Русский бунт. Интервенция

Глава 14

Сквозь остатки сна доносились какие-то звуки. Приглушенные, ритмичные. Сперва думал — барабанщики на площади учения затеяли. Вроде «полный поход» отбивают, да как-то странно, с паузами. Тук… тук-тук… Вжух… Клац. Пауза. Тук… тук-тук… Вжух… Клац. В голове, еще липкой от дремоты, эти звуки сплетались в бессмысленный узор.

Вжух… Клац.

Резко открыл глаза. Что за чертовщина? Звуки не уходят, они стали громче, четче. Вжух. Это что? Лезвие? Клац. Это что? Замок? Упавший предмет?

Подскочил на кровати. Сердце забилось тревожно. Что происходит? Почему моя охрана молчит? Где Никитин?

Вскочил, на ходу хватая рубаху с прикроватного стула. Портупею с пистолетами. Саблю. Быстро, на автомате. Тело помнит, что нужно делать. А ум еще не может связать звуки с местом и временем.

Подошел к окну. Окно высокое, арочное, с широким подоконником. Тяжелые занавеси отбросил в сторону.

Утро уже вступило в свои права, двор королевского замка в Варшаве внизу был залит светом восходящего солнца.

Прямо под окнами, посреди вымощенного камнем двора, стоял эшафот. Невысокий, но крепкий. А на нем… Гильотина. Приземистая машина из дерева и металла. Лезвие уже висело в верхнем положении, зловеще поблескивая в лучах солнца. Под ним — деревянный блок с выемкой для шеи. И корзина, стоящая рядом, наполовину заполненная…

Вжух. Огромный нож срывается вниз. Клац. Глухой удар, и…

К желобу, проложенному от эшафота, подтаскивают человека. Тащат волоком, не обращая внимания на сопротивление. На нем богатая одежда, должно быть, дворянин. Рот завязан кляпом. Он мычит, дергается. Но четверо крепких парней в грубых рубахах легко справляются. Втаскивают на эшафот. Один дергает за веревку — лезвие снова ползет вверх. Двое других ставят несчастного на колени, третий заталкивает ему голову в выемку блока. Быстро, буднично, сноровисто. Как дрова рубят.

Вжух. Клац. Еще одна голова падает в корзину.

Господи. Да что же это творится⁈

Сколько их там уже лежит? Десятка два? Тела оттаскивают в сторону, к краю двора. Посконным веревки связывают по рукам и ногам, бросают в кучу. Никакой чести. Никакого уважения даже к мертвым.

Вжух… Клац…

Меня прошиб озноб. Что за…? И почему под моими окнами⁈ Это что — такое представление для меня?

Накинул кафтан поверх рубахи.

— Охрана! Сюда! Немедленно! — заорал во весь голос, бросаясь к двери.

Дверь распахнулась раньше, чем я успел до нее добежать. Коробицын!

— Что царь-батюшка? Разбудили тебя эти изверги? Велю притихнуть.

— Что, черт побери, происходит⁈

— Дык карнифекс. Ляшский. Этот поп латинский, Фарнезе, порадовать тебя с утра хотел. Что ляхи своих магнатов сами режут, не дожидаются тайников…

— Фарнезе тут? Зови его срочно! И прекратите казни.

Долго ждать иезуита не пришлось. С довольной улыбкой он появился уже через несколько минут. Спокойный, словно вышел на утреннюю прогулку.

— Ваше Величество! Проснулись наконец! Мы уж думали…

Он осекся, увидев мое лицо. Видимо, гнев на нем был написан крупными буквами.

— Что. Это. Значит⁈ — выдавил я, указывая рукой на окно, из которого все еще доносилось: Вжух… Клац…

Улыбка Фарнезе ничуть не дрогнула. Он даже склонил голову в легком поклоне, как бы извиняясь за мой потревоженный сон.

— А это, Ваше Величество, — он развел руками, — подарок Вам. От варшавских горожан.

— Подарок⁈ — я чуть не задохнулся от возмущения. — Вы называете это подарком⁈

— Именно так. Варшавяне… они вчера, признаться, несколько… испугались торжественно встречать вас. Все-таки слава русского императора, Ваше Величество… Она опережает вас. Но наш Орден… мы сумели поправить ситуацию. Ночью… мы провели беседы. Составили списки прячущихся магнатов, тех, кто тайно злоумышлял против вас, против новой власти. Провели аресты. И вот… горожане выражают свою радость и верность таким вот образом.

Он снова кивнул в сторону окна, откуда Вжухнуло и Клацнуло еще раз.

— Господин Шешковский, — продолжал Фарнезе, словно ничего особенного не происходит, — как раз приехал в город. Он оценит нашу помощь в выявлении врагов трона.

Шешковский? Он только прибыл? И уже вот это?

— Вы… вы знаете, что в России… казни дворян… они совершаются только над теми, кто отказался присягнуть, кто злоумышлял против государя? И… и по суду! По приговору!

Голос мой дрожал от ярости. Это была не моя жестокость. Не мой порядок. Самоуправство на крови какое-то…

— О, суд был, Ваше Величество! — живо отозвался Фернезе. — Я лично в нем участвовал! Короткий, правда. А злоумышление… да, оно тоже было. Все магнаты, что подлежат… усекновению… они были пойманы с саблями. Готовились напасть на ваш кортеж, видимо. Воля Провидения, что мы их остановили.

С саблями? Бред. Старики. Женщины, наверное, тоже?

— Я слышал, Ваше Величество, — Фарнезе подался вперед, понизив голос до доверительного шепота, — что у вас есть… трон из клинков ваших врагов. Красивая легенда! Мощная. Символично! Я… я велел собирать сабли казненных. Тоже своего рода… вклад. В вашу… хм… коллекцию.

Его улыбка стала шире. А меня всего передернуло. Они думают, что понимают меня. Думают, что угождают. И делают это… вот так. Произвольно, безжалостно, используя мою же, возможно, раздутую молвой, репутацию для своих целей. Каких целей? Свести счеты с польской знатью? Показать свою силу? Укрепить свои позиции здесь, в Польше?

Это совершенно выбивало из колеи. Я мог казнить. Я мог быть суров. Но у меня был свой порядок. Своя логика. В этом же не было ни логики, ни порядка. Только хладнокровная бойня, прикрытая лицемерными улыбками и сомнительными оправданиями.

— Шешковского! — рявкнул я, не сводя глаз с Фарнезе. — Срочно сюда! Немедленно! Пусть бросит все дела!

Фарнезе кивнул. Его улыбка наконец-то чуть померкла. Возможно, он понял, что перестарался. Или что моя реакция не совсем та, которую он ожидал.

— Сию минуту, Ваше Величество. Он уже здесь, в замке.

Прошли томительные минуты ожидания. Сквозь окно все так же доносились звуки — уже не такие частые, но все еще страшные. Вжух… Клац.

Наконец в дверях появился Шешковский. Степан Иванович. Одетый в дорожный сюртук, немного помятый, с пылью на сапогах. Видно, только что с дороги, даже переодеться не успел. Лицо его было обычно невозмутимым, но сейчас в глазах плескалось недоумение. Он, видимо, уже слышал происходящее, но еще не понял всей картины.

— Ваше Величество… Вы звали? Что…

Он взглянул в окно. На эшафот. На Фарнезе, стоявшего рядом со мной с все еще бледной улыбкой. Лицо Шешковского моментально стало непроницаемым. Но я-то знал его достаточно хорошо. Под этой маской — напряжение.

— Степан Иванович, — начал я, стараясь говорить спокойно, несмотря на кипевший внутри вулкан. — Узнайте, что здесь происходит. Немедленно. Мне говорят, это… подарок от горожан. При участии Ордена Иезуитов.

Шешковский молча кивнул. Он сделал шаг вперед, поклонился Фернезе, который ответил ему приветливым кивком. Между ними, казалось, пролетела искра понимания. Или… чего-то другого.

Степан Иванович подошел ко мне вплотную. Почтительно склонил голову, словно для доклада. И тихо, очень тихо, чтобы Фарнезе не услышал, прошептал:

— Ваше Величество… Это Орден сводит счеты. С врагами своими. Польскими магнатами. И… оказывает нам всем дурную услугу. Там ведь могут быть полезные люди.

— Сейчас же! Остановить казни. Все провести обычным порядком. Тройки, с участием всех сословий, приговоры мне на подпись.

Я провел рукой по лицу. Утро. В королевском замке. С запахом крови из двора.

Вот такое оно, мое новое царство.

Проводив императора в дальний польский поход, генерал-майор Никитин и сам на месте засиживаться не стал. Его муромский полк давно разросшийся до размеров дивизии за счет пополнений из призывников и приданной ему кавалерии, без промедления выступил на Ригу. Шли с песнями — застоялись парни в суконных шлемах, охраняя подъезды Зимнего дворца и двери правительственных учреждений, засиделись в гвардейских казармах. Теперь пущай заводчане Ожешко стражниками поработают.

Афанасий Григорьевич и сам не заметил, как генеральские звезды на воротник вспорхнули. Бывший простой казак из яицкой сотни, он просто делал, что ему поручили — с душой, ответственно, себя порою не жалея. Греб в полк людей по своему хотению, и никто ему слова поперек не сказал, все же понимали: не для себя старается, не гордыню тешит, а самого царя охраняет. Полк обрастал батальонами, превратился в два, добавилась конница, а там и артиллериею на всякий случай заграбастал из Арсенала. Получилась полнокровная бригада. А тут приказ об их упразднении — хочешь не хочешь, расти до дивизии. А кто командует дивизией? Генерал-майор.

Конечно, хотелось, чтобы его генеральство люди оценили не только из-за близости к царю и не потому, что он исполнял очень важную, но никому не заметную службу. Подвига хотелось, Афанасию Григорьевичу. Такого дельца, чтобы все хором сказали: «молодец, Никитин! Боевой генерал!»

И вот Рига.

Другой на его месте, обуреваемый такими мыслями, сразу кинулся бы на штурм. Стены у Риги хоть и обветшали за годы благоденствия под русским крылом, но все же высокие, гарнизон крепок, а горожане настроены решительно. Положишь кучу людей, пока своего добьешься. И получишь от царя не награду, а хорошего тумака. Работа в самой тесной близости от Петра Федоровича многому научила. Уж Никитин-то знал что он на дух не переносит тех, кто рогами в ворота долбит, вместо того, чтобы головой подумать. Раз долбит — значит, в голове его пусто. Одна сплошная кость.

Нужен был план. И генерал-майор придумал.

Как подошли к Риге, он еще до устройства правильной осады отправил на переговоры офицера под белым флагом. Бравый муромец постучал в городские ворота, как в калитку соседа.

— Чего надо? — спросили грубо, но окошечко приоткрыли.

— Генерал-губернатор на месте ли?

— Господин Юрий Юрьевич Броун отбыли на родину, в Ирландию. Ригой нынче управляет Магистрат и его четыре бургомистра.

— Имеет ли желание город Рига прекратить бунт и вернуться в лоно Империи?

— Плевали мы на вашу Империю!

На сей праздник непослушания офицер-муромец никак не среагировал. Лишь протянул бумагу в окно.

Ее приняли, изучили. Состояла она из двух частей. Первая — «жалованная грамота городу Риге, Магистрату и общему мещанству о подтверждении всех прав, вольностей, уставов и привилегий, дарованных сему обществу», подтвердившая в 1763 году все условия сдачи Риги Петру Великому в 1710-м. Вторая — полный список тех самых вольностей и прав, 22 пункта. Один пункт — о сохранении во владении города древних родовых и жалованных местностей и вотчин — был вычеркнут жирной красной линией.

Рижане оказались сообразительными. Закричали в спину уходящему офицеру:

— Когда покинете наш край, мы свои владения вернем!

Муромцы приступили к обустройству грамотной осады, а офицер каждый божий день стал ходить к замку как на работу. Иногда у него забирали бумагу, иногда ему приходилось ее приколачивать прямо к воротам. Ничего нового он не приносил — все тот же древний договор, в котором оставалось все меньше и меньше пунктов. Исчезло и исключительное право рижских купцов большой гильдии торговать с иноземцами, и подтверждение Магистрату и городу «прежних достоинств», и деление горожан на бюргеров и бесправных небюргеров, и ведение всех дел исключительно на немецком, и право варить пиво и другие напитки…

Каждое новое ежедневное лишение вызывало в городе бурю негодования, будто эти нелепые красные линии что-то действительно значили, будто рижане уже склонили свои гордые выи перед восточными варварами. И вот что странно: казалось бы, этот замаскированный ультиматум должен был укрепить решимость горожан, но она почему-то таяла. Особенное беспокойство вызвало то, что все ближе и ближе наступал момент, когда исчезнет право ремесленников Риги не допускать в городе любого производства или оказания услуг, кроме бюргерского. Ратсгеры, члены Магистрата, всреьез опасались городского бунта, если у русских хватит совести дойти до такого непотребства. На гарнизон надежды не было — солдаты заперлись в казармах и объявили о своем нейтралитете. «Со своими воевать нам невместно, но и вы нам, вроде как, давно не чужие», — столь противоречивая формулировка не устроила ни ту, ни другую стороны, но разбирательство с последующим наказанием было временно отложено.

Но что делать с древней монополией бюргеров на работу в черте города? Этот хитрый Никитин, противник Магистрата, будто знал о главной страшилке для городской верхушки и отложил сей пункт своего ультиматума напоследок. В Риге нарастала напряженность.

Когда не вычеркнутыми остались всего два пункта — о пресловутом цеховом праве и аугсбургском исповедании, — в русском лагере поднялась кутерьма, радостные вопли и даже салютование. Перепуганные рижане высыпали на городские бастионы с оружием в руках, но довольно быстро выяснилось, что осаждающие празднуют великую победу русского оружия — разгром армии Фридриха Великого.

— Врут, — неуверенно перешептывались горожане, все глубже погружаясь в пучину отчаяния.

— Пора сдаваться, но выторговать возвращение прежних вольностей, — такие пошли шепотки по кварталам.

Ратсгеры собрались на последнее совещание в новом здании Ратуши, построенным на русские деньги и мастером из Петербурга. Решение было единогласным: нужно сдать ключи от города до того, как нам доставят очередной ультиматум.

Претворить его в жизнь не успели. Город облетела новость, что в Западную Двину вошли корабли без флагов. В них опознали шведские фрегаты. Ликование, народное гуляние, пивные реки — никто и не обратил внимание, что к воротам снова прибито послание от Никитина.

Прибывшие фрегаты подошли к городу на расстояние пушечного выстрела и несколькими залпами снесли батарею, защищавшую порт.

— Почему они стреляют⁈

— Они на стороне русских! Они поднимают Андреевский стяг!

— Немедленно вывешивайте белый флаг на церкви Святого Петра!

Русскому генерал-майору у распахнутых ворот торжественно вручили ключи от города и хлеб-соль, вступивших в город муромцев приветствовали с самым энергичным, но поддельным энтузиазмом.

— Господин генерал, быть может, мы сможем договориться, и нам вернут наши привилегии? — заискивающе спрашивали бургомистры и ратсгеры, когда Никитина провели в зал приемов Ратуши. — Вы же не тронули нашей веры.

Они желали подкрепить свою слезную просьбу подносами с грудой золотых и серебряных голландских гульденов. В последние подмешали изрядную долю вышедших из употребления ливонезов (1).

— Ваша религия защищена царским указом о свободе вероисповедания. Что же касается взятки… Согласно моего ультиматума все драгоценные металлы подлежат конфискации! — отчеканил Никитин. — А вы все арестованы как бунтовщики против нашего Императора.

Так закончился славный вольный город Рига и началась его новая жизнь — не по старинному укладу, а по новым законам царя Петра Федоровича.

Прозванный чехами Генералом Мясников признался себе, что явно переоценил свои силы. Собрать со всей Чехии недовольных, сбить их в небольшую армию — это одно, а воевать со всей Австрийской империей — это совсем другое. Он ел себя поедом за то, что подвел своего царя, не понимая, что невероятно помог. Своей борьбой он по большому счету развалил коалицию Фридриха II и Марии-Терезии. Венская паучиха не рискнула глубоко вторгаться в земли Речи Посполитой, имея в тылу такой нарыв, грозивший потерей Богемии.

Сперва его не восприняли всерьез, и все начало развиваться по тому же сценарию, что и у царя Петра Федоровича, когда он двинулся от Оренбурга к Волге. Крестьяне потоком вливались в ряды повстанцев, города и городки делились на тех, которые сами открывали ворота, и на тех, кто всем бюргерством вставал на валы защищаться. Первых лишали пива, вторых имущества и подчас жизни — крестьянская война жалости не знает. Призрак Пугачева восходил над лоскутной империей.

В Вене ситуацию оценили верно, провели нужные параллели, сделали соответствующие выводы. Большая армия, которую планировали отправить на Краков, ударила и рассеяла войска Генерала, просто задавила числом. Он бежал снова в горы — на этот раз в западные предгорья Карпат, — в расчете перебраться в Червоную Русь, и его бегство могло бы превратиться в нашествие, если бы не одно «но». Ему в загривок вцепились граничары-балканцы и егеря-тирольцы. Первые — сербы и хорваты из пограничья с османами — искусством ведения партизанской войны в горах владели в совершенстве и метко стреляли. Альпийские стрелки, штандшюцен, от них не отставали.

Генералу и его людям пришлось тяжко. В долины не спустишься, они до отказа забиты легкой пехотой пандуров и венгерскими гусарами, в Западных Татрах никак не удавалось оторваться от горных егерей. Артиллерию пришлось бросить, в полках начался голод, многие соратники погибли. Нивлта схватили, когда он пытался пробраться в родные Крконоши. Жегак потерял в бою глаз и стал бы похож на Яна Жижку, если бы не был таким увлекающимся оптимистом — ему сделали комиссаром, а к военным вопросам не привлекали. Один Зайдель держался — он командовал авангардом, в то время как Мясников в арьергарде играл в кошки-мышки то с тирольцами, то с граничарами. Увы, с переменным успехом. Длинные балканские ружья с изогнутыми прикладами и легкие ноги альпийцев против мастера засад — счет равный.

После очередной стычки, когда Генерал зажал в ущельев тирольцев и завалил их подрубленными деревьями, удалось ненадолго оторваться от преследователей, перевести дух и устроить совещание с Зайделем.

Встретились в горной хижине, непонятно кому ранее принадлежавшей — то ли углежогам, то ли браконьерам. Мохнатые ели подступали вплотную к небольшой поляне, громко на камнях шумела узкая речка, напитанная тающим снегом. Его остатки в виде медленно исчезающих куч еще встречались повсеместно в низинах и под деревьями. А выше, на хребтах, все оставалось белым-бело, продолжали сходить лавины, а вершины то и дело заволакивало туманом. Было промозгло и сыро — весна в Татры приходит куда позже, чем на равнине.

— Подкрепись! — Антонин поставил перед Афанасием тарелку с горячим аппетитным варевом. — Извини, что без соли, и пива не предложу. Уже забыл, как оно выглядит.

— Что это? — подозрительно уставился Генерал на исходящие теплым паром куски мяса и какие-то клубни.

— Медвежатина и запеченые луковицы диких крокусов.

— Это можно есть?

— Еще как! Люди так оголодали, что жуют кору и рады любой травинке.

— Как мы проведем разутое и раздетое войско на северные склоны? — спросил Мясников, с трудом разжевывая жилистое мясо.

— Будто у нас есть выбор? Сдаться австрийцам — все равно что погибнуть в мучениях. Никто не помышляет о капитуляции.

— Значит, пойдем на прорыв. Где-то за Вислой, между Краковом и Сандомиром, мы найдем союзником — армию гетмана Овчинникова.

— Он нам поможет? — приободрился Зайдель.

— Кто, гетман? Он же человек царя Петра.

— Русский Иван чеху старший брат! Только на него и уповаем! Нам бы лишь утром поднять полки.

Нелёгкой вышла задача заставить солдат отправиться в поход. О колоннах и не помышляли. Двигались вразнобой, отыскивая удобные проходы. Где встречались лесные вырубки, там было полегче. Но часто могли упереться в скальные выходы, вставшие сплошной стеной. Приходилось не подниматься, а искать обходные пути, скрытые лесные тропки, переходить вброд ледяные ручьи и даже шлепать по их руслу. Лошадей берегли больше, чем людей — на них везли раненых и остатки боеприпасов.

Преследователи отстали. Они, наверное, решили, что повстанцы предпочли сдаче смерть. Туда им и дорога. Зачем подставляться под злые укусы отрядов Генерала, имевших преимущество в высоте?

Когда перевалили на северную сторону горных хребтов, Мясников и не заметил. Спуски-подъемы, этого «добра» хватало последние два дня. Лишь когда солнце разогнало туман и его взору открылась обширная равнина с квадратиками возделанных полей, а в верстах ста блеснула серебром лента большой реки, он понял, что они справились. Оставался последний рывок.

Склон Западных Татр, смотревший на Вислу, оказался круче, чем южный. Лошадей пришлось спускать на канатах. Люди, выбиваясь из последних сил, все шли и шли, окрыленные надеждой, что все близится к завершению.

Но их надеждам не суждено было сбыться. Когда до завершения спуска осталось совсем чуть-чуть, Генерал разглядел в подзорную трубу стройные порядки австрийских линейных войск в белых мундирах. Пушки смотрели в сторону гор. Кавалерия гарцевала на флангах. Богемские полки ждала последняя битва.

(1) Ливонезы — серебряная монета, которую чеканили в Риге в 1756−57 для обращения в Лифляндии. Из-за сложности изготовления быстро прекратили. К 1760-м они практически исчезли из обращения.