Русский бунт. Интервенция

Глава 19

Золотой дождь пролился на Краков!

Древняя столица давно успела позабыть о таком наплыве высоких гостей — с тех самых пор, когда столицу перенесли в Варшаву. А о таком уровне шпионства она и вовсе никогда слыхом не слыхивала. И о таких доходах!

Город словно помешался на торговле информацией, в нее были вовлечены буквально все — от мусорщика до новоизбранного по русским законам городского головы. Смешно, но факт: от прислуги сведения поступали куда интереснее, чем от отцов города. Что мог, к примеру, интересного услышать секретарь ратуши? Обрывки чужих разговоров? Зато горничная и даже возчик телеги квартальной свалки могли ознакомиться с содержимым мусорной корзины французского министра иностранных дел, графа де Верженна, и заработать несколько талеров за клочки черновика его письма. Или местный портной, снимая мерки с Людвига IX Гессен-Дармштадтского, папаши русской царевны и старшей дамы Российской Империи, не упускал случая краешком глаза заглянуть в бумаги на столе ландграфа. Или садовник Вевельского замка, подравнивая побеги плюща на стене, охотно грел уши у распахнутого по случаю летней жары окна Зала послов, зарабатывая себе на бутылку отличного венгерского. Или привратник борделя немедленно бежал по известному адресу за звонкой монетой, чтобы доложить: опять герр N замечен в развлечениях, введенных в моду три года назад маркизом де Садом. Купцы в Суконных рядах на Ратушной площади спорили между собой, что выгоднее — продать отрез муслина или три-пять раз сообщить разным заинтересованным лицам о подслушанном разговоре между Екатериной Дашковой и дамой, пожелавшей сохранить инкогнито, чьи перстни на пальцах выдавали принадлежность к главным аристократическим домам Европы. Серебро и золото сыпалось на краковян, и виной тому был никто иной, как Конгресс.

Стоило русскому министру Безбородко оповестить иностранные дворы о приглашении на общеевропейское собрание, в Краков буквально понеслись со всех концов Европы кортежи и одинокие золоченые экипажи. Наплыв гостей был такой, что скромный дом бюргера в Немецком квартале сдавался по цене дворца где-нибудь в окрестностях Версаля. Целые староства в окрестностях Кракова тут же позабыли о мятежных разговорах, переключившись на поставки продуктов. Не хватало конюшен и каретников. Да что там говорить — недостаток выявился во всем: в мастерах огненных потех, в оркестрах, в поварах, в лакеях, прачках, кружевницах. В куафюрах не было достатка, в отличие от курфюрстов и фюрстов.

С прибытием первых гостей город пустились во все тяжкие: фейерверки, балы, парадные обеды, прогулки под луной… Каждый князь германский желал, не ударив в грязь лицом, показать всем и каждому, что он — о-го-го! Тон всеобщему веселью задавал явившийся из Парижа с дочерью граф Воронцов, сохранивший, к всеобщему удивлению, не только титул, но и барские замашки. Откуда в карманах Романа Илларионовича золотишко? Неужели царь Петр Федорович все еще благоволит семейке своей бывшей любовницы Елизаветы Московской, которую, по слухам, могут объявить святой при жизни? Конгресс терялся в догадках, конгресс злословил, но не отказывался от удовольствий, которые предлагал или граф, или те, кто поддался его влиянию. «Давайте прежде всего праздновать, дела подождут!» Этот лозунг графа, к большому неудовольствию серьезных дипломатов, закружил конгресс в вихре танцев, пиров, развлекательных выдумках и любовных интрижках.

О, с флиртом и более в краковских парадных залах все обстояло не просто хорошо, а отлично, восхитительно, непередаваемо. Десант из прекрасных паненок самых благородных фамилий съехался в Краков со всей Польши. Девицы были отменны и не склонны долго ломаться, тем более, что нету лучше царицы, чем польки из отчей светлицы. Второй эшелон из дам попроще также заполнил все доступные дома, а за неимением оных — и близлежащие хутора.

Желает дуайен Конгресса, престарелый папский нунций, монсеньор Обручи, собрать заседание, а ему в ответ:

— Кворума нет. Ваше Святейшество, вся рейнская Германия изволит кататься на лодках с графом Воронцовым.

Нунций уже знал, что эвфемизм «кататься на лодках» означает нечто иное, чем простые водные прогулки. Но и сам, чуждый аскезе, был не прочь составить компанию «лодочникам».

— Тогда соберемся дня через два или три. У делегатов нет возражений?

Конечно, возражения были, да еще какие! Цесарец граф Венцель Антон фон Кауниц-Ритберг и француз Шарль Гравье, граф де Верженн хотели немедленно приступить к спорным вопросам. Но как пойти против мнения большинства, жаждевшего праздника, а не скучных заседаний? Они слали реляции своим монархам, оправдываясь в бездействии, и просили все больше и больше золота — поддержание престижа представляемых ими держав требовал больших расходов. Уступить русским? Гессенскому Леопольду, получившему от англичан немало гиней за отправленные за океан полки? Противно чести!

— По-моему, дорогой Шарль, — как-то признался князю де Линю удрученный де Верженн, — мы вовлечены в какую-то дьявольскую игру царя, цель которой поднять до небывалых высот благосостояние Кракова, уступившего восточному владыке.

У князя было иное мнение, но он не осмелился высказать его французскому представителю. Де Линь, оказавшийся в Кракове раньше всех остальных, видел невооруженным глазом случившиеся перемены. Гетмана Овчинникова, внезапно превратившегося в гостеприимнейшего хозяина и улыбавшегося всем подряд — только глупец примет этот оскал за радостное приветствие от человека с глазами убийцы. Безбородко, расточавшего комплименты все подряд и ловко уклонявшегося от каверзных вопросов. Очень странный тип, сочетающий в себе отсутствие аристократического лоска и острый ум.

— Господин министр, — закидывал хитрую удочку де Линь, — как вы находите польских дам? Они очаровательны, не правда ли?

— Как вам сказать. Я был в Москве и общался в местных кругах. С полячками московских дам роднит необузданное словоблудие. Средь них существует лихорадочное волнение, желание средь контрдансов поразить вас знанием четырех-пяти языков и глубокими познаниями в великой танцевальной науке. Киевлянки, с коими я ближе знаком, более естественны и лучше, по моему мнению, воспитанны.

— То есть, вы находите краковянок куда более жеманными, хуже воспитанными или отчаянно скрывающими свое отчаянное любопытство?

— Полагаю, они таковы, какие есть.

— О, мой бог, это «есть» — крайне опасно. Шикарные женщины в фешенебельной остановке — кто мог бы подумать, что конгресс парализуют прекрасные грации!

— Наслаждайтесь, князь!

Только сейчас, оценив смысл подковерных вопросов де Линя, Александр Андреевич понял глубину замысла своего императора. «Развлекай полгода, Воронцов тебе в помощь», — таково было его короткое указание. Выходит, все эти балы, фейерверки, лодочные прогулки, артиллерийские салюты — не более чем мишура, призванная дать выигрыш во времени.

— Как вам конгресс, князь?

— Конгресс танцует! — вздохнул Шарль де Линь.

Как понять, что выехал из Европы в Россию? Дороги превращаются в направления, а дежурные улыбки хозяев почтовых станций — в подобострастно согнутые спины.

Я откинулся на подушки обитой синим шелком кареты. Если бы не свирепая буря, мог до добраться на корабле с куда большим комфортом. Три дня дороги от Кёнигсберга до Петербурга — и все это время скрип колес по разбитым армией дорогам, тряска, пыль и мысли. Мысли, от которых голова пухла.

Достал из портфеля увесистую пачку листов, перевязанных лентой. Проект Конституции. Радищев и Новиков, головастые черти, сидели над ней дни и ночи. И вот, нате вам — получите, распишитесь. Прискакал фельдкурьер, передал документы. А еще сообщил, что Земской Собор вот-вот начнет работу, и без императора ну совсем никак. Откладывай, Петр Федорович, все свои военные дела, подавление сопротивления и мобилизацию Польши, присоединение Восточной Пруссии, отправку армии «Север» на «зачистку» ганзейской Балтики до границ Бранденбурга. А еще добивание прибалтийской немчуры, которая, как оказалось, набилась в Кенигсберг, и именно она стала ядром сопротивления и причиной кровавого штурма. С потерей стольких моих людей, с коими прошел трудными дорогами боев и побед аж от самого Урала и оренбургских степей. Забудь обо всем и поспешай в Питер, сказали мне полученные бумаги.

Перелистал страницы. Знакомые строчки, уже много раз читанные и обдуманные. Основной закон. То, на что будет опираться вся держава.

Что там у них вышло? «Конституционная монархия». Император — священная фигура, символ нации. Он есть, но власть его ограничена законом и парламентом. Правильно. Абсолютизм — зло, пройденный этап. Мне тут вечным монархом не сидеть, а после меня… кто знает? А закон останется.

Двухпалатный парламент — Сенат и Дума. Сенат — верхняя палата, пожизненные члены, выбираются один раз от каждой губернии, от каждого присоединенного края, наместничества или генерал-губернаторства — от финнов, шведов, поляков, пруссаков и далее по списку. Самые именитые и авторитетные граждане. Дума — нижняя, выборная, глас народа. Логично. На ней законодательная инициатива, постоянная работа над новыми постановлениями, работа с наказами с мест. Раз в 4 года перевыборы, новый состав.

Монарху подчиняются все войска. Это тоже понятно. В военное время без единого командования — хаос. Император назначает по согласованию с парламентом объединенное правительство — никакого единоличного произвола вплоть до международных сношений и армейского строительства. Раз в год оно отчитывается, утверждает бюджет. Прозрачность, контроль, включая деньги на военные расходы. Все секретное — в специальных думских комиссиях.

Вот насчет выборов раз в 4 года… Всеобщие, тайные. Еще раз перечитал. Тут глаз снова «зацепился». Лист с этим пунктом был у меня испещрен пометками. Изначально Новиков и Радищев, вдохновленные идеями просвещения, предлагали действительно всеобщие выборы. Для всех! Мужчин и женщин, без различия сословия и имущественного положения. Но потом, после бурных дискуссий в правительстве… внесли правки. Голосуют только мужчины от двадцати пяти лет и только с имущественным цензом, точнее говоря, с налоговой ответственностью. Платишь подати — имеешь право голосовать, выбирать и т.д. Исключение — военная служба, она к налогами не привязана. Пусть тебе хоть 15 лет — раз попал в армию, получи все права. Васька Каин — всем живое свидетельство, ну и еще одна замануха для воинского призыва, без этого никак.

Что тут делать, я не знал. Каждый мужик, каждый крестьянин, каждый рабочий имеет право голоса! Они кровь проливали, они за эту свободу сражались. А женщины? Разве они не народ? Разве не их дети гибнут в этой войне? Разве не они на полях трудятся, пока мужики воюют?

Я почесал подбородок — борода продолжала расти, надо уже ее подстричь.

А готово ли общество? Готово ли это многомиллионное, темное, забитое народное море принять женщину как равную себе в политических правах? Мужик, который всю жизнь видел в бабе работницу да продолжательницу рода, почти рабу, что он скажет? Взбунтуется похлеще, чем против крепостничества. Женщины сами… многие из них и представить себе не могут, как это — идти на сход, голосовать, разбираться в делах государственных. Им бы хозяйство да детей поднять.

Я скрипнул зубами. Черт! Как же тяжело ломать вековые устои. Нельзя все разом. Поперхнутся свободой, захлебнутся. Шаг за шагом. Сперва мужикам право, потом, лет через… двадцать? тридцать? Когда подрастут новые поколения, когда школы появятся везде, когда и мужики, и бабы научатся читать и думать… Тогда.

Я перевернул лист. Пункт остался без изменений. Мужчины с имущественным цензом плюс армейские льготы. Пока так. Потом… потом посмотрим. Надо это будет на Земском Соборе обсудить.

Отмена сословий, равноправие, свобода слова, вероисповедания, перемещения, запрет рабского труда во всех его видах. Без комментариев. Фундамент свободного общества. Это свято.

Создание Верховного суда. Выбирают кандидатов сенаторы, назначает их монарх. Он же трактует основной закон, вносит правки. Вот тут спорно. Трактовать закон — ладно. Но вносить правки в Конституцию? Это не его дело. Это дело парламента. Как и утверждение полного кодекса законов, над которым денно и нощно работает Радищев. Перерабатывает всю древнейшую муть Уложенного Собора середины прошлого столетия, правит ее в соответствии с моими Манифестами. Будет чем депутатам будущей Думы заняться. У меня есть много того, чем их озадачить.

Например, срок выборов — четыре года, пять лет?. В такой огромной стране, пока выберут, пока приедут, пока разберутся… Парламент должен работать дольше. Годиков семь? Это тоже надо обсуждать. Много спорного.

Но в целом… в целом — хорошо. Крепко, основательно. С этим можно работать. Это можно народу предложить. Это — закон, что выше царя. И выше династии. Которую еще нужно создать.

Карета замедлила ход. За окном поплыли знакомые очертания предместий Петербурга, впереди в белесых сумерках заблистали огни на центральных улицах. Фонарщики-«фурманщики» зажгли уличные светильники, их желтый свет отражался в мокрых после недавнего дождя мостовых. Вот и въехали в город. Нева, дворцы, строгие прямые улицы. Град Петра. С какой бы легкостью я променял тебя на Москву! Уютную, патриархальную… Не готова древняя столица к перемещению правительства, офисно-квартирный вопрос еще не решен. Стройка там колоссальная, но…

Наконец, карета остановилась во внутреннем дворе Зимнего. Я вышел. И обомлел.

Вся челядь дворцовая, несколько сотен душ, выстроилась в две длинные шеренги от самых дверей подъезда. Лакеи в парадных ливреях, камердинеры, горничные, истопники, кухарки, дворники… Все. Как один. Тишина стояла такая, что было слышно только шум Невы вдалеке и плеск волн о набережную. Даже охрана замерла, почувствовав момент.

Как только я ступил на землю, первая шеренга, как по команде, склонилась в низком поклоне. Вторая за ней. Женщины делали книксен. Беззвучно, почтительно. Словно не живые люди, а манекены.

Я шел между этими двумя рядами, и сотни глаз, испуганных, любопытных… Непривычно. В Москве, в Кремле, такого не было. Там все было проще, душевнее, что ли. Живее. А здесь… Парад мертвецов.

Я взглядом искал знакомые лица. И нашел. Впереди, у самых дверей, стояли Августа и Агата. В одинаковых черных платьях с похожими, аккуратно уложенными прическами. Стоят рядом, как сестры! Почему в черном, срок же траура по Павлу уже закончен?

Подошел к ним. Они тоже сделали глубокий книксен. Выпрямились. Вгляделся в их лица. Бледные. Под глазами круги. Опухшие немного. Что с ними? Болели? Или… плакали? Где радость от встречи с победителем-повелителем?

— Августа… Агата…

— Ваше величество! Добро пожаловать домой!

— Все ли ладно?

— Да, да, — на приличном русском ответила Августа. — Ужин ждет вас!

А я умотался до чертиков, спина затекла, мозги растрясло…

— Благодарю.

Я кивнул им обеим, прошел мимо, направляясь ко входу.

— Коробицын! — окликнул я своего бодигарда, повышенного до роли начальника охраны, который шел чуть поодаль, все так же сканируя взглядом окружение. — Никому не тревожить! Устал. Пойду спать. Завтра тяжелый день.

— Будет исполнено, Государь.

Я поднялся по ступеням, не оглядываясь. За спиной остался застывший двор, безмолвная челядь, две девушки в черном. По кому траур, так и не спросил.

Василий Иванович Баженов летел в Кремль, словно на крыльях, хотя на дворе стояла отвратительная погода. Моросивший с утра мелкий дождь сменился пронизывающим ветром, гнавшим низкие свинцовые тучи над Москвой. Карета подпрыгивала на разбитой мостовой, заставляя архитектора сжимать кулаки от нетерпения. Сердце колотилось где-то в горле, в голове стучала единственная мысль, принесенная утренним курьером: «древняя кладка».

«Древняя кладка… на месте нового Дворца приемов? Быть того не может! Откуда?»

Его грандиозный проект, его мечта о новом сердце Москвы, что должен стать символом возрожденной России, возводился на месте старых, обветшалых строений, стоявших у Боровицкого холма. После «царского» субботника вокруг стало чище, но все еще валялись кучи строительного мусора.

Карета резко затормозила у котлована. Архитектор успел выпрыгнуть на брусчатку, не дожидаясь, пока лакей распахнет дверцу. Бросился бегом, огибая телеги и снующих рабочих, к строительной площадке. Большой котлован, вырытый для фундамента дворца, зиял у подножия стены. Повсюду громоздились штабеля леса, камня, стояли подъемные краны, приводимые в движение воротами и лошадьми. Рабочие — в грязных рубахах, меховых шапках — застыли над какой-то ямой, сгрудившись, что-то разглядывая.

Баженов подлетел к ним, задыхаясь. Его парик сбился, белый шейный платок тоже.

— Что здесь происходит? Кто старший?

— Я, ваше высокоблагородие!

Из толпы выступил высокий, плечистый мужик, с окладистой бородой и шапкой, надвинутой на самые брови. Старший строитель. Павел Силыч. Толковый мужик, из бывших крепостных, поднявшийся благодаря своим способностям и указам нового царя. Баженов его уважал.

— Сам знаешь, нет уже нынче благородий. Обращайся по имени-отчеству. Говорено же было уже!

— Барин, Василий Иваныч! — Павел Силыч снял шапку, кланяясь. — Не извольте гневаться, не по нашей воле простой. Наткнулись вот…

Он махнул рукой в сторону ямы. Баженов подошел ближе.

— Кладка, Федор Саввич. Прямо вот тут, под землей. Толстая, крепкая. И не просто стенка, а… замуровано что-то. Вроде как вход.

Баженов заглянул в яму. Глубина метра три-четыре. Видно, как темные, древние камни аккуратно выложены, образуя арочный свод, плотно, на совесть заложенный более поздней кирпичной кладкой. Камни были старыми, очень старыми, покрытыми вековым мхом и землей.

— Замурованный ход… — прошептал Баженов, и мурашки побежали по спине, несмотря на холод. — Откуда он здесь?

— Понятия не имеем. Копали, как велено, под фундамент, и вот… наткнулись. Крепко заделано, не возьмешь так. Боимся без вашего приказа ломать.

Баженов оглянулся на строителей. Их было много, и все они ждали. В их глазах читалось любопытство, суеверие — кто знает, что там, под землей, скрыто?

— Ломайте! — резко приказал архитектор. — Аккуратно, но быстро! Надо узнать, что там!

Рабочие зашевелились. Принесли ломы, кирки. Несколько крепких мужиков принялись разбивать кирпичную кладку. Кирпичи вылетали с глухим стуком, осыпая землю мелкой крошкой и пылью. Работа шла споро. Вскоре стало видно, что за кладкой — пустота. Темный проем.

— Фонари! — распорядился Баженов.

Принесли новомодные керосиновые лампы. Несколько рабочих, держа их в руках, один за другим исчезали в темном проеме.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Баженов.

— Вроде, коридор, Василий Иванович. Сухой. Идет вниз, заворачивает…

— Надо смотреть самому! — решился Баженов. — Пал Силыч, пойдем со мной. Остальные — продолжайте работу, но не отходите далеко!

Он спустился в яму, осторожно ступая по неровным грунтовым ступеням. Прораб шел следом. Залезли в проем. Воздух был спертый, пах пылью, сухой землей, чем-то еще — старым деревом? И никаких намеков на сырость, затхлость. Удивительно.

Коридор был узким, извилистым, выложенным все той же древним камнем. Масляные фонари, которые держали рабочие впереди, отбрасывали колеблющиеся тени на стены, искажая пространство. Шли минут пять, может, больше. Коридор все изгибался, спускаясь все ниже.

— Далеко ж они зарылись, — пробормотал прораб. — И чего прятали-то?

— Скоро узнаем, — ответил Баженов, чувствуя, как волнение нарастает.

Наконец, коридор вывел их в небольшое помещение. Рабочие с фонарями остановились, подняв их повыше. Баженов вошел следом и застыл.

Это была… часовня? Высокий сводчатый потолок терялся в темноте над головой. По стенам — ниши, и в одной… Большой сундук, расколотый временем. Дерево, из которого были сделаны стенки, истлело, рассыпалось, потеряло былую форму. Из щелей между трухлявыми досками виднелись книги в толстых переплетах. Скрученные свитки. Сшитые стопки листов.

Баженов, не веря своим глазам, бросился вперед. Павел Силыч неуклюже поспешил следом. Архитектор подошел к полуразвалившемуся ларю. Аккуратно, боясь повредить, вытащил один из свитков. Он был толстым, плотно скрученным, перемотанным истлевшей тканью. Развернул край.

Буквы. Латинские. Ровным, старинным почерком. Он поднес свиток ближе к свету фонаря, который подоспевший рабочий держал рядом. Пробежал глазами несколько строк. И тут же замер, побледнел.

— Боже мой… — прошептал он.

— Что там, Василий Иванович? — спросил прораб.

Баженов, не отвечая, осторожно развернул свиток еще немного. Читал. Читал, и лицо его становилось все более пораженным.

— Это… это Титус Ливий… «История от основания города»…

— Ливий? Это что, книженция такая? — Павел Силыч начал чесать в затылке.

— Древний манускрипт! — голос Баженова стал выше, срываясь на крик. — Это величайшее сочинение древнеримского историка! О Риме! И… и это полный текст! Свитки!

Он оглянулся на груду рукописей. Начал их считать.

— Но ведь… науке известно только тридцать пять свитков! Тридцать пять из ста сорока двух! А здесь… здесь их… больше!

Он дрожащими руками вернул свиток на место. Схватил другой. Фолиант в кожаном переплете, позеленевшем от времени. Листы из пергамента. Открыл. Снова латынь.

— А это… это Вергилий! «Энеида»! Поэма.

— Это нам понятно, — хмыкнул прораб. — Древние вирши. Стишки.

— Стишки⁈ — воскликнул Баженов. — Павел Силыч! Это величайшие произведения античности! Которые мы знаем по поздним копиям, по фрагментам! Утерянное. А здесь…

Он перебирал книги, свитки, словно в лихорадке.

— Вот! Аристофан! Его «Комедии»! А вот… Цицерон! «De republica»! Трактат о государстве! Полный! И… и его «Истории»! Восемь книг! Восемь книг его исторического труда, который считался тоже утерянным! О котором мы только по упоминаниям знаем!

Каждое новое открытие потрясало его до глубины души. Руки дрожали, лоб покрылся испариной, несмотря на прохладу зала.

— А это кто? Гай Лициний Кальв! Соперник Цицерона в ораторском искусстве! Его речи! Поэмы! Павел Силыч! Ты понимаешь, что это⁈

Прораб снова почесал затылок. Посмотрел на рабочих, которые, увидев, что барин увлекся, начали перешептываться, зевать. Скучно им было. Старье бумажное. Ну и что?

— Древние книги. Зачем только их тут замуровали?

— Зачем⁈ — Баженов нервно ходил взад-вперед между фолиантами и свитками. — Это не просто старые книги! Это… это другой взгляд на прошлое! Это… это библиотека! Та самая! Легендарная! Библиотека Ивана Грозного! Либерия! Ее часть!

Он повернулся к прорабу, глаза его горели безумным огнем.

— Вы знаете ее историю? Говорят, ее к нам из Византии доставили! Собиралась веками императорами! Константин Одиннадцатый владел ею! После падения Константинополя ее в Рим перевезли, а потом… потом она оказалась в Москве как приданое Софьи Палеолог, когда она замуж за Ивана Третьего вышла! А Великий князь ее в Кремле спрятал! А потом Иван Васильевич, Грозный… расширил ее! Замуровал! Чтобы точно никто не нашел! И вот… вот она! Перед нами!

Павел Силыч пожал плечами.

— Для библиотеки маловато будет. Но интересно, конечно. Для ученых, поди.

— Ученых! — Баженов хлопнул себя по лбу. — Точно! Московский университет! Нужно срочно послать за профессорами! За ректором, за Десницким! За другими учеными! Им это нужно увидеть! Немедленно!

Он сделал глубокий вдох, пытаясь унять дрожь. Прошелся вдоль пустых ниш, надеясь на новые находки. Заглянул в каждую. Эх, пусто! А так хотелось! Найденное — это лишь часть Либерии, в этом Василий Иванович не сомневался.

В самом конце зала, у дальней стены, стоял небольшой столик. Не простой. Похож на жертвенник в церкви, на котором размещают святые дары. Он был сделан из темного дерева, искусно инкрустированного слоновой костью и перламутром. На столике лежали два предмета в специальных футлярах. Футляры были обиты бархатом, а поверх расшиты золотыми нитями и усыпаны драгоценными камнями — алмазами, рубинами, сапфирами.

Баженов подошел к столику завороженный. Это была явная особая ценность, хранившаяся отдельно от всех прочих сокровищ библиотеки. Он осторожно поднял один футляр. Открыл. Внутри лежала книга. В роскошном переплете, с листами из пергамента. Классический фолиант. Открыл второй футляр. А там…

Там лежал свиток. Толстый накрученный на большой деревянный, искусно резной ролик. Сам свиток был сделан из папируса. Буквы на нем были… древнегреческие. Баженов не читал на этом языке, но буквы узнать не сложно.

Василий Иванович взял в руки книгу из первого футляра. Это был комментарий Иоанна Богослова. На латыни. К… древнегреческому тексту.

Баженов дрожащими руками поднес книгу к лицу, попросил рабочего поднести фонарь совсем близко. Склонился над ней, вчитываясь в латинские строки. Читал медленно, словно каждое слово давалось ему с трудом. Лицо его, только что горевшее от возбуждения, постепенно становилось мертвенно-бледным. Краски сходили с него, словно смываемые невидимой водой. Колени затряслись. Он читал, читал, и все сильнее дрожали его руки.

Наконец, он оторвался от книги. Поднял голову. Повернулся к Павлу Силычу. Глаза архитектора были широко распахнуты, в них плескался не просто ужас, а нечто большее — полное отрицание увиденного, шок, граничащий с безумием.

— Василий Иваныч? Ну что там?

Баженов сделал вдох, но тут же закашлялся. Еле выговорил:

— Павел… Павел Силыч… Это… это новое Евангелие!!

— Евангелие? Ну… это хорошо. Святая книга, поди.

Баженов сглотнул. Уставился на прораба, на его непонимающее лицо.

— Это, — он показал рукой на свиток. — Евангелие от… от Симона.

Прораб нахмурился.

— От Симона? А это кто? Не слышал про такого. Поп в деревне говорил, что у нас четыре Евангелия, от Матфея, Марка, Луки и Иоанна…

— Именно! — выкрикнул Баженов, и голос его сорвался. Он схватился за грудь, словно пытаясь удержать сердце. — Именно, Павел Силыч! А это… это Евангелие от Симона, то есть от Петра — так его звали по-еврейски! От главного апостола! Петр… он… он не оставил Евангелия! Их только четыре! Четыре, которые знает весь христианский мир!

Баженов задыхался, слова вырывались с трудом. Он смотрел на прораба, на рабочих с фонарями, на пятна света на темных стенах.

— Это… это не должно существовать! Если это… если это правда…

Павел Силыч отступил на шаг. Лицо его посерело. Он посмотрел на бледного, дрожащего архитектора, на свиток с греческими буквами, на книгу с латинским комментарием. Наступившее в зале молчание казалось оглушительным.

— Василий Иванович… — прораб еле двигал губами. — Что же… что же нам теперь делать?

Утро пришло быстро. Короткий, не по-царски быстрый завтрак. Квас, кусок хлеба, пара вареных яиц. Деликатесы — потом. Сейчас время дел.

— Охрана, Победителя!

Вскочил в седло. Мой верный вороной встретил меня радостным ржанием.

Сегодня — Разумовский дворец. Тот самый, что на Мойке. Там соберется Земское Собрание. Депутаты уже начали съезжаться со всех концов России. Дворяне, купцы, крестьяне, казаки, представители народов… Пестрая публика. Представители всех сословий и земель, впервые вместе, чтобы решать судьбу державы.

Мы поехали быстро. Город еще спал, но на улицах уже кипела жизнь. Рабочие спешили на мануфактуры, купцы открывали лавки, дворники мели улицы. Петербург. Холодная чужая красота.Пускание пыли в глаза.

Рядом со мной ехали мои помощники. Перфильев, Афанасий Петрович, канцлер, с лицом вечно озабоченным, но при этом каким-то… довольным. Свалилась на него вся эта махина управления, но он, кажется, в своей стихии. Организатор от Бога. Новиков, Николай Иванович, в штатском сюртуке, с живыми, пытливыми глазами. Идеолог, просветитель. И Радищев, Александр Николаевич, тоже в штатском, чуть более сдержанный, но не менее горячий в своих убеждениях. Юрист, философ, министр юстиции, если все пойдет по плану, если Дума, созванная его усилиями, одобрит его кандидатуру. Если… Забавно, но справедливо…

— Как дела идут? Все ли готово? — спросил я, обращаясь к ним.

— Все по плану, Ваше Императорское Величество, — доложил Перфильев. — Дворец подготовлен. Депутаты размещаются. Организовано питание, охрана. Все народные избранники собираются и ждут ваших наказов.

Отлично. Покажите мне, что и как там будет. Процедура… Надо все продумать. Присяга — вот, что важно…

Мы подъехали к Разумовскому дворцу. Бывшее владение бывшего гетмана. Конфисковано, как и вся его собственность. Огромное здание, величественное. Фасад украшен. Везде красные флаги с золотым двуглавым орлом — нашим новым символом. И приветствия крупными буквами: «Да здравствует Собрание Земли Русской!». Народ у ворот толпится, машут, кричат. Депутаты — с огромными красными бантами на сюртуках. Отличить легко.

Мы спешились, вошли внутрь. Внутреннее убранство дворца, конечно, уступает Зимнему, но все равно впечатляет. Лепнина, картины, зеркала. И люди. Депутаты. Ходят группами, разговаривают, спорят. Казаки в чекменях, крестьяне в домотканых армяках, купцы в дорогих кафтанах, бывшие дворяне… те, что не сбежали или присягнули, в старых мундирах или партикулярном платье. Есть и татары в тюбетейках, и башкиры… Все смешалось. И все смотрят на меня. С надеждой? С опаской? С любопытством?

Перфильев, Новиков и Радищев повели меня по залам.

— Вот здесь, Ваше Величество, будет главное заседание, — показал Перфильев на огромный зал, где рядами стояли скамьи, а впереди возвышалось место для президиума. — Здесь будут обсуждаться и приниматься законы.

— А здесь — отдельные участки, — подхватил Новиков, заводя в большие кабинеты. — По направлениям: земельный вопрос, финансы, судопроизводство, военное дело… Депутаты будут работать в группах, готовить законопроекты. Все, как вы предначертали!

— Жить депутаты будут прямо здесь, во дворце и в его флигелях, — добавил Радищев. — Все готово. Собрание будет работать неделю. Сперва… сперва, конечно, одобрить ваши Манифесты. Затем Конституцию принять. Потом… свод законов. Самых необходимых для начала. Земельный, крестьянский, судебный… Кодексы.

Они вручили мне еще пачку бумаг — черновики законов. Уже наработали что-то.

Мы остановились в небольшой комнате, отведенной, видимо, под мой кабинет. Сели за стол. Обсуждали детали. Осещение стен дворца, общий малебен от патриарха, потом присяга. Как вести заседания? Как организовать голосование? Как избежать хаоса и бесконечных споров? Как не дать какой-нибудь группе продавить свои интересы в ущерб другим? Как… Хорошо хоть с кандидатурой председателя Думы все понятно — князь Щербатов, тут без вариантов. И лоялен, и из Рюриковичей, и в почтенном возрасте…

Вдруг дверь распахнулась. В комнату ворвался Почиталин. Бледный, запыхавшийся. В руках — пакет.

— Государь! Срочный курьер из Москвы!

Сердце ёкнуло. Плохие вести? Новый заговор дворян? Турки объявили войну? Если последнее, то все, тушите свет.

— Что случилось, Ваня⁈ — спросил я резко.

Почиталин отдышался. Глаза его горели не страхом, а… восторгом?

— Ваше Императорское Величество! Великая новость! В Москве… найдена… найдена библиотека Ивана Грозного! Либерия!

Я замер. Рука, тянувшаяся к пакету, остановилась. Библиотека Ивана Грозного? Та самая? Легендарная? Потерянная?

Курьер, стоявший за спиной Почиталина, тяжело дышал, пот струился по его лицу. Он молча протянул мне пакет.

Я взял его. И ощутил, как мир вокруг меня, этот дворец, эти люди, вся эта суета подготовки к Земскому Собранию… отодвинулись на второй план. Послание из Москвы было подписано Баженовым. Я сидел в ступоре и смотрел на пакет в руке. Не спешил открывать. Чувствовал, что эта находка… эта находка может изменить все. Снова.

Я держал в руке ключ. Ключ к прошлому. А может быть… к будущему?

7-Й ТОМ ЗАВЕРШЕН! НАЧАЛО 8-ГО УЖЕ НА АТ, ЖМИТЕ НА КНОПКУ =