Роковая монахиня

Фридрих Лаун Восковая фигура

Уже час, как общество было почти в сборе. Отсутствовал лишь Гидо, меткие остроты которого, произносившиеся с какой-то иронической непринужденностью, оживляли разговоры на самые скучные темы, так что в его присутствии, если к тому же он был в ударе, устанавливалась особая атмосфера. Причем тайна его популярности среди членов этого небольшого кружка друзей крылась лишь в том, что Гидо своими историями умел до крайности возбудить романтическую фантазию всех слушателей, чтобы затем — в соответствии с перипетиями драмы — неожиданным поворотом довести ее развязку до абсурда, обманув их напряженное ожидание чего-то необычайного, сенсационного и не поддающегося рациональному осмыслению. В то время как он, казалось, с саркастической радостью наслаждался разочарованием своих слушателей, те, в свою очередь, тоже не оставались внакладе, получив возможность испытать ощущение сладкого ужаса с успокаивающим сознанием того, что в конце концов победит разум.

Примерно так, за неимением другой темы для разговора, рассуждали в этот вечер молодые люди об опаздывавшем на этот раз участнике кружка. Кружок этот собирался раз в неделю в определенное время на квартире Константина, дипломированного врача, только что получившего разрешение на практику, и его сестры Жюли.

Когда опоздавший наконец вошел в комнату и был встречен громкими возгласами приветствий, разговор как раз зашел о том, что наиболее интересной последней новостью было прибытие в город передвижного музея восковых фигур, владельцу которого Константин сдал под демонстрационные залы унаследованный от своего дяди трехэтажный дом. Среди экспонатов выставки были поразительные копии исторических личностей, живших вплоть до эпохи рококо и французской революции, фигуры властителей, именитых ученых всех времен, но, кроме того, убийц-поджигателей и всевозможных злодеев разных стран мира, а также невинно осужденных и трагически погибших людей.

Сообщение Константина вызвало тем больший интерес еще и потому, что обычная здесь атмосфера всеобщего оживления в этот вечер никак не хотела устанавливаться. Поэтому было вполне естественно, что, несмотря на довольно поздний час, предложение тотчас же осмотреть эту уникальную коллекцию встретило полное одобрение. Возражения по этому поводу высказала лишь увлекающаяся литературой подруга Жюли Илари, которая испытывала известное отвращение при мысли о встрече лицом к лицу, как она выразилась, с целым легионом немых размалеванных покойников, к тому же в странном сочетании коронованных особ с уголовными монстрами.

— Однако именно это, — возразил Гидо, — как раз и придает всему комический оттенок, что легче всего позволит вам избавиться от ваших предубеждений.

— Нет, нет, — настаивала на своем Илари, — все равно я буду себя чувствовать так, будто нахожусь среди мертвецов, потому что в жизни таких вещей быть не может. И чем лучше удались в копии человеческие черты, тем хуже для меня, к тому же еще этот запах воска — он еще больше укрепит меня в моем очень неудобном предубеждении. А что, если есть такие злонамеренные умельцы, которые в состоянии придать хотя бы одной из этих фигур видимость одушевленности? Будь это лишь какой-нибудь особый взгляд или мимолетное движение. Уверяю вас, Гидо, только при одной мысли о подобных вещах у меня мороз по коже пробегает.

Чтобы еще больше мистифицировать Илари, в разговор вмешался знаток философии Людвиг, как раз из-за своих просвещенных взглядов выступавший обычно с логической последовательностью против всех так называемых темных сторон человеческой души, однако на этот раз высказавший предположения, которые, на первый взгляд, позволяли несколько усомниться в твердости его «прагматического», по его собственному определению, характера.

— Однако, — воскликнул Гидо, — я думаю, все здесь согласны с тем, что привидения не существуют в действительности!

— Но существуют состояния, в которых фантазия берет верх над всеми другими силами, — с улыбкой возразил Константин, — чему я мог бы привести соответствующий пример.

По многочисленным просьбам он согласился рассказать об имевшем место несколько лет назад случае, который произвел большое впечатление на него и на его товарища по университету. Оба студента во время поездки в Швейцарию провели несколько дней в Мюнхене, и их внимание привлек паноптикум, созданный по образцу открытого в 1780 году в Париже знаменитого музея Тюссо с его многочисленными восковыми фигурами в натуральную человеческую величину.

— Большинство фигур, — объяснил рассказчик, — вернее, их прототипов, либо принадлежало уже истории, либо готово было занять в ней определенное место. Однако на нас довольно сильное впечатление произвело отсутствие всякой логики в сочетании, например, галантных придворных особ и последних отбросов общества, и часто невозможно было понять, было ли случайностью или умыслом, что фигуры образовывали именно такие группы. Да, некоторые из них вызывали у нас только смех. После множества кричащих контрастов ангельское лицо одной женской фигуры в такой степени привлекло наше внимание, что мы даже не смогли смотреть на те мерзкие физиономии, в компании которых она находилась. Прообразом этой фигуры была добродетельная и тем не менее казненная по обвинению в убийстве своего отца Беатриче Ченчи, очень похожая на портрет, который мы видели ранее в Риме. Если судить по чертам ее лица, еще никогда правосудие не совершало такого страшного злодеяния, как ее казнь.

— Все же, — сказал я с напускной серьезностью моему спутнику, — что-то есть в распространенном суеверии, что между душами людей, умерших насильственной смертью, и их земными изображениями существует некая симпатическая связь. И не кажется ли тебе, что несмотря на искреннее желание увидеть изображение ожившим, если бы это произошло, то привело бы наблюдателя в неописуемый ужас?

— Очень может быть, — ответил мой товарищ.

— Смотри, — продолжал я, — смотри, у нее вроде двигаются губы!

— Нет, нет, — возразил он, — до такой степени в призраков я все же не верю. Могу даже, если хочешь, взять сейчас за руку это милое изваяние.

— Не пытайся этого делать, мой дорогой! Пожатие этих восковых пальцев может потрясти тебя до глубины души и оставить след на всю жизнь.

— Не думаю, — опять возразил мой приятель. — Когда смотришь на это благородное лицо, то веришь, что оно может быть враждебно только злым силам!

На какое-то мгновение я непроизвольно оглянулся на звук, раздавшийся поблизости, а уже в следующее мгновение я услышал, как мой товарищ упал на пол, и бросился к нему. Его падение привлекло всеобщее внимание; все, кто были в зале, устремились к нам. Мой спутник потерял сознание, и тревога за него была тем больше из-за того, что я чувствовал себя виноватым, пошутив с ним таким жестоким образом. Ведь лежавшая рядом с ним отломанная рука восковой Беатриче Ченчи однозначно указывала на причину его падения.

Когда мой товарищ открыл глаза, то сразу же закрыл их снова и попросил вынести его из зала.

Лишь на следующее утро он рассказал мне, как он взялся за руку фигуры и действительно, как ему показалось, ощутил пожатие холодных восковых пальцев…

— Ох, — сказала Илари, когда Константин закончил свой рассказ, — ну уж, благодарю покорно за все ваши восковые фигуры.

— Помилуйте, дорогая Илари, — улыбаясь, проговорил Гидо, — хороши же мы будем герои и героини, если нас можно привести в замешательство одним таким рассказом. Ведь, думаю, ни у кого из нас сегодня не возбуждено воображение до такой степени, чтобы опасаться подобного происшествия.

Его взгляд говорил достаточно ясно, что ирония, растянувшая его губы в улыбку, была адресована Константину. Илари еще пыталась упорно возражать против посещения музея, но когда ничего не помогло, она решила все же пойти вместе со всеми.

Как уже упоминалось, был довольно поздний час. Общество прибыло к занятому музеем зданию, которое довольно причудливо вырисовывалось на фоне вечернего неба. Парадная была еще не заперта, и вся компания вошла в ротондообразный вестибюль. Перед лестницей, ведущей в верхние выставочные залы, стояла поразительно правдоподобная восковая фигура портье, жестом приглашавшая гостей пройти наверх. Добравшись до первой лестничной площадки, Илари издала громкий крик, а остальные, включая Константина и Гидо, остановились как вкопанные. Сверху к ним спускался не кто иной, как живой двойник стоявшей внизу на своем посту восковой фигуры. Однако им оказался владелец музея, который мог бы гордиться этим поразительным сходством, хотя бы из-за вызванного жутким эффектом замешательства. Константин обменялся с ним несколькими словами, и тот выразил готовность ознакомить неожиданных поздних посетителей со своим удивительным царством. В то время как эта экскурсия, носившая скорее частный характер, медленно двинулась по залам, Гидо не стал слушать довольно занимательные и зачастую безбожно перевранные сведения об исторических личностях и поспешил вперед, рассматривая преимущественно те фигуры, физиономии которых его привлекали, так что вскоре он окончательно потерял всех из виду.

Настороженность Илари и ее испуг, когда позади нее что-нибудь двигалось, давали остальным обильную пищу для веселья, в котором в конце концов стала принимать участие и она сама. Однако держаться во время экскурсии она все же предпочитала в середине компании, чтобы не оказаться каким-то образом одной.

— Я хотела бы знать, — прошептала она, — можно ли тут взяться за руку какой-нибудь фигуры, не опасаясь чего-либо?

— Я ни за что не ручаюсь! — намеренно таинственно сказал Константин.

Через некоторое время можно было увидеть, как она осторожно трогала за одежду то одну, то другую восковую фигуру, что выходило очень забавно и доставляло наблюдавшим большое удовольствие.

Тем временем они забыли о Гидо и весьма удивились, когда увидели его стоявшим в последнем зале. Он казался полностью отрешенным от действительности, поскольку вначале совсем не заметил их появления. Как завороженный, Гидо смотрел, не отрывая глаз, на лицо женской фигуры, восковой копии дамы, относившейся, судя по осанке и одежде, к образованным слоям общества. И действительно, черты ее лица отличались редкой одухотворенностью, в ее глазах светилась кротость, проникавшая в глубину души.

Когда Илари положила целиком погруженному в созерцание Гидо руку на плечо, тот испуганно вздрогнул.

— Ну, ну, — проговорила она, — ведь это я. Но, боже мой, что с вами? На вас же лица нет — бледны как смерть!

Вместо ответа Гидо быстро подошел к Константину и, подведя его к фигуре женщины, стал тихо с ним о чем-то говорить. Лишь с трудом удерживались остальные от расспросов о причинах столь странного поведения. Кроме того, они опасались, что вечно ироничный скептик пользовался случаем, чтобы с помощью подстроенной мистификации разыграть их, заставив поверить в какое-нибудь сверхъестественное явление. Однако это предположение было далеко от истины.

Лишь после того, как компания снова оказалась в квартире Константина и Жюли, стало возможным разговорить Гидо.

— Да, я хочу вам кое-что рассказать, — сказал он, к удивлению своих слушателей, таким странным тоном, что присутствовавшие сразу же отбросили мысль о мистификации. — Я даже должен вам это рассказать. Чрезвычайно привлекательные черты лица той фигуры, рядом с которой вы меня нашли, возбудили мой интерес настолько, что я не мог оторваться от их созерцания. И представьте себе — чем дольше я перед ней стоял, тем прочнее становилась во мне вера, что это не восковая фигура, а живой человек. Мои глаза отчетливо видели проявления настоящей, одухотворенной жизни. Тем не менее мне не хватало решимости рассмотреть фигуру поближе или даже коснуться ее. Тогда я позвал с собой Константина, который с улыбкой обследовал лицо фигуры и после этого попросил меня сделать то же самое. Да, в тот момент, когда я дотронулся до ее лица пальцами, оно было не чем иным, как воском.

— Ну вот, пожалуйста, — воскликнула Илари, — тут мы стали с вами на равных. И все-таки досадно. Ведь если уже такой радикальный скептик пришел к выводу, что восковые фигуры сродни призракам, то что уж говорить мне с моим страхом перед привидениями.

— Скажите, Константин, — обратился Гидо, прощаясь, — а ваш товарищ по университету после этого случая в Мюнхене смог все же понять, какую злую шутку с ним сыграло его собственное воображение?

— Разумеется, — был ответ. — Потом он сам не раз смеялся над этим от всей души!

— Дай бог, — промолвил Гидо, — чтобы и со мной так все обошлось.

— Значит, вы все еще верите во что-то сверхъестественное?

— К сожалению, да! Как это ни абсурдно и как ни противоречит моим убеждениям, я вынужден в это верить, по крайней мере в некоторые моменты.

— Но, дорогой Гидо, у вас просто разыгралось воображение! Завтра вы без сомнения будете смотреть на вещи точно так же, как я.

— Я все же сомневаюсь! Кстати, Константин, у меня к вам просьба: сводите меня при возможности к владельцу восковых фигур. Примечательно то, что вызвавшая у меня столь необычную реакцию фигура была единственной, которая не имела таблички со сведениями о ее прототипе. Я непременно должен знать, кто является — или являлся — прообразом этой фигуры.

— А я, напротив, считаю, — возразил Константин, — что вам не следует в теперешнем состоянии предоставлять новый материал для вашей фантазии.

— Вы имеете в виду, — спросил Гидо, — утверждение, что умершие, особенно, если их смерть была насильственной, имеют обыкновение время от времени возвращаться, чтобы оживить свое изображение? Вы, вероятно, правы в отношении возможных последствий для меня таких впечатлений. Однако вряд ли все сложится так, что распалит еще больше мою и без того вышедшую из-под контроля фантазию. Впрочем, есть еще одна причина усомниться в смерти оригинала. Она связана с костюмом этой женщины. Одежда на ней полностью относится к нашим дням, а что касается — эта мысль приводит меня в ужас — смертной казни, то, глядя в это чистое, юное лицо, не хочется верить в такую возможность.

Владелец восковых фигур во время разговора с ним на следующий день стал отрицать всякую идентичность восковой фигуры женщины какой-либо живущей ныне или умершей особе. Однако настойчивость Гидо и без конца повторяемая им фраза: «Но я должен знать, кто она такая» — начали, видимо, действовать ему на нервы. В конце концов владелец музея отговорился тем, что, мол, в данном случае речь идет о «чистом идеале».

Само собой разумеется, что эта уклончивая тактика лишь сильнее заинтриговала Гидо. Однако он понял, что здесь ему ничего не добиться.

По воле случая Константин и Гидо уже по дороге домой встретили единственного служителя музея, который, будучи навеселе, после долгих уговоров согласился наконец за несколько золотых монет сообщить необходимые сведения. Под большим секретом служитель поведал, что этот, как он выразился, экземпляр, являлся восковой копией дамы, которая называлась Мария фон Мюнцерберг.

— И она жива? Где она живет? — воскликнул Гидо в крайнем возбуждении.

— Примерно через неделю после того, как ее копия была готова, а ее заказал у моего хозяина жених этой особы, — продолжал уже плохо державшийся на ногах служитель, — она, к сожалению, вдруг исчезла, и о ней стали ходить слухи, от которых у каждого, кто видел эту фигуру, мороз пробегает по коже.

— Какие слухи?

— Говорят, что она была казнена… Однако, дорогой господин, что с вами? Может быть, она была вашей родственницей?

— Нет! — проговорил потрясенный Гидо, взяв себя в руки. — Меня лишь поразил роковой смысл сказанного вами… А была ли она виновата? За что отняли жизнь у этого ангельского создания?

— Виновата или не виновата, кто теперь разберет? Рассказывают, что это было однажды ночью в комнате, обитой черной материей, где над ней вершили суд одетые в черное мужчины с закрытыми черным флером лицами. В одну дверь впустили ее, в другую — палача. Говорят, ее посадили на табурет в середине комнаты, а затем палач по приказу черных мужчин, который он поначалу не хотел выполнять, отрубил ей голову.

— Ну, это звучит совсем как сказка, — воскликнул Константин. — К тому же я вспоминаю, что однажды я читал нечто подобное, кажется, о палаче из Ландау, к которому приехали ночью, заставили сесть в карету и повезли с завязанными глазами, потом вели вверх и вниз по лестнице, пока не добрались до комнаты, где все выглядело и происходило именно так, как вы описали.

— Эта история, — возразил служитель музея, — рассказана самим палачом. По всей вероятности — она подлинная.

— Вряд ли! — усомнился Константин. — Или я сильно ошибаюсь, или то, о чем я читал, происходило очень давно…

По дороге домой разговор велся в основном об услышанной истории. Константин выразил сомнение в ее достоверности уже потому, что тайное убийство гораздо проще и надежнее осуществить безо всяких околичностей, чем устраивать такой однозначный по своей мрачной торжественности спектакль.

— Да это сказка, всего лишь сказка, — проговорил, снова оживившись, Гидо, — сполна оплаченная парой луидоров и не стоящая того беспокойства и волнения, которые она у меня вызвала.

Друзья Гидо, знавшие, что он всю зиму собирался провести вместе с ними в городе, были чрезвычайно удивлены, когда неожиданно получили от него на следующее утро карточки, извещавшие о его отъезде. Особенно странным это показалось Константину, который сразу же поспешил на квартиру своего друга. Однако тот уже уехал утренним дилижансом…

Месяц спустя Константин получил следующее письмо: «Вам, дорогой друг, я должен был бы оставить объяснение моего столь неожиданного исчезновения. Я до сих пор упрекаю себя, что не сделал этого. Ах, каких только упреков, горьких упреков я себе не делаю!.. Вы, наверное, помните, как мы расстались в тот вечер, и догадываетесь, что тогда передо мной возник вопрос: а действительно ли была сказкой та история, которую мне преподнесли? В моей душе поднялась настоящая буря, и если безумием является предположение, что я где-то смогу найти прообраз той восковой фигуры, то это письмо Вам пишет безумец. У меня едва хватило времени разослать прощальные карточки, настолько сильно было стремление тотчас же броситься на поиски… Смена обстановки подействовала на меня благоприятно. Я это почувствовал сразу, — чувствую и сейчас в моменты просветления. Печально лишь, что это настроение бывает редко, а все остальное время я посвящаю своим странным поискам!

Вот что может произойти с человеком всего за один вечер! Объясните мне это явление, это внезапное возникновение какой-то внутренней силы, влекущей меня и бросающей в разные стороны, силы неожиданно извергнувшегося вулкана, который потухнет, возможно, не раньше, чем превратится в пепел мое бедное сердце!

И еще одно! Если Вы меня простили, то сделайте, пожалуйста, так, чтобы меня простили и наши общие друзья. Жюли Вы можете сообщить все, что знаете. В свое время вы все, вероятно, снова услышите обо мне. Я пишу „в свое время“ и не знаю, придет ли оно когда-нибудь!

Беспорядочность этих строк сможет дать Вам хотя бы приблизительное представление о моем состоянии. Начнем с того, что я не указал место, откуда я Вам пишу. Это было сделано умышленно: я боялся, что покажусь слишком, по-детски, несерьезным. Отбросим ложный стыд! После того, что вы узнали, вряд ли стоит умалчивать и об этом… Сомнение в том, что упомянутая прежде сказка действительно является сказкой, привело меня сюда, в Ландау. Вы ведь говорили, что читали о чем-то подобном той казни и о палаче из Ландау, только Вы полагали, что это давняя история. Это добавление не остановило меня, однако, от того, чтобы приехать сюда и расспросить местного палача. Этому человеку ничего не было известно о злосчастной истории. Я был только рад, что он не знал, какую дорогу я проделал, чтобы получить от него эту справку.

Ну что ж, пора заканчивать письмо. Кучер дилижанса, на котором я отправляюсь дальше, уже торопит пассажиров занять свои места. До свидания, сердечные пожелания всего наилучшего!»

Жюли изумилась, когда Константин передал ей эту новость.

— Кто бы мог подумать что-либо подобное о Гидо! — воскликнула она. — Такой неожиданный переход в совершенно иное качество кажется действительно сверхъестественным!

— Ну, на это можно посмотреть по-разному, — возразил Константин. — Ведь он всегда стремился проникнуть глубже, чем это позволяло ему полученное образование. Его подчеркнутая интеллектуальность всегда наводила на мысль о каком-то внутреннем разладе. Несчастья обошли Гидо стороной, поэтому разлад этот скорее всего проистекает от упрощенного видения мира и представлений о пустоте человеческой души, внушенных Гидо его учителями. Поэтому легко представить, что его внутренняя сила может неожиданно проявиться даже при самом незначительном толчке извне. Последствий этого пароксизма, правда, предугадать еще нельзя. Однако будем надеяться, что он приведет Гидо к выздоровлению, а не к гибели.

Всю зиму Константин и его близкие друзья напрасно ждали писем от Гидо. Впрочем, о более подробных обстоятельствах и о последнем письме не было сообщено никому, кроме Жюли. Илари, которая тем временем вышла замуж за Людвига, сказала как-то между прочим в компании у Жюли:

— Хотела бы я иметь возможность отчитать этого несносного человека, ставшего вдруг таким меланхоличным, за его нелепое исчезновение! Такой высокообразованной особе не пристало вообще распространяться о каком-то оживлении восковой фигуры, не говоря уже о том, чтобы вот так взять — и исчезнуть.

— Тсс, тише! — прервал ее Константин. — Разве вы не знаете, что о вещах, перед которыми испытывают страх, не следует говорить вслух, если не хотят, чтобы этот страх не перерос в ужас?..

И вот как раз в тот момент, когда обмен шутками по этому поводу был в полном разгаре, Жюли передали письмо, которое привлекло всеобщее внимание: письмо от Гидо. Он писал, что уже месяц вместе с женой — оказывается, Гидо тем временем успел жениться, — живет в своем имении, удаленном от города всего на несколько миль, и приглашает все общество навестить его в один из ближайших дней.

— Значит, он женился! — сказал Константин, обрадованный этим, и тут уж, конечно, стали высказываться различные мнения относительно таланта Гидо к семейной жизни.

Приглашение было, впрочем, тем более желанным, что письмо, несмотря на краткость, свидетельствовало об истинном упоении радостью жизни.

Илари долго рассматривала письмо, потом удивленно воскликнула:

— Действительно это написал наш просвещенный духовидец! Я знаю его почерк, видела в книге для памятных записей у моего мужа. Наверно, женитьба все же вправила ему мозги!

В соответствии с пожеланием Гидо в путь отправились очень рано. Местность возле его поместья удивила всех чрезвычайно. В лесу, наполненном соловьиными трелями, Илари воскликнула:

— И здесь, где даже я загрустила бы, здесь этот меланхоличный человек обрел радость жизни!

У дома были заметны всевозможные приготовления к вечеру: приспособления для освещения на одной стороне и для фейерверка — на другой.

Самого Гидо невозможно было узнать, когда он вышел встречать гостей, настолько умиротворенными стали его черты.

Он извинился за отсутствие супруги, которая прибудет лишь около полудня и в честь дня рождения которой Гидо втайне от нее подготовил торжество.

— Дорогой Гидо, — предложила Жюли, когда во время завтрака в саду обращенные к нему вопросы посыпались один за другим, часто невпопад и сумбурно, что в целом не привело к каким-то ощутимым результатам, — будет лучше, если вы сами расскажете нам о переменах в вашей жизни столько, сколько мы об этом должны знать. Без этого мы и за целый день не управимся с взаимными вопросами и ответами, а успех наших усилий в конечном итоге будет мизерным.

Гидо сразу же выразил готовность выполнить это пожелание, горячо поддержанное остальными. После того, как он вкратце сообщил об обстоятельствах, затронутых в письме к Константину, он продолжил:

— Что бы вы сказали, дорогие друзья, о предчувствии, толкнувшем меня на это сумасбродство — а как иначе можно назвать тот неистовый пыл, который заставил меня проехать всю Германию и часть Франции, — если иметь в виду мои шансы на успех? Четверть года я следовал своей цели, и даже та сказка о страшной казни не могла более поколебать меня в убеждении, часто подкрепляемом предчувствиями во сне и наяву, что я обязательно должен найти прообраз восковой фигуры.

Три месяца назад я прибыл наконец сюда, в мое имение, чтобы убедиться, насколько плачевно его состояние. Беспорядок, который я здесь застал, вынудил меня остаться, и заботы, связанные с этими хлопотами, помогли в какой-то степени успокоиться, но не смогли избавить или хотя бы отвлечь от владевших мной помыслов.

Наступила весна. В природе пробуждалась новая жизнь, и на безрадостной серой земле, так долго лежавшей в оцепенении, появилась веселая зелень. Как счастливый ребенок, прогуливался я однажды вечером в окрестностях, вспоминая восхитительную притягательность и насыщенность первых лет жизни. Погруженный в эти мысли, я забрел довольно далеко от дома. Поблизости оказалось небольшое именьице моих соседей, стоявшее среди березовой рощи. В моей душе этот клочок земли был связан с самыми разными приятными воспоминаниями, особенно старый сад, имевший все тот же прежний облик, хотя его состояние свидетельствовало о тщательном уходе. Правда, цветы еще не проснулись. Даже веселый крокус еще не открыл свои жизнерадостные глаза… Все это я увидел через решетчатую калитку; однако поскольку она не была заперта, я не удержался и заглянул в сад.

Какое-то время мой взгляд отдыхал на зеркальной глади пруда. И вдруг изумление, сменяющееся ужасом, сковало меня: на сверкающей поверхности передо мной предстали очертания той самой восковой фигуры — ошибиться было нельзя! И стремительной фурией в мозгу промелькнула безумная мысль: «А не броситься ли мне в объятия этого водного видения?» И возможно, фурии удалось бы меня уговорить, если бы мой взгляд, отыскивая причину иллюзии, непроизвольно не скользнул в сторону, на берег, где я увидел — кто бы мог подумать — живой прообраз.

Потрясенный до глубины души, я стоял, утратив дар речи. И вот этот ангел приветливо обратился ко мне и сказал, что мое пристальное наблюдение за прудом вызвано, по всей видимости, каким-то чрезвычайно интересным явлением.

«Этим явлением отчасти были и вы, главным образом вы», — ответил я довольно неуклюже. Однако кто же на моем месте смог бы после такого внутреннего потрясения сразу найти нужные слова? Я почувствовал, что совершил ошибку, когда ее уже нельзя было исправить, и попросил мою собеседницу, чтобы она позволила мне дать разъяснения в следующий раз.

«Поскольку, — продолжал я, — смею надеяться, что наш первый разговор не окажется последним. Если не ошибаюсь, я имею честь видеть перед собой владелицу этой усадьбы?»

Она ответила утвердительно.

«В таком случае мы с вами соседи и по необходимости должны поддерживать добрососедские отношения».

Я приложил немало стараний, чтобы унять пыл своего сердца, которым не в состоянии был управлять, обретя после столь долгих и мучительных поисков возможность видеть и слышать ее.

Я стал рассказывать о своем отношении к этому саду и пруду. При этом у меня сорвалось с языка, что последний стал для меня отблеском рая, когда я увидел в нем ее живое отражение. Одним словом, за те полчаса, что продолжался наш разговор, жар моего сердца несколько раз настолько заметно выплескивался наружу, что я сам счел за лучшее удалиться, поскольку чувствовал, что для первой встречи и так произошло слишком много.

Когда я ушел, то уже знал, что зовут ее Мария фон Мальтау и что через несколько дней она ожидает свою мать, для которой и было куплено это маленькое имение всего около двух месяцев назад, и что я — это было для меня самым радостным известием — могу прийти на следующее утро.

По дороге домой, да и дома, я часто упрекал себя в том, что не решился рассказать ей все более подробно и не спросил ее, была ли она прообразом той восковой фигуры. Сходство Марии с фигурой из музея было поразительным, до мельчайших деталей. Лишь история о казни возможного прототипа той восковой фигуры, хотя я в нее и не верил, все же удерживала меня и в дальнейшем от откровенного признания. И когда она попросила объяснить то неловкое начало нашего первого разговора, я приписал его своему смущению и извинился за это.

Чем чаще я ее видел, тем ближе становились наши помыслы и чувства, и наконец брачный союз был заключен.

Не было лишь матери Марии, которую она очень ждала. Вместо нее, однако, как мне однажды с очень грустным видом сказала Мария, пришло письмо, которое целиком разрушило надежду на ее приезд.

Тогда я письменно попросил у отсутствующей согласия на наш брак, после получения которого уже ничто не могло сдержать мое стремление скрепить наш союз благословением церкви.

Кто никогда не видел Марии и никогда не слышал ее, тот станет ругать меня за крайнюю неосмотрительность, поскольку я, отправляясь с ней к алтарю, не знал ровным счетом ничего о прошлом своей будущей супруги. Ведь она не рассказала мне ни о своем происхождении, ни о своем гражданстве, ни о каких-либо других обстоятельствах. Когда я спрашивал об этом Марию, она всегда со вздохом просила меня подождать лучших времен; да мне даже не была известна та, вероятно, весьма немаловажная причина, которая разлучила ее с матерью и принудила Марию поселиться, судя по всему, очень далеко от родных мест, по соседству со мной. Однако гармоничность всего ее существа, которая простирается до мельчайших и незначительнейших деталей, эта — я бы сказал — библейская кротость, которая наиболее искренне выражает женственность в первоначально ей присущем, элегическом характере, поднимает ее в моих глазах над всеми подозрениями в такой степени, что я бы добровольно взял на себя поручительство за все ее действия в прошлом.

Пафос, с которым говорил Гидо, не допускал возможности каких-либо замечаний или возражений, хотя гробовое молчание его слушателей отнюдь не свидетельствовало еще об абсолютном одобрении его взглядов и действий.

Гидо, видимо, сам это почувствовал и, поскольку в подтверждение столь безудержного восхваления ему уже нечего было сказать, а прибытие Марии из ее маленького имения, где у нее были дела, по его расчетам, ожидалось лишь через час, он решал показать небольшую миниатюру с изображением Марии которую он носил на груди.

И действительно, портрет произвел сильное впечатление на большинство гостей, с одной стороны, из-за поразительного сходства с той восковой фигурой, с другой стороны, из-за чудесных глаз, в чем миниатюра значительно превосходила фигуру из музея. Да, этот портрет в какой-то степени успокоил общество относительно будущего Гидо, что дало повод Жюли, все еще державшей миниатюру в руке, с жаром сказать:

— Однако почему вы, дорогой друг, целый месяц скрывали этого ангела от своих знакомых в городе, живущих всего в нескольких милях от вас? Ведь жизнь слишком коротка, чтобы позволять себе откладывать подобные знакомства!

— Вероятно, вы правы, — сказал Гидо, с благодарностью пожимая ей руку. — Я бы, конечно, раньше сделал мое приглашение, если бы в результате моего долгого отсутствия в имении не требовались значительные приготовления, чтобы здесь можно было принять гостей. А что касается поездки в город, то мою жену совершенно нельзя на это уговорить. И вообще все города ей настолько неприятны, что я не могу вам описать. Кроме того, она избегает посторонних людей. Тем не менее о вас всех я так много ей рассказывал, что вы можете уже считать себя ее друзьями, и я думаю, что доставлю ей большую радость, когдз удивлю ее сегодня вашим присутствием. Ведь Мария ничего не знает об обществе, которое она здесь найдет; еще со вчерашнего дня она занята хозяйственными делами в соседнем имении, так что у меня была возможность выполнить приготовления к сегодняшнему дню, не посвящая ее. Возможно, мне удастся отвлечь ее от мрачных мыслей и настроений, которым она все еще сильно подвержена. Например, у нее какой-то особый, болезненный интерес к могилам и совсем недавно, чудной лунной ночью, она никак не могла успокоиться, пока я не проводил ее на местное кладбище. Там Мария тотчас же бросилась на первую могилу, и, когда после моих настоятельных просьб она наконец, поднялась, по ее лицу бежали потоки слез. Я спросил, почему этот могильный холм так потряс ее.

«Не потряс, дорогой, — был ее ответ, — а, напротив, успокоил! С этими слезами у меня с души уходит тревога. Да и не этот именно холм подействовал на меня так, а вообще могила как таковая… Но об этом в другой раз, возможно, уже скоро!» — добавила она, прочитав немой вопрос в моих глазах.

Илари, казалось, менее всех была в восторге от подобных откровений новобрачного. Поэтому в тот момент, когда Гидо передали какую-то записку, она прошептала Жюли на ухо:

— Я бы хотела, чтобы новое знакомство, а вместе с ним и весь этот день были уже позади! Совсем не в моем вкусе особы, находящие успокоение на кладбищах. Но меньше всего они мне нравятся особенно тогда, когда обладают таким поразительным сходством с умершими или даже казненными…

Жюли почти не слушала, что говорила Илари. Ее внимание, как и внимание всех остальных, было обращено на внезапно побледневшего как полотно и застывшего в неподвижности хозяина дома и записку, которая выпала у него из руки. Он, казалось, даже начал падать со своего стула, так что Константину, сидевшему рядом с ним, пришлось придержать его за плечи. На вопрос о причине его столь необычного поведения Гидо, не в силах вымолвить ни слова, молча указал на записку, жестом давая понять, чтобы ее подняли и прочитали. В ней на французском языке было написано: «Прощай, мой дорогой, мой любимый! Обстоятельства разлучают нас с тобой! Но, ради бога, не пытайся меня найти! Я клянусь тебе нашей любовью, моей надеждой, что когда-нибудь я к тебе вернусь…»

— Значит, это от нее? — спросил Константин, уже прочитавший записку, которая ходила теперь по рукам от одного к другому. Гидо кивнул в ответ. Всем стало ясно, что об утешающих доводах при таком несчастье и при такой любви, как у него, нечего было и думать. Первые слова, которые Гидо произнес, касались того, что он, согласно пожеланию Марии и все еще доверяя ей, разумеется, откажется от всяких попыток разыскать ее…

В таком состоянии Гидо, видимо, хотелось остаться одному. В основном по этой причине, а не из-за воцарившейся неловкости, компания довольно рано отправилась в обратный путь. В дороге разговор во всех четырех экипажах был направлен в основном на выдвижение гипотез, способных объяснить такое странное происшествие. Однако эти гипотезы при ближайшем рассмотрении оказывались не очень состоятельными.

Несколько дней спустя как-то утром Жюли со своим братом стояли у окна, когда в соседние ворота вкатился дорожный экипаж.

— Не карета ли это Гидо? — спросила Жюли.

— Разумеется, и как сильно нагружена! Может быть, он снова собирается остаться в городе?

Так оно и оказалось. Не прошло и получаса, как Гидо предстал перед ними, чтобы объявить об этом. Он был — судя по его внешнему виду и голосу — крайне подавлен.

— Все еще никаких известий? — преисполненная сострадания, спросила Жюли после того, как Гидо довольно долго просидел молча со всеми признаками сильнейшего разочарования в жизни.

— Известия? Да, известия у меня есть, — ответил он с какой-то порывистостью. — Известия, от которых сердце мое превращается в лед.

— Боже мой, — воскликнул Константин, — неужели плохие известия относительно исчезнувшей супруги — это то, что приводит вас в такое отчаяние?

— Плохие? — горько усмехаясь, переспросил Гидо. — Не то чтобы плохие, но и хорошими их назвать нельзя. Вообще различие между словами «плохое» и «хорошее» оказывается весьма сомнительным, когда покойникам позволено подниматься из своих могил и с такой виртуозностью имитировать святой образ любви; имитировать ее, чтобы сделать посмешищем всю веру в нее и в самого бога!.. Вы смотрите на меня с изумлением. Послушайте меня, и ваше изумление превратится в ужас… Вчера под вечер — а день по своему великолепию был похож на тот, когда я познакомился с Марией, — это как раз то обстоятельство, которое само по себе является самым унизительным, самым гнусным глумлением над моими тогдашними чувствами, такими глубокими и святыми!.. Стало быть, вчера, когда я пребывал примерно в том же расположении духа, в котором вы меня оставили на днях, мне доложили, что меня хочет видеть некий господин Делафосс. Мою нерешительность относительно того, принять или нет этого человека, устранило нетерпение его самого — он уже вошел в комнату: высокий, бледный, в черном платье, впрочем, еще довольно молодых лет и не обделенный природой.

«Милостивый государь!» — начал он на французском языке и, взглянув на слугу, сделал паузу. После этого слуга удалился, и незнакомец продолжил очень взволнованно и торжественно: «Вы ведь изволили недавно жениться?»

Вопрос обеспокоил меня, Делафосс это заметил и быстро сказал: «Чтобы предотвратить возможные недоразумения и ошибки, скажите мне: это действительно лицо дамы, с которой вы обвенчаны?»

В тот же момент я испуганно схватился за медальон, висевший у меня на груди, потому что тот, который протянул мне посетитель, был точно таким же, изображение на нем совпадало с моим даже в мелочах. Оба портрета написал, должно быть, один и тот же художник; мне даже показалось, что мой медальон, который я тоже достал и держал его рядом с другим, был лишь копией последнего. Я утвердительно ответил на вопрос Делафосса, и он спросил меня далее: «Могу ли я поговорить с вашей супругой?» Голос его при этом задрожал от волнения, из чего я сделал вывод об определенных отношениях между ним и Марией, которые были, видимо, нарушены моим союзом с ней.

Я смог лишь ответить, что она несколько дней, как уехала.

«Моя поездка в Германию, — продолжал Делафосс, — предпринята лишь для того, чтобы увидеть ее, какой бы безотрадной и мучительной ни была для меня встреча с ней. Один мой друг, возвратившийся недавно из этих краев во Францию, сообщил мне, что эта дама приобрела недвижимость и поселилась здесь. Я поспешил сюда, дважды издали убедился, что это действительно была она. Однако мне не хватило мужества заговорить с ней. Когда я вновь пришел сюда, ее не оказалось на месте, и моя единственная надежда теперь на вас, милостивый государь. Скажите, когда она вернется, и позвольте мне тогда поговорить с той, которая под именем Марии фон Мюнцерберг когда-то была моей невестой».

«Мюнцерберг!» — воскликнул я, сразу вспомнив это имя, которое я услышал от служителя музея восковых фигур.

«Я знаю, — сказал посетитель, — что она по причинам, которые мне вполне понятны, недавно взяла другую фамилию. Впрочем, это несущественно. Скажите мне только, когда она вернется».

Ужас, охвативший меня, когда он назвал имя Марии фон Мюнцерберг, пробудил во мне все былые сомнения и опасения.

«Я не знаю этого!» — ответил я и в подтверждение своих слов показал записку, которую мне написала Мария.

«Да, это ее рука, — проговорил Делафосс. — Меня очень огорчает, что я не застал ее. Но ваша искренность, милостивый государь, обязывает меня сделать сообщение, которое, возможно, в будущем будет полезно для вас. Однако неправдоподобность того, что я вам намерен открыть, вынуждает меня начать с небольшого вступления.

Еще восемь лет назад мне и самому показалось бы абсурдным и противоестественным предположение, что среди людей могут быть такие особы, которые, поддерживая со всеми нормальные отношения, принадлежат, тем не менее, к совершенно иному миру. Даже самые образованные люди не обладают достаточной осведомленностью в этом вопросе. Лишь особое доверие, которым удостоил меня во время моего пребывания в Париже великий, однако непонятый многими Калиостро, позволило мне обрести определенные знания и опыт из мира духов, которыми я никогда бы не овладел иным путем. С тех пор я знаю, что подобные удивительные и зачастую для тех, кто в них участвует, небезопасные контакты являются не такой уж редкостью, хотя распознаются они с большим трудом. Это вступление я счел необходимым сделать, прежде чем сообщить вам, милостивый государь, что в действительности вы женаты на уже умершей особе!»

Здесь Делафосс умолк. Слово «умершей», произнесенное этой бледной личностью в черном, прозвучало словно из уст призрака, лишив меня сначала дара речи, а затем на какое-то время даже сознания.

«Милостивый государь, — проговорил я после того, как пришел в себя и мои глаза стали различать сидевшего напротив посетителя, — неужели это живое воплощение любви и жизни всего лишь пришедший из небытия призрак?»

Он пожал плечами и сказал:

«Если бы вы были достаточно подготовлены, я попытался бы рассказать вам о событиях, приведших к гибели Марии».

«Говорите, милостивый государь, — ответил я. — Кто сразу услышал так много, тот уже, считайте, подготовлен ко всему».

«Ну что ж, — начал Делафосс. — Буря революции, которая одних заставила покинуть Францию, разбросала других по всей республике, и среди них были родители Марии, которые из Страсбурга, места ее рождения, двинулись в глубь страны, остановившись наконец в N. Здесь я познакомился с их единственной дочерью, страстно влюбился в нее и однажды вечером покинул их дом, став ее женихом.

Признаюсь, что я самому себе не мог ответить на вопрос, являлось ли то сумрачное расположение духа, которое я вскоре обнаружил в девушке, вероятным следствием скрытой антипатии ко мне. Но моя любовь боялась ответа на этот вопрос. Возможно, что из-за суровых испытаний, выпавших на долю ее родителей, Марии передалось их подавленное состояние и дурное настроение. В остальном она была так добра и приветлива со мной, что настоящая любовь могла еще прийти, тем более, что я намеревался приложить все силы, чтобы узы брака не были для нее обременительными.

Тем временем из Страсбурга поступили сообщения, которые поставили отца Марии в такое бедственное положение, что он стал опасаться за свою безопасность и безопасность своей семьи. Были обнаружены письма, которые дали повод для самых гнусных обвинений. Короче говоря, мать с дочерью из-за их переписки также попали под подозрение, будучи якобы замешаны в интриги против правящей партии. Не было иного пути к спасению, кроме немедленной эмиграции.

Вопрос об этом был решен. Переодевшись простыми людьми, мать с Марией однажды вечером вышли из города. Однако обнаружилось, что Мария в спешке и замешательстве забыла дома один важный документ. Она торопится назад, и в городских воротах ее выдает ее же собственная красота. Ее арестовывают. Мужской костюм — это первое преступление, в котором ее обвиняют. За ним вскоре следуют другие. Меня самого, хотя я и принадлежу к наиболее уважаемым и пользующимся благосклонностью правящей партии семьям, привлекают к суду и обвиняют в том, что я достал для Марии и ее матери фальшивые паспорта. Стало ясно, что Мария обречена, но себя я еще мог спасти, все отрицая.

Мне устраивают с ней очную ставку. Боже милостивый, что за сцена! Что за проклятая тяга к жизни склоняет меня настаивать на отрицании вины, стоя напротив ангела, которому предопределено умереть! У нее спрашивают, проходил ли паспорт через мои руки. Она с презрением отклоняет вопрос. „Гражданин Делафосс, — говорит она, — уже ответил на это…“

Но мой страх не ускользает от внимания судей.

Меня и Марию помещают в подземелье старой цитадели, и уже следующей ночью созывается тайный суд, приговор уже предрешен. Они хотели, чтобы я выдал себя, и поэтому отвели мне место среди одетых в черное судей. Приведенной Марии не задали ни одного вопроса. Тем не менее церемония проводилась в такой взвинчивающей нервы обстановке, что я каждое мгновение боялся сойти с ума. Стены были задрапированы черной материей, лишь мерцающий свет свечи нарушал абсолютную тьму подземелья. Палач стоял наготове. Его огромная тень колебалась на противоположной стене. В то мгновение мне надо было броситься к ногам Марии и, покаявшись в проявленной мной ранее трусости, сказать мужественное слово во имя ее спасения. Но я, словно потеряв голову, отвернулся, мои глаза избегали смотреть на невиновную девушку, не способную к какому бы то ни было политическому заговору. Все, что я чувствовал, — это парализовавший волю страх. Даже вызвавшие минутное замешательство колебания палача применять ли свой меч там, где была возможна судебная ошибка, не смогли вывести меня из этого состояния. Словно загипнотизированный, смотрел я, как произошло самое ужасное…»

После того, как Делафосс закончил свой рассказ, его взгляд устремился на пол, как будто перед ним все еще лежала отрубленная голова Марии. Я вскочил со стула, несколько раз прошел по комнате взад и вперед, машинально схватил шляпу и снова положил ее. Потом я опять сел, причем как можно дальше от человека в углу комнаты.

«Я понимаю, — проговорил посетитель, — что означает ваше желание быть подальше от меня. Видит бог, я не стал бы навязывать свое общество вам без веских на то причин. Но я должен хоть еще раз увидеть дух Марии и попытаться вымолить прощение! Это основная причина моего бегства из Франции. Ведь из того, что вы теперь знаете, вам, вероятно, ясно, что эта поездка в Германию является ничем иным, как бегством, которое навсегда лишает меня возможности вернуться на родину. Теперь скажите мне: может быть, вам известно хотя бы местопребывание матери Марии?»

Это я ему мог сказать, и как ни ужасно действовало на меня его присутствие, я все же взял его в свою карету и приехал сюда, поскольку мне нужно было уехать из дома, где на каждом шагу встречались следы пребывания призрака, на котором я был женат, — вплоть до ее последней записки, в которой слово «вернусь» кажется мне таким же жутким, как и вся эта кошмарная история.

— А разве не может быть у этой истории какого-либо другого объяснения? — спросила Жюли, которой вместе с Константином все это представлялось слишком невероятным.

— Абсолютно никакого! — ответил Гидо. — Уж слишком много мне рассказал по дороге этот Делафосс о совершенно похожих историях, услышанных им от Калиостро. К тому же мой новый, внушающий мне ужас знакомый однозначно подтвердил, что по его заказу незадолго до казни, а точнее, убийства Марии, художник с большой достоверностью изготовил ее восковую копию. Он показал мне письмо Марии, в котором говорится об уже вынесенном ей приговоре, и при этом настолько четко видно своеобразие ее почерка, что нет сомнения в его подлинности. Кроме того, этого француза знает по былым временам хорошо знакомый мне хозяин постоялого двора, у которого мы останавливались; он уверил меня, что Делафосс во всем городе слывет достойным и солидным человеком. Это подтверждает и его несомненная правдивость — ведь во время своего рассказа он не раз представал в весьма невыгодном свете.

— Однако, — заговорил теперь Константин, взяв друга за руку, — какая причина была у этого призрака тревожить вас таким ужасным образом? И разве не заметили бы вы — если такой подход вообще применим к столь сомнительной субстанции — так вот, разве не заметили бы вы в этой особе, которая в такой степени овладела вашим сердцем, определенных странностей, способных вызвать ваши подозрения?

— В том-то и дело, что заметил, — сказал Гидо. — Например, непонятное для меня пристрастие к могилам, о котором я уже, впрочем, рассказывал.

— Но это пристрастие, — настаивала Жюли, — могло объясняться трагичностью и всей безысходностью ситуации, в которой оказалась семья, особенно смертью отца, который, по рассказам этого француза, не смог перенести ужасов преследования!

— Но зачем тогда скрывать это? — возразил Гидо.

— Потому что она вообще не хотела говорить об определенных обстоятельствах своей жизни и, возможно, опасалась, что лишь одно упоминание какого-либо связанного с этими обстоятельствами факта могло бы привести к раскрытию ее тайны.

— Одним словом, — продолжил Гидо, — мое доверие к ней было настолько велико, что оно отбрасывало всякие подозрения. Но теперь… теперь сокрытие ее происхождения и всей этой истории кажется мне настолько неестественным и странным, что за свою тогдашнюю самоуспокоенность я вынужден признать себя глупцом, самым обыкновенным, ослепленным страстью глупцом.

Продолжению этого разговора помешало появление нового гостя, что побудило погруженного в свои мысли и находившегося в разладе с самим собой и своей судьбой Гидо отправиться домой, поскольку ведение обычной светской беседы требовало соблюдения определенных правил, следовать которым, как представлялось, он был сейчас не в состоянии.

Для Гидо последовали недели, приведшие его на грань безумия. Все вновь и вновь перед ним возникал образ Марии, то близкий ее земному облику, то похожий на призрачную тень. Он призывал на помощь свой рассудок, но и после всего, что ему рассказал Делафосс, она все же оставалась в его воспоминаниях — неважно, в каком образе, — совершенным существом. И хотя известие, последовавшее вскоре после странного, глубоко ранившего его исчезновения Марии, о том, что она была восставшей из гроба, сделало его несчастнейшим из людей, Гидо, по мере возвращения к нему рассудительности, вовсе не чувствовал перед ней страха или отвращения. Возвращение Делафосса, который не застал мать Марии в обозначенном месте и теперь местом своего пребывания выбрал этот город, послужило причиной того, что Гидо в один из дней после его прибытия исчез со всем своим скарбом. Трусость Делафосса, который сам в ней признался и который мог бы тогда, возможно, спасти Марию или умереть вместе с ней, сделали присутствие этого человека невыносимым для Гидо.

Когда осенью того же года Гидо снова появился в гостиной Жюли — намеренно в день обычной встречи всей старой компании — и не нашел там никого, кроме ее брата, Жюли тотчас же выразила ему свои поздравления по поводу его выздоровления, поскольку она, мол, это сразу заметила по его лицу.

— Но ведь и раньше, — возразил он, — нельзя сказать, что я был болен телесно, однако приходится признать, что сама жизнь может стать иногда тяжелой болезнью для совершенно здорового человека.

Но послушайте, мои дорогие, что было со мной дальше. Отсюда я поехал прямо в свое имение. Оказавшись в полном уединении, я все больше обращался мыслями к исчезнувшей супруге. Я во всем чувствовал ее присутствие, и места, где она чаще всего бывала, были для меня освящены воспоминаниями о ней. Иногда я жил и в маленьком именьице, где впервые увидел ее. Здесь я часто ходил такими же светлыми вечерами к пруду, и мне все время казалось, что его зеркальная поверхность снова покажет мне чудесный образ Марии.

И когда я однажды стоял так у пруда, это действительно произошло, и посмотрев, как тогда, на берег, я увидел ее, с любовью протягивающую мне навстречу руки. Но тут, несмотря на всю прелесть ее милого облика, меня охватил ужас от сознания, что она принадлежит к другому миру. Я был в полном смятении чувств. Леденящий ужас и горячая любовь боролись во мне. Я не решался заключить ее в свои объятия.

«Ты больше не любишь меня, мой единственный! — воскликнула она. — Ах, я ведь не могла, не имела права открыть тебе причины моего исчезновения, моего бегства, как ни желала я этого от всего сердца. Слишком многое было поставлено на карту».

Я не понимал, о чем она говорила, я и не вникал в это; да пусть будет она кем угодно — ее слова, голос, выражение лица были так дороги мне, что, позабыв обо всем на свете, я схват ее в объятия и прижал к своему сердцу.

«Я родилась во Франции, — сказала Мария некоторое время спустя, — и самым ужасным образом вынуждена была туда бежать. Надо мной, безвинно приговоренной к смер сжалился сторож моей тюрьмы. Одна из узниц, за которым присматривал, умерла от страха и отчаяния как раз в тот ммент, когда он должен был вести меня на казнь. Тогда он надел на умершую мое платье, и ее, с завязанными глазами, якобы без чувств, вместо меня поволокли к палачу, который и отрубил ей голову.

Так я спаслась, через неделю мне удалось уйти из городу от своей несчастной судьбы».

«Боже мой, значит, это ты, ты сама!» — вскричал я и сказал ей, какую историю я слышал о ней от Делафосса.

«Несчастный человек, — проговорила она. — Но тем счастливее будет наше будущее».

После этого она рассказала, что исчезнуть ее заставило появление в здешних местах ее бывшего жениха, так как его недостойное малодушие способно было предать и сделать несчастной ее и в Германии, она ведь хорошо знает, что трусость и предательство идут рядом.

Чтобы избежать каких бы то ни было подозрений, Мария до этого, уже будучи в Германии, рассталась с матерью, поклявшись ей, что до полного выяснения всех недоразумений и отягчающих обстоятельств она не откроет свою тайну никому, даже мне.

«Но теперь, — продолжила она, — полная реабилитация нашей семьи вернула мне свободу действий, и моя мать уже здесь, чтобы никогда нас больше не покидать!»

Гидо как раз кончил свой рассказ, когда перед домом остановилась карета, из которой вышли Мария и ее мать разные по возрасту, но очень похожие друг на друга женщины благородной наружности. Конечно, им был оказан сердечный прием. Прибывавшие тем временем гости, получив от Жюли соответствующие разъяснения, радовались неожиданно счастливой развязке этой загадочной истории, которая вызвала в свое время определенную растерянность среди посвященных в нее и которая в известной степени началась здесь, в этом доме.

Илари заверила всех особо, что в ближайшее время она со своим супругом непременно нанесет визит в имение Гидо, чтобы без опасений взяться за руку пресловутой восковой фигуры, которую к тому времени Гидо приобрел у музея.