаю, как ты удержал свою птицу в воздухе, но, стало быть, это в твоей власти. Отыщи эту силу в себе, укрепи ее и никогда не позволяй отчаянию управлять твоим сердцем. Понимаешь?

— Я постараюсь, мастер.

— Ответ удовлетворительный. Ступай теперь домой, а я посмотрю твою птицу.

Лаг встал и улыбнулся:

— Вы были очень добры ко мне, мастер. Почему?

— А почему бы и нет?

— А в Макте говорят, что вы отшельник и не любите общества людей. Что вы нетерпеливы, грубы и нрав у вас дурной. Но я ничего такого за вами не замечал.

Руад тоже встал и опустил свою ручищу на плечо Лага.

— Я и в самом деле такой, как они говорят, Лаг, можешь не сомневаться. Людей я не люблю и никогда не любил — это жадные, себялюбивые существа. Но мне дано умение взращивать таланты, мальчик, как садовник взращивает свои цветы. Помнишь, как ты спрятался в кустах за мастерской, а я тебя поймал?

— Помню, — ухмыльнулся Лаг. — Я думал, вы меня убьете.

— Каждый четверг на протяжении семи недель ты прятался и следил за моей работой. Ты вел себя очень терпеливо, а это редкость в столь юном возрасте. Вот почему я решил обучить тебя искусству владения Цветами, и ты оказался хорошим учеником. Если Исток захочет, ты им останешься — а теперь ступай.

Когда мальчик ушел, Руад осмотрел шейный сустав птицы, ставший причиной крушения. Маховые перья тоже оказались слишком тонки, но ненамного. У Лага хорошие руки и верный глаз, но душа его еще не настроена на магию неба. Впрочем, эта магия зиждется на гармонии, и мальчик-раб накануне своего возмужания вряд ли способен ее постичь. Вдруг его продадут на корабль и он всю свою жизнь проведет под палубой — или станет кастратом, чтобы служить при наложницах какого-нибудь вельможи? Юношу с его красотой может ждать и другая, еще неприятная участь. Хотя опасность всего этого не так уж велика. Способные молодые рабы обычно попадают к хорошим хозяевам, которые используют их в своих делах и дают им возможность выкупиться на волю к тридцати годам.

Но кто упрекнет мальчика за то, что он опасается худшего?

Руад запер дом и оседлал свою старую гнедую кобылу. В Макту он ездил редко, но теперь ему нужно было купить соли, сахара, вяленого мяса и трав — а главное, пополнить запас золота и бронзы.

Бронза хороша для подмастерьев, но в ней нет магии, присущей золоту. Будь птица Лага сделана из фоморианского золота, она взлетела бы выше гор и вернулась назад в мгновение ока. Но золото — такая же редкость, как женская добродетель.

Руад неуклюже влез в седло и поехал по тропе между соснами. Дорога занимала два часа, и вид белых зданий Макты не доставлял ему удовольствия. Махнув часовому у северных ворот, он проехал к платной конюшне Гиама. Сам хозяин сидел у загородки двора и яростно торговался с купцом-номадом.

Руад расседлал кобылу, поставил ее в стойло, почистил и вышел к спорщикам.

— Погоди-ка, — сказал Гиам номаду. — Предоставим решать этому путнику. Не сочтите за труд, сударь, — подмигнул он Руаду, — посмотреть на двух этих лошадей и честно сказать нам, чего они стоят. Я соглашусь с вашим мнением, каким бы оно ни было.

Руад взглянул на пальцы Гиама, сложенные в древний знак, и подошел к первой лошади, караковому жеребцу лет восьми, семнадцати ладоней ростом. Ощупав его крепкие ноги и бока, он перешел к мерину. Этот насчитывал в холке шестнадцать ладоней и был лет на пять старше жеребца. На спине у него уже намечалась впадина. Знак Гиама запрашивал за пару сорок серебряных крон.

— Я бы дал тридцать восемь крон, — сказал Руад.

— Вы меня разоряете! — вскричал Гиам, приплясывая на месте. — Почему честный человек всегда терпит убытки?

— Ты обещал согласиться с решением этого человека, — напомнил ему номад. — Я тоже согласен, хотя это на пять монет больше, чем я предлагал.

— Боги сговорились погубить меня, — повесил голову Гиам. — Что ж, сам виноват. Я думал, что этот человек знает толк в лошадях. Бери их — ты заключил сделку, о которой и мечтать не мог.

Номад с ухмылкой отсчитал деньги и вывел лошадей со двора. Гиам ссыпал серебро в кошель на поясе и снова сел, как нельзя более довольный.

— Экий ты негодяй, — сказал Руад. — У жеребца сухожилие воспалено — не пройдет и недели, как он охромеет. А у мерина дух совсем сломлен.

— Ничего удивительного. Они оба с герцогских конюшен, а его светлость круто обращается с лошадьми.

— Как поживаешь, Гиам?

— Могло быть и лучше. — Гиам провел рукой по седеющим волосам. — Но впереди и вовсе ничего хорошего не видать.

— Если послушать тебя и других лошадников, времена всегда плохие.

— Не спорю, дружище Руад, но сейчас дело иное, поверь мне. Приметы видны по всей Макте. Со времени твоего последнего приезда нищих стало куда больше, а шлюхи так везде и кишат. Десять лет назад я бы на это не жаловался, но теперь смекаю, что ничего хорошего в этом нет: просто многие честные женщины лишились своих мужей и домов. Пройдись по Торговой, и ты увидишь закрытые лавки с заколоченными ставнями. И на рабов цены падают, а это всегда дурной знак. Нищие дерутся за места, а число грабителей с прошлого года удвоилось.

— И герцог ничего не предпринимает?

— Какое ему дело до города? — плюнул Гиам. — Со всего герцогства до меня доходят вести, что он увеличил налоги чуть ли не вдвое. Крестьяне отдают ему пятую долю своего урожая или всю годовалую скотину. А поскольку почти все крестьяне арендуют землю у дворян, у них остается не больше десятой доли, чтобы кормить свои семьи целый год.

К этому времени у конюшни собралось несколько человек, чтобы посмотреть выставленных на продажу лошадей, и двое приятелей продолжили свою беседу знаками.

— В воздухе пахнет безумием, дружище. За прошлый месяц герцог велел посадить на кол трех человек. За что, ты спросишь? Они написали королю прошение об отмене непомерно высоких налогов. Король поручил это дело графу Толлибару, родственнику герцога, и правосудие обернулось против тех самых, кто просил о нем. В этом есть некая черная поэзия.

— Но ведь подобная казнь уже лет двадцать как запрещена.

— В то время рыцари объезжали всю страну и помогали королю управлять. Не оглядывайся на вчерашний день, Руад. Прошлое мертво, как и рыцари.

— Но не могли же и все его советники умереть заодно. Например, Калиб.

— Говорят, он отправлен.

— А Рулик?

— Погиб от несчастного случая на охоте. Надо получше запасаться на зиму, Руад. Говорю тебе: я чую беду в воздухе.

— Пригляди за моей кобылой, — сказал вслух Руад и вышел на Торговую улицу. Как и сказал Гиам, многие лавки закрылись, и это было не к добру.

— Не хотите ли развлечься, сударь? — спросила его молодая женщина.

— Должно быть, плохи дела, раз ты подходишь к такому уроду, — улыбнулся он.

— Всего за три гроша, — сказала она, не глядя ему в глаза.

Он взял ее руки в свои и осмотрел их. Руки и ногти были чистые.

— Почему бы и нет? — Он последовал за ней через путаницу переулков в жалкую хибару с выломанной дверью. Здесь тоже было чисто, хотя и бедно, и на груде одеял у стены спал малый ребенок. Женщина подвела Руада к тюфяку и легла, задрав подол своего шерстяного платья. Руад уже собрался расстегнуть пояс, но услышал позади какой-то шорох и быстро шагнул вбок. Дубинка просвистела над самым его плечом. Обернувшись Руад двинул неприятеля в живот, заставив его скрючиться пополам, и ребром правой ладони рубанул его по шее. Человек повалился на пол без сознания.

Женщина села, зажав рукой рот.

— Нам очень нужны были деньги. Он ведь не умер, нет?

— Нет. А деньги ты получишь, когда заработаешь их, — сказал Руад и расстегнул пояс.

Выйдя из темной хибары на солнечную улицу, он прищурил свой единственный глаз. Женщина разочаровала его — она все время плакала, пока он делал свое дело. Он рассердился, а у него гнев, в отличие от многих мужчин, не помогал плотским желаниям. Он оделся и ушел.

Пока он выбирался обратно на главную улицу, нищие не давали ему проходу. Гиам прав: Макета становится гниющей язвой.

Рудная улица почти опустела, и Руад с удивлением увидел, что у Картана окна тоже заколочены. Передняя дверь, однако, была открыта, и он вошел. Хозяин-номад наблюдал за упаковкой больших ящиков, но при виде Руада отвлекся, пригласил гостя в заднюю комнату и налил ему яблочного сока.

— Ты тоже уезжаешь? — спросил Руад. — Почему?

Высокий, угловатый купец сел за свой письменный стол, пристально глядя на Руада темными раскосыми глазами.

— Знаешь, почему я разбогател?

— Я не люблю, когда на мой вопрос отвечают вопросом.

— Понимаю, но все же ответь. — Картан улыбнулся, сверкнув золотым зубом.

— Ты покупаешь задешево, а продаешь задорого. Итак, почему ты уезжаешь?

— Я богат, потому что читаю ветер, — к растущему раздражению Руада поправил купец. — Когда ветер свеж, надо наживать деньги, когда он попахивает гнильцой, надо наживать деньги. Но когда он не дует вовсе, надо перебираться в другое место.

— Ты способен взбесить кого угодно, но мне тебя будет недоставать. Кому я теперь буду сбывать свои игрушки?

— Я пришлю к тебе кого-нибудь. Твоя работа высоко ценится. Ты привез мне что-то?

— Возможно. Но мне нужны золото, бронза и твое восточное масло.

— Сколько золота тебе требуется? — глядя в сторону, спросил Картан.

— За мою певунью ты выручишь триста рагов. Я возьму у тебя слитков на сотню.

— Покажи.

Руад достал из кошелька на боку золотую птичку с изумрудными глазами. Он погладил ее по спинке, поставил себе на ладонь, потом поднес к губам и прошептал какое-то слово. Птичка расправила крылышки, впорхнула и полетела по комнате. Из ее клюва полилась тихая музыка, и воздух наполнился пьянящим ароматом.

— Чудесно, — сказал Картан. — Просто великолепно. Сколько продлятся чары?

— Три года. Или четыре. — Руад протянул руку, и птичка села ему на ладонь. Он передал ее Картану.

— Что надо сказать?

— Имя мастера.

— Хорошо. А мастер — это вы. На востоке есть один царь, желающий приобрести огромного орла, чтобы подниматься на нем в небо. Он заплатит алмазами величиной с голову.

— Это невозможно.

— Полно, дорогой мой компаньон. В мире нет ничего невозможного.

— Ты не понимаешь. У магии существуют свои пределы. Когда-то Зиназар попытался расширить их, используя кровь невинности. У него ничего не получилось, и у меня тоже не получится.

— А если тысяча человек отдаст тебе свою кровь?

— Во всем мире не найдется тысячи человек, способных впитывать Цвета. Забудь об этих алмазах. Есть предел и твоему богатству.

— Есть, — ухмыльнулся Картан. — Все золото мира и медная полушка в придачу.

Руад выпил свой сок.

— Теперь скажи, почему ты уезжаешь, только ветер оставь в стороне.

Улыбка Картана померкла.

— Впереди плохие времена, и я не хочу, чтобы они меня затронули. Гонцы рассказывают мне, что в столице неладно. Казалось бы, при чем тут номад вроде меня — но дело в том, что казна короля Ахака опустела. Нескольких номадских купцов схватили, обвинили в измене и замучили до смерти, а их состояние перешло королю. Старый Картан не намерен пополнять казну этого стервятника.

— У меня с королем были свои сложности, — сказал Руад. — Он человек надменный и упрямый, однако не деспот.

— Он изменился, дружище. Он окружил себя дурными людьми, которых называет новыми рыцарями Габалы — страшными людьми. Говорят, что он серьезно занемог и некий чародей вылечил его, но умертвил его душу. Не знаю — о королях всегда ходят разные слухи. Знаю только, что климат здесь становится неблагоприятным для номадов и для всех, в ком есть номадская кровь. Я уже видел такое в других странах, и добром это никогда не кончается.

— И куда же ты едешь?

— За Внутреннее море, в Цитаэрон. У меня там родственники и молодая жена.

— У тебя и тут, насколько я помню, жена есть.

— У богатого человека лишних жен не бывает. Хочешь, поедем со мной? Мы наживем себе громадное состояние.

— Богатство меня не прельщает. Отправь завтра мои слитки в горы.

— Хорошо. Но будь осторожен, Руад. Все тайны рано или поздно раскрываются — боюсь, что и с твоей произойдет то же самое. И на этот раз ты можешь лишиться не только глаза.

Руад вышел от купца, завернул поесть в харчевню и вернулся на конюшню.

Предстоящий отъезд Картана огорчил его. Купцу, при всей его хитрости, можно было доверять, и Руад нуждался в нем.

Все тайны рано или поздно раскрываются.

Да, верно, но над этим он поразмыслит после. Когда он пришел на конюшню с мешком съестных припасов, Гиама не было и кобылу оседлал его младший сын — востроглазый парень с белозубой улыбкой.

— Вам нужна новая лошадь, — сказал он. — Эта уже никуда не годится.

Руад, сев верхом, усмехнулся парню.

— Твой отец продал ее мне два месяца назад и клялся душами своих сыновей, что ей сносу не будет.

— Отец уже немолод и может ошибаться. Зато у меня есть один мерин, он от Бускуса, и даже человек вашей комплекции может ездить на нем целый день и не увидеть ни пятнышка пота.

— Покажи мне его. — Руад проехал вслед за парнем во двор, где стоял вороной мерин около семнадцати ладоней в вышину, с крепкой спиной и сильными ногами. Руад спешился и спросил коня: — Это правда, что твоим отцом был Бускус?

Мерин мотнул головой и ответил:

— Нет. Этот парень такой же лгун, как его родитель.

Парень попятился назад с круглыми от страха глазами.

— А с виду — сама невинность! — покачал головой Руад.

— Так вы, стало быть, колдун? — прошептал парень.

— Колдун. И ты меня обидел, — сурово молвил Руад.

— Простите меня, сударь. Я, право же, раскаиваюсь.

Руад отвернулся и снова сел в седло.

— Твой отец, может, и стар, мальчик, но дураком он никогда не был. — Он повернул кобылу в сторону гор. Поделом юнцу. Гиам даже ребенком сумел бы отличить волшебство от ловкого трюка.

Все тайны когда-нибудь раскрываются…

Он заставил себя успокоиться и погрузился в Цвета. Через некоторое время он отыскал Белый и освободился от своего страха. На вершине подъема он оглянулся на Макту. Солнце садилось за горы, заливая город багряным светом.

Руад вздрогнул, и внезапно его посетило видение: восемь рыцарей в красных доспехах, с призрачно-белыми лицами и налитыми кровью глазами, ехали по небу с темными мечами в руках.

С великим усилием Руад оторвался от этого зрелища, утер пот с лица и пустил кобылу вскачь.