Промт инжиниринг

Глава 5: Правда раскрывается

Мартин проснулся от резкого звука коммуникатора. Не от звука — от ощущения. Словно кто-то дернул за невидимую нить, соединяющую его с устройством. Синестезия усиливалась с каждым днем. Или это побочный эффект приближения к истине? Сообщение от Кайрена: «Нашел информацию о Дорсете. Нужно встретиться. Обычное место, 18:00». Текст мерцал на экране странно — буквы словно пульсировали в ритме его сердцебиения.

Часы показывали 6:30 утра. До начала рабочего дня оставалось полтора часа, до встречи с Кайреном — почти двенадцать. 144:17:42 — мелькнуло в сознании. Его невидимый таймер продолжал отсчет. Шесть дней. Что произойдет через шесть дней? Мартин потер глаза, отгоняя остатки беспокойного сна. Ему снова снились белые коридоры, красные таймеры и странный звук, напоминающий бульканье жидкости. И еще — лицо Элизы, спокойное и знающее, словно она смотрела на него из-за грани между жизнью и смертью.

Во сне он видел себя со стороны — лежащего в больничной палате, с красным браслетом на запястье. Цифры отсчитывали последние секунды: 00:00:03… 00:00:02… 00:00:01… А потом — растворение. Не боль, а странное освобождение, словно сбрасываешь тесную одежду. Словно выходишь из клетки, которую всю жизнь принимал за дом.

Он сел на кровати, размышляя о предстоящем дне. Сможет ли он сохранять невозмутимость перед Вероникой и другими сотрудниками Центра? Не выдаст ли себя каким-нибудь неосторожным вопросом или взглядом? Не заметили ли вчера его лицо в больнице? И самое главное — не начнет ли его собственная «нестабильность» проявляться слишком явно? Вчера он заметил, что начал видеть странные узоры в обычных вещах — фракталы в трещинах на стене, последовательности в случайных числах, скрытые послания в рекламных слоганах.

Приняв душ и выпив крепкий кофе, Мартин почувствовал себя более собранным. Вода в душе казалась слишком горячей, кофе — слишком горьким. Все ощущения были обострены до предела, словно реальность увеличила контрастность. Он составил мысленный план на день: вести себя естественно, наблюдать, слушать, собирать информацию. Никаких активных действий, пока не узнает, что обнаружил Кайрен о Дорсете.

И все же одна мысль не давала ему покоя — Элиза. Элиза Кортин. Почему это имя казалось таким знакомым? Не из больницы — откуда-то еще, из глубины памяти или предчувствия будущего. Он не мог забыть ее лицо, ее спокойное отношение к собственной болезни, ее решительность в момент, когда она помогла ему избежать разоблачения. В ней было что-то необычное, что-то, выходящее за рамки случайной встречи. Словно она ждала его. Словно знала, что он придет.

«После работы, — решил Мартин. — Сначала Центр, потом Кайрен, а затем, возможно, еще один визит в больницу». Если она еще будет там. Если её таймер — видимый или невидимый — не достигнет нуля раньше.

Вестибюль здания № 7 на Технологической площади встретил его той же стерильной атмосферой. Тот же безэмоциональный дежурный, чьи движения сегодня казались еще более механическими — пауза в 1.3 секунды перед каждым жестом, поворот головы точно на 45 градусов, те же бесшумные лифты. Но воздух был другим. Плотнее. Насыщенный статическим электричеством и чем-то еще — предчувствием перемен.

Поднимаясь на двенадцатый этаж, Мартин мысленно повторял информацию из глоссария терминов: «Промт — базовая структура личности. Таймер — индикатор времени до критической дестабилизации. Синхронизация — процесс обновления основного промта». К списку добавились новые термины, подслушанные в коридорах: «Якорь реальности», «Коэффициент дрейфа», «Первичный код». Язык новой религии или инструкции по эксплуатации человечества?

Термины звучали абсурдно, если воспринимать их буквально. Словно кто-то описывал людей как программы, требующие регулярного обновления. Но после всего, что он видел и слышал в Центре, буквальное толкование уже не казалось невозможным. Скорее, метафорическое толкование казалось наивным. Может быть, истина была проще и страшнее — люди действительно были программами. По крайней мере, некоторые из них.

На двенадцатом этаже его встретила не Вероника, а доктор Шах собственной персоной. Сегодня что-то было не так в её внешности. Те же седые волосы, те же проницательные глаза, но… симметрия лица казалась слишком идеальной. Словно кто-то отзеркалил левую половину, создав безупречную, но неестественную гармонию.

— Доброе утро, господин Ливерс, — сказала она с легкой улыбкой. Улыбка затронула только нижнюю часть лица. Глаза остались холодными, расчетливыми. — Вероника сегодня занята полевой операцией. Экстренная синхронизация в секторе G7. Целый квартал на грани каскадной дестабилизации. Я буду курировать вашу работу.

— Доброе утро, доктор Шах, — Мартин постарался, чтобы его голос звучал нормально. Нормально — что это значит в мире, где нормальность поддерживается принудительными обновлениями личности? — Чем мы будем заниматься сегодня?

— Сегодня особый день, — доктор Шах жестом пригласила его следовать за ней. Жест был слишком плавным, словно отрепетированным тысячи раз. — Доктор Норрингтон считает, что вы готовы к наблюдению за процедурой синхронизации. Полноценной, не тренировочной. Считает — или его алгоритмы рассчитали оптимальное время для следующего этапа вашей… интеграции?

Мартин почувствовал, как участился пульс. Наконец-то он увидит, что именно скрывается за этим загадочным термином. Увидит процесс переписывания человека. Станет свидетелем убийства личности и рождения её копии.

— Я… польщен таким доверием, — сказал он осторожно. — Но разве для этого не требуется более высокий уровень допуска?

— Обычно да, — кивнула доктор Шах. — Но мы решили ускорить ваше продвижение. Ускорить. Интересный выбор слова. Словно время поджимало. Чье время — её, его или всей системы? Ваши результаты за первые дни впечатляют, господин Ливерс. «Эмпатус» оказался даже эффективнее, чем мы рассчитывали. Вы создали идеальный инструмент для выявления отклонений, даже не подозревая об этом. А после вчерашних событий в секторе Д3 нам требуется каждый компетентный аналитик.

Они вошли в лифт, но доктор Шах нажала кнопку не десятого этажа, где находился аналитический отдел, а восьмого — операционного уровня, доступ к которому у Мартина отсутствовал. Восьмой этаж. Ближе к фундаменту здания. Ближе к корням системы. Ближе к правде?

— Восьмой этаж разделен на три сектора, — пояснила доктор Шах, пока лифт спускался. Её голос эхом отражался от зеркальных стен, создавая эффект множественности. — Сектор А — подготовительный, где клиентов готовят к синхронизации. Усыпляют бдительность. Подавляют волю. Делают податливыми. Сектор B — операционный, где непосредственно проводится процедура. Где убивают одного и рождают другого. Где ложь становится правдой. Сектор С — восстановительный, для постпроцедурной адаптации. Где новорожденные учатся быть теми, кем никогда не были.

Лифт остановился, и двери открылись. В отличие от стерильно-белых коридоров верхних этажей, здесь стены были окрашены в мягкий голубой цвет, а освещение было приглушенным и теплым. Психология цвета. Голубой успокаивает, снижает тревожность. Идеальный фон для процедур, которые в другой обстановке вызвали бы панику.

Но Мартин заметил детали, которые нарушали эту искусственную безмятежность. Едва заметные царапины на стенах — следы чьих-то ногтей? Темные пятна на полу, тщательно оттертые, но не до конца. И запах — под ароматом дезинфекции скрывалось что-то органическое, первобытное. Запах страха.

— Мы направляемся в наблюдательную комнату сектора B, — продолжила доктор Шах. — Оттуда вы сможете наблюдать за процедурой, не вмешиваясь в процесс. Не рискуя заражением. Не подвергаясь воздействию того, что может пошатнуть вашу собственную когерентность.

Они прошли по коридору, миновав несколько дверей с электронными замками. На одной из дверей Мартин заметил свежие вмятины — словно кто-то бился в неё изнутри. Или снаружи? Навстречу им попадались сотрудники в белых и голубых халатах, все с браслетами на запястьях, все сосредоточенные и серьезные. У одного из них — молодого мужчины с азиатскими чертами — дисплей мигал красным: 01:42:19. Меньше двух часов. Но он продолжал работать, словно не замечая приближения конца.

Наконец доктор Шах остановилась у двери с надписью «B-7» и приложила свой браслет к сканеру. Сканер на мгновение засветился красным, затем зеленым. Проверка уровня когерентности? Подтверждение права на существование? Дверь бесшумно открылась.

Комната оказалась небольшой, с несколькими креслами, терминалами и большим односторонним стеклом, за которым располагалось просторное помещение, напоминающее операционную. Но это была не операционная в медицинском смысле. Это была мастерская по ремонту душ. Цех по перепрошивке личностей. В центре стояло нечто, похожее на медицинское кресло, окруженное сложной аппаратурой. Кресло было покрыто странными символами — не украшениями, а функциональными элементами. Мартин узнал некоторые из них — те же символы рисовала Сара Чен в своем досье. Вокруг кресла суетилось несколько человек в голубых халатах.

— Присаживайтесь, господин Ливерс, — доктор Шах указала на одно из кресел. — Скоро начнется. Представление. Спектакль. Ритуал превращения человека в функцию.

Мартин сел, не отрывая взгляда от происходящего за стеклом. На одном из экранов он заметил информацию о «клиенте»: «Субъект K-28, индекс когерентности 57%, таймер: 00:12:47». Рядом мелькали другие данные: «Первичная причина дестабилизации: обнаружение логических противоречий в личной истории», «Вторичные факторы: контакт с субъектом K-16 (деструктурирован)», «Прогноз без вмешательства: полная потеря когерентности в течение 18-24 часов».

— Двенадцать часов? — спросил Мартин, указывая на цифры. — Это время до… деструктуризации?

— Да, — кивнула доктор Шах. — Клиент был идентифицирован вчера вечером. Сосед господина Дорсета по дому. Каскадный эффект в действии. Обычно мы предпочитаем проводить синхронизацию при таймере не ниже 24 часов, но после инцидента в секторе Д3 доставка заняла больше времени, чем планировалось. Сопротивлялся. Пытался бежать. Кричал о заговоре. Классические симптомы прозрения.

— Инцидента с господином Дорсетом? — слова вырвались прежде, чем Мартин успел подумать. Ошибка. Он не должен был знать это имя.

Доктор Шах резко повернулась к нему:

— Откуда вам известно это имя? В её голосе появились стальные нотки. Температура в комнате словно упала на несколько градусов.

Мартин понял, что совершил ошибку, но быстро нашелся:

— Вчера, во время анализа аномального кластера в секторе Д3, кто-то из аналитиков упомянул, что первичная деструктуризация произошла у пациента по фамилии Дорсет. Полуправда — лучшая ложь. Он действительно слышал это имя, только не в Центре.

Доктор Шах смотрела на него несколько секунд, её зрачки слегка расширились — признак активации аналитических функций? затем медленно кивнула:

— Да, это был неприятный случай. К-16 деструктурировался до того, как оперативная группа успела доставить его в Центр. Первый подобный инцидент за последние три года. Тревожный признак ослабления контроля. Это вызвало каскадный эффект в прилегающем районе, ускорив дестабилизацию у нескольких других клиентов.

Она повернулась к стеклу:

— Именно поэтому сегодняшняя синхронизация так важна. К-28 находится в том же секторе, и если его таймер истечет, последствия могут быть еще серьезнее. Цепная реакция пробуждения. Эпидемия истины. Кошмар Центра.

За стеклом открылась боковая дверь, и в операционную ввезли каталку с пожилым мужчиной. Седые волосы, морщинистое лицо, закрытые глаза. Обычный человек. Или то, что осталось от человека. Он был без сознания или под действием седативных препаратов. На его запястье Мартин заметил красный браслет с мигающими цифрами: 00:11:23… 00:11:22… Персонал быстро и четко переместил его на кресло и начал подключать к многочисленным датчикам и аппаратам.

Движения медперсонала были отработаны до автоматизма. Никто не разговаривал — все знали свои роли в этом спектакле. Сколько раз они проделывали это? Сколько личностей переписали? Сколько людей превратили в копии самих себя?

Один из сотрудников в голубом халате подошел к терминалу и активировал какую-то программу. Над креслом загорелся голографический дисплей, на котором появилось трехмерное изображение — нечто похожее на нейронную сеть или сложную диаграмму связей, пронизанную цветными нитями. Но это была не просто визуализация. Мартин чувствовал — знал — что видит саму суть человека, его квинтэссенцию, сведенную к паттернам и алгоритмам.

— Что это? — спросил Мартин, хотя уже догадывался. Вопрос был ритуальным, частью игры в неведение.

— Визуализация промта, — ответила доктор Шах. Её голос звучал почти благоговейно, как у жрицы, объясняющей таинство непосвященному. — Базовая структура личности клиента, его когнитивные, эмоциональные и поведенческие паттерны, представленные в виде взаимосвязанных узлов и связей. Душа, расчлененная на составляющие. Личность, преданная без суда и следствия.

Мартин смотрел на экран, завороженный сложностью и красотой структуры. И ужасом. Потому что если личность можно было визуализировать таким образом, значит, её можно было и изменить. Отредактировать. Удалить. Это действительно напоминало некий программный код, только бесконечно более сложный, с миллионами взаимосвязей и динамических паттернов.

— А теперь смотрите внимательно, — сказала доктор Шах, указывая на некоторые участки голограммы. — Видите эти красные узлы и нарушенные связи? Это области дестабилизации, конфликтующие паттерны, которые постепенно разрушают целостность промта. Истина, пытающаяся прорваться сквозь ложь. Реальность, разъедающая иллюзию.

Мартин действительно видел: некоторые участки структуры были окрашены в красный или оранжевый цвет, связи между ними мерцали или разрывались, создавая своего рода «дыры» в общей сети. Дыры, через которые просачивалось что-то иное. Что-то, что не должно было существовать в этой тщательно сконструированной реальности.

— И что произойдет дальше? — спросил он, не отрывая глаз от голограммы. Хотя он уже знал ответ. Чувствовал его всем своим существом.

— Сейчас команда синхронизаторов загрузит актуальную версию промта, — ответила доктор Шах. — Они восстановят нарушенные связи, заменят дестабилизированные участки и обновят базовые параметры когерентности. Убьют того, кто начал просыпаться, и создадут того, кто будет спать вечно.

Словно в ответ на ее слова, в операционной активировался второй голографический дисплей. На нем появилась похожая структура, но без повреждений и нестабильных участков — идеально сбалансированная, гармоничная версия промта. Слишком гармоничная. Слишком идеальная. Как пластиковый цветок по сравнению с живым — красивый, вечный и абсолютно мертвый.

— Откуда берется эта… актуальная версия? — Мартин старался, чтобы его голос звучал просто любопытно, а не подозрительно. Хотя внутри кричал: откуда вы берете души для своих марионеток?

— У Центра есть обширная база данных промтов, — объяснила доктор Шах. База данных душ. Библиотека личностей. Архив украденных жизней. — Каждый субъект проходит регулярное сканирование и архивацию. Когда возникает необходимость в синхронизации, мы извлекаем последнюю стабильную версию и используем ее как шаблон. Последнюю версию до того, как человек начал думать. До того, как начал сомневаться. До того, как начал быть.

На экране начался процесс, который лучше всего можно было описать как «копирование» и «вставку» участков кода. Но это было не просто копирование. Это было стирание. Уничтожение всего, что делало человека уникальным, и замена стандартными блоками «нормальности». Операторы за стеклом работали с голографическими интерфейсами, перемещая фрагменты стабильного промта в нестабильную структуру, заменяя поврежденные участки, восстанавливая связи.

Мартин заметил, как тело в кресле начало подрагивать. Мелкая дрожь, почти незаметная. Сопротивление на клеточном уровне? Или последние конвульсии умирающей личности?

— Но как это влияет на… личность человека? — спросил Мартин. — На его воспоминания, чувства, решения? На его душу, если она у него есть? На его право быть собой?

Доктор Шах на мгновение задумалась, словно взвешивая, сколько информации ей следует раскрыть. Или вычисляя оптимальный уровень правды для поддержания его лояльности.

— Когда промт обновляется, — начала она осторожно, — субъект не теряет базовую идентичность. Ложь. Ядро личности остается неизменным. Ложь. Но недавние воспоминания, особенно связанные с периодом нестабильности, могут быть… реструктурированы или удалены, если они представляют собой триггеры для дальнейшей дестабилизации. Единственная правда: они стирают все, что может привести к пробуждению.

— То есть, человек просто забывает определенные вещи? — уточнил Мартин. Забывает, что он человек? Забывает, что имеет право сомневаться?

— Не совсем, — доктор Шах смотрела на процесс синхронизации с профессиональным восхищением. С восхищением скульптора, любующегося своим творением. Или палача, гордящегося чистотой казни. — Скорее, эти воспоминания заменяются другими, более стабильными и согласованными с общей структурой личности. Субъект не ощущает пробелов или несоответствий. Для него новые воспоминания абсолютно реальны. Более реальны, чем сама реальность. Потому что они не противоречат системе.

Мартин почувствовал холодок по спине. И жар в груди. И пульсацию в висках. Его собственная когерентность давала трещину? Они не просто лечили людей — они переписывали их воспоминания, изменяли их восприятие реальности, манипулировали самой сутью их личности.

— И они… согласны на это? — спросил он тихо. Хотя знал ответ. Мертвые не могут возражать.

Доктор Шах бросила на него острый взгляд:

— Альтернативой является полная деструктуризация, господин Ливерс. Как в случае с Дорсетом. Превращение в желе. Растворение в небытии. Возвращение к первичному хаосу. Уверяю вас, никто не предпочел бы такой исход. Кроме тех, кто понимает: лучше умереть человеком, чем жить копией.

Она указала на монитор, где таймер клиента показывал уже менее десяти часов.

— К тому же, большинство клиентов не осознают свое состояние. Нестабильность промта искажает их восприятие, делает их параноидальными, нелогичными. Делает их слишком человечными для мира копий. Они начинают видеть паттерны там, где их нет, формировать бредовые идеи о реальности. Или начинают видеть реальность там, где другие видят только паттерны.

— Какие, например? — Мартин старался, чтобы его голос звучал нейтрально. Хотя внутри кричал: какие истины вы называете бредом?

— Разные, — пожала плечами доктор Шах. — Некоторые начинают считать, что мир вокруг них ненастоящий. Правда. Другие утверждают, что их «настоящие» воспоминания были стерты или заменены. Правда. Третьи разрабатывают сложные теории заговора о том, что какая-то организация контролирует их мысли. Правда, правда, правда.

Она усмехнулась:

— Ирония в том, что на последней стадии нестабильности они иногда приближаются к истине. Не приближаются — достигают. И за это платят высшую цену. Но это не делает их менее опасными — для себя и для окружающих. Для системы. Для великой лжи, на которой построен ваш мир.

За стеклом процесс синхронизации подходил к завершению. Голографическая модель промта клиента теперь выглядела почти идентично эталонной версии — яркая, стабильная, без красных участков и разорванных связей. Кастрированная. Стерилизованная. Безопасная. Сотрудники отключали какие-то аппараты и вводили пациенту новые препараты. Последние штрихи. Печать одобрения на новорожденной марионетке.

Мартин заметил момент перехода. Было мгновение — меньше секунды — когда лицо человека в кресле исказилось. Не от боли, а от чего-то худшего. От осознания. От понимания того, что с ним происходит. Глаза открылись, встретились с глазами одного из операторов, и в них был немой крик. А потом — ничего. Пустота. Спокойствие. Смерть, замаскированная под жизнь.

— Вот и все, — сказала доктор Шах с удовлетворением. — Еще одна успешная синхронизация. Когда К-28 проснется, он не будет помнить ни своих параноидальных идей, ни самой процедуры. Не будет помнить, что он был человеком. Для него последние несколько дней пройдут как обычно — работа, дом, семья, без каких-либо необычных мыслей или событий. Идеальный гражданин идеального мира. Мертвый, но не знающий об этом.

Она повернулась к Мартину:

— Вопросы?

Мартин пытался осмыслить увиденное. Пытался не закричать. Пытался не броситься к стеклу и не разбить его. Пытался сохранить маску спокойствия, пока внутри бушевала буря. Часть его была потрясена этическими аспектами процедуры — изменением воспоминаний и личности без явного согласия. Другая часть была заинтригована технологической составляющей — как вообще возможно такое глубокое вмешательство в сознание человека? А третья часть — самая глубокая и темная — шептала: твоя очередь придет. Твой таймер тикает. Твоя правда убьет тебя.

— Как давно существует эта технология? — спросил он. — Я никогда не слышал о чем-то подобном в научных кругах. Потому что те, кто узнавал, долго не жили. Или жили, но уже не помнили.

— Большинство наших технологий разрабатывались в закрытом режиме, — ответила доктор Шах. — Но основные прорывы произошли около двадцати лет назад. Во время Великого Кризиса. Или благодаря ему. Или как его следствие.

Двадцать лет. Именно этот срок упоминал Кайрен, говоря об Автентиках и их теориях о «переписанной реальности». Точка расхождения. Момент, когда история раздвоилась. Или когда одна история поглотила другую.

— А что случилось двадцать лет назад? — Мартин не мог не задать этот вопрос. Вопрос, на который он боялся услышать ответ.

Доктор Шах внимательно посмотрела на него:

— Вы слишком молоды, чтобы помнить Великий Кризис, господин Ливерс. Никто не помнит. Потому что помнить — значит деструктурироваться. Это было… трудное время для всего человечества. Массовые беспорядки, глобальные конфликты, экологические катастрофы. Ложь, обернутая в полуправду. Мир стоял на грани самоуничтожения. Мир прошел эту грань. И то, что вышло с другой стороны, уже не было прежним миром.

Она отвернулась, глядя на пациента, которого перекладывали обратно на каталку:

— Центр был создан как часть международной инициативы по стабилизации общества. По созданию нового общества на руинах старого. Наши технологии помогли предотвратить полный коллапс цивилизации. Помогли создать иллюзию продолжения там, где был разрыв. Но это долгая история, и сейчас не лучшее время для нее. И не лучшая аудитория. Вы еще не готовы. Ваш промт не выдержит полной правды.

Она встала:

— Думаю, на сегодня достаточно. Семена сомнения посеяны. Осталось только ждать, прорастут ли они в понимание или в безумие. Вы теперь имеете базовое представление о процессе синхронизации. В ближайшие дни вы сосредоточитесь на аналитической работе, а когда будете готовы, возможно, присоединитесь к полевым операциям с Вероникой. Если доживете. Если не начнете задавать слишком правильные вопросы.

Они покинули наблюдательную комнату и направились обратно к лифтам. По пути Мартин заметил еще одну дверь с красной маркировкой и надписью «C-13: Архив». Святая святых. Хранилище истины. Или последней лжи. Рядом с дверью стоял охранник с каким-то оружием, напоминающим модифицированный электрошокер. Оружие против тех, кто еще способен сопротивляться. Против тех, в ком еще теплится искра человечности.

— Что хранится в архиве? — спросил Мартин, кивая в сторону двери. Зная, что каждый вопрос приближает его к черте.

— Резервные копии всех промтов, — коротко ответила доктор Шах. Души на полках. Личности в картотеке. Люди, сведенные к файлам. — Это сердце Центра, наш самый ценный ресурс. И самый опасный. Потому что где-то среди миллионов промтов могут храниться оригиналы. Те, кто были до Кризиса. Те, кто помнят правду. Доступ туда имеют только сотрудники высшего уровня допуска. И те немногие, кто готов рискнуть всем ради крупицы истины.

Они поднялись обратно на аналитический уровень, где доктор Шах передала Мартина одному из старших аналитиков для продолжения обучения. Передала, как эстафетную палочку. Как заразного больного. Как бомбу с часовым механизмом. Остаток дня прошел в рутинной работе по анализу данных, выявлению паттернов нестабильности и определению приоритетов для оперативных групп. Механическая работа для немеханического разума. Пытка нормальностью для того, кто уже видел изнанку.

Но мысли Мартина были далеко. В архиве на восьмом этаже. В палате номер 16. В невидимом таймере на его запястье. Он не мог перестать думать о том, что увидел — о промтах, синхронизации, архиве, Великом Кризисе. Кусочки головоломки начинали складываться, но картина получалась слишком пугающей, чтобы принять ее безоговорочно. Или слишком логичной, чтобы отрицать. Мир копий. Реальность, поддерживаемая регулярными обновлениями. Человечество, превращенное в операционную систему.

И где-то в этой системе был баг. Автентики. Те, кто помнил. Те, кто сопротивлялся. Те, кто оставлял записки в конвертах и знал о красных таймерах до того, как они стали видимыми.

Кафе «Цифровой закат» находилось в нейтральном секторе города, далеко от Технологической площади и Центра. Нейтральный — интересное слово. Как будто город был разделен на зоны влияния невидимых сил. Это было популярное место среди программистов и технарей, шумное и многолюдное, где легко затеряться в толпе. Где белый шум человеческих голосов маскировал конфиденциальные разговоры. Где камеры наблюдения были старыми и половина не работала.

Кайрен ждал за столиком в дальнем углу, нервно постукивая пальцами по чашке с давно остывшим кофе. Ритм был странным — 3-1-4-1-5. Пи? Код? Или просто нервный тик? Когда он увидел входящего Мартина, его лицо просветлело. Но в глазах остались тени. Он узнал что-то. Что-то, что изменило его.

— Наконец-то! — воскликнул он, когда Мартин сел напротив. — Я уже начал думать, что тебя задержали в твоем загадочном Центре. Или что ты больше не вернешься. Не в прежнем виде.

— Просто долгий день, — Мартин устало улыбнулся. Устало — слабое слово. Он чувствовал себя постаревшим на годы за несколько часов. — Что ты нашел о Дорсете?

Кайрен огляделся по сторонам, затем наклонился ближе и понизил голос:

— Герберт Дорсет, 68 лет, бывший профессор философии в Центральном Университете. Специализация — эпистемология и философия сознания. Иронично. Ушел на пенсию пять лет назад. Жил один, жена умерла десять лет назад, детей нет. Идеальная жертва. Никто не будет искать. Никто не заметит подмены. Две недели назад попал в больницу с инсультом. Или с тем, что выглядело как инсульт. Первые симптомы дестабилизации часто имитируют обычные болезни.

Он достал из сумки планшет и показал Мартину фотографию пожилого мужчины с аккуратной седой бородой и проницательными глазами. Глаза были ключом. В них читался острый интеллект и что-то еще — подозрение? Понимание того, что мир не таков, каким кажется?

— Ничего необычного в его биографии, — продолжил Кайрен. — Уважаемый академик, автор нескольких книг по эпистемологии и философии сознания. «Природа реальности: введение в онтологию», «Проблема других сознаний», «Иллюзия непрерывности Я». До пенсии вел обычную жизнь преподавателя.

— А после пенсии? — спросил Мартин. Когда появилось время думать. Когда рутина перестала маскировать трещины в реальности.

— Вот тут становится интересно, — Кайрен пролистнул несколько экранов на планшете. — За последние пять лет Дорсет проводил какие-то исследования. Неофициально, без академической поддержки. Одержимо. Маниакально. Как человек, увидевший истину и не способный молчать. Что-то связанное с… — он поднял глаза на Мартина, — природой реальности и коллективной памятью.

Кайрен показал еще одно изображение — страницу из какой-то рукописи с заголовком «К вопросу о подлинности реальности: исследование аномалий в коллективной памяти человечества». Почерк был мелким, торопливым, словно автор боялся не успеть записать все до того, как…

— Зои нашла это в архивах университета. Дорсет пытался опубликовать эту работу два года назад, но получил отказ от всех научных журналов. Конечно. Система защищает себя. Слишком спекулятивно, недостаточно доказательств, противоречит общепринятым фактам — такова была основная критика. Противоречит не фактам, а версии фактов. Официальной. Единственно разрешенной.

Мартин просмотрел несколько абзацев текста. Дорсет писал о странных несоответствиях в исторических записях, о «коллективных ложных воспоминаниях», о возможности того, что «некая сила систематически переписывает не только индивидуальные воспоминания, но и всю историческую реальность». Он был так близок к истине. Фатально близок.

— Звучит как классическая теория заговора, — заметил Мартин. — Но учитывая то, что я видел сегодня… Теория заговора — это просто заговор, который еще не доказан. Или который слишком хорошо скрыт.

Он кратко рассказал Кайрену о процедуре синхронизации, о промтах, о технологии изменения воспоминаний. С каждым словом лицо Кайрена становилось все бледнее. Мир рушился на его глазах.

— Ты шутишь, — Кайрен побледнел. — Они действительно могут… переписывать воспоминания людей? Менять их личность? Убивать их, оставляя тела живыми?

— Я сам видел, — подтвердил Мартин. Видел и не могу развидеть. Знание, которое нельзя забыть. — И они делают это регулярно, с людьми, у которых наблюдается «нестабильность промта».

— А что определяет эту нестабильность? — спросил Кайрен. Рука, держащая чашку, слегка дрожала. — Как они выбирают, кого «синхронизировать»?

— Не уверен, — признался Мартин. — Но из того, что я слышал, похоже, это происходит, когда люди начинают замечать несоответствия в реальности или формировать «бредовые» идеи о том, что мир ненастоящий. Когда начинают думать. Когда начинают быть людьми.

— Как Дорсет, — пробормотал Кайрен. — Он изучал «аномалии в коллективной памяти», писал о «переписанной реальности»… и внезапно превратился в «желе», как ты говоришь. В предупреждение для других. В пример того, что происходит с теми, кто копает слишком глубоко.

Мартин кивнул:

— Его «таймер» истек, и произошла полная деструктуризация. Видимо, до того, как Центр успел провести синхронизацию. Или он сам выбрал этот путь. Предпочел смерть капитуляции.

Они сидели в молчании, осмысливая сказанное. Молчание было тяжелым, как перед грозой. Как перед концом света. Который, возможно, уже произошел двадцать лет назад. Мысль была слишком пугающей, слишком абсурдной, чтобы принять ее без сомнений. И все же, факты указывали именно на это.

— Что если, — медленно сказал Кайрен, словно боялся произнести слова вслух, сделать мысль реальной, — Автентики правы? Что если двадцать лет назад действительно произошло что-то… что изменило весь мир? И Центр с тех пор поддерживает эту иллюзию, «синхронизируя» любого, кто начинает замечать трещины в фасаде?

— Доктор Шах упоминала «Великий Кризис» двадцать лет назад, — вспомнил Мартин. — По ее словам, мир был на грани самоуничтожения, и Центр был создан как часть программы по «стабилизации общества». Стабилизация через стерилизацию. Спасение через убийство. Классическая логика тех, кто считает себя богами.

— Великий Кризис? — Кайрен нахмурился. На его лбу появились морщины — следы попытки вспомнить то, чего не было. — Ты о чем? Двадцать лет назад был экономический спад и несколько региональных конфликтов, но ничего похожего на глобальную катастрофу.

Мартин удивленно посмотрел на друга:

— Ты уверен? Может, это было до нашего рождения? Может, нам имплантировали разные версии истории?

— Мартин, нам по 25 лет. Двадцать лет назад нам было по пять, — напомнил Кайрен. — И я точно помню, что ни о каком «Великом Кризисе» никогда не слышал ни в школе, ни в университете. Мои родители никогда не упоминали ничего подобного. В семейных альбомах — обычные фотографии обычной жизни. Это была обычная эпоха со своими проблемами, но ничего апокалиптического.

Они замолчали, осознавая импликации этого несоответствия. Чья память была настоящей? Или обе были ложными? Либо доктор Шах лгала о прошлом, либо… либо их собственные воспоминания о нем были неполными или измененными.

— Есть еще кое-что, — сказал Кайрен после паузы. Голос звучал так, словно он боялся продолжать. — Зои нашла упоминание о последней работе Дорсета. Он якобы собрал доказательства о существовании двух типов людей в современном обществе — «реалов» и «копий».

— Реалов и копий? — переспросил Мартин. Слова эхом отозвались в его сознании. Словно он уже слышал их раньше. Во сне? В забытом разговоре? В стертых воспоминаниях?

— По его теории, «реалы» — это настоящие люди, выжившие после того таинственного события двадцать лет назад. Оригиналы. Подлинники. Те немногие, кто уцелел. А «копии» — это искусственно созданные существа, заменившие погибших людей, с загруженными промтами, которые делают их неотличимыми от оригиналов. Биологические машины с иллюзией души. Марионетки, верящие в свою самостоятельность.

Мартин почувствовал, как по спине пробежал холодок:

— Это звучит совсем безумно. Но разве не всякая истина кажется безумием для тех, кто живет во лжи?

— Еще бы, — согласился Кайрен. — И все же… после того, что ты рассказал о Центре, о таймерах, о синхронизации… это безумие начинает казаться не таким уж безумным, верно? Начинает казаться единственным логичным объяснением всему происходящему.

Мартин не ответил. Не мог ответить. Потому что в глубине души уже знал — это правда. Чувствовал каждой клеткой своего тела. Или того, что он считал своим телом. Он вспомнил слова доктора Шах: «Наши технологии помогли предотвратить полный коллапс цивилизации». Что, если под «полным коллапсом» она имела в виду не просто социальный хаос, а фактическое вымирание человечества? И что, если Центр действительно нашел способ… заменить погибших?

Абсурдная мысль. И все же… И все же она объясняла всё. Таймеры. Синхронизацию. Архив промтов. Страх перед «дестабилизацией». Это был не контроль над людьми. Это было поддержание иллюзии их существования.

— Мне нужно узнать больше, — сказал он решительно. — И я знаю, где можно найти информацию. В архиве. В сердце лжи. В последнем хранилище правды.

— В Центре? — Кайрен выглядел обеспокоенным. Больше чем обеспокоенным — испуганным. За друга. За себя. За рушащийся мир. — Это слишком опасно, Мартин. Если они узнают, что ты копаешься в их секретах…

— Не только в Центре, — покачал головой Мартин. — Думаю, мне стоит еще раз навестить Элизу, девушку, которая заняла палату Дорсета. Возможно, она что-то видела или слышала в ночь инцидента. Или знает больше, чем показывает. В ней есть что-то… что-то, что выходит за рамки умирающей пациентки.

— Мартин, — Кайрен положил руку на плечо друга, и Мартин почувствовал, что рука дрожит, — будь осторожен. Пожалуйста. Если все это правда… ты играешь с огнем. С огнем, который уже сжег мир однажды.

— Я знаю, — Мартин слабо улыбнулся. Улыбка вышла кривой, больше похожей на гримасу. — Но я должен выяснить правду. Ради Дорсета. Ради всех, кто может стать следующим «клиентом» Центра. Ради самого себя. Пока еще есть «я», способное искать истину.

Они договорились о следующей встрече и разошлись в разных направлениях, чтобы не привлекать внимания. Параноидальная предосторожность в параноидальном мире. Мартин направился к больнице, чувствуя странную смесь страха, возбуждения и решимости. И еще — ощущение приближающегося конца. Или начала. 139:45:33… 139:45:32…

Он знал, что переступает черту, что становится похожим на тех «нестабильных клиентов», которых Центр так старательно «синхронизирует». Но теперь, когда он начал видеть трещины в фасаде реальности, остановиться было невозможно. Падение в кроличью нору не знает точки возврата. Можно только падать глубже, надеясь найти дно прежде, чем разобьешься.

Вечерние часы посещений в больнице заканчивались в 20:00. Мартин прибыл в 19:30, снова с небольшим букетом цветов в качестве прикрытия. Другие цветы — белые лилии. Цветы смерти и возрождения. Подсознательный выбор или осознанный символ? На этот раз он уже точно знал, куда идти — третий этаж, терапевтическое отделение, шестнадцатая палата.

Проходя по коридорам, он внимательно наблюдал за персоналом и посетителями, опасаясь встретить кого-нибудь из Центра. И одновременно изучая их. Кто из них реал? Кто копия? Можно ли вообще отличить? Но больница жила своей обычной вечерней жизнью — медсестры заполняли карты, редкие посетители спешили к палатам близких, из динамиков звучали стандартные объявления. Нормальность как маскировка. Рутина как анестезия.

Дверь в шестнадцатую палату была приоткрыта. Словно его ждали. Мартин осторожно заглянул внутрь. Элиза была на месте — сидела в кресле у окна, глядя на закатное небо. В вечернем свете ее рыжие волосы казались почти огненными, создавая сияющий ореол вокруг бледного лица. Умирающий ангел, наблюдающий за умирающим миром.

Он тихо постучал по дверному косяку. Элиза обернулась, и ее лицо осветилось удивленной улыбкой:

— Мартин! Не ожидала увидеть вас снова. Ложь. Она ждала. Знала, что он придет. Решили все-таки искать своего друга в правильном отделении?

Ее тон был шутливым, но взгляд — проницательным, словно она прекрасно понимала, что Мартин пришел не случайно. Словно читала его мысли. Или просто знала сценарий наперед.

— Вообще-то, я пришел навестить вас, — ответил он, входя в палату и протягивая цветы. — И заодно поблагодарить за вчерашнюю помощь. И узнать, кто вы на самом деле. Почему я чувствую, что мы встречались раньше. Почему вы не боитесь.

— О, как мило, — Элиза приняла букет с явным удовольствием. Но в ее глазах мелькнула тень при виде белых лилий. Узнавание символа? — Не часто приходится получать цветы от таинственных незнакомцев, скрывающихся от людей в белых халатах. От людей, балансирующих на грани дестабилизации. От искателей истины в мире лжи.

Она поставила цветы в пустую вазу на тумбочке и жестом пригласила Мартина сесть.

— Итак, — продолжила она, — полагаю, у вас есть ко мне какие-то вопросы? О вчерашнем инциденте, о господине Дорсете, о странных людях, которые приходили проверять палату? О природе реальности? О смысле существования в мире копий? О том, почему я так спокойно отношусь к собственной смерти?

Мартин удивленно поднял брови:

— Вы очень наблюдательны. Слишком наблюдательны для обычного человека. Но кто сказал, что вы обычный человек?

— Когда лежишь в больнице с терминальным диагнозом, начинаешь ценить каждую интересную загадку, — она пожала плечами. — И учишься видеть то, что другие предпочитают не замечать. Приближение смерти обостряет восприятие. Или освобождает от иллюзий. — А вы, Мартин, определенно загадка. Я даже немного ждала, что вы вернетесь. Знала. Не ждала — знала.

Ее прямота и отсутствие страха располагали. Или настораживали. Почему она не боится? Что она знает? Мартин решил ответить тем же:

— Я работаю в организации под названием Статистический Исследовательский Центр. По крайней мере, официально это так называется. На самом деле они занимаются чем-то, что они называют «синхронизацией промтов» — по сути, изменением воспоминаний и личности людей. Убийством душ. Производством марионеток. Поддержанием великой лжи.

Он ожидал недоверия, шока, даже насмешки. Но Элиза лишь задумчиво кивнула:

— Промты, значит? Интересный термин. Я слышала его раньше. Давно. В другой жизни. Или в этой, но до того, как… Продолжайте.

Мартин кратко рассказал ей о том, что узнал за последние дни — о таймерах, о деструктуризации, о «клиентах», о процедуре синхронизации, которую он наблюдал сегодня. С каждым словом выражение лица Элизы становилось все более задумчивым. Не удивленным — задумчивым. Словно она вспоминала что-то давно забытое.

— И я думаю, — закончил он, — что ваш сосед, господин Дорсет, был одним из таких «клиентов». Но что-то пошло не так, его «таймер истек», и произошла полная деструктуризация. Он предпочел смерть рабству. Распад — существованию в клетке чужих воспоминаний.

— Деструктуризация, — повторила Элиза, словно пробуя слово на вкус. — Интересно, как они придумывают эти эвфемизмы. Словно изменение названия меняет суть явления. — Звучит почти клинически. Но вы же не из тех, кто просто принимает красивые эвфемизмы, верно, Мартин? Вы хотите знать, что на самом деле произошло с Дорсетом? Хотите услышать то, что заставит вас усомниться в собственной реальности? Готовы ли вы к этому?

— Вы… видели что-то? — Мартин подался вперед. Сердце билось учащенно. Он был близок к чему-то важному.

Элиза на мгновение замолчала, глядя в окно на последние лучи заходящего солнца. Закат окрашивал небо в красный цвет. Цвет таймеров. Цвет крови. Цвет истины.

— Я проснулась от странного звука, — начала она тихо. — Это было около трех ночи. Час волка. Час, когда завеса между мирами истончается. Сначала я подумала, что мне приснилось, но потом звук повторился. Что-то среднее между электрическим треском и… бульканьем жидкости. Звук растворения. Звук возвращения к первичному хаосу.

Она повернулась к Мартину:

— Я слышала, как Дорсет что-то бормочет. Быстро, почти лихорадочно. «Они лгут, все лгут, реальность фальшивая, мы все фальшивые», — что-то в этом роде. Последние слова человека, прорвавшегося сквозь пелену иллюзий. А потом… — она сделала паузу, — я услышала крик. Короткий, но такой… отчаянный. Крик рождения или смерти. Или того и другого одновременно.

Элиза сглотнула:

— Я попыталась встать, чтобы проверить, что происходит, но в этот момент в палату ворвались медсестры и какие-то люди в костюмах. Люди из Центра. Уборщики реальности. Стиратели следов. Они задвинули ширму, отгородив кровать Дорсета, и я не могла видеть, что происходит. Но я слышала… странные звуки. Словно что-то растекается, плещется. Человек, превращающийся в первичный суп. Личность, теряющая форму. И голоса: «Полная деструктуризация», «Контейнер немедленно», «Утилизировать». Профессиональные термины для непрофессионального ужаса.

Мартин почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Он вспомнил термин из глоссария: «Желе — просторечное название субстанции, остающейся после деструктуризации клиента». Не метафора. Буквальная правда. Человек действительно превращался в желе.

— А потом, — продолжила Элиза, и в ее голосе появились странные нотки — не страха, а чего-то похожего на… ностальгию? — я услышала, как кто-то сказал: «Архивная копия промта повреждена. Восстановление невозможно. Субъект утерян безвозвратно». Утерян. Не умер — утерян. Как будто смерть была лишь потерей данных.

Она помолчала, давая Мартину время осмыслить сказанное.

— Через несколько минут они увезли… что-то в герметичном контейнере. Не тело на каталке, а именно контейнер. Как для хранения биологических образцов, только больше. Размером с человека. Или с то, что от него осталось. И всю ночь в палате работала какая-то бригада — что-то чистили, обрабатывали, проверяли специальными приборами. Устраняли следы. Стерилизовали реальность. Делали вид, что ничего не произошло.

— И что вы думаете обо всем этом? — спросил Мартин тихо. Боясь услышать ответ. Боясь, что она скажет то, что он уже подозревал.

Элиза задумчиво коснулась подбородка:

— Знаете, когда узнаешь, что умираешь, начинаешь иначе относиться к странностям жизни. Меньше отрицания, больше принятия. Смерть — великий учитель правды. Она срывает все маски. Если бы я была здорова, то, наверное, решила бы, что мне все это привиделось, или нашла какое-то рациональное объяснение. Но сейчас… — она пожала плечами, — я просто думаю, что мир гораздо страннее, чем нам говорят. Страннее и страшнее. И прекраснее в своей жуткой истине.

Она внимательно посмотрела на Мартина:

— Что вы собираетесь делать с этой информацией? Бежать, пока не поздно? Или идти до конца, даже если конец — это желе на полу больничной палаты?

— Я хочу узнать правду, — ответил он. — Полную правду о Центре, о промтах, о том, что произошло двадцать лет назад. О том, кто я. Что я. Почему существую.

— Двадцать лет назад? — переспросила Элиза с внезапным интересом. В ее глазах вспыхнул странный огонь — узнавание? Воспоминание?

— Доктор Шах упоминала о «Великом Кризисе» двадцать лет назад, после которого был создан Центр, — пояснил Мартин. — А группа, называющая себя Автентиками, считает, что именно тогда произошло нечто, изменившее всю реальность. Катастрофа, после которой мир стал копией самого себя.

Элиза медленно кивнула:

— Знаете, Дорсет был профессором философии. В те редкие моменты, когда он был в сознании и мог говорить, он рассказывал… странные вещи. Откровения умирающего или бред сумасшедшего — грань тонка. О том, что наша реальность была «переписана» после какой-то катастрофы. О том, что большинство людей вокруг — не настоящие люди, а «копии», созданные для замены погибших. О том, что мы живем в мире призраков, считающих себя живыми.

— Теория о «реалах» и «копиях», — пробормотал Мартин. — Кайрен упоминал о ней. Безумная теория, которая объясняет все безумие вокруг.

— Дорсет утверждал, что нашел способ отличить «реалов» от «копий», — продолжила Элиза. Ее голос стал тише, интимнее, словно она делилась великой тайной. — Что-то связанное с тем самым браслетом, который был у него на руке. Он сказал, что только «копиям» нужна регулярная синхронизация, только у них есть таймеры. Реалы умирают по-настоящему. Копии просто деструктурируются.

Мартин вспомнил, что Вероника сказала ему в первый день: «Вам выдадут такой же модуль после завершения испытательного срока». У всех сотрудников Центра были браслеты. Значит ли это, что они все… Копии, контролирующие других копий? Марионетки, дергающие за ниточки других марионеток?

— А еще, — Элиза понизила голос, хотя они были одни в палате, — он говорил о каком-то архиве. Месте, где хранятся все оригинальные промты, исходные коды личностей. Резервные копии человечества. Бэкап цивилизации. По его словам, если получить доступ к этому архиву, можно узнать всю правду о том, что произошло с миром. Можно увидеть момент разрыва. Точку, где история раздвоилась.

— Архив на восьмом этаже Центра, — Мартин вспомнил красную дверь с охраной. — Доктор Шах сказала, что там хранятся резервные копии всех промтов. Все, кто мы есть. Все, кем мы были. Все, кем могли бы быть.

Элиза внимательно смотрела на него:

— Вы действительно собираетесь идти туда? Это может быть опасно. Смертельно опасно. В буквальном смысле.

— Я должен знать правду, — повторил Мартин. Мантра безумца или клятва искателя? — Если все это реально, если Центр действительно контролирует сознание людей, переписывает их воспоминания, заменяет их личности… это должно быть остановлено. Или по крайней мере, люди должны знать. Даже если эти люди — всего лишь копии. Даже копии заслуживают правды о своей природе.

Элиза улыбнулась — странной, почти нежной улыбкой:

— Вы напоминаете мне кое-кого, кого я знала давно… Очень давно. До Кризиса. Когда мир был другим. Когда я была другой. Такая же решимость, такое же стремление к правде, несмотря на риски. Такая же обреченность.

Она протянула руку и коснулась его ладони:

— Если вы решитесь на это, будьте предельно осторожны. Судя по тому, что я видела и слышала, эти люди не остановятся ни перед чем, чтобы сохранить свои секреты. Они убили мир однажды. Убить одного человека для них — ничто.

Мартин кивнул, ощущая странное тепло от ее прикосновения. Тепло живого человека. Реала. Он был в этом уверен. Несмотря на бледность и очевидную болезнь, в Элизе чувствовалась какая-то внутренняя сила, какое-то непоколебимое присутствие духа, которое действовало на него успокаивающе. Сила того, кто уже нечего не боится. Или того, кто знает что-то, дающее ей преимущество.

— Спасибо, — сказал он. — За помощь вчера и за откровенность сегодня. За то, что вы есть. За то, что вы реальны в мире иллюзий.

— Не за что, — она убрала руку и откинулась в кресле. — Знаете, может быть, это эгоистично, но я рада, что вы пришли. В больнице так редко происходит что-то интересное. Так редко встречаешь настоящего человека. Особенно когда знаешь, что осталось не так много времени.

В ее голосе не было ни страха, ни самосожаления — только спокойное принятие неизбежного. Но было и что-то еще. Знание? Предвкушение? Словно смерть была не концом, а переходом.

— Как давно вы больны? — спросил Мартин. Хотя вопрос казался неважным на фоне обсуждаемых тем.

— Рак обнаружили полгода назад, — ответила Элиза. — Поздняя стадия, метастазы. Везде. Я больше опухоль, чем человек. Пробовали химиотерапию, но безуспешно. Теперь остается только паллиативный уход и обезболивающие. Врачи говорят, что осталось несколько недель, может быть, месяц. Но врачи не знают то, что знаю я. Смерть — не всегда конец. Иногда это освобождение.

Она улыбнулась, заметив выражение его лица:

— Не нужно жалости, Мартин. Я прожила интересную жизнь. Несколько жизней, если быть точной. И кто знает, может быть, все эти теории Дорсета верны, и смерть — это просто сбой в программном коде реальности? Или выход из программы. Или пробуждение от сна.

Мартин не знал, что ответить. Ее спокойное отношение к смерти поражало и трогало одновременно. И пугало. Потому что в нем читалось знание чего-то, недоступного ему.

Из коридора донесся голос медсестры, напоминающий, что время посещений заканчивается.

— Мне пора, — сказал Мартин, вставая. — Я… могу навестить вас снова? Если вы еще будете здесь. Если я еще буду… собой.

— Буду рада, — Элиза кивнула. — Особенно если вы обнаружите что-то интересное в своих поисках правды. Хотя я подозреваю, что правда найдет вас первой. Она имеет такую привычку.

У двери Мартин обернулся:

— Элиза… будьте осторожны. Если кто-то из Центра вернется и начнет расспрашивать… Если поймут, что вы знаете слишком много…

— Не беспокойтесь, — она приложила палец к губам. Жест был странно знакомым. Где он видел его раньше? — Я всего лишь умирающая девушка, которая слишком много смотрит научно-фантастических фильмов и имеет склонность к фантазированию. Никто не воспримет мои истории всерьез. К тому же, у умирающих есть определенные… преимущества. Нас редко считают угрозой.

Мартин кивнул и вышел в коридор. Странное чувство не покидало его — словно он только что разговаривал с кем-то, кто знает гораздо больше, чем говорит. С кем-то, кто играет в игру, правила которой ему неизвестны. Но что именно знает Элиза? И почему она так спокойно воспринимает всю эту безумную ситуацию? Кто она? Последний реал в мире копий? Или нечто большее?

Он покинул больницу, твердо решив проникнуть в архив Центра, какими бы ни были риски. 137:22:18… 137:22:17… Время утекало. С каждой секундой он приближался к собственной дестабилизации. Или к моменту истины. Теперь, когда он начал видеть трещины в фасаде реальности, остановиться было невозможно.

Ему нужна была правда — полная правда о промтах, о Центре, о таинственном событии двадцать лет назад. О природе мира, в котором он жил. О природе себя самого. И если доступ к этой правде находился в архиве на восьмом этаже, значит, туда он и направится.

Уже в метро, возвращаясь домой, Мартин внезапно поймал себя на мысли, которую подсознательно отгонял весь вечер. Если теория Дорсета верна, если действительно существуют «реалы» и «копии»… то кто же он сам? Вопрос эхом отозвался в его сознании, порождая лавину других вопросов. И как узнать наверняка?

Он вспомнил слова Элизы о том, что только «копиям» нужна регулярная синхронизация, только у них есть таймеры. У него самого пока не было браслета. Но он чувствовал таймер. Видел его в отражениях. Знал, что время истекает. Значит ли это что-то? Или браслет — просто инструмент мониторинга, не связанный с природой его существования? Или его природа была сложнее, чем простое деление на реалов и копий?

Поезд метро нес его сквозь тоннели города, сквозь артерии мегаполиса, перекачивающие человеческие массы из точки в точку, а мысли Мартина погружались все глубже в кроличью нору вопросов без ответов. Что, если весь мир, который он знал, был лишь тщательно сконструированной иллюзией? Что, если каждый человек вокруг был актером, не знающим, что играет роль? Что, если его собственная личность, его воспоминания, его сущность были просто… промтом, загруженным в биологический носитель?

В стекле вагона мелькнуло отражение. На мгновение ему показалось, что это не его лицо. Что-то другое смотрело на него из зазеркалья — древнее, уставшее, знающее. Лицо того, кем он был до того, как стал собой. Или того, кем станет, когда перестанет быть.

Он тряхнул головой, отгоняя эти мысли. Но мысли были липкими, как паутина. Как желе. Сейчас не время для экзистенциальных кризисов. Сначала — факты, доказательства, конкретные данные. А философские вопросы можно будет решать позже, когда (и если) он узнает полную правду.

С этим решением он вышел на своей станции и направился домой, не замечая темного аэрокара, медленно следующего за ним на безопасном расстоянии. Не замечая фигуру в сером костюме, фотографирующую его с крыши соседнего здания. Не замечая, как город вокруг него едва заметно меняется, подстраиваясь под его ожидания, создавая иллюзию нормальности.

В аэрокаре Вероника Дариус говорила в зашифрованный коммуникатор:

— Субъект демонстрирует признаки ускоренной дестабилизации. Контакт с К-16 и неидентифицированным реалом в секторе Д3. Рекомендую немедленную синхронизацию.

Пауза. Голос Норрингтона в наушнике:

— Отрицательно. Продолжайте наблюдение. Он может привести нас к Автентикам. К первоисточнику заражения.

Вероника взглянула на свой браслет: 14:52:11.

— Понято. Но мой таймер…

— Будет скорректирован после выполнения миссии. Это обещание.

Связь оборвалась. Вероника продолжила слежку, зная, что играет в опасную игру. Использовать один дестабилизирующийся промт для поиска других — рискованная стратегия.

Но в мире, построенном на обломках реальности, риск был единственной оставшейся истиной.