Русский бунт. Интервенция

Глава 13

Сперва никто ничего не понял.

Первые ракеты, долетевшие до прусских порядков, своим свистом и грохотом напугали лошадей, и кирасирам потребовалось приложить немало усилий, чтобы их успокоить. Несколько разрывов в первой линии пехоты, выбитое капральство, опрокинутые мортирки, их окровавленные расчеты, сломанные колья… «Малышки» Кугорна при выстреле подпрыгивали и могли ускакать. Их приходилось удерживать на месте за кольцо, накинутое на крепко вбитый в землю кол. Всадники пялились на потуги артиллеристов, возвращавших на позиции свои недопушки, и зубоскалили:

— Крепче привязывай своего «коня»! Убежит — не догонишь!

— Михель! Что это было? — спросил кирасир из 2-го полка, поправляя карабинную перевязь, чтобы не оторвался пагон на ярко-желтом колете.

— Похоже на какие-то большие стрелы, — нервно хохотнул Михель. — Опять эти азиатские штучки. Помнишь, мы ходили к «капуцинам»?

Еще бы не помнить! Одного гусара из 6-го полка подстрелили во время разведки татары из русского войска… стрелой. Да-да, самой настоящей стрелой, воткнувшейся ему в руку. На него бегали смотреть как на диковинку все свободные от службы кавалеристы.

Приятель Михеля открыл рот, чтобы ответить — и тут начался ад!

Боевые порядки прусского левого фланга, наиболее близкого к Праге и военному лагерю с обозом, засыпало градом русских «стрел». Не меньше полусотни за один раз, а потом еще и еще. Эти странные снаряды еще до разрыва, на излете, выбивали всадников из седла, могли опрокинуть лошадь, снести несколько солдат, стоявших друг за другом. Потом они взрывались, засыпая все вокруг горячими осколками и чугунными пулями…

Жуткий свист, грохот, разрывы, вздымающие султаны земли, дикое ржание лошадей, вопли раненых, пожары, разлетающиеся предметы амуниции и даже куски человеческого мяса, бегущие в разные стороны солдаты. Все заволокло удушливо-кислым дымом, и в этом беспросветном белом тумане вспыхивали языки пламени, метались люди и кони, взбесившиеся, потерявшие не то что строй и забывшие о дисциплине — всякое соображение покинуло людей и животных, остались одни инстинкты. Спасаться! Бежать!

Когда от случайных попаданий начали взрываться зарядные ящики, левый фланг прусской армии полностью развалился. Кавалеристы не могли справиться со своими лошадьми — они закусили удила и понесли. Седла и щегольские, в цвет камзола, чепраки съезжали набок. Кирасиры падали на землю, теряя палаши и карабины с прикрепленными к ним коновязными колами. Гусары, позабыв о своем презрении к смерти, прыснули кто куда, как тараканы при включении света. Топтали всех, кто попался на пути. Пехотные ряды смешались и побежали — не только рядовые, но и хваленые унтер-офицеры, даже фенрихи, лейтенанты, капитаны.

Никогда полки Фридриха не знали такой паники, такой потери управляемости. Левый фланг обрушился на центр — между стройных линий неслись, не разбирая дороги, обезумевшие люди с ничего не соображавшими глазами, оборванные, заляпанные кровью, без колпаков, без ружей. Без ружей! Шеренги заволновались. Офицеры надрывали глотки, требуя держать строй. Расчеты мортирок остановили огонь без приказа по всей прусской линии. Все пытались разглядеть, что творится на левом крыле.

Свист и грохот оборвался так внезапно, что никто ничего не понял. Да и когда там понимать, если в следующее мгновение земля задрожала от тысяч копыт. Вся русская кавалерия атаковала полностью уничтоженное левое крыло пруссаков, а через него и центр вражеской армии. Тяжелая кавалерия зашла ему во фланг: кирасиры врубились сбоку в длинные синие ряды фузилеров и мушкетеров, не успевших перестроиться в каре, драгуны накинулись на резерв. Гусары добивали бегущих солдат. Пикинеры, казаки и башкиры с арканами охотились за деморализованной прусской конницей, не пережившей ракетного обстрела, превратившейся в беспорядочную конную толпу и одиночные группы. Татары бросились грабить обоз.

Когда немного развеялся дым и пыль, потрясенный Фридрих не поверил своим глазам. Левое крыло исчезло. Обратилось в ничто! В базар в торговый день, где поросята мечутся под ногами, смешиваются торговки с покупателями, а гуси с буртами картошки, где мальчишки случайно сбивают бидон с молоком… Король оказался не готов к последствиям войны с применением новых технологий. Точно также, как вскоре, через пять лет, окажутся не готовы англичане в битве при Поллилуре, когда на них обрушатся тысячи майсурских ракет. Ни разу в своей долгой военной карьере Фридрих не видел, чтобы сражение было проиграно всего за 15 минут.

— Что делать, сир? — осторожно спросил генерал фон Шарнхорст.

— Что делать? — горько переспросил король. — Отступать к переправам через Вислу. Обоз придется бросить.

— И артиллерию⁈

Потрясенный Шарнхорст не дождался ответа. Фридрих тронул своего коня, чтобы начать движение, и в ту же секунду на правый фланг его армии обрушился новый залп русских ракет. На правый, а не на левый!

— Это еще не все⁈ Да сколько же у них этого дьявольского оружия!

Старый Фриц съежился в седле, утратил молодой блеск в глазах и в лице, в считанные минуты став тем, кем являлся — стариком, измученным болезнями. Все смотрели на него. Ждали решения, озарения. Генералы, офицеры, кирасиры из Garde du Corps, командиры ближайших полков.

— Притвиц, я погиб! — повторил Фридрих фразу, сказанную когда-то ротмистру гусар, спасшему короля от плена в битве при Кунерсдорфе.

Фон Шарнхорст понял, что король не в себе. Иоахим фон Притвиц командовал Жандармским кирасирским полком на левом фланге и был уже, вероятно, мертв или пленен казаками. «Фридриха нужно увозить, пока не поздно».

Первый залп «Катюши», пристрелочный, мы благополучно запороли. Ракеты легли с недолетом. Вот что нам мешало не весь пакет запустить, а лишь один-два снаряда? Поторопились. Зато потому, после внесения новых поправок, все пошло как по маслу. И кавалерия вовремя подошла и бросилась в атаку. Исполать тебе, «Ракетница»!

Чумаков мухой метнулся на левый фланг и блестяще распорядился немногим боезапасом стоявшей там ракетной батареи. Навел шороху и на правом крыле пруссаков. Рассеял, обратил в бегство. Уцелевшие поодиночке бросились к Висле. Все побросав, огромная масса людей кинулась в воду, и многие потонули. Сохранившие строй роты уходили на север к понтонной переправе, еще не зная, что ее захватили карабинеры из Каргопольского и Рижского полков.

Я выехал на гребень холма в сопровождении бодигардов и с удовольствием оглядел картину разгрома «военной машины» Фридриха Великого. Сзади подходили полки, выведенные из-под огня прусских «минометов». Скорым шагом, опережая всех, разбегались в цепь егеря. Одной конницей врага не добьешь. Будем гнать его и гнать, пока не рухнет от бессилия или не задерет лапки кверху. Мне как раз колонисты нужны целину в украинских степях поднимать.

Авангард пруссаков еще держался. Здоровяки-гренадеры в узнаваемых в высоких конических колпаках с белыми и желтыми щитками спереди, за которые их и прозвали «сахарными головами», сформировали каре и стали гибнуть под метким огнем конных егерей, занявших вершину линии холмов. На них бросились черные гусары смерти. К их ведеркам-мирлитонам была приделана длинная лопасть. На марше это узкая плотная лента с косичкой на конце накручивалась на мирлитон, а сейчас, в атаке, она развивалась подобно крылу за спинами скакавших гусарами.

Вот тут Петров, командир конных егерей, меня удивил. Вместо того, чтобы скомандовать отступление и продолжить выбивать легкую кавалерию издалека, он бросил своих егерей в сабельную рубку. Видать, надоели ему подначки, что у него в эскадронах не кавалеристы, а пехота на меринах. Пришлось срочно выдвигать вперед пехотные кареи.

Первыми мне под руку подвернулось московцы, бывшие легионеры. Им больше всех досталось от мортирок — глупая случайность, так бывает при слепой стрельбе по квадратам. Их командир, с забинтованной половиной лица, бледный, но решительный, вел их в бой, яростно сверкая уцелевшим глазом. Я припомнил, что генерал-майора Баннера сменил произведенный мною в бригадиры Кутузов. Неужели его все-таки нашла пуля, или он даже потерял глаз, и ходить ему теперь, как актеру Ильинскому в «Гусарской балладе», в черной повязке?

— Михаил Илларионович? Что с раной? Глаз цел?

Кутузов отмахнулся:

— Ерунда, ваше величество, висок осколком вспороло! Разрешите помочь конногвардейцам?

— Действуйте, но извольте выполнять мой приказ и зайти в глубину колонны! Офицерам запрещено мною геройствовать впереди строя.

— Колонны, строй каре! Кареи, ступай! Ступай!

Московцы, не теряя темп движения, за тридцать секунд перестроились в несколько каре и, перевалившись через гребень, устремились к конной свалке. Затрещали ружейные выстрелы.

— Атакуй! В штыки! Ура! — донеслось из поднятой лошадьми тучи пыли. — Достреливай! На оставших гусар между кореями! Бери в полон!

Пока московцы помогали конным егерям Петрова, пешие егеря устроили расстрел гренадерского каре, стоявшего ниже по склону. Одна за другой падали на землю «сахарные головы». Уцелевшие гренадеры смыкали ряды, их становилось все меньше и меньше, но они стояли!

Когда на ногах осталось не больше двух десятков, я приказал остановить стрельбу.

— Петров! Петров! А ну скачи сюда!

Подлетел Митька — в глазах дурнина, на кафтане прорехи от пистолетных пуль, погон с офицерской звездой оторвался. Но сам целехонек, и карабин за плечом на ремне болтается.

— Ты что устроил⁈ — заорал я на него. — Куда в сечу полезли⁈ Эх вы, гвардейцы!

Петров вжал голову в плечи. Молодой, ветер в голове… Но лихой! Сущий демон войны!

— Пошли кого-нибудь к гренадерам с белым флагом. Пусть скажет, что русский царь уважает храбрецов и дарит им жизнь. Могут с оружием и знаменем покинуть поле боя.

— Нешто отпустишь? — вскинул поникшую виновную голову Петров.

— Врага своего нужно уважать не меньше, чем ненавидеть. Ступай и все иполни. А потом — охота…

— Преследовать? Это мы могем. Это мы завсегда.

— Вот и делай, что «могешь». А мы займемся трофеями.

Я в очередной раз оглядел поле боя и мысленно потер руки. Добыча нам досталась знатная или, как сейчас принято говорить, авантажная. Ружья, штуцера, кавалерийские пистолеты, пушки с удобными зарядными ящиками, амуниция, боеприпасы, боевые и упряжные кони, провиант — это сколько же новых полков пехоты и кавалерии можно собрать! Палаши, тесаки, скорострельные мушкеты с железными шомполами — все это ценится в Европе и считается лучшим в своем классе.

«Интересно, Фридрих уцелел? Мы закончили с войной, или он соберет новую армию, и мне придется брать Берлин?»

Ответ на этот вопрос я узнал не скоро. Старый Фриц погиб глупо и случайно. Его вывозили в Кенигсберг кирасиры, откуда он собирался продолжить войну с царем, когда отряд столкнулся со спешившими в Варшаву литовскими татарами. Эти оставшиеся верными приютившему их государству воины из-под Тракая напали из засады на походную колонну и засыпали ее стрелами. Одна, случайная, пронзила горло и прервала жизнь старика, которого при жизни называли Великим.

Изумленные варшавяне получили редко выпадающую в жизни возможность понаблюдать с крыш дворцов и с колоколен за сражением огромных армий в нескольких верстах от бастионов Праги. Все понимали, что от исхода этого сражения зависит их жизнь и судьба Речи Посполитой — нелегкая при любом исходе. Они не болели ни за русских, ни за пруссаков и открыто желали погибели и тем, и другим. Сообщения с крыш и смотровых площадок с нетерпением ждали внизу. Толпы стояли на площадях, настроившись на долгое «представление».

Каково же их потрясение, граничащее с ужасом, когда сверху довольно скоро посыпались новости, одна страшнее другой: русские применяли какое-то ужасное оружие, пруссаки рассеяны, они отступают, бегут, спасаются вплавь. Северин Ржевуйский хищно ощерился и тут же кинул клич:

— А не пощипать ли нам, панове, за усы прусских тараканов, которые на наш берег выберутся?

Охотники нашлись моментально, и вот уже большой отряд иррегуляров помчался левым берегом Вислы в поисках врага. Добыча им досталась безденежная, мокрая, дрожащая от ужаса и холода, в основном полуголая и без сапог. Сразу и не разберешь — то ли простой фузилер, то ли офицер пехотный или кавалерийский, то ли — бери выше — полковник аль генерал. Всех найденышей сбили в кучу и погнали обратно в Варшаву.

В городе к возвращению отряда Ржевуйского поднялась странная суета. Горожане разбирали баррикады и срочно восстанавливали мост через Вислу.

— Бес что ль в вас вселился? — недоумевал Северин. — Вы кого в город собрались пускать? Москалей⁈

— Да ты, пан, никак умом ослаб, — откликнулась разодетая в шелка пухлощекая паненка. — Ежели русский царь прихлопнул Фридриха, как шкодливого мальчишку, что он с нами сделает? А ну как его огненные стрелы в город полетят! Камня на камне не останется от Варшавы. Оно нам надо?

Ржевуйский плюнул с досады и отправился сдавать пленных в городской магистрат.

Воздух в Варшаве меня встретил не запахом праздничного кутежа или нарядных цветочных гирлянд, не звоном колоколов и не гомоном многотысячной толпы, ожидающей нового государя, как бывало в Казани или Москве. Ключи от города тоже никто не вынес. Меня встретила тишина. Мертвая, оглушающая тишина, лишь изредка нарушаемая жалобным скрипом несмазанной ставни на ветру. Город словно замер, вымер, ожидая своей участи.

Я въезжал в Варшаву не на триумфальной колеснице, как представляли себе древние полководцы, и не на золоченой карете, какую, наверное, ждала здесь Екатерина. Я ехал верхом, на своем верном Победителе, в окружении конных егерей Петрова и в сопровождении догнавшего армию Безбородко, держащегося поодаль с лицом, выражавшим сложную смесь удивления, настороженности и… интереса. Катька только начала раздел Польши. Я, считай, его закончил. Мидовцы к этому не были готовы. Психологически. Остальные полки, растянувшиеся по польским дорогам или занятые на другом берегу сбором трофеев, должны были подойти позже. Но я не мог ждать. Что-то в самой вести о пустой Варшаве, об этом королевстве, сметенном словно пушинка, взывало ко мне, требовало моего немедленного присутствия.

Мы двигались по широким улицам, мимо высоких двух-трехэтажных нарядных домов каменных домов под островерхими черепичными крышами. Красивый город, в котором, как я знал, еще недавно кипела жизнь. Сейчас — ни души. Только брошенные повозки, опрокинутые телеги, следы спешного бегства. У реки все еще поднимался тонкий шлейф дыма. Прага. Я слышал, что пригород Варшавы, тот, что за Вислой, был сожжен дотла. Фриц — мастер разрушать. Сжег, испугал, но не взял. Я подошел — и забрал себе. Как брошенную надоевшую всем куклу.

Мои мысли невольно вернулись к Нижнему Новгороду. К Кремлю, пылавшему перед моим взглядом. Тогда я не чувствовал жалости. Это было возмездие. Урок. Символ конца старого мира. Также равнодушен я был и в отношении Праги… Поляки тоже получили то, что заслуживали.

Но не время для самокопания. Впереди — Королевский замок. Цель моя и, возможно, новый символ. Мы приближались к нему — громаде из красного кирпича, украшенной лепниной, скульптурами, с высокими башенками, острыми крышами, уходящими в серое небо. Стены его, казалось, дышали историей — не моей, чужой и чуждой полякам, но историей власти, интриг, величия и падений. Ворота были распахнуты настежь. Ни часовых, ни охраны, ни даже дворняг. Словно жители не просто сбежали, а испарились.

Спешились у парадного входа. Петров с несколькими егерями осторожно вошли первыми, держа ружья наготове. Я последовал за ними, мои сапоги гулко ступали по каменным плитам вестибюля. Тишина здесь была еще глубже, чем на улицах. Казалось, даже эхо боится разбудить этот спящий дворец.

Мы начали осмотр. И с каждым шагом меня все больше охватывало удивление. Замок был… нетронут. Ни следов грабежа, ни сломанной мебели, ни даже пыли на предметах. Все стояло на своих местах, словно хозяева вышли на минуту и вот-вот вернутся. В залах — шелка на стенах, картины в золоченых рамах, хрустальные люстры под расписными потолками, паркетные полы, сияющие под тусклым светом, проникающим сквозь огромные окна.

Я шел из зала в зал, как по музею, но не по тому, что создан для показа старых диковин, а по тому, что застыл во времени. Банкетные залы, украшенные гобеленами, изображающими сцены охоты и сражений. Кабинеты с резными столами, на которых лежали перья, свитки бумаг, серебряные чернильницы. Библиотека, где тысячи томов в кожаных переплетах стройными рядами застыли на полках. Спальни с широкими кроватями под бархатными балдахинами, с туалетными столиками, на которых стояли серебряные флаконы и шкатулки, даже драгоценности лежали на виду, не тронутые ничьей рукой.

Богатство тут было не кричащим, как в Зимнем, а утонченным, впитанным в сами стены, в каждую деталь. Золото здесь не только сияло, но и скрывалось в тонкой резьбе, в инкрустации, в рисунке на тканях. Мне показалось, что даже воздух в этих залах пропитан запахом денег и власти. Это не та власть, что добывается кровью и потом на полях сражений, не та, что строится на воле народа. Это власть, унаследованная, впитанная с молоком матери, лежащая в самих камнях этого замка.

Хмм… лежа в камнях…

Как последний король Польши, Станислав Август Понятовский. У его опочивальни я встретил монахов, читавших заупокойную молитву. На мой немой вопрос один из них вежливо пояснил:

— Его величество круль Речи Посполитой скончался и похоронен в склепе — согласно его последнего желания, в том же склепе, где похоронена императрица Екатерина II.

По манере себя держать, по явной доброжелательности ко мне я понял, что передо мной иезуиты. Восстали из пепла и снова здесь — во дворце. Быстро же они обозначили ситуацию. И правильно сделали. В моей империи их никто не объявлял вне закона.

Двинулся дальше и остановился в одном из залов, кажется, аудиенц-камере. Сел на трон, отделанный красным бархатом. Он был непривычно мягким, податливым. Ощущение было странное. Я, самозванец, сижу уже на втором царском троне. Впору коллекционировать. Просто пришел и сел. Мир перевернулся с ног на голову.

Я закрыл глаза на секунду, пытаясь осмыслить происходящее. Пустая Варшава. Брошенный замок. Невероятное богатство, лежащее бесхозным.

В этот момент раздались шаги. Быстрые, энергичные шаги, непохожие на осторожную поступь моих людей. Я открыл глаза. В проеме двери стоял он. Невысокий, жилистый, с горящими глазами. В походном мундире, чуть пыльном, но идеально сидящем. Александр Васильевич Суворов.

Генерал вошел в зал, остановился. Оглядел меня на троне, зал, моих людей. На лице его не было ни удивления, ни страха, ни даже особого почтения. Только обычная для него сосредоточенность и… готовность. Готовность к чему угодно.

— Ваше Величество, — его голос был чуть хрипловат, но тверд. — Пожаловал по первому слову. Нагонял вас по дорогам. Сказывали — на Варшаву идете. А я думал… думал, не успею.

Он подошел ближе, остановился в нескольких шагах. Поклонился:

— Поздравляю с великой победой! Хвала Всесущему! Побить самого Фридриха… Это… у меня нет слов!

— Александр Васильевич, — я встал из кресла. Не смог больше сидеть, когда передо мной стоял этот человек. — Не надо лести. Вы вовремя. Как всегда.

Он кивнул, словно это было само собой разумеющимся. Его глаза, казалось, сверлили меня насквозь, пытаясь понять, что у меня на уме.

— Ну что ж, Александр Васильевич, — я прошелся по залу, остановился у окна, откуда открывался вид на пустые улицы. — Дела наши идут. Скажем так неплохо. Пришло время заново расставлять фигуры на доске. Большой доске.

Я сделал шаг навстречу ему.

— Подурова забираю с собой в Питер. Он нужен мне там. Министр должен руководить и заниматься делами тыла. Дело генералов руководить армиями. А… — я сделал паузу, глядя Суворову прямо в глаза. — Принимайте командование над армией Центр. Ее надо привести в полный порядок после битвы. План летней кампании обсудим позже.

Суворов слушал меня, не перебивая. Когда я закончил, он кивнул. Коротко, по-солдатски. В его голосе не было ни тени сомнения, ни вопросов. Только готовность.