Русская война 1854. Книга пятая

Глава 19

Сигизмунд Игнатьевич Сираковский был пьян.

Он был пьян сейчас, он же был пьян и пять часов назад, когда Бронислав Залесский принес анонимно напечатанную листовку. Настоящую, написанную от сердца, а не те высушенные цензурой строки, что обычно и получаются в официальных газетах.

— Как же правильно все сказано! — Бронислав лишь две недели назад вышел в отставку в чине прапорщика 2-го линейного батальона. Он уже попытался заработать на своих рисунках, пока безуспешно, и поэтому в глубине души завидовал неизвестному мастеру слова.

— Не только правильно, но и красиво: человек — это центр всего! — повторил за своим товарищем Сираковский. Единственный среди собравшихся, кто смог поступить в Академию генерального штаба, он считал себя лидером компании. — А вы знаете, кто на самом деле это написал? Академик Чернышевский!

— Его же вроде завалили на защите? — подал голос Кастусь, прибившийся к ним студент-юрист. Он уже пару раз помог, заболтав попытавшихся остановить компанию жандармов, и с тех пор Сираковский старался держать его при себе.[1]

— Завалили, — важно кивнул будущий капитан генерального штаба. — Вот только не по делу, а по личной просьбе министра просвещения Норова. А того, как известно, подначивает давить все новое старик Уваров. Но ничего, еще придет наше время.

— Смотрите, как умно он пишет, — Залесский снова закопался в статью. — Если бы у человека, кроме реальной натуры, была бы какая-то еще, то эта натура бы обнаруживалась в чем-нибудь. А раз нет, то и говорить о ней как о душе или боге нет смысла. Все, что мы есть — это продукты телесной и мозговой деятельности.

— А мне вот этот момент нравится, — Кастусь перехватил газетные листы. — Нет никакой свободы воли. Вот, например, встает человек, и на какую ногу он первой обопрется? Есть тут выбор? Нет, мы встанем только так, как удобно нашему телу. Или же, если специально подумаем об этом, то нога может измениться, но это опять же не результат свободы воли. А продукт деятельности нашего мозга, который отразил в себе какие-то мысли или разговоры, которые вы слышали недавно.

— Поэтому все, что мы делаем, определяется только нами, — продолжил Сираковский. — Эгоизм есть естественное состояние человека. Альтруизм — следствие, частный случай разумного эгоизма, когда мы сдерживаем свои желания. И когда люди смогут это признать, когда ложь уйдет из нашей жизни, только тогда мы сможем сделать ее лучше.

— Ложь? — из-за соседнего стола поднялся какой-то незнакомый жандармский полковник.

Сираковский сначала напрягся, но покачивающийся перед ними человек точно был не на службе, а еще он тоже был пьян.

— Вы знаете, кто лжет больше всех? — жандарм качнулся еще раз, а потом рухнул за их стол, неожиданно громыхнув целой бутылкой «двойного спирта». Сираковский даже не заметил, когда только тот успел прихватить ее с собой.

— Кто? — громыхнул стаканом Бронислав.

— Полковник Щербачев — вот кто! — жандарм подумал пару мгновений, а потом все-таки сплюнул на пол. — Изображает из себя героя, спасителя нации, а на самом деле что он творит? Еще недавно свободные люди поднимали головы, после смерти Николая у нас и вовсе появилась надежда. А он пытается загнать все обратно! Свобода — это неволя, война — это честь, традиции — это способ двигаться вперед! Разве не чушь?

Сираковский закрутил головой, невольно ожидая появления кого-то еще, кто скрутит разговорившегося жандарма. Но больше никого не было, а тот продолжал:

— И ведь, самое главное, тупые крестьяне ему верят! То ли дело такие, как мы, молодые, образованные, умные, открытые новому. Мы понимаем, что он лжет, но что мы можем сделать? Ничего!

И опять, несмотря на громкие речи, никто не появился. Сираковский все равно сначала держался настороже, но время шло, росло количество пустых бутылок под столом, и сомнений становилось все меньше. А уверенности в словах нового знакомого все больше. Даже гордость появилась, что даже в 3-м управлении, опоре трона, есть те, кто готов их поддержать.

— А я слышал, что предатель сейчас в столице. Царь хотел его арестовать, чтобы остановил войну, не губил русские души, — Бронислав, поспав часок на столе, неожиданно поднял голову. — А он отказывается, говорит: либо по-моему будет, либо заберу все свои изобретения и отдам англичанам.

— Так, может, это и неплохо? — Сираковский почесал голову. — Тот же Герцен или Маркс с Энгельсом пишут, что Россия должна проиграть войну, чтобы ее жители осознали тот ужас, в котором существуют.

— Осознают? Да им плевать, было и будет! — Бронислав врезал по столу. — А Щербачев предатель! Меня вот под следствием два года держали, потом в рядовые забрили, а ему страдания дворянина только за радость! Ему русский мужик ближе, чем настоящий шляхтич!

Сираковский улыбнулся про себя. Он-то помнил, что Бронислав действительно отсидел два года в Дерпте за революционный кружок. Вот только потом его отпустили и даже разрешили поступить в Харьковский университет. Но там он снова вышел на компанию участников польского освободительного движения, и снова арест. С той самой отправкой в рядовые, но — важное уточнение — с правом выслуги, иначе не видать бы Брониславу чина прапорщика как своих ушей. Молод, обидчив, но при этом готов идти до конца — из него вышел идеальный товарищ, недаром Сираковский сразу приметил парня, когда их дорожки пересеклись в Оренбургском корпусе.

— Ничего он не понимает! — согласился Сигизмунд Игнатьевич вслух и налил себе еще бокал. Их новый жандармский друг был щедр, и за столом никогда не было пусто.

— Так, может, проучим его? — вскочил на ноги Кастусь.

— А и правда? — покачнулся рядом с ним Бронислав.

Сираковский подумал было, что это не очень хорошая идея, но потом вспомнил, что сегодня специально на всякий случай надел старый мундир прапорщика 7-го Брестского. Случись чего, лично на него никто не подумает, а друзья не выдадут. Так почему бы не прогуляться до полковника-предателя, тем более что жандарм даже повозку для них вызвал и оплатил. А дальше все было как в тумане. Они пили по пути, потом скинули извозчика, протаранили ворота Волковского завода и на полном ходу подлетели к зданию главного управления.

— Специально подсветили, чтобы мы не промахнулись, — хихикнул Бронислав, пнув ногой сбитый фонарь с мигающей новомодной лампочкой.

Они ворвались внутрь, врезали паре мужиков и мещанских детишек, чтобы знали свое место, и потребовали, чтобы американец, начальник завода, привел им полковника. Сираковский на мгновение задумался, не перегнули ли они, но жандарм пообещал принести ящик настоящего шампанского, и сомнения ушли. Правда, что-то тот задержался…

Сираковский перевернул опустевшую бутылку и со злостью сжал ее в кулаке. Вместе с болью пришло и отрезвление: будущий капитан генерального штаба осознал, как рискует и чего может стоить ему эта ночь. А вместе со злостью пришла и решительность. Как писал Чернышевский: бога нет, человек стоит выше всего, и как мерило высшей справедливости Сигизмунд Игнатьевич решил… Надо доводить дело до конца.

Не пьяный дебош, а акция, чтобы показать решимость. Не глупость, а дело, которым можно будет похвастаться перед братьями. Они накажут предателя, они позаботятся, чтобы свидетели не сказали лишнего, а взятые из заводской кассы деньги потом послужат доброму делу освобождения Речи Посполитой. Сираковский потянулся к поясу, где висел новомодный кольт на целых семь патронов, и в этот самый момент с глухим треском разбилось стекло за его спиной.

Он даже не успел обернуться, когда комната начала заполняться дымом.

— Быстрее, к окну, на дайте им ворваться в помещение! — Сираковский все же был боевым офицером и понял, что будет дальше.

На его крик даже успел ответить Бронислав, а Кастусь поступил и того умнее — бросился к двери, чтобы наверняка ее заблокировать. Упер вешалку в ручку и пол, подтянул шкаф, Сираковскому на мгновение даже показалось, что они справились. Что бы ни задумал полковник! Страх начал сменяться злобой, и взгляд забегал по комнате в поисках тех, на ком бы ее выместить, но тут входную дверь вынесло вместе со стеной.

— Убейте предателя! — заорал Кастусь, которого чудом не зацепило.

Вот только чудо быстро кончилось. Вслед за обрушенной стеной в помещение влезла стальная морда бронированной машины, откидывая студента в сторону. Бронислав выпалил в прячущихся за броней солдат, но не попал. А вот те легко положили бывшего прапорщика. Минус два помощника — Сираковский понял, что будет следующим, но все еще поглощенный алкоголем мозг нашел выход. Надо прикрыться кем-то из местных, выбраться отсюда, а уж потом… Он использует все свои связи, чтобы те поплатились за нападение на дворянина. Да и Густав Федорович Стефан прикроет ученика Академии, как может быть иначе?

Сираковский даже в белом мареве, наполнившем помещение, помнил, где находятся захваченные при взятии главного управления завода люди. Прыгнув в ту сторону, он заметил пригнувшуюся тень и ловко ухватил ее за волосы. Девчонка? Сойдет.

— Не стреляйте! — заорал Сираковский, поворачиваясь к выходу. — Вы отпустите меня и моих друзей, и мы забудем об этом нападении на офицеров!

Девчонка попыталась укусить Сираковского за руку — пришлось ей снова врезать. Неожиданно откуда-то сверху пахнуло свежим воздухом, Сигизмунд Игнатьевич попытался понять, что бы это могло значить, но не успел. Из-под потолка вылетела веревочная петля, обхватила его шею, а потом резко дернула вверх.

Как простолюдина какого-то… Мелькнула последняя мысль, и сознание Сигизунда Игнатьевича Сираковского, бывшего русского офицера и будущего воеводу польского восстания, покинуло тело. Если бы он знал, что в истории Щербачева его так же повесили, только в Вильнюсе и в 1863-м, возможно, он бы оценил иронию ситуации.

Сижу, злюсь. Из-за пьяных террористов с нами будет разбираться лично царь. Потому что не важно, что и как они сделали, но напавшие на завод были дворянами. А мы их покалечили, одного же и вовсе вздернули.

— Григорий Дмитриевич, а расскажите, как именно вы нас освободили? А то, если честно, изнутри ничего непонятно было, — рядом со мной сидели Романовские.

Александра и Евгений — им бы сейчас домой, приходить в себя, но их мать живет своей жизнью, почти всеми своими делами они занимаются сами, а опекун… Находится вон за той дверью, по другую сторону коридора. В общем, вместе попали в эти неприятности, вместе и будем разбираться с последствиями.

— Да все просто, — принялся рассказывать я. — Времени было мало, но все равно действовать наобум было нельзя. Так что я с парой татар залетел на крышу еще на старых планерах, которые без двигателя. Вышло тихо, и по пути заодно через окна оценили обстановку, где вы, где они… После этого кинули в окно дымовую гранату — мы их в бою используем, чтобы прикрыть «Чибисы» от стрелков на земле. А тут просто отвлекли террористов, мичманы на тестовом «Медведе» пробили стену и обезвредили стрелков без укрытия.

— А вы что на крыше делали? — Евгений нахмурился, кажется, недовольный тем, что я сам почти не участвовал в его спасении.

— Мы пропилили крышу новой ручной пилой, — грустно улыбнулся я. — И следили, чтобы террористы не совершили непоправимых глупостей. Собственно, так мы их главаря и подловили. Я хотел просто пристрелить, но оставался риск, что он успеет дернуться и тебя зацепить. К счастью, рядом был Максим. Он из татарского села в Крыму, арканом владеет с детства. Так что я страховал, а он поймал петлей того офицера, сразу и шею, и руку, ну и подвесил. Я думал, успеем снять, все же поднимали медленно, почти ласково, но… Этот подлец по пьяной лавочке умудрился задохнуться и теперь отвечать за свои преступления будет не на этом свете, а на том.

— Григорий Дмитриевич, — Александра внимательно слушала мой рассказ. — А кто такие террористы? Вы два раза так назвали нападавших, но я не слышала раньше такого слова… Вернее, смысл-то понятен: террор — страх, но почему эти люди — страшники?

— Страшники не подойдет, — вот теперь я улыбнулся по-настоящему, впервые ощутив, что все на самом деле закончилось. — Их можно было бы так назвать, если бы они сами были страшными. Вот только… Есть люди, которым не хватает силы добиться своего, их слова не цепляют других, но и признавать правоту большинства им не позволяет раздутый словно пузырь эгоизм. И тогда они нарушают законы, человечьи и божьи, чтобы подчинить себе остальных с помощью страха. Не примером или мудростью, а просто запугав обычных людей, чтобы те смирились.

— Но это же настолько неправильно! — возмутилась Александра. — Как хоть кто-то разумный может выбрать подобный путь?

— Ну, если честно, у них есть объяснение, даже целая последовательность объяснений, когда, ступив на этот путь, рано или поздно можно решить, что террор на самом деле не так уж сильно отличается от других способов поиска истины, — ответил я.

— Не верю! — Александра затрясла головой.

— А вы просто представьте, — я обвел взглядом детишек. — Сначала один умный человек скажет, что бога нет и что все его заповеди не имеют смысла. Потом он добавит, что на самом деле это вы — человек! — вершина мироздания, и вот ему уже хочется верить. Вчера вы были просто одним из творений некоего абсолюта, а сегодня вы уже лучше других. Вы — уникальны, а те, кто не понимают — они глупы, раз следуют старым условностям, которые их только сдерживают.

Слова вырывались из меня одно за другим, будто все эти дни в Санкт-Петербурге были испытанием: я пробивался через мутную пелену обычной жизни и не мог понять, что здесь не так.

— И что дальше? — нарушила тишину Александра.

— А дальше все еще проще. Если ты считаешь себя лучше других, если остальные — это овцы, то почему бы не использовать кнут, чтобы направить их в нужную сторону. Ради их же блага.

— Почти верно, — в разговор неожиданно вмешался еще кое-кто.

Я повернулся на знакомый голос и неожиданно увидел Александра Сергеевича Меншикова, вышедшего из кабинета Александра II. И когда он только успел туда попасть? И зачем?

— Что я упустил? — я внимательно посмотрел на бывшего морского министра.

— Много… — Меншиков грустно покачал головой. — Что же касается вашей речи: те же социалисты и демократы проводят еще одну линию логических выкладок. Человек — вершина всего, государство в этой системе — инструмент подавления, инструмент насилия. Поэтому они не видят ничего дурного, если повернуть против государства то, чем оно, по их мнению, и так пользуется. Ну, а то, что кто-то случайный попадет под удар — нельзя приготовить яичницу, не разбив яйца.

— То есть они правы? — Александра поднялась со своего места.

— Если бога нет, если нет души, и единственное, что управляет нами — это эгоизм, то да, их доводы безупречны.

— Понятно, — девочка нахмурилась. — Знаете, лично я предпочитаю верить, что в нашей жизни больше смысла и красоты.

— Я тоже, — Меншиков рассмеялся. — А теперь, Александра, Евгений, проходите, ваш опекун хочет с вами поговорить. А вот вашего спасителя я заберу, а то после всего, что он натворил, как бы его не прибили сгоряча.

Меншиков подхватил меня за руку и потянул к выходу из Зимнего, а я впервые за все время в столице неожиданно осознал, что рядом оказался умный человек, которому я доверяю и у которого мог бы спросить. Что же мне делать дальше, как выбраться из этой ловушки? И ведь мог давно заглянуть на Кадетскую набережную, но словно что-то удерживало…

И почему мне сейчас так стыдно?

— Александр Сергеевич… — начал я, но тот оборвал меня.

— Уже поняли, что натворили ошибок?

— Если вы про тех террористов, то ни капли не жалею!

— Нет, я про то, как вы тратили время в столице, — Меншиков говорил сухо, совсем не так, как недавно с детьми. — Признаю, то, как вы избежали ареста с помощью книги, было остроумно, но вот все остальное… Какие-то игры с крестьянами, научные выступления, цирковое представление в Михайловском и союз с иностранцами в Александровском дворце! Неужели вы, Григорий Дмитриевич, смогли так быстро забыть, в чем ваша настоящая сила?

— Моя настоящая сила? — переспросил я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Именно! — закивал Меншиков. — То, в чем вы по-настоящему хороши. То, что приносит пользу России. То, что уже давно могло бы вернуть вас в проливы!

— Но разве я не делал то, в чем хорош? — я не понимал. Или не хотел. — Помочь крестьянам! Создать новые машины! Сделать мир лучше!

— Неправда, — Меншиков остановил меня.

— Что неправда? Я делал именно это.

— Нет! Вы пытались показать, что вы взрослый, что вы можете на равных общаться с министрами и князьями. Я не отметаю ваши добрые мотивы, но во всем остальном вам просто не хватило опыта. Как на войне: даже лучший поручик, если поставить его командовать полком, наломает дров. А в политике вы, простите, именно поручик.

— Но что плохого в моих решениях? — в глубине души я понимал, что Меншиков прав, но теперь мне хотелось разобраться, что же именно я сделал не так. — Разве плохо предложить лучший вариант крестьянской реформы? Или попытки привлечь на свою сторону самые разные слои общества. Ученые, либералы, иностранцы-союзники — они ведь все смогут принести пользу России!

— Польза России — общие слова, — Меншиков начал злиться. — Что конкретно вы сделали лучше? И что могли бы, если бы действовали разумнее⁈ Думайте, Григорий Дмитриевич! Посмотрите на все, что вы творили в столице, и думайте, черт вас дери! Вы же умеете!

[1] Взяли для эпизода будущих участников Польского восстания, активно поддержавших идеи «Народной воли» и будущего террора, так что… Могли они оказаться в такой ситуации? Нам кажется, что могли.