Роковая монахиня

Эрнст Теодор Амадей Гофман Ужасная история графа Ипполита

Граф Ипполит возвратился из далеких длительных путешествий, чтобы вступить во владение богатым наследством, оставленным ему недавно умершим отцом. Родовой замок находился в красивейшей местности, и доходов от поместий было достаточно для подобающего благоустройства. Все, что привлекло графа в его поездках, особенно в Англии, все привлекательное, изысканное, сделанное со вкусом, должно было вновь предстать перед его глазами. Мастеровые и художники, которые были необходимы для этого, явились по его зову, и вскоре началась реконструкция замка, разбивка обширного парка таких размеров, что даже церковь, кладбище и дом священника оказались внутри искусственного леса и будто составляли его часть. Всеми работами руководил сам граф, который обладал необходимыми для этого знаниями. Он отдался этому занятию всей душой и телом, и в течение года у него не нашлось времени последовать совету своего старого дядюшки блеснуть талантами в столичном обществе перед глазами юных дев, чтобы самая красивая, добрая и благородная досталась ему в супруге.

Как-то утром сидел он за чертежным столом и делал эскиз нового здания, когда ему сообщили о приходе старой баронессы, дальней родственницы его отца. Как только Ипполит услышал имя баронессы, он тут же вспомнил, что отец всегда говорил об этой старухе с глубоким возмущением, даже с отвращением, и не раз предостерегал людей, которые намеревались с ней сблизиться, держаться от нее подальше, впрочем, никогда не указывая при этом причин. Когда старого графа начинали расспрашивать подробнее, он говорил, что есть некоторые вещи, о которых лучше помалкивать. Было известно только, что в столице ходили темные слухи о весьма странном, неслыханном уголовном процессе, связанном с баронессой, в результате которого она была разведена со своим супругом и изгнана из дома. Процесс удалось замять только благодаря вмешательству курфюрста. Ипполиту было очень неприятно появление персоны, к которой его отец испытывал отвращение, хотя причины этого отвращения оставались ему неизвестны. Однако обычай гостеприимства, особенно живучий в сельской местности, предписывал ему принять неприятную посетительницу. Никогда еще ни один человек, если не говорить об уродах, не производил на графа столь отвратительного впечатления, как баронесса. Войдя в комнату, она вскинула на графа горящие недобрым огнем глаза, сразу их опустила и почти униженным тоном попросила прощения за свой визит. Она посетовала на то, что отец графа, находясь в плену самых странных предубеждений, возникновению которых способствовали происки ее врагов, ненавидел ее до самой смерти и ни разу не оказал ни малейшей поддержки, несмотря на то, что она почти погибала в беспросветной нужде, сгорая от стыда за свое положение. И только сейчас, неожиданно получив во владение небольшую сумму, она наконец смогла оставить столицу и уехать в отдаленный провинциальный городишко. По пути туда она не сумела воспротивиться желанию увидеть сына человека, которого она, несмотря на его неправедную и непримиримую ненависть, все же глубоко уважала. Слова баронессы звучали проникновенно и правдиво; еще более растрогался граф, когда, отведя взгляд от неприятного лица старухи, принялся рассматривать восхитительное милое существо, пришедшее вместе с баронессой. Баронесса умолкла; граф, казалось, этого не заметил и продолжал молчать. Тогда баронесса попросила извинить ее смущение, из-за которого она сразу же не смогла представить графу свою дочь Аурелию. Тут только граф обрел дар речи и, покраснев до ушей, словно влюбленный юноша, попросил баронессу позволить ему исправить ошибку отца; допущенную лишь по недоразумению, и принять приглашение погостить у него в замке. Заверяя баронессу в своих лучших чувствах, граф взял ее за руку, но в этот момент слова застыли у него на устах, дыхание остановилось, и ледяной ужас охватил душу. Он почувствовал, как его руку сжали застывшие, словно в смертельной судороге, пальцы, а большая костлявая фигура баронессы, смотревшей на него невидящими глазами, показалась ему в своем неуместном ярком наряде раскрашенным трупом. «Господи, какая неприятность! И надо же… именно сейчас!» — воскликнула Аурелия и посетовала нежным, проникающим в сердце голосом на то, что ее мать временами неожиданно впадает в состояние какого-то столбняка, но это состояние обычно проходит довольно быстро, без всякого вмешательства. Граф с трудом освободился от мертвой хватки баронессы — и жизнь снова засияла всеми красками, когда он взял руку Аурелии и страстно прижал ее к губам. Граф, будучи уже далеко не юношей, впервые почувствовал всю силу страсти и тем труднее ему было это скрывать, а манера, в которой Аурелия воспринимала проявления его чувств, и ее детская милая непосредственность пробуждали в нем прекраснейшие надежды. Когда через несколько минут баронесса очнулась, она, естественно, ничего не помнила о случившемся с ней припадке, и заверила графа, что высоко ценит предложение погостить некоторое время в замке и согласна совсем забыть всю несправедливость, допущенную его отцом.

Таким образом, уклад жизни графа резко изменился; он склонен был считать, что особое благоволение судьбы привело к нему ту единственную, хоторая могла обеспечить высшее счастье земного бытия, став его горячо любимой, желанной супругой. Поведение старой баронессы оставалось прежним: она была спокойна, серьезна, иногда замкнута. При необходимости она выказывала кроткий нрав и открытое невинному признанию сердце. Граф постепенно привык к неестественно бледному лицу с причудливыми морщинами и скорбной фигуре старухи; он приписывал все это ее болезненности, а также мрачному увлечению: он узнал от своих людей, что она часто совершала ночные прогулки через парк к кладбищу. Он стыдился того, что раньше разделял предубеждения отца, а настоятельнейшие предостерегающие просьбы дядюшки преодолеть охватившее его чувство и прекратить связь, которая рано или поздно неизбежно погубит его, не оказывали на графа совершенно никакого воздействия. Убедившись в глубочайшей любви Аурелии, он попросил ее руки у баронессы; можно себе представить, с какой радостью она, вырвавшись из нужды и чувствуя себя в замке на верху блаженства, согласилась на это предложение. Бледность и то особое выражение лица, которое указывало на скрытую тяжелую и безысходную тоску, исчезли с лица Аурелии, и счастье любви струилось из глаз и румянило щеки.

Утром в день свадьбы ужасный случай разрушил планы графа. В парке, недалеко от кладбища, нашли баронессу, лежащую ничком без признаков жизни. Ее принесли в замок как раз в тот момент, когда граф, полный предчувствий ожидающего его счастья, выглянул из окна. Он думал, что с баронессой приключился обычный припадок, однако все попытки вернуть ей жизнь оказались безрезультатными — она была мертва. Горе парализовало Аурелию: она не кричала, не плакала, а как будто онемела. Граф, опасаясь за здоровье возлюбленной, лишь осмелился осторожно напомнить, что она осталась теперь совсем одна, и предложил сделать самое уместное в таком положении — смириться с неизбежным и, несмотря на смерть матери, насколько возможно ускорить день свадьбы. В ответ на это Аурелия бросилась ему на грудь и, разразившись слезами, воскликнула пронзительным, рвущим душу голосом: «Да, да! Ради всего святого, ради моего счастья, да!» Граф приписал этот взрыв чувств горькой мысли, что она, оставшись одинокой и бездомной, теперь не знает, куда ей деваться, а оставаться в замке ей не позволяют приличия. Он позаботился о том, чтобы при ней в качестве компаньонки постоянно находилась старая достойная матрона, пока через несколько недель снова не наступил день свадьбы, которой на этот раз уже не смог помешать какой-либо несчастный случай и которая соединила наконец сердца Ипполита и Аурелии.

Между тем Аурелия все время находилась в каком-то напряженном состоянии. Это не была боль утраты матери; нет, казалось, ее неотступно преследовал некий внутренний неопределенный страх. Средь сладчайшей любовной беседы она вдруг вздрагивала, смертельно побледнев, будто охваченная внезапным ужасом, бросалась, извергая потоки слез, в объятия графа, словно хотела схватиться за него, чтобы какая-то невидимая враждебная сила не увлекла и не погубила ее, и восклицала: «Нет! Никогда, никогда!» Когда она вышла замуж за графа, казалось, это напряженное состояние исчезло и она избавилась от своего всепоглощающего страха. Граф уже догадывался о какой-то зловещей тайне, которая нарушала внутренний покой Аурелии, однако он справедливо считал неделикатным расспрашивать ее об этом, пока она находилась в таком состоянии и сама ничего не хотела говорить. Теперь же он решился разузнать, что было причиной ее столь странного поведения. Аурелия заверила, что для нее сейчас было бы большим счастьем открыть ему, любимому супругу, все свое сердце. Граф немало удивился, когда узнал, что причиной всех печалей Аурелии были безбожные поступки ее матери. «Разве есть, — воскликнула Аурелия, — что-либо более ужасное, чем ненависть и презрение к своей матери?» Выходит, отец и дядя были правы, а баронесса обдуманно, хитростью ввела графа в заблуждение. В таком случае ему следует только поблагодарить судьбу, что злая мать умерла в день свадьбы. Теперь это было ему ясно; однако Аурелия заявила, что именно со смертью матери она оказалась во власти мрачных предчувствий, будто мертвая восстанет из гроба и вырвет ее из рук любимого.

Аурелия рассказала, смутно вспоминая свое раннее детство, что однажды утром, когда она только проснулась, в доме царила страшная сутолока. Двери открывались и закрывались, всюду звучали чужие голоса. Наконец, когда кругом стало тихо, привратница взяла Аурелию на руки и отнесла в большую комнату, где собралось много людей; посредине на длинном столе лежал мужчина, который часто играл с Аурелией, угощал ее сладостями и которого она называла папой. Она протянула к нему руки и хотела поцеловать, но обычно теплые губы были холодными как лед, и Аурелия, сама не понимая отчего, разразилась громким плачем. Привратница отнесла ес в чужой дом, где она жила долгое время, пока наконец не появилась какая-то женщина и не увезла ее с собой в карсте. Это и была ее мать, которая вскоре переехала с Аурелией в столицу. Аурелии было примерно шестнадцать лет, когда у баронессы в доме появился мужчина, которого та встретила с радостью, как старого доброго знакомого. Он приходил все чаще и чаще, и вскоре быт баронессы весьма заметно изменился. Вместо того чтобы жить в чердачной комнате, ходить в убогом платье и скверно питаться, она теперь поселилась в симпатичной квартирке в прекрасном районе города, завела себе великолепные платья, изысканно ела и пила в обществе незнакомца, который стал ее ежедневным гостем, и принимала участие во всех публичных увеселениях, которые предлагала столица. Лишь на Аурелии это улучшение положения ее матери, достигнутое, по-видимому, благодаря незнакомцу, никак не отразилось. Она по-прежнему оставалась в своей комнате, когда баронесса с незнакомцем отправлялась развлекаться, а так же, как и прежде, бедно одевалась. Незнакомец, несмотря ка то, что ему, видимо, было около сорока лет, обладал свежей, юношеской внешностью, имел стройную красивую фигуру, и лицо его можно было назвать по-мужски красивым. Невзирая на это, он был противен Аурелии, так как его поведение, хотя он и старался показать благородные манеры, было неуклюжим, вульгарным, плебейским. Взгляды, которые он начал бросать на Аурелию, наполняли ее неясным страхом и даже отвращением, причины которых она не могла объяснить.

Сначала баронесса не затрудняла себя тем, чтобы рассказать Аурелии что-нибудь о незнакомце. Но как-то раз она назвала его имя, добавив, что барон очень богат и является их отдаленным родственником. Она хвалила его фигуру, другие достоинства и в конце разговора спросила Аурелию, нравится ли он ей. Аурелия не стала скрывать того внутреннего отвращения, какое она испытывала к незнакомцу, но баронесса, смерив ее взглядом, от которого Аурелия пришла в ужас, обозвала ее глупой и ограниченной. Однако вскоре после этого баронесса стала относиться к Аурелии как никогда ласково. Она получила новые красивые платья, богатые шляпки различных фасонов, ей позволяли принимать участие в различных увеселениях. Незнакомец начал добиваться благосклонности Аурелии такими способами, что стал в ее глазах еще более отвратительным. Но особенно нестерпимое оскорбление ее нежным девичьим чувствам было нанесено тогда, когда она оказалась тайной свидетельницей возмутительно-непристойной сцены между незнакомцем и ее порочной матерью. И когда несколько дней спустя незнакомец в полупьяном состоянии попытался обнять ее так, что не оставалось сомнения в гнусности его намерений, отчаяние придало ей неженскую силу, и она так оттолкнула незнакомца, что он упал на спину. А Аурелия убежала в свою комнату и закрылась там. После этого баронесса заявила Аурелии без обиняков, что, поскольку незнакомец претендует на все их имущество, а она совсем не собирается возвращаться к прежней убогой жизни, всякое глупое жеманство сейчас излишне и неуместно; Аурелия должна подчиниться воле незнакомца, в противном случае он угрожает бросить их на произвол судьбы. Не обращая внимания на мольбу и горестные слезы Аурелии, старая баронесса с громким циничным смехом начала говорить о связи, которая якобы откроет ей все радости жизни, в такой оскорбительной, глумливо попиравшей всякое нравственное чувство манере, что Аурелия пришла в ужас. Она поняла, что пропала, и единственным средством спасения ей представлялось бегство.

Аурелия сумела раздобыть ключ от дома, собрала те немногие вещи, без которых нельзя было обойтись, и после полуночи, когда, как она предполагала, мать ее крепко спала, вышла из своей комнаты и стала пробираться по тускло освещенной прихожей. Она уже хотела тихонько выскользнуть из дому, как внезапно входная дверь с треском распахнулась и по лестнице загремели шаги. В прихожую стремительно ворвалась баронесса и тут же упала; она была одета в скверное простое грязное платье, плечи и руки ее были обнажены, растрепанные седые волосы — в полном беспорядке. Сразу вслед за ней влетел незнакомец и с громким криком: «Ну, погоди, проклятая ведьма! Я покажу тебе свадебный пир!», схватил баронессу за волосы, поволок в комнату и стал жестоко избивать толстой палкой, с которой он никогда не расставался. Баронесса пронзительно закричала от страха, а Аурелия, едва владея собой, высунулась в окно и громко позвала на помощь. Случилось так, что как раз в это время по улице проходил вооруженный полицейский патруль. Полицейские ворвались в дом. «Хватайте его, арестуйте! Посмотрите на его спину! Это…» Как только баронесса назвала имя, сержант полиции, который командовал патрулем, радостно воскликнул: «Ого-го, наконец-то, дьявол, ты нам попался!» С тем они схватили незнакомца и поволокли его, несмотря на отчаянное сопротивление последнего.

Происшедшее не помешало, однако, баронессе разгадать намерение Аурелии. Но она ограничилась тем, что грубо взяла ее за руку, затолкнула в комнату и заперла, не сказав ни слова. На другой день баронесса ушла и вернулась только поздно вечером, в то время как Аурелия, заточенная, как в тюрьме, в своей комнате, целый день провела в одиночестве, лишенная воды и пищи. Так продолжалось много дней. Часто баронесса смотрела на нее сверкающими от гнева глазами, пока однажды, прочитав какие-то письма, содержание которых, казалось, ее обрадовало, она не сказала: «Упрямое создание! Ты во всем виновата. Ну да ладно, бог с тобой. Я не хочу, чтобы тебя постигло то ужасное наказание, которое предопределено тебе злым роком». После этого баронесса снова стала дружелюбнее, а Аурелия, избавившись от притязаний отвратительного ей незнакомца, перестала думать о побеге и вновь обрела свободу действий.

Прошло время, и однажды, когда Аурелия одиноко сидела в своей комнате, за окном поднялся какой-то шум. В комнату вбежала горничная и сообщила, что по улице везут из N сына палача, которого за убийство и грабеж там заклеймили и направили в тюрьму, но он на этапе сбежал. Охваченная недобрым предчувствием, Аурелия бросилась к окну: она не обманулась — это был незнакомец; его, прикованного к тюремной повозке и окруженного стражей, как раз провозили мимо. Аурелия почти без чувств упала в кресло, когда заметила устремленный на нее звериный взгляд незнакомца и увидела его угрожающе поднятый кулак.

Баронесса по-прежнему часто бывала вне дома. Однако Аурелию она никогда не брала с собой. И та проводила время в грустных размышлениях о своей судьбе, о тех неожиданных опасностях, которые могут ее подстерегать. От горничной, которая, кстати говоря, появилась в доме уже после известного ночного происшествия и которой, конечно, рассказали о том, что баронесса находилась в близких отношениях с тем преступником, Аурелия узнала: в столичных кругах весьма сочувствовали госпоже баронессе из-за того, что она таким коварным образом была обманута этим проходимцем. Однако Аурелия знала, что дело обстояло совсем иначе; невозможно было представить, что по крайней мере полицейские, которые схватили этого человека в доме баронессы, не догадались о ее близком знакомстве с сыном палача, коль она назвала его имя и указала на примету преступника — клеймо на спине. К тому же и горничная иногда высказывалась довольно двусмысленно, будто по городу ходят слухи о том, что судебные власти намереваются провести тщательное расследование и это угрожает баронессе арестом, поскольку, мол, пресловутый сын палача рассказывает о ней странные вещи.

Бедная Аурелия снова убедилась в циничном отношении своей порочной матери к общепринятым нравственным нормам — ведь даже после столь скандального происшествия она сочла возможным остаться в столице. Но наконец и баронесса, кажется, почувствовала, что надо покинуть этот город, ще на нее пало постыдное, однако вполне обоснованное подозрение, и переселиться куда-нибудь в провинцию. Таким образом они и оказались в замке графа. Здесь Аурелия, освободившись от мрачных дум, почувствовала себя на вершине блаженства; но сколь глубок был ее ужас, когда после того, как она рассказала матери о нахлынувшем на нее счастье как благодатном даре небес, та с дьявольским огнем в глазах зловеще проговорила: «Ты — мое несчастье, порочное, проклятое богом создание! И в твоем безмятежном счастье тебя постигнет неизбежная месть, если меня унесет скорая смерть. В столбняке, которым я заплатила за твое рождение, сокрыто коварство дьявола…»

Здесь Аурелия внезапно умолкла, бросилась графу на шею и стала умолять его позволить ей не повторять все, что говорила баронесса в своей безумной ярости. Она чувствовала себя раздавленной и уничтоженной, когда вспоминала безмерно чудовищную угрозу ее матери, находившейся во власти злых сил. Граф, насколько мог, утешил супругу, несмотря на то, что и сам чувствовал ледяной озноб от охватившего его ужаса. Однако и успокоившись, он должен был признаться себе, что глубокое омерзение, которое вызывала у него баронесса, хотя она и умерла, оставило черную тень в его безоблачной до сих пор жизни.

Прошло некоторое время, и Аурелия заметно изменилась. В то время, как мертвенная бледность и замутненный взор, казалось, свидетельствовали, что она больна, ее беспокойное, неуверенное поведение позволяло делать вывод о какой-то новой тайне, которая ее мучила. Аурелия избегала даже своего супруга; она то запиралась в своей комнате, то уединялась в самых глухих уголках парка, и когда снова оказывалась на людях, ее заплаканные глаза и искаженные черты лица говорили о каком-то страшном страдании, неотступно терзавшем ее. Напрасно граф старался выяснить причины такого состояния супруги, и от полной безнадежности, в которую он в конце концов впал, его могло спасти только подтверждение предположения одного известного врача, что, судя по обостренной чувствительности графини, все тревожные признаки ее состояния могут быть истолкованы именно тем, что всегда сопровождается радостным ожиданием и венчает счастливое супружество. Тот же врач, когда он однажды сидел с графом и графиней за столом, позволил себе некоторые намеки на это предполагаемое состояние. Графиня сначала, казалось, не интересовалась тем, о чем шла речь, но вдруг начала прислушиваться, когда врач заговорил о странных прихотях, которым подвержены женщины в подобном состоянии и невнимание к которым может оказать пагубное влияние не только на женщину, но и на будущего ребенка. Она засыпала врача вопросами, и тот без устали рассказывал о наиболее примечательных и забавных случаях из своей практики. «Однако, — сказал он, — есть совсем ненормальные прихоти, под влиянием которых женщины совершают ужасные деяния. Так, у жены одного кузнеца появилось такое непреодолимое желание отведать плоти своего мужа, что она не успокоилась до тех пор, пока неожиданно, когда он пришел пьяным домой, не набросилась на него с большим ножом и не разделала так ужасно, что через несколько часов он испустил дух».

Едва врач вымолвил эти слова, как графиня потеряла сознание, и лишь с большим трудом удалось прекратить последовавший затем нервный припадок. Врач понял, что он действовал весьма неосторожно, рассказав в присутствии столь впечатлительной женщины о таком ужасном происшествии.

Впрочем, этот кризис, казалось, благотворно подействовал на состояние графини, поскольку она стала спокойнее. Однако уже вскоре после этого какая-то странная оцепенелость, мрачный огонь в глазах и возраставшая мертвенная бледность снова повергли графа в мучительные сомнения относительно здоровья супруги. Но самым необъяснимым было то, что она совершенно не принимала пищи, более того, испытывала ко всему и особенно к мясу непреодолимое отвращение, так что ей приходилось каждый раз уходить из-за стола с явными признаками этого отвращения. Искусство врача потерпело крах, так как самые настоятельные уговоры графа не смогли заставить графиню принять хотя бы каплю лекарства. Поскольку проходили недели, месяцы, а графиня не принимала ни кусочка пищи и оставалось необъяснимой тайной, как она поддерживала в себе жизнь, врач высказал предположение, что здесь замешано нечто, лежащее за пределами современной науки. Под каким-то предлогом он покинул замок, однако от графа не укрылось, что состояние его супруги представлялось опытному врачу слишком загадочным и необычным, чтобы дальше продолжать упорствовать в своем лечении и быть свидетелем необъяснимой болезни, не имея возможности хоть как-то помочь. Можно только представить, в каком состоянии находился граф; но и это было не все…

Как раз в это время один старый верный слуга воспользовался возможностью, когда граф был один, чтобы открыть ему, что графиня каждую ночь покидает замок и возвращается лишь на рассвете. Внутри у графа все похолодело. Только теперь он сообразил, что тот неестественно крепкий сон, в который он в последнее время погружался каждый раз около полуночи, можно объяснить действием наркотического средства, подмешанного ему графиней, чтобы незаметно покинуть спальню, которую она, вопреки обычаям аристократов, разделяла с супругом. Самые мрачные предчувствия поселились в его душе; он вспомнил о ее нечестивой матери, дух которой, возможно, сейчас проснулся в графине, об отвратительном прелюбодействе, о том проклятом сыне палача…

Следующая ночь должна была открыть ему ужасную тайну, которая только и могла быть причиной необъяснимого поведения его супруги. Графиня, обычно, сама каждый вечер готовила чай для графа. Сегодня он не выпил ни капли, и когда, по своему обыкновению, он читал в постели, то совсем не почувствовал сонливости, которая обычно нападала на него в полночь. Несмотря на это, он откинулся на подушки и сделал вид, что крепко уснул. Графиня осторожно встала со своего ложа, подошла к постели графа, осветила его лицо и тихо выскользнула из спальни. Сердце у графа колотилось; он встал, накинул плащ и поспешил за графиней. Была совсем светлая лунная ночь, так что граф совершенно отчетливо мог видеть облаченную в белый пеньюар фигуру Аурелии, несмотря на то что она ушла далеко вперед. Путь графини лежал через парк к кладбищу, там она исчезла за оградой. Граф быстро двинулся за ней через открытую калитку в кладбищенской ограде. Здесь он увидел в лунном сиянии прямо перед собой группу жутких призрачных фигур. Старые полуобнаженные женщины с распущенными волосами сидели на земле вокруг трупа и пожирали его со звериной алчностью. Аурелия была среди них! Граф в диком ужасе бросился прочь и, преследуемый смертельным страхом, в беспамятстве, бегал по тропинкам парка, пока на рассвете, обессиленный, не очнулся у ворот своего замка. В полной растерянности, не осознавая, что он делает, граф взбежал по лестнице и очутился в спальне. Там лежала графиня, как казалось, погруженная в безмятежный сладкий сон, и графу захотелось убедить себя, что его напугал до смерти ужасный, кошмарный сон или, скорее всего, обман чувств, поскольку о реальности его ночной вылазки свидетельствовал промокший от утренней росы плащ. Не дождавшись пробуждения графини, он покинул спальню, оделся и сел на лошадь. Прогулка на свежем воздухе, прекрасное утро, благоухающая зелень, поющие птицы, бодрые голоса которых приветствовали его, — все это развеяло страшные картины ночи; успокоенный и просветленный вернулся граф в замок. Но когда он с графиней сидел за столом и графиня, увидев, как вносят мясное блюдо, с гримасой глубокого отвращения хотела выйти из-за стола, граф со всей очевидностью осознал, что все увиденное им ночью было ужасной правдой. В необузданном гневе вскочил он и вскричал страшным голосом: «Проклятое исчадие ада! Я знаю о твоем отвращении к человеческой еде. Ты вырываешь свой корм из могил, чертова ведьма!» Но как только у графа вырвались эти слова, графиня, громко взвыв, набросилась на него и с яростью гиены вцепилась зубами в грудь. Граф швырнул беснующуюся на пол, и она в страшных судорогах испустила дух.

Граф впал в безумие.