Принц волков

Глава 9

— Посмотри туда, Джой, — Люк указал на противоположный покатый склон лощины, окружающей его земли. — Сегодня вечером мы разобьем лагерь немного вверх по склону той горы, а завтра уже будем за ним.

Джой сощурилась и потянулась за биноклем, настраивая его на резкость. Между местом вечерней стоянки и тем привалом, который они только что покинули, всюду был лес, поднимаясь то здесь, то там мягкими линиями холмов. Хребет гор, который им предстоит пересечь, спускался в середину ущелья — место куда более легкопроходимое, чем высокие пики с двух сторон. Но даже эти неприступные стражи были карликами, по сравнению с некоторыми вершинами горной цепи, лежащей за ними.

— Почти весь завтрашний день мы потратим на переход, и привал будет только после того, как мы окажемся на той стороне, — больше он ничего не добавил, согнувшись под весом своего рюкзака и быстро окидывая ее оценивающим взглядом, перед тем как задать темп.

Восстановившая силы завтраком и глубоким ночным сном Джой чувствовала себя более чем готовой бросить вызов предстоящему дню. Она с интересом слушала редкие комментарии Люка по поводу маршрута, которым они следовали, и по поводу животных и растений, которые им попадались на пути. Они удивились осторожной юркой рыжей лисе, что пересекла тропинку — размытое оранжевое пятнышко среди зеленого и коричневого леса. Барибалы[1] поглощали осенние ягоды, нагуливая жир на зиму. Люк и Джой почтительно обошли их стороной. Животные здесь не сильно опасались человека, даже чернохвостый олень на негнущихся ножках приостановился, чтобы посмотреть, как они пересекают луг, перед тем как умчаться прочь.

И Люк был частью всего этого так же, как любое из животных, с которыми они повстречались. Это был его мир, а не тот, где господствует остальное человечество. Джой попробовала представить Люка среди высоких небоскребов и не смогла.

Было далеко за полдень, когда они начали постепенный подъем по той стороне хребта, который отмечал проход через горы. Джой чувствовала нагрузку на свои мышцы, преодолевая силу тяжести, теперь она была рада, что Люк настоял на том, чтобы нести большую часть груза.

Когда Люк объявил привал на ночь, у нее вырвался громкий вздох облегчения, и Джой, освободившись от своего рюкзака, повалилась рядом с поклажей. Люк выглядел таким же незапыхавшимся, как если бы совершил полукилометровую прогулку; его внешность ничуть не пострадала от того, что он провел в пути два дня.

Джой вздохнула и подумала о зеркале. Она почти боялась того, что может увидеть в нем, а еще больше боялась того, что в данный момент ее видел Люк. Как будто прочитав ее мысли, он повернулся и посмотрел на нее. В его глазах не отражалось и доли критики, они почти блестели весельем.

— Я разожгу огонь и подогрею воду. Тут есть ручей, который впадает в прудик как раз за теми деревьями, ты можешь воспользоваться им, но я очень попрошу тебя не брать мыло. Даже это может загрязнить воду.

Хотя его тон был серьезен, как это было всегда, когда он обсуждал такие вещи, но в глазах светилось дружелюбие. Джой передернуло от зуда, который, казалось, мгновенно распространился по всей поверхности кожи головы.

— Думаю, что выгляжу просто ужасно, не так ли? — сказала она, скривившись и потянув за совсем расплетенную косу.

Он хмыкнул.

— Ужасно? Только не ты. Ты прекрасно держишься на протяжении всего нашего путешествия, — его глаза пристально окинули ее, пройдясь по всему телу, отчего она напряглась и задрожала.

— По сравнению с кем? — не задумываясь, спросила она.

— Э… — он отвернулся, внезапно проявив интерес к вещам из рюкзака, — не может быть никакого сравнения.

Природное обаяние, с которым он произнес последние слова, напомнило ей их первую встречу, его попытки преследовать ее, как очередную женщину, которую хотел уложить в постель. Эти противоречия были для нее не вполне понятны.

Что—то заставило ее отказаться от осторожности.

— Ты никогда не упоминал о своем происхождении, Люк. Или о прошлом.

Он поднял глаза, и на лице появился первый признак недовольства — сдвинутые брови.

— Почти нечего рассказывать, — пожал он плечами. — Это неважно.

— Не согласна, — Джой встала и отряхнула грязь с брюк. — Есть много чего, что я не понимаю в тебе, Люк. И мне бы хотелось разобраться, — проигнорировав предупреждение, которое прозвучало в ее сердце, и жар, который румянцем выступил на ее щеках, Джой осознано кинулась в омут с головой. — Возможно потому, что мне не нравятся тайны. Но так как мы некоторое время будем находиться вместе, я думаю, было бы разумно узнать друг о друге больше. Как ты считаешь?

— Разумно? — Люк задал вопрос почти насмешливо, но насмехался он над собой или над ней, Джой так и не поняла. — Разве здравый смысл имеет к этому отношение?

Внезапно он обратил на нее всю силу своего завораживающего взгляда, и она почувствовала себя в его власти. А потом он освободил ее, почти сразу, пока она не успела догадаться, что происходит. Джой одернула себя.

— Не знаю, как тебе это удается, Люк. Но это только усиливает желание знать больше. Я люблю знать, с чем имею дело. И с кем.

Он встал. В руках у него была веревка.

— Не забыла ли ты, Джой, что это — деловые отношения? Я доставляю тебя к нужному месту, и, когда дело будет сделано, ты покинешь город. Эта договоренность, казалось, удовлетворяла тебя, когда мы вышли. Не вижу, чтобы что—то изменилось, — отвернувшись, он зашагал по каменистому участку, чтобы прикрепить веревку между двумя крепкими молодыми деревьями. Джой почувствовала, как в ней разгорается пожар гнева, который вынудил ее последовать за ним.

— Деловые отношения. И, ты думаешь, это — все, что есть между нами? — ужасаясь собственным словам, Джой остановилась, как вкопанная, но было слишком поздно. Он повернулся к ней лицом, и былой страх, холодный и примитивный, вернулся с прежней силой.

— Я думал, ты понимаешь, Джой, что между нами ничего нет и быть не может, — он сделал резкое движение, предупреждая ее протест, который непроизвольно рос в ней. — Никаких вопросов. Я не смогу на них ответить, — его лицо исказила краткая вспышка боли. — Пока ты не покинешь мою землю, для нас двоих не будет покоя. Ты разве не понимаешь?

В тишине, которая последовала, Джой постаралась собрать воедино поток мыслей, чувств и воспоминаний в некую вразумительную картину. Не было никакого смысла, и его слова так ничего и не разъясняли. Вообще ничего.

— Я не понимаю, — тихо сказала она, наконец. — Я ничегошеньки не понимаю и тебя, в том числе. Ты не потрудился объяснить. Почему в городе ты преследуешь меня, а затем поступаешь так, как это было в хижине? Почему? Почему я стала настолько отталкивающей для тебя сейчас, что ты хочешь поскорее избавиться от меня? Не находишь ли ты, что должен оказать мне любезность и объясниться?

Люк закрыл глаза, так крепко, чтобы не видеть ее.

— У меня нет для тебя ответов.

И каждое его слово было вызвано из глубин чего—то такого… такого, похожего на отчаяние. Джой почти вздрогнула, почти отступила, вспомнив причудливое сочетание дикости и нежности, проявленное им в хижине. Но он не пошевелился, и она нашла в себе смелость продолжить.

— Я не приму эту отговорку. Несправедливо предлагать мне такой ответ. Я должна понять, Люк, и, так или иначе, но я разберусь.

С самыми мягкими из проклятий, Люк повернулся на пятках и зашагал прочь в пролесок. Джой стояла на месте довольно долго, а потом приступила к поиску камней, подходящих для костра. Неразрешимая задача занимала ее до возвращения Люка с дровами, а затем она ускользнула к прудику, чтобы умыться и прополоскать волосы.

Закончив, она присела на корточки и заплела косу, вздрагивая от брызг воды, которые попадали ей на щеки. Отражение в холодной, чистой воде сказало ей то, что она хотела знать. Если Джой и растеряла большую часть уверенности, то одна вещь по—прежнему оставалась с ней — это ее упорство. Осталось только показать Люку, насколько упорной она могла быть.

Люк шел к лагерю и смаковал запахи, принесенные вечерним ветерком. Джой уже начала готовить гарнир и подогрела свой обычный кофе — все это было видно на расстоянии в полкилометра. Сегодня вечером он на редкость удачно поохотился, и не малых размеров заяц, которого он поймал, был уже распотрошен и освежеван. Маленькие хищники леса, которые наблюдали за ним с безопасного расстояния, быстро расправились с тем, что он оставил.

Время, проведенное вдалеке от лагеря и от Джой, дало Люку передышку, чтобы подумать. Ни один человек не имел на него такого огорошивающего воздействия, как Джой Рэнделл, ни одна женщина так близко к нему не подбиралась. Ее настойчивые вопросы о его прошлом предстали проблемой, которую он не имел никакой надежды разрешить. Он не мог сказать ей то, чего она, по—видимому, так настойчиво добивалась, не мог начать объяснять, почему она доводит его до такого состояния, которому даже он сам не находит объяснений.

Такого никогда не случалось с ним прежде. Возникшую ситуацию он контролировал не больше, чем безразличные звезды, мерцающие между кружевными силуэтами елей на фоне темнеющего неба. Она даже не представляет себе, какое воздействие на него оказывает одно только ее присутствие, и он никогда не пойдет на такой риск, чтобы она смогла что—либо узнать.

Положив зайца в кожаный мешок на плече, Люк обнажил зубы. Он сделал все возможное, чтобы держаться от нее на расстоянии, и какое—то время надеялся, что Джой облегчит ему задачу.

Когда он оставлял лагерь, предварительно разведя костер и установив палатку, то сказал Джой, что не стоит беспокоиться, он уходит всего лишь на час или два. Она только мельком взглянула на него, а подбородок взметнулся вверх в знакомом упрямом жесте. Он все время чувствовал, что ее глаза следят за ним, но редко когда мог заставить себя встретиться с ней взглядом. Одно это само по себе глубоко беспокоило его. И подтверждало все то, что он понял о ней… и о себе самом.

Он все еще мог доминировать над ней, если бы полностью сосредоточился только на этом. Но внезапно Люк осознал, что всякое желание делать это пропало и в дальнейшем не принесет ничего, кроме новой боли.

Когда он пересек границу леса, едкий дым вился на тропинке по пути в лагерь. Джой сидела у огня и вся ушла в себя, покачивая в руках кружку с кофе. Она подняла голову при его появлении, хотя Люк знал, что не сделал ни единого звука, чтобы привлечь ее внимание. Еще одно доказательство того, что она могла улавливать его присутствие чувствами, которыми люди обычно не обладали. Еще одно доказательство и еще одна ноша.

Он не стал смотреть ей в глаза, а занялся приготовлением зайца, хотя каждый миг чувствовал на себе ее взгляд, в который она вкладывала собственную неосознанную силу, противопоставляя ее ему и не ведая, что творит. Или кем является.

Когда с делами было покончено и он не мог больше тянуть, Люк присел возле костра напротив Джой, сохраняя дистанцию между ними. Гнев — его защитная реакция — прошел, и это сделало его уязвимым. Упрямство в ее взгляде сказало ему, что она не сдастся, как и обещала. Он знал, что в этом они одинаковы.

Он мог хранить молчание, пока она не почувствует себя вынужденной нарушить тишину. Мог избегать ее со всей тщательно сдерживаемой свирепостью, которая была полностью под его контролем. Но он прекрасно понимал, что ни один из этих способов с ней не пройдет. Был другой вариант удержать ее на безопасном расстоянии, чтобы она не смогла сломать его контроль. Она хотела слов. Слова не были его любимым средством выражения, они были искусственными конструкциями, которые не имели никакой ценности в его мире. Обычно, с другими, они не были необходимы. Джой хотела больше, чем он мог дать, но он мог сделать так, чтобы она поверила, что получила то, чего хотела.

Приняв беззаботную позу и расслабив мышцы, Люк спокойно встретил ее взгляд. Глаза — золотые в крапинку озёра, обрамленные темными ресницами, имели ужасную способность ослаблять его самую твердую решимость, он абстрагировался от них, ее вида и запаха и произнес:

— Ты хотела знать что—то о моем прошлом, Джой.

Она замерла от удивления, глаза ее расширились, полные губы раскрылись во вздохе. Он вспомнил ощущение этих губ под собственными, мягкий овал лица, шелковистость волос. Он надолго закрыл глаза, чтобы пресечь перечисление прелестей Джой и то влияние, которое они оказывали на него. Когда он снова открыл глаза, ее лицо выражало спокойное ожидание.

— Да, я хотела бы знать о тебе больше, — тихо ответила она.

Он вздохнул, понимая по промелькнувшему в ее глазах выражению, что он себя выдал.

— Что именно ты хочешь знать?

В течение долгого времени Джой размышляла, она склонила голову набок, будто в ожидании начала его детальной биографии. Люк на пятьдесят процентов был уверен, что она попросит поведать о других женщинах, которые были у него прежде, но она удивила его.

— Расскажи мне о своей матери, Люк.

Он инстинктивно напрягся, полностью готовясь к обороне, мышцы задрожали от желания бороться или убежать. Одну за другой он взял под контроль все свои реакции прежде, чем Джой успела уловить больше, чем заметила, хотя он знал, полностью все скрыть от нее не получилось. Так же, как он знал и то, что выбор у него небольшой и надо отвечать.

— Моя мать, — сказал он с трудом, чувствуя тяжесть слов в своем сердце. Он никогда не говорил о ней, не рассказывал кому—либо, как Джой. Но и никогда прежде он не встречал такой женщины, как Джой.

— Ты говорил мне, что она умерла, когда ты был мальчиком, — Джой облизнула губы, будто понимая, наконец, значимость своего вопроса. — Я… я думаю, что она много для тебя значила.

— Да, — Люк отвел взгляд и уставился на огонь, который казался более безопасным, чем сочувствующие глаза Джой. — Если это — то, что ты хочешь знать, то я расскажу, — он закрыл глаза, погружаясь в глубь воспоминаний — в то время, когда все казалось простым, когда он был счастлив, как только может быть счастлив ребенок, мир которого — знакомое и безопасное место; и еще глубже, в те времена, которые он знал только по тихим, полным ностальгии рассказам других. Решив, с чего начать, Люк стал говорить. — Есть долина, — начал он медленно, — скрытая в горах недалеко отсюда. Там расположилась маленькая деревушка, существующая уже лет сто. Несколько людей знают о ней и совсем редко рассказывают об этом путешественникам, — он посмотрел на Джой, все ее внимание было сосредоточено на нем, как у ребенка, слушающего сказку, и он чуть не улыбнулся. — В этой деревушке есть семьи, многие из которых связаны между собой родством, все жители живут в гармонии друг с другом и окружающим миром. Они редко выходят за пределы деревни, но иногда сельские жители посылают любопытных молодых людей в ближайший город, чтобы купить то немногое, в чем они нуждаются и не могут произвести у себя в деревне. Много лет назад один из этих молодых людей достиг возраста, чтобы завести собственную семью, и его единственный ребенок был красивой девочкой, которую он назвал Мэри—Роуз.

— Какое красивое имя, — прошептала Джой, ее лицо было освещено костром, который окрасил ее бледные волосы в цвет червонного золота.

— Да, — Люк собрался с мыслями и снова продолжил, — Мэри—Роуз, как и ее отец, была любопытной девчонкой. Она начала бродить по лесу, когда была еще совсем малюткой, и никогда не слушала предупреждений, что должна быть осторожна и не заходить слишком далеко. Она была столь же бесстрашна, как и красива. Она превратилась в молодую женщину, но так и не выбрала никого из деревенских парней, чтобы завести семью. Как—то раз, она последовала за ребятами, когда они пошли в город. Так она попала в Лоувелл и узнала мир за пределами деревни. Когда ее родители узнали об этом, то не смогли отговорить ее не ходить в Лоувелл. Самое большее, что они могли сделать — подготовить ее к тому, что она может увидеть. Она много раз ездила в город, чаще всего одна, чтобы наблюдать за необычной жизнью людей, которые жили в месте, так отличающемся от ее деревни. Однажды в город приехал незнакомец, — Люк надолго погрузился в воспоминания. Он помнил свою мать, даже с того времени, когда был совсем маленьким ребенком. Ему рассказывали, как она выглядела в те дни: беззаботной, полной жизни и смеха, бегающей босиком через лес быстро, как олень, и столь же бесстрашно, как росомаха. — Незнакомец, — сказал он, наконец, — был из такого места, которое Мэри—Роуз никогда не видела, а только слышала, место, далеко за горами. Он прибыл, как руководитель и представитель людей, которые желали купить землю с девственным лесом, чтобы обеспечить нужды населения, живущего в той, другой стране. Сначала Мэри—Роуз не знала об этом, ее тянуло к незнакомцу и его запаху других мест. Она стала следить за ним, совершала более частые поездки в город, и вот он ее заметил. В тот день он был крайне очарован ею, а она отдала ему свое сердце.

И снова воспоминания отодвинули слова. Люк почувствовал, как напряглись его мышцы при мыслях о мужчине, который изменил жизнь матери навсегда. Он посмотрел на Джой, которая сидела абсолютно тихо, и в благоговейном трепете поднималась и опускалась ее грудь. Более новая боль от ее присутствия отодвинула застаревшую боль воспоминаний, и это помогло ему продолжать рассказ более отстраненно.

— Незнакомец стал ухаживать за Мэри—Роуз и через некоторое время был уже не способен оставить ее. Он решил обосноваться в Лоувелле, отказаться от тех дел, ради которых приехал. Мэри—Роуз сказала своим родителям и жителям деревни, что полюбила этого незнакомца и останется с ним. Но они ругали ее, говорили, что этому мужчине не место в ее жизни, и что он может принести ей только боль и горе. Мэри—Роуз не вняла их предупреждениям и напоследок услышала, что, если она возьмет этого мужчину в мужья, то пусть больше не появляется в деревне. С большой печалью Мэри—Роуз приняла это условие. Она покинула деревню и пошла за мужчиной, которого выбрала. Он выстроил хижину в лесу и купил столько прилегающей территории, на сколько хватило его сбережений. Мэри—Роуз даже не догадывалась, что он разбогател, разоряя дикие места, которые она так любила. Но, когда он зажил вместе с ней, то оставил все это в прошлом. Их совместная жизнь была счастливой на протяжении первых лет. Мэри—Роуз продолжала бродить по лесам: ее супруг восхищался ее любовью к жизни и свободе. Он время от времени уезжал по делам, но всегда возвращался с подарком для нее, и все было хорошо между ними. Однажды Мэри—Роуз обнаружила, что ожидает ребенка, мужчина не мог бы подарить ей ничего лучше этого. Он кормил ее редкими деликатесами, привозимыми в город, и преданно ухаживал за ней. И вот у них родился сын, который унаследовал ее темные волосы и ее глаза, а от отца взял большой рост и мощную фигуру. Он стал частью обоих миров.

— Ты, — выдохнула Джой. Он почувствовал, как ее глаза внимательно скользят по нему, и чуть не задрожал под этим пристальным взглядом. Хотя то, что он почувствовал, было не раздражение, а скорее нечто, похожее на беспокойство.

— Да, — со вздохом согласился он. — В течение первых лет у мальчика было все, что он ни пожелает. Мать учила его разным премудростям леса, а отец брал с собой в город и показывал ему достижения цивилизации. Но счастье было недолгим, — Люк снова закрыл глаза. — Мэри—Роуз так и не избавилась от своей дикости. Настало время, и малыша отняли от груди матери. А Мэри—Роуз стала исчезать, иногда на несколько дней, оставляя мальчика на попечении мужа. Сначала ничего не предвещало беды, так как бизнес отца позволял ему оставаться дома и заботиться о малыше или брать его в город в те дни, когда его мать уходила. Мальчик был слишком мал, чтобы понять, когда все изменилось. Он не понимал, что два мира его родителей были гораздо несовместимей, чем они казались. Об этом он узнал гораздо позднее.

Люк вслушался в свой голос, история, воскрешенная с кристаллической ясностью, подходила к неизбежному концу. Он вспомнил, как проснулся в тот первый раз, когда они поспорили, услышав отчетливый звук сердитых голосов на кухне: во французской речи матери были ошибки, которые она делала редко, только когда была сильно сердита или очень счастлива, и повышающийся до крика голос отца. Он сел в кровати, прислушиваясь, напуганный, не зная, что случилось, желающий пойти и остановить их. Это был только первый из многих конфликтов, которые последовали один за другим все чаще и чаще. Они всегда старались по возможности ссориться подальше от него, поэтому он никогда не слышал большую часть того, что они говорили друг другу, только знал, что это ранило их.

Он стал заставать обычно жизнерадостную мать в слезах, бесшумно плачущую в стороне, где, как она думала, никто не мог ее заметить. Он старался утешить ее, добиваясь ее улыбки, но печаль из глаз так и не ушла. Она стала исчезать на все большее и большее время в лесу, всегда возвращаясь с извинениями и стискивая его в нежных объятиях, чтобы он не сердился за то, что она на время покидала его. Но отец начал прерывать их безмятежные встречи и говорить матери, что ей не стоит уходить, что она должна остаться и заботиться об их сыне и доме, и оставить свои дикие выходки.

Люк до сих пор не понимал причину гнева родителей, который был настолько мощный, что он ассоциировал его с грозовой черной тучей, приносящей продолжительный весенний дождь. Но он видел горе матери, шел ей навстречу и становился все ближе и ближе, инстинктивно защищая ее от угрозы, которую видел в отце.

Наступил день, когда отец настолько разозлился, что подошел к матери Люка и занес руку, готовый ударить. Это был тот день, когда Люк встал между ними, используя свое тело как барьер, бросая вызов отцу каждой частичкой силы ребенка. Удар пришелся на него. А мать разразилась таким гневом, которого Люк никогда прежде не замечал за ней, так дико набросилась на отца, что тот удрал из хижины.

Это был первый раз, когда отец не вернулся. Он и потом уходил, но тоже всегда возвращался, чаще всего прося прощение у Люка и жены. Но уже никогда не было так, как прежде. Ссоры превратились в холодное молчание, а исчезновения родителей становились все продолжительнее. Один из них всегда приглядывал за Люком, но он осознал, что должен полагаться только на себя, быть готовым к новым ударам судьбы, которая разверзлась непостижимой пропастью под его ногами.

И вот однажды отец уехал и не вернулся. Он ждал. И мать ждала в утомленном молчании. Прошел год, а он все не возвращался. Он ничего не объяснил и не предупредил.

Люк помнил тот момент, когда мать осознала, что муж уже не вернется. Она никогда не говорила с ним об этом, никогда ничего не объясняла. Но он помнил ее безумные глаза в тот день, ее слезы, когда она обнимала его и покачивала из стороны в сторону, хотя он был уже достаточно большим, — Люк помнил ее спутанные черные волосы и глубокий голос, которым она пела колыбельную на ломаном французском. В тот день, казалось, в ней умер свет, и исчезла дикость. Люк намного позже понял, почему мать сломалась. Даже после того, как отец бросил их, жизнь продолжалась в почти нормальном, почти мирном ритме — короткое спокойствие после шторма. Мэри—Роуз продолжала учить Люка премудростям своего мира. Во всяком случае, ее настойчивость воспитать его частью обоих миров, в которых он жил, стала еще сильней. Она отдала его в начальную школу в Лоувелле, отказываясь принимать его незрелое решение остаться с ней, защищать ее, потому что отец этого не делал. Так как этого хотела она, он стал учиться, со всей своей энергией впитывая знания, которые, как она уверяла, были крайне необходимы ему в будущем. И не имел значения тот факт, что сама она очень мало знала о внешнем мире.

Ее сын, у него будут знания, которые так безвозвратно ускользнули от нее. Как много всего он понял только тогда, когда стало слишком поздно.

Он помнил долгие дни, когда боролся с собственной отчужденностью от других детей, упорно работая над собой в этом направлении на протяжении всех лет обучения. Он вырос, имея совсем немного друзей и не имея представления о деревни, в которой была воспитана его мать.

Что—то, может, едва уловимое изменение в осанке Джой или какой—то ночной звук, который ворвался в центр его мыслей, заставили Люка внезапно проанализировать собственный голос, излагающий воспоминания, будто они были не больше, чем неспособный причинить боль рассказ о незнакомых людях из другого измерения. Он прервался, отводя взгляд от гипнотических чар огня и сосредоточенного лица Джой.

— Именно из—за моей матери я преуспел в школе, — наконец, вымолвил он. — Только потому, что она хотела, я изучал мир отца, — он услышал собственный голос, произносящий слово: «Отец», слово, которое никогда ни при ком, кроме Джой, не произносил, начиная с того времени, когда муж матери бросил их. — Он оставил нам деньги на жизнь, его огромная щедрость выражалась кругленькой суммой в местном банке, плюс все земли, которые он раньше купил для мамы. Иногда в банке появлялись новые суммы. Она никогда не касалась этих денег, кроме тех, которые тратила на меня.

Скорбное уханье виргинского филина оборвало его на слове, он замолчал, прислушиваясь к языку намного более простому и более настоящему, чем тот, на котором он только что говорил. Со стороны казалось, что уханье является грустным и подходящим звуковым сопровождением к повествованию судьбы его матери.

— Когда мне исполнилось четырнадцать, моя мать изменилась. Она уже давно изменилась, хотя я тогда об этом и не подозревал. Я был достаточно взрослым, чтобы запомнить тот день, когда она начала говорить со мной о моем будущем. Мне было все равно, но, так как это было важно для нее, то я слушал, — Люк закрыл глаза. — Она сказала мне тогда, что во мне намечаются изменения, такие, которые я не всегда буду понимать. Она объяснила, на что мне следует обратить внимание, и что она не всегда сможет быть со мной, чтобы помочь мне. Тогда я еще не понимал, что она имела в виду.

Люк поймал себя на том, что должен соблюдать границы сказанного, которое может быть не воспринято Джой. Были вещи, которые он и не собирался говорить ей, просто не мог сказать, даже сейчас. Ее прекрасные темные глаза непрерывно смотрели на него, но она не могла заметить, что он оставил недосказанными мысли, которые возникали у него в голове, пока он говорил так беспристрастно.

Он покачал головой, отбрасывая мысли о том, чему никогда не сбыться.

— Моя мама рассказала мне о деревни, где она выросла. Она всегда удерживала меня от прогулок в этом направлении, и только тогда я действительно понял, что она покинула деревню и свою семью навсегда. Но она сказала мне, что я смогу найти своих родных, если мне это понадобится, — ему было трудно сохранять ровный тон. — Она просила прощение за все, что была неспособна мне дать, заставила меня пообещать закончить образование. Но ничто не подготовило меня к тому, что должно было произойти.

Вокруг стояла тишина, только потрескивание и вспышки костра нарушали ее совершенную пустоту.

— Потом она целую ночь говорила о том, что я только—только начал осознавать, она стояла возле моей кровати и ждала, пока я не засну. Я помню ее лицо в темноте: безмятежная печаль из средневековой живописи. Были слезы, но я видел их достаточно часто и раньше, поэтому не тревожился, — каскад густых темных волос упал ей на лицо, скрывая глубину ее эмоций быстрее, чем он мог осознать то, что находится за ними, он помнил, что держал ее за руку, утешая даже тогда, когда уносился прочь в безмятежном и невинном сне ребенка. — Когда я проснулся на следующее утро, она исчезла.

Люк приподнял голову. Он ощущал, что его лицо превратилось в каменную маску и, как каменные, его глаза ничего не видели.

— Она ушла, чтобы никогда не вернуться: ни в этот день, ни на следующий, ни потом. И наконец—то до меня дошло, что она сделала, — даже память о том, как его предали, даже юношеская ярость на собственную мать, на себя самого, на весь мир — даже это не отразилось на его спокойном лице, когда он повернулся к Джой. — Я пошел за ней, отслеживал ее со всем мастерством, которое она передала мне. Она отлично замела следы, но я все равно вычислил их. Они привели меня к деревне, к месту, о котором она рассказывала. Там я ее и обнаружил. В поселении были в основном люди мне незнакомые, за исключением одного или двух, которых я видел мельком в городе или лесу. Они смотрели на меня без удивления. Моя мать стояла на пороге одного из домов, она была настолько умиротворенной, какой я ее никогда не видел. Она казалась погрузившейся в сон, но я узнал ее, — образ ее лица, эхо его дикого скорбного воя, протестующего против ее предательства — все это достигло самой глубины его души, обреченное умереть в воспоминаниях. — Сельские жители постарались помочь мне. Они увели меня прочь и позаботились о ней, согласно собственным древним традициями, о которых я ничего не знал. Узнал намного позже.

Он задумался о том, как ему объяснить Джой те дни мучения, когда он страдал, находясь во власти неистовой лихорадки, рожденной ужасным горем и изменениями, которые именно тогда обрушились на него. Сейчас ее лицо словно отражало за него ту невысказанную боль, которую ему не следовало показывать. Нет, даже она не могла знать источник этой боли.

Слишком много было напряжения и душевного волнения. Он должен покончить с ними прежде, пока все не зашло слишком далеко, чтобы остановиться. Между ними и в нем.

— Позже, когда я оправился, они многое поведали мне о моей матери, как она здесь росла и взрослела и, в конце концов, как ушла. Они приняли ее обратно с готовностью, хотя и слишком поздно — сожалея о том, что когда—то прогнали ее, скорбя о ней. Поэтому они приняли и меня, признали своим, и никто ни разу не заикнулся о моем отце, — слово снова резануло слух. — Когда я вернулся в хижину, то собрал некоторые пожитки, а потом оставил ее, чтобы пожить среди них какое—то время. Я получил образование, которое мог дать мне Лоувелл, и когда настало время, я направился во Внешний мир, как и хотела моя мама.

Долгие годы, проведенные в городе, вдали от всего, что он так любил, были мучением. Он был вынужден постоянно притворяться тем, кем на самом деле не являлся, кем не имел ни малейшего желания быть — исполняя волю матери, считая это своим долгом, в память о ней. В результате он вернулся, став мудрее, но не испытывая любви к миру отца. Сейчас он больше не мог говорить об этом с Джой, тем самым признавая собственную мрачную тоску.

Он резко закончил повествование:

— Больше нечего рассказывать, — его голос шел будто издалека и звучал бесстрастно, даже для его ушей. — Я вернулся и уже никогда не уходил, — он поднял голову, чтобы через костер, который стал затухать и уже не грел, встретиться с глазами Джой. Это помогло ему вернуть свое внимание к простой задаче — заново разжечь огонь.

Он знал, что она все еще наблюдает за ним, выжидая, а потом произнесла:

— Спасибо, — это звучало чуть громче, чем выдох, хотя он услышал это так отчетливо, словно крик. — Спасибо за то, что рассказал мне. Я… — он понял, в какой момент она отвела взгляд, по едва заметному изменению в ласковом журчании ее голоса. — Я была неправа, проявляя любопытство, и сожалею, прости меня за все.

Последние слова для Люка имели огромное значение. Он посмотрел в ее глаза и потерялся в вихре золотых искорок, напоминавших звезды в бархатно—темном небе. Ему не нужно ее сострадание, но он не мог заставить себя отвернуться, показывая тем самым, будто ее сочувствие не имело никакого значения, будто она только усложняла ему жизнь, а не являлась навязчивой идеей.

Но, в конце концов, он действительно отвел взгляд, когда начала тлеть последняя ветка, которую он скормил огню.

— Я ответил на твой вопрос, Джой, — сказал он. Это была не совсем правда, как ему бы хотелось. Тем не менее, с неторопливой тщательностью, он расслабил каждый напряженный мускул и потянулся до хруста костей. — Теперь твоя очередь отвечать на мои вопросы.

Она вздрогнула. Ее точеные ноздри подрагивали, плавные линии тела, скрытые мешковатой и практичной одеждой, словно окаменели. Она постепенно стала приходить в себя и знакомым жестом вздернула подбородок.

— Что ты хочешь знать?

Он размышлял достаточно долгое время и пришел к выводу, как, оказывается, мало знал о ней, да, в общем—то, и никогда не хотел знать, даже теперь, откуда она родом, кем была, все это не важно. Если раньше и была некоторая надежда на будущее, то теперь уже нет. Несмотря на это, возникший вопрос всплыл непрошено, словно по принуждению, с которым он так пытался справиться.

— Ты как—то сказала, — начал он с умышленной непринужденностью, — что была замужем. Ричард, кажется, так его звали, — наблюдая, как она реагирует на его вопрос, он понял, что одновременно хочет и не хочет услышать ответ.

— Да, — Джой говорила тихо. — Я была замужем. Я встретила его, когда еще училась в колледже. Он был успешным архитектором, его пригласили читать лекции. Я была тогда очень молода, — она задержала дыхание и закусила губу. Он почти видел ее внутреннюю борьбу, это выражалось в натянутых линиях мягкого овала лица, и удивился, что разбередил так много. — В то время казалось, что он может дать мне то, в чем я нуждалась. Безопасность, так необходимую мне стабильность. Какое—то время все шло хорошо. Жизнь с Ричардом была удобна. Предсказуема. Безопасна. Спокойна. Не произошло ничего драматического, что положило этому конец. Просто однажды я поняла… — она снова открыла глаза, — что это нечестно. Несправедливо к нам обоим. Это была своего рода ловушка.

Подбор ее слов заставил Люка так внимательно посмотреть на нее, что она опустила глаза прежде, чем он успел в них что—либо прочесть.

— Неважно, что произошло. В конечном счете, мы пришли к выводу, что у нас разные потребности и стремления. Я тогда поняла, что есть вещи… вещи, которые я… — внезапно замолкнув, Джой уставилась на огонь. Блестевшие непролитые слезы разбили отражение пламени на множество угольков, горевших на кончиках ее темных ресниц. — Ничто больше не имело значения. Мы расстались друзьями, — она замолчала.

Люк почти что решил ничего дальше не расспрашивать, видя ее страдания. Но внутреннее побуждение требовало большего.

— А до Ричарда?

Джой посмотрела ему в глаза, ее губы изогнулись в подобии улыбки.

— До него никого не было. До Ричарда у меня не было ни времени, ни места в сердце и душе. И после него тоже. У меня даже не осталось места и для него.

Вспышка ликования, которая пронзила Люка, была необъяснимой. «Ревность» — всего лишь слово, слишком незначительное, чтобы описать то, что он чувствовал, воображая Джой с другими мужчинами. Обычными мужчинами. Но многолетняя практика контролировать выражение лица, по которому Джой могла бы прочесть его эмоции, не подвела.

Он больше не чувствовал потребности спрашивать ее о чем—либо еще. Она вздохнула с облегчением, поняв, что ее откровения удовлетворили его любопытство. Выражение ее лица смягчилось, а губы сложились в привычную спокойную линию. Люк отвел глаза и прислушался к звукам ночи, крикам охотящихся в темноте сов и шороху маленьких животных в кустах. Но он возвращался к ней снова и снова. С каждым ударом сердца он уступал желанию не отстраняться от нее.

Впервые за многие годы он желал большего, чем просто уметь читать язык тела — нюансы движений и выражения лица — который всегда его удовлетворял при общении с другими, даже с горожанами, которые сторонились его. Он молча смотрел на Джой и пытался понять мысли, скрывавшиеся за ее спокойными тонкими чертами лица, причины, лежащие в основе ее вспышек негодования, и почему она отвечала ему так, что в пух и прах разбивала все его намерения, почему даже сейчас первобытные желания ее тела звали его к себе, а холодный рассудок отказывался принимать. Он отчаянно хотел знать, почему она такая.

Он только тогда понял, как долго боролся c собой, когда Джой утомленно опустила голову на руки, опирающиеся на поднятые колени, а ее золотая коса, посеребренная луной и светом от костра, скользнула по плечу. Было поздно и очень холодно, Джой начала подрагивать, уступив потребности своего тела в отдыхе.

Люк колебался только мгновение. Он встал со своего места напротив костра и двинулся к ней, ступая слишком тихо, чтобы не разбудить ее. В последний момент он остановился в дюйме от нее, чтобы услышать сладкий звук ее дыхания и почувствовать насыщенный женственностью аромат. Затем присел, обнял так, чтобы она откинулась назад в его руках и не проснулась. Ее расслабленное тело было легче перышка. Джой вздохнула, ее веки затрепетали, и она уютно устроилась в его объятиях в полном и бессознательном доверии.

Он держал ее, пока костер не погас, его лицо вжималось в шелковистые с вплетенным звездным светом волосы. В течение этих остановившихся во времени моментов он был готов поверить, что не стоит отказываться от будущего.

— Джоэль, — пробормотал он возле ее виска, где тихо бился пульс.

Ее имя уплыло в ночь, и на невысказанный вопрос ответил удаленный вой одинокого волка.