Роковая монахиня

Якоб Элиас Поритцки Незнакомец

За последние две недели он не приходил домой раньше двенадцати или часа ночи. И всегда был немного пьян. Ему было непонятно, почему люди говорят об этом взвешенном состоянии — «быть навеселе», потому что он никогда — видит бог, действительно никогда — не испытывал даже малейшего намека на веселость. Скорее, он чувствовал какую-то смертельную грусть, как больная собака. Он был вынужден пить, чтобы поставить на место то, что сдвинулось в его душе — но разве тот лишенный тени незнакомец, который постоянно крался за ним и преследовал его даже среди бела дня, мучая и пугая, мог позволить ему развеселиться от одной или двух выпитых бутылок вина! Этим прогнать его было невозможно, этого бесплотного призрака. Весь мир казался каким-то странно расплывшимся и погруженным в тонкий туман. Ему чудилось, будто люди бродят по улицам, как привидения, а кареты едут словно на обитых толстым войлоком колесах. Фонари излучали спокойный свет… Но с тем же успехом они могли быть железными чудищами с одним пылающим в стеклянной голове глазом. А ведь ужас сидел в нем самом и не спал. Чем ближе подходил он к своему дому, тем тревожнее становилось у него на душе.

У двери он резко остановился; его сердце начало громко стучать, и он почувствовал, что в одно мгновение полностью протрезвел. А когда он открыл ключом дверь и зашагал по темному коридору, ему показалось, что невидимые руки высыпали на него большие корзины, полные горя, тоски и страха. Он слышал, как из каждого угла предостерегающие голоса шептали ему: «Не иди дальше! Ради бога, ни шага дальше!»

Потому что в своем доме он не был дома. Тишина его комнаты кричала ему навстречу и заставляла его шумно ходить взад и вперед и насвистывать, чтобы вселить хоть немного жизни в эти мертвые стены. Тогда обычно люди, которые жили под ним, начинали стучать в потолок, и он сразу же прекращал свою беготню, а его нервы успокаивались на какое-то время.

Значит, есть еще в доме люди, которые не спали, хотя уже было около часа ночи. Если с ним сейчас что-нибудь случится, ему достаточно будет громко закричать, и наверняка снизу прибегут посмотреть, что с ним такое. И тогда на лице его увидят смертельный страх, приковавший его к тому месту, где он сидел, глядя перед собой неподвижным взглядом и боясь сделать малейшее движение. Да, это было единственное, что ему помогало в эти последние две недели. Когда среди ночи он слышал возмущенный стук снизу, его разбушевавшиеся нервы сразу успокаивались, а его лихорадочно стучащее сердце преисполнялось благодарности.

Обычно около трех часов, когда убегающая ночь начинала тормошить дремлющий день, этот страх уступал место усталости, которая снисходила на него как благодать. Где бы он в тот момент ни стоял или сидел, он валился как куль и спал до позднего утра.

Сегодня он опять почти до часа был в винном погребке, достойном кисти Кало, и после того, как остался там единственным посетителем, побрел, шатаясь, домой, истерзанный до глубины души, полный мрачных предчувствий. И теперь он сидел в своей комнате, парализованный страхом и неспособный думать или двигаться, неспособный даже зажечь свет. Единственным спасением было ходить взад и вперед по комнате, чтобы не видеть самого себя, и верить в свою бесплотность и аморфность.

Люди, жившие под ним, сегодня не стучали. А он шагал туда-сюда целый час, гремя, словно обутый в сапоги со шпорами драгун, и свистел целый час, так что там внизу должны были сойти с ума от ярости. Но оттуда не раздавалось ни звука, ни малейшего протеста в адрес нарушителя тишины. Это поразило его, и он резко остановился.

Что случилось? Они уехали? Ведь у них был грудной ребенок, а старая бабушка, которая смотрела за ним, была больной и немощной.

Да, вероятно, они действительно уехали. Он вспомнил, как жена привратника болтала насчет того, что молодая пара собирается поехать на свадьбу к каким-то родственникам. Но по крайней мере ребенок и старуха уж точно остались дома. И он слышал от привратника, что молодые супруги, жившие под ним, велели старухе стучать палкой от метлы в потолок, если он снова станет бегать среди ночи как одержимый и мешать спать их ребенку.

Почему же никто не стучал?

Жуткая тишина звенела в его ушах. Было так тихо, что он даже слышал, как тикали часы в кармане жилета. И во всем доме не раздавалось больше ни звука. Словно опытный вор, он снял башмаки и тремя гигантскими шагами тихо, как большой кот, прошмыгнул к окну. Осторожно прижал лицо к стеклу и посмотрел наружу; однако пасть темноты проглотила стоявшие внизу деревья вместе с кустарником и фонтан. Было впечатление, будто перед его окнами поставили черную непроницаемую стену.

Обычно хоть небольшой ветерок гулял по вершинам деревьев и играл какую-то незамысловатую мелодию на своей меланхоличной флейте, и листья, тронутые этой песней, шелестели так, будто аплодировали ему. Или привратник забывал иногда перекрыть фонтан, и стилизованный дельфин из серого гипса всю ночь изрыгал в воздух струю воды, которая с приятным тихим плеском падала обратно в маленькую чашу фонтана. Или на небе радостно мерцали голубые, зеленые и белые звезды, словно говоря, что и в темном бесконечном одиночестве можно весело излучать свет. Или он слышал, как где-то на нижних этажах гулко отбивали время стенные часы.

Все это вносило немного жизни в ночное безмолвие и позволяло ему иногда не думать об ужасе, который он чувствовал за спиной. Но сегодня и над ним, и под ним, и снаружи царила мертвая тишина. Он не мог больше этого выдержать; его нервы были в полном беспорядке, словно телефонные провода, спутанные яростной бурей.

Сначала он хотел громко закричать; но потом ему стало страшно своего собственного голоса и того дремавшего до поры безумия, которое он мог разбудить своим криком. Он почувствовал, что все его тело похолодело, как будто к нему прижалась влажно-леденящая тень призрака. Но он еще достаточно владел своим рассудком, чтобы понять, что ему надо бежать из этой кошмарной комнаты, в которой наверняка кто-то был. Кто-то невидимый и неосязаемый, кого нельзя было назвать и описать словами. Чувства подсказывали ему, что кто-то всегда был рядом с ним, всегда позади него… тот, кто уже две недели преследовал его и не оставлял в покое ни на минуту. Лишь одно малейшее движение — и он погиб. Но если ему пригнуться к полу и попробовать ускользнуть… Ведь он может быть проворным, как белка. Дверь его комнаты хорошо смазана, и совсем не скрипит.

Он должен попытаться. Ему удалось опуститься на пол совсем тихо; раздался лишь едва различимый щелчок в коленной чашечке, но тот, сзади, не мог этого слышать. Затем с остановившимся сердцем и сдерживаемым дыханием он дополз на четвереньках до двери, медленно поднялся и осторожно взялся за ручку. Однако, прежде чем он открыл дверь, прошло не меньше трех сотен секунд.

И тогда он побежал так, будто за ним гнался дьявол, — в три прыжка оказался у двери из коридора, распахнул ее и через три-четыре ступеньки рванулся вниз по лестнице, в темноту, к дверям квартиры людей, живших под ним, которых он так донимал своим шумом.

У двери он остановился и стал прислушиваться. Его легкие раздувались, как кузнечные мехи, а сердце стучало, словно в груди у него сидел дятел. К тому же его трясло от страха. Теперь он весь обратился в слух. Ему чудилось, что даже поры всего его тела готовы были открыться, чтобы услышать, преследует ли его снова незнакомец. Если бы тот сейчас лишь тихонько тронул его сзади за плечо, он бы свалился замертво, как сраженный молнией, — настолько его нервы были напряжены в ожидании ужасного, имени которого он не знал.

За дверью ничто не шелохнулось за это время. Но старуха-то должна быть дома. Он знал это совершенно точно. Ему нужно было увидеть человека или хотя бы услышать человеческий голос, пусть даже это будет стоить ему жизни… Он постучал в дверь указательным пальцем, так тихо и глухо, как скребется в балке древесный жучок. Затем он снова прислушался, плотно приложив ухо к замочной скважине. Ему казалось, что он стоял так больше часа, не из квартиры не было слышно ни звука. В голове промелькнула спасительная мысль: надо выбраться из дома! Быстрее из дома! Он принялся судорожно рыться в карманах, но, к своему ужасу, обнаружил, что у него нет с собой ключа от входной двери. Он оставил его наверху в кармане пальто…

Теперь он был в ловушке. Однако леденящий душу страх придал ему смелости постучать в дверь еще раз. На этот раз стук был более громким, и это испугало его. «Ради бога! — говорил кто-то внутри него. — Откуда у тебя такая дерзость? А если этот сзади схватит тебя сейчас?»

Мучительный паралич сковал все тело, и его попеременно бросало то в жар, то в холод. На несколько секунд он забыл о времени и месте, где он находился; было такое чувство, будто от стоит, согнувшись, в своей могиле и дожидается дня избавления. Во время этой краткой летаргии чувств и мыслей он непроизвольно сделал какое-то движение и при этом задел рукавом дверной косяк. В то же мгновение в нем снова, как смерч, взвился страх и набросился на рассудок. Было отчетливое ощущение, что незнакомец сзади сейчас коснулся его. Его нервы молниеносно подняли тревогу, и он закричал, как одержимый, охрипшим от страха голосом: «Откройте!»

То, что вырвалось у него из глотки, было похоже на предсмертный хрип, будто его кто-то душил. Он забарабанил кулаками в дверь и испуганной скороговоркой прокричал в замочную скважину: «Ради бога, откройте же!», затравленно озираясь назад, словно безумный, и пытаясь определить, не хватает ли его незнакомец сзади.

Так как ему не открывали и изнутри не доносилось ни звука, это помутило остатки его рассудка. Он знал сейчас точно только одно: ему нужно было попасть туда, чего бы это ни стоило. И с удесятеренной силой безумия он всем телом навалился на дверь, уперся в нее, и она поддалась, с треском ударилась в стену; он прошмыгнул в прихожую и быстро закрыл за собой дверь. Затем замер без движения и прислушался.

Остался ли незнакомец снаружи?

Он в несколько прыжков пересек прихожую и, очутившись в комнате, снова захлопнул за собой дверь, из предосторожности закрыв ее на засов.

Уф! — сейчас он мог снова вздохнуть с облегчением. Его призрачный преследователь теперь наверняка остался за дверью. И он тихо захихикал про себя: «Да, мы оказались проворнее!» К нему снова в какой-то степени вернулось самообладание, несмотря на то, что в комнате было темно, как у ворона под крылом. Пахло молоком, резиной и сладковатопротивными испарениями грудного младенца.

Он достал из кармана спички и зажег одну. Затрепетал робкий, дрожащий огонек, осветил верхний угол широкого сундука, шляпные картонки, детскую кроватку и стул, на котором сидела и, видимо, спала старуха. Однако мебель выглядела такой странно непривычной и мертвой, словно место ей было совсем не в человеческом жилье. И у старухи рот был открыт, будто у ухмыляющейся ведьмы.

А если она сейчас проснется и увидит его? Да не сошел ли он с ума? Ведь со страху она может умереть на месте. Тогда он станет ее убийцей, и тогда в комнате будет смерть…

Смерть…

И внезапно он понял: словно вспышка молнии пришло к нему озарение — незнакомцем, который преследовал его день и ночь, была смерть. Он понял это не рассудком, а чувством. Он знал это точно так же, как то, что у него две руки.

Но чтобы старуха не проснулась, ему нужно было лишь тихо выскользнуть из комнаты, тогда ей бы не угрожало умереть от страха.

Он хотел ощупью в темноте найти выход, но не мог определить теперь, где находится дверь. Ему снова стало жарко, и волна страха опять накатилась на него, отчею на лбу выступил холодный пот. Сейчас был лишь страх и стремление поскорее выбраться отсюда незамеченным, целым и невредимым. Но обнаружить дверь в темноте он не смог. Он снова зажегспичку, заметил свечу на ночном столике и зажег ее, закрыв свет своим телом. На стене появилась его гигантская тень, голова ее была чудовищного размера. Свет падал на маленькую кроватку, в которой, сбив ногами пеленки, лежал ребенок, похожий, скорее, на мертвеца, чем на спящего. Он дышал так тихо, что, только пригнувшись к самому рту, можно было услышать дыхание.

Несколько секунд он рассматривал ребенка, затем неожиданно увидел себя в зеркале, висевшем рядом. Но виден был ему лишь лоб, бледный как мел, и безумные, мраморно-застывшие глаза Он повернулся к двери — чтобы пройти к ней, ему нужно было миновать сидевшую на стуле старуху. Ее голова была откинута назад, открытые, остекленевшие глаза — устремлены в потолок, а руки — судорожно вывернуты. Он внезапно увидел все это, и в то же мгновение его волосы встали дыбом, он застыл на месте.

Свеча выпала из его руки. С глухим стуком она ударилась о пол и погасла…