Преследуя восход

7

Не веря своим ушам, я перевел взгляд с Молл на исчезающие сгустки тумана, тянувшиеся, как кильватерная струя, по направлению к пустому горизонту.

— Ты же не можешь… не хотите же вы сказать…

Я задохнулся, во рту у меня было сухо и вязко. Я дико озирался. Внизу у сходного трапа скорчился Ле Стриж; рядом, глядя на него снизу вверх и положив, как собаки, головы на его грязные колени, сидели Финн и темноволосая девушка; рука старика в перчатке, все еще запятнанной темнеющей кровью, лениво поглаживала их волосы. От мыслей о его жестоком колдовстве у меня внутри все восставало, но я отбросил колебания.

— А ты? Ты только что остановил их — неужели ты не можешь сделать это еще раз?

Девушка, которая на самом деле не была девушкой, лениво закинула голову и взглянула на меня непроницаемыми сытыми глазами.

— Я устал, — пробормотал старик, рассеянно продолжая ласкать своих питомцев. — Истощен. Да и они слишком далеко…

Пирс в три размашистых шага пересек палубу:

— Клянусь Богом, мастер Стивен, нам и не надо сейчас, чтобы они останавливались! Как по-вашему, зачем мы так их лупили, как не затем, чтобы заставить их бежать? Чтобы показать, что расправиться с нами обойдется им слишком дорого и лучше оставить нас в покое! Но столкнись мы с ними еще раз, и они уже точно нас прикончат! Не важно, каким способом: потопят или просто изрешетят ядрами корпус!

Мое запястье ныло от тяжелого меча. Я осторожно продел его сквозь поясной ремень и обернулся к остальным.

— Клянусь Господом, должно быть хоть что-то, что мы можем сделать! Мы не можем так просто сдаться — покинуть ее…

— Оснастить судно заново не займет так уж много времени, — заметил Джип, покусывая губу. — А потом мы можем снова отправиться в погоню. Может, Стриж еще сумеет узнать их курс…

— Да! Если только еще не слишком поздно! И какова возможность этого? Господи, да пусть все катится к чертовой матери… — Я снова задохнулся и стиснул кулаки, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не наорать на него.

— Спокойно, Стивен, — невозмутимо сказала Молл. — Мы сделали все, что в наших силах, добрая дюжина людей отдала свои жизни, а кто может сделать больше? И ты вел себя, против всех ожиданий, как мужчина. Не твоя и не наша вина, что их на борту оказалось так много.

Я топнул ногой по палубе, потому что просто не мог ничего придумать умнее.

— Господи, Джип, я же говорил — нам нужен корабль побольше!

Джип покачал головой:

— На большом корабле мы бы не догнали их, Стив. Как бы там ни было, ничего более крупного не нашлось, ни одного корабля, который был бы вооружен так, чтобы выстоять против них. И уж конечно, такого, что смог бы взять на борт четыреста человек или больше, черт побери, — если бы мы даже смогли набрать их за такое время. Потому что мы сражались именно с таким количеством волков!

— Целая армия, кто же мог ожидать такое? — согласилась Молл, затем озадаченно приложила палец к губам. — Так много? Но как это возможно? У них ведь наверняка едва хватило места для запасов.

— Да, я действительно слышал, что они основательно запасались, пока стояли в порту, — вставил Пирс. — Для долгого путешествия, говорили они, и всем было наплевать — чем дольше, тем лучше, говорили мы.

— А они в это время, наверное, жили просто от одного дня до другого, — задумчиво произнес Джип.

— Черт, да они, должно быть, голодали. У них не хватало ни пищи, ни воды! Но так никогда не поступают даже волки — разве что надо набить на борт как можно больше народу. Как на рабовладельческих — или, может… — Он тихонько присвистнул. — Может, солдат? Может, они и были армией.

— Солдатами? — Молл негромко рассмеялась. — Не будь безумцем, парень. Зачем? Ограбить Порт? Тут не годится и армия в десять раз больше, даже если бы они сумели выпустить дупию — ох!

Прижав руку ко рту, она уставилась на меня. Джип кивнул:

— Не Порт, нет, но какое-то другое место. Одним волкам никогда бы с этим не справиться, но с этим существом в роли капитана?

Я широко раскрыл глаза:

— Капитана? То есть чтобы вести их? Так у той штуки был разум?

— И может, почище моего или твоего. Ясно как день, что не такой, как у нас. С такой штукой, которая бы думала за волков и попугивала, чтоб шли дальше, они могли и рискнуть, верно ведь?

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил я.

— Что, может быть, набег на Сердцевину был не таким необдуманным, как мы считали. Может быть, именно туда они направлялись с самого начала. Часть их плана.

— Но… что они могли бы там сделать? Против полиции… армии…

— Перво-наперво, кто бы их нашел? Кто-нибудь видел этих волков, когда они явились в твою контору оба раза? Или видел, как они уходили? У них свои способы. Они могли много дел натворить, ударить в нужных местах… здесь ограбление, там убийство, может, и настоящее нападение…

На мгновение слова Джипа вытеснили Клэр из моих мыслей. Я попытался представить себе это: банду террористов, способных появляться и исчезать под покровом невидимости, нападать с устрашающей свирепостью, и спускать с поводка их будет та всепожирающая штука со склада. Ужас, который они будут нагонять, даже больше, чем ужас; вряд ли этому будут какие-то границы…

— И это могло быть только началом, — спокойно сказал Джип. — Мостиком. Для настоящего вторжения. Мы в Портах постоянно начеку, чтобы не проникали такие маленькие фокусы. Стражи всегда на вахте, и лига, и гильдия, они смотрят за часовыми. Там воздвигнуты барьеры, которые ты не видишь, и все же ничто не может пересечь их, не подняв по тревоге часовых. Есть и другие меры предосторожности, вещи, которые я даже не пытаюсь понять; Стриж мог бы рассказать тебе больше, если б захотел. Нам не нравятся тени за нашими спинами, или когда кто-то проскальзывает мимо нас, черт побери. Но если наладить маршрут, они могут начать… темные штуки, подлые и скверные. Хуже, чем твой дупия, намного, намного хуже. Знаешь, это начинает напоминать что-то вроде большого…

— Да, — согласился я. — Именно. Гораздо большего, чем просто спасти Клэр, ты это пытаешься мне втолковать, верно? Да, такое возможно. Но она по-прежнему остается в центре всего этого! Тот ритуал, что они для нее готовят, — это должно быть как-то связано. Стало быть, для нас это ровным счетом ничего не меняет, не так ли — ничего? Если не считать того, что теперь спасти ее стало важно, как никогда. Если мне даже придется отправиться вплавь за ней, черт побери…

— Браво! — негромко сказала Молл.

— А я разве говорил, что это не так, а? — спокойно сказал Джип. — Если провалится все остальное. Только давайте сначала попробуем все же отремонтировать корабль, хорошо?

Пирс был уже у поручней, прижав переговорную трубу к губам и бомбардируя экипаж приказами:

— Встать, щенки! Вы что, думаете, у вас сегодня день отдыха? Думаете, будете просиживать тут задницы да вшей искать, а? И это, по-вашему, называется порядок? На каком-нибудь бразильском бродяге и то получше будет! Палубы не худо бы облить водой, пройтись швабрами и отдраить песком, и самим вам это тоже не помешало бы…

Эта взбучка была встречена безропотно, возможно, потому, что Пирс хрипел и был измучен не меньше матросов. Мне пришлось проглотить горькое разочарование и смириться — сделать действительно ничего было нельзя, и все спокойно пережили это. Оттого, что я приду в ярость, никакой пользы не будет.

— Что ж, — вздохнул я, оборачиваясь к Джипу, — тогда покажи мне, чем я могу помочь, и я это сделаю… — Длинный меч скользнул у меня меж ног и с грохотом опрокинул меня навзничь на палубу, испортив мой красивый жест, но, по счастью, и только.

— Если уж ты решил носить эту штуку, не худо бы научиться ею пользоваться, — выругала меня Молл, поднимая на ноги. — Не то рискуешь получить очень тяжкие увечья!

— …А главное, на свиданиях не будет от тебя толку, да? — ухмыльнулся Джип, затем добавил, критически оглядев меня: — Впрочем, смотрится на нем ничего. Мы могли бы обучить его паре-тройке фокусов, а, Молл?

Молл выхватила меч у меня из-за пояса и разрезала им воздух со свирепой грацией.

— Не волки сработали это, нет. Хорошо сбалансирован, но тяжеловат, — баварский, судя по гравировке. С ним нелегко управляться. У тебя вышло лучше, чем я могла предположить.

— Да просто так же, как если бы играл в сквош, — ухмыльнулся я. — Полезно для запястий.

Молл подняла бровь, и Джип расхохотался.

— Он имеет в виду игру, похожую на теннис, а вовсе не то, что ты подумала, леди. Ладно, Стив, мы тебя научим — помоги, Господи, твоей бедной шкуре. А пока давайте-ка займемся мачтами. Авось удастся что-нибудь поправить…

В конце концов нам удалось кое-что подправить, но не очень много, и к тому времени пот смыл с наших лиц пороховую копоть. Становилось все жарче, и люди по очереди укладывались в желоба для стока воды и пускали на себя струи из палубных насосов. Я лежал, раскрывая рот, под струей и ощущал, как на коже тут же засыхает тонкая соленая корка. Я жадно слизывал ее с губ. Где мы находились? Создавалось впечатление, что в тропиках: воздух был теплым, солнце свирепствовало. Над нашими головами, прилаженный к обломку грот-мачты, лениво хлопал единственный временный парус, и, когда его подняли, он давал временами отраду желанной тени. После пяти часов изнурительной работы в зловонной жаре это было райское блаженство. Я ничего не понимал в тонкостях ремонта такелажа, но забивать при помощи киянки досками пробоины в местах, куда попали ядра, — с этим я справиться мог. Сейчас я, впрочем, был уже не в состоянии, наверное, забить гвоздь и в папиросную бумагу, выход на палубу отнял у меня последние силы, так что я был рад просто снова приподняться на локтях и ждать очередной чудесной струи. Однако вместо этого на меня легла тень, почти такая же желанная, как вода, и задержалась рядом.

— О, привет, — сказал голос Джипа, — мы все еще рвемся в бой, да?

— Отваливай, — прохрипел я, моргая и глядя на него — фигуру, окаймленную сияющей медью. Он подвинулся, и солнце обрушилось на меня гигантской тарелкой. Я со стоном откинулся назад: — Нет, стой, мне нужна твоя тень. У меня сейчас голова отвалится и полетит по этому желобу.

— С тебя станется, — весело сказал Джип. — Но мы уже почти все сделали. Мы сможем теперь двигаться, не забирая слишком много воды. А новый такелаж и рангоут выдерживают вес паруса как новенькие.

Я ухватился за протянутую руку, и Джип поднял меня на ноги без малейшего усилия. Он должен был трудиться так же тяжко, как все остальные, и выглядел таким же разгоряченным, измученным и заросшим щетиной, но, похоже, это ничуть не уменьшило его энергии. Его тонкое лицо светилось, когда он, ухмыляясь, смотрел вверх на примитивное временное приспособление, сделанное из сломанной фок-мачты. Интересно, сколько же ему лет, подумал я; как давно он пришел в этот мир и откуда? В нем было то же, что и в Молл, хотя ощущалось оно менее сильно — некая энергетическая аура, неизбывная сила. В этом было что-то почти нечеловеческое, если не считать прямо-таки излучаемой ими человечности, проявлявшейся как в прекрасном характере и доброте (в отношении меня — так просто необыкновенной), так и в поразительной свирепости, с которой они обрушивались на врагов. Слово «нечеловеческое», впрочем, к ним не подходило; верней уж было бы сказать «сверхчеловеческое».

В чем здесь было дело: в возрасте или просто в случайности, вызванной таинственной силой, благодаря которой они жили так долго и так интенсивно? Теперь, когда я над этим задумался, я понял, что нечто похожее было и в Пирсе, и в других членах экипажа. Но в них это было выражено не так сильно или не так завершенно. Иногда это действительно выглядело как нечто нечеловеческое: хромой мастер оружейник Хэндз, казалось, потрескивал и мерцал какой-то злобной разрушительной энергией, словно в его желудке сгорала не пища, а пушечный порох. Он как будто воплощал собой живой дух своих орудий, с единственной целью — разрушать, и не важно, что именно.

Внезапно я глубоко ощутил, как мне не хватает какой-нибудь страсти, хотя бы вот такой, односторонней: во мне ведь ничего подобного не пылало. Я почувствовал себя заржавевшим, покрытым пеплом и пустым, как давно заброшенный камин, который я восстановил, ремонтируя свою квартиру. Потребность помочь Клэр, может быть, и вызвала свет, но не более того. Последний яркий язык пламени в тлеющей золе, но его одинокий свет только осветил пустой очаг. А все остальное было холодным.

Джип похлопал меня по плечу.

— Эй, выше голову! — сказал он, таща меня через неописуемую суматоху по направлению к юту. — Я подумал, что тебе захочется посмотреть, мы сейчас собираемся развернуть его, дать парусу немного набрать ветра, и если такелаж и рангоут выдержат, — ну, тогда будем давить на газ.

— Наверх! Все наверх! — как из бочки, раздался голос из переговорной трубы. — По брасам! Мистер помощник! Мы поднимаем якорь! Продолжайте, когда будете готовы, штурман!

Пока помощник и его команда выбирали так, чтобы мы держали нос по ветру, Джип, стуча башмаками, взбежал по сходному трапу:

— Да, да, капитан! Готов, рулевой? Тогда разворачивай — аккуратненько, вот так — на один румб, на один румб — паруса… — Его глаза были прикованы к новому такелажу, он отдавал команды напряженным, монотонным голосом, почти не кричал, но на палубе стало так тихо, что его голос был слышен совершенно отчетливо. Грубый квадратный парус затрепетал, рей скрипнул; я затаил дыхание. Полотнище ударило раз, другой, затем туго натянулось с удовлетворенным хлопком. Мачта напряглась, скрипнула и задрожала на опорах под сильнейшим напряжением, игравшим на ней, как невидимые пальцы, — и выдержала. Палуба перестала пошатываться и плавно поднялась, когда корабль медленно, с трудом двинулся вперед. Раздался дружный вздох, словно все вспомнили о том, что надо дышать, словно мы сами пытались наполнить парус.

— Ровно идет! Молодцы, мои птенчики! — Визг трубы не мог скрыть облегчения, прозвучавшего в голосе Пирса. — Молодцы! Теперь пора освежиться! Еще не полдень, но будем считать, что он уже наступил! — Хриплые приветственные крики были ему ответом. — Выпивку сюда, мистер помощник, двойную порцию всем! А потом — за еду и по вахтам!

Еще не полдень? Вот оно стояло, солнце, как раз пересекло зенит — хотя это могло ничего и не значить в этом безумном мире. Я чувствовал себя так, словно день уже подошел к концу — после пяти часов в этой адской дыре, но, с другой стороны, начал-то я сразу после восхода. В толпе на палубе стали образовываться течения, и я почувствовал, что меня несет с одним из них, направлявшимся к подножию новой грот-мачты, где были выставлены две большие бочки. Прежде чем я успел что-либо сообразить, я уже заглатывал полную глиняную кружку какой-то крепчайшей смеси. Я никогда особенно не любил ром, но даже разведенный водой, этот грог оказался самой целительной штукой, какую мне когда-либо приходилось пробовать. Жизнь рывком вернулась ко мне, и я обнаружил, что улыбаюсь в ответ другим матросам, и вид у меня был, наверное, столь же глупый. Похоже, у меня складывались с ними такие же хорошие отношения, как и с офицерами, а может, даже лучше, и это меня порадовало. Начиная со студенческих времен я всегда был вождем и никогда — простым индейцем, и в том, чтобы снова стать зеленым новичком, была своя хорошая сторона. Не то чтобы на борту сильно ощущалась социальная рознь — вон пришел Джип, вытирая губы после той же кружки, и если матросы расступились перед ним, это было сделано добродушно и с подлинным уважением.

— Время чего-нибудь пожевать, вахта левого борта! — крикнул он и, в то время как половина экипажа со стуком и грохотом посыпалась вниз, повел меня на квартердек к нашему столу. Он без энтузиазма заглянул под салфетки, покрывавшие элегантные серебряные блюда, которые расставил стюард Пирса на складном столике. — Сдается мне, обычная еда на корабле: бобы, солонина, немецкая колбаса, бисквиты — и все холодное, черт побери. Печка на камбузе погасла во время боя.

— А что, надо пять часов, чтобы разжечь ее снова?

— Я имел в виду, вышла из строя после выстрела из двадцатифунтового орудия — попали ей прямо в бок.

— Гм-м. Знаешь, сейчас такая погода, что люди предпочитают холодный завтрак.

— По самому удивительному совпадению… — ухмыльнулся Джип. — Ладно, есть ведь еще ром, чтобы протолкнуть все это внутрь.

Ром действительно был в огромных стаканах, но я смог выпить только один. Джип клялся, что я ткнулся носом в тарелку с бобами и заснул, но он, как обычно, преувеличивал; я никак не мог вырубиться, пока не съел все до последнего кусочка.

…Он падал на меня. Я знал это, я его видел и не мог даже пошевельнуться; в меня летел метеор с неба, его сияние с каждой минутой становилось все ближе, отчетливее, зеленее, пока не закрыло собой небо. Он с ревом мчался на меня, объятый пламенем, — огромная хватающая рука. Пальцы сомкнулись, как падающие колонны, и страшный взрыв разорвал меня на атомы и развеял по ветру. А потом, так же внезапно, я проснулся, глядя в небо, испещренное темно-синими пятнами тропического звездного света. Я был рад этому; мои глаза были не готовы к чему-либо более яркому. Самые крупные звезды сияли, как иглы. Новый взрыв сотряс меня, и звезды заплясали в моей голове. Я перекатился на живот, понял, что это так же неудобно, и со стоном сел. Теперь, когда я проснулся, я узнал этот звук и смущенно стал шарить в поисках моего меча.

— Хорошо выспались, мастер Стивен? — осведомился знакомый голос, чуть сардонически, со стороны руля. — Не бойся, это всего лишь сигнальные пушки.

— Конечно, — пробормотал я, изо всех сил стараясь отлепить язык от нёба. — Как х'р'шо, что вы дали мне поспать. Милая мягкая палуба…

Башмак ритмично постукивал по дереву.

— Твоя каюта еще не готова, а то бы мы положили тебя туда. Здесь есть вода в бочонке, если желаешь.

Я проглотил кружку практически одним глотком и почувствовал себя гораздо лучше.

— Можно мне еще? Там хватит?

— Даже чтобы окунуть туда твою голову, и тогда она уже определенно не отвалится! — усмехнулась Молл. Я последовал ее совету, по крайней мере окунув в бочку лицо; вода была тепловатой и солоноватой, но все равно освежала. — Пей сколько хочешь, в ней нет недостатка. Смотри, на горизонте земля.

— А? — Я вздернул голову, отплевываясь, с лица ручьями текла вода. — Как? Где? — Но я увидел ее, как только Молл указала, — темную полоску между морем и странно освещенным небом.

— Мы просигналили о помощи. Вот для какой цели служат пушки — чтобы привлечь внимание. Но, похоже, мы спугнули зайца!

Я вытер залитые водой глаза и выглянул наружу; там было что-то напоминавшее светящийся уголек на низком возвышении, и оно понемногу становилось все больше. По его бокам были руки, они указывали пальцами, раздавался смех. Я вздрогнул, хотя ночь была теплой: слишком все это было похоже на мой сон. Но когда эта штука подкатилась ближе и Пирс приветствовал ее, я и сам расхохотался. Это был пароходик самого нелепого вида, какой мне доводилось встречать, — увенчанный огромной дымовой трубой, поддерживаемой опорами наподобие мачты, и с громадными открытыми колесами, снабженными лопастями и расположенными по обе стороны маленькой рулевой рубки, составлявшей всю его надстройку. Когда он издал свист и застопорил машины, я ожидал, что с него выглянет Микки Маус. Однако вместо этого появилось создание с седыми усами, медными пуговицами и мегафоном, потиравшее руки, и приветствовало Пирса с жизнерадостным сочувствием человека, извлекающего свои доходы из трудностей, постигших ближнего. Между ними завязались оживленные переговоры, которые можно было разобрать только наполовину. Может, это было даже хорошо, учитывая то, что мне удалось услышать: они свободно обменивались комплиментами вроде «английский разбойник-оборванец» и «грошовый плавучий чайник». Если я не ошибся, они одновременно вызвали друг друга на дуэль. Однако совершенно неожиданно они вдруг закончили на дружеской ноте, и пароходик трудолюбиво, с пыхтением стал разворачиваться, причем его лопасти закрутились в противоположных направлениях. Пирс и Джип широким шагом отправились на корму, их голоса звучали очень весело.

— Клянусь Иеговой, нам здорово повезло! — пророкотал капитан. — Паровой буксир, и за вполне разумную цену.

— Верно, — безмятежно согласился Джип. — Последнее, что я запомнил, так это как ты на полном серьезе клялся, что если вы не сойдетесь на двадцати пяти центах за милю, то изнасилуешь его жену и сожжешь дотла его дом. И вдобавок пристрелишь его собаку. Ладно, Молл, давай-ка я тебя сменю. Эта река — мой старый друг. Тут вверх по течению полно перекатов и илистых отмелей, и я их все знаю по именам.

— Да и вообще всю их подноготную, в чем я не сомневаюсь. Вот тебе руль, штурман! А я немного отдохну.

Приветливо махнув рукой, Молл легко взбежала на верхнюю палубу. Глядя на ее пружинящую походку, когда она прокладывала себе путь сквозь нарастающую суматоху, ни за что нельзя было подумать, что она вообще нуждается в отдыхе. Помощник пытался наладить взятие рифов самодельной грот-мачты, но без нормального такелажа и рангоута это было убийственно трудной задачей, и даже эти закаленные матросы так устали, что путались и то и дело допускали ошибки. Пирс бешено сверкнул глазами и схватился за свою трубу:

— Эй, на палубе! Всем отставить! По одному фалу за раз! Выбирайте по очереди, заразы вы этакие! — Матросы тупо уставились на него, и капитан стал отстукивать время кулаком по поручням: — Выбирайте — раз! Выбирайте — два!

Чистая музыкальная нота подхватила ритм выкриков и превратилась в насмешливую легкую мелодию, которая то взлетала вверх, то опускалась. По палубе прокатился смех, и одна из женщин запела под музыку: «Рэнзо, Рубен Рэнзо!»

Мужчины хрипло, как вороны, подхватили песню, и она вдохнула в них живительную энергию. На палубе, похоже, сразу воцарился порядок, и мужчины налегли на фалы в такт повторявшимся строчкам.

Чудо из чудес — запутанный клубок стал потихоньку распутываться, и мужчины смогли вскарабкаться по самодельной мачте и дальше — на реи, очень осторожно, поскольку ножного каната не было.

Я оглянулся в поисках источника музыки и с изумлением увидел Молл, появившуюся из своей каюты со скрипкой на плече, покачивавшейся с каждым резким движением смычка. Она ступила прямо в сплетение, перепрыгивая через препятствия и отбрасывая ногой концы канатов, не пропустив при этом ни одной ноты, и уселась на поручне, как на насесте. Когда матросы закончили выбирать, Молл плавно перешла к другой мелодии, странной и задумчивой, звучавшей в стиле времен Елизаветы, что, впрочем, было не так уж и странно, если разобраться. Мелодия была невероятно спокойная и красивая.

— Отличный маленький скрипач, правда? — мягко сказал Джип.

— Просто прекрасный — хотя я не знаток. Она когда-нибудь спит?

— Нечасто. Я видел раз или два. Но долго — никогда.

— А ты?

Джип негромко хмыкнул:

— Временами.

Буксир нетерпеливо завыл, по палубе поплыло облачко черного дыма из его трубы, вдохновив Пирса на новый поток ругани. С кормы пароходика к нашему носу был протянут трос, это было сделано быстро. Маленький буксир снова взревел и неуклюже пошел, вспенивая лопастями темную воду. Трос напрягся, натянулся. «Непокорная» под нами на мгновение угрожающе закачалась, а потом рванулась вперед в новом ритме, подпрыгивая и ныряя на волнах.

Я повернулся к Джипу:

— И это ты называешь рекой? Да тут единственная полоска земли видна! Она все же больше похожа на море.

— Конечно, в некотором смысле. — Голос Джипа звучал чуть рассеянно, глаза были прикованы к воде впереди. — Но это большая река, сильное течение несет громадное количество ила, и несет его к морю, чтобы там выбросить. Здесь дельта тянется на многие мили, а течение все время образует отмели. Мы уже идем по основному течению, я его пока не вижу, но оно тут — привет! — Казалось, по кораблю прошел легкий, почти неслышный гул. — Бэби немного подрос. Ладно, ничего, пусть отчистит нам медь. В этих местах осторожность не помешает.

И я понял с неожиданным возбуждением, что за то короткое время, что мы разговаривали, волны вокруг нас стали медлительными, более плоскими, словно сама вода как-то потяжелела, казалось, под нами распростерлась тень. Наконец они стали биться о какую-то скрытую твердь, и их голос превратился в спокойное шипение прибоя — близкого, слишком близкого, чтобы исходить от той далекой полоски земли. Медленно, почти робко по обе стороны в звездном свете поднялись бугристые силуэты, и очень скоро я увидел, что они покрыты чахлой травой и кустарником. Движение корабля менялось, становилось более ровным, глухой пульс прибоя был уже позади и замирал вдалеке. Казалось, что там, в черноте, за светом наших фонарей сама земля подалась нам навстречу.

Так все и шло час за часом. Тучи скрыли луну, а звездный свет освещал нам только смутные контуры берега, свет наших фонарей туда не достигал. Впереди нас полыхала за открытой дверцей топка буксира, сердитая путеводная звезда в черноте, сопровождаемая настойчивым, неумолимым пыхтением машины. Я попытался подремать — трудно сказать, лежа или сидя, — опершись на транец, но без соединенного эффекта от рома и крайней усталости неудобства палубы заставляли меня просыпаться через каждый час. Однажды что-то неприятно пропело мне в ухо, и я резко сел, озираясь по сторонам. Берега немного изменились, но нельзя утверждать, что к лучшему. Теперь там были деревья, странно скученные и росшие на топях, судя по тому, что доносилось до нас в теплом бризе — запахи и непрерывный хор чириканья, карканья и свиста. И москиты. Я прихлопнул одного и выругался, но Джипа, похоже, они нисколько не беспокоили.

Он в непринужденной позе устроился у руля. Я уже собирался что-то сказать, когда в ночи эхом отозвался звук — нечто среднее между гудением и кашляющим ревом, а за ним последовал тяжелый всплеск.

— Аллигатор, — заметил Джип, — наверное, что-то ему приснилось.

Я спрятал лицо в ладони, чтобы спасти веки от москитов, и снова погрузился в свои невеселые мысли.

Я хотел спросить, куда мы плывем, но был слишком измучен, чтобы об этом волноваться. Я помню, что еще два-три раза просыпался в смутной тревоге, но не помню, что именно меня будило. Последний раз я припомнил более отчетливо. В моей голове глухо стучали барабаны, в воздухе стоял запах озона, по стене взад-вперед скользили тени…

Внезапно, так, словно кто-то встряхнул меня, я проснулся, резко сев, весь в напряжении, тяжело дыша. Ничего не изменилось, насколько я мог видеть, и все же что-то было не так. Во-первых, воздух стал прохладнее, и запахи были другими. Луна теперь вышла, хотя стояла в небе очень низко и отбрасывала на палубу длинные тени. Джип по-прежнему стоял у руля, не двинувшись с места. Он кивнул, когда я с трудом заставил себя подняться, потянулся так, что мускулы затрещали, и мысленно пожалел, что съел все эти бобы. Я был не в том настроении, чтобы разговаривать, так что оперся на поручень и стал смотреть на реку. Странные деревья по-прежнему были там — какая-то разновидность кипарисов, подумал я, разглядев их более отчетливо, но они смешивались с другими видами по мере того, как берега становились все выше. И между ними, как мне показалось, я заметил теперь вспыхивавшие время от времени крошечные искорки — далекие огоньки. Сначала я решил, что всему виной мои глаза, пока в темноте не раздалось пение — стройный хор голосов, в основном женских. Напев был похож на какой-то блюз, медленный и скорбный, как мутная река.

Я как раз собирался сказать об этом Джипу, а заодно и спросить, куда мы направляемся, когда из теней в реке неподалеку от нас материализовался новый силуэт — высокий неуклюжий трехмачтовый корабль, больше даже, чем «Сарацин», медленно покачивавшийся на якоре в канале. Казалось, его огромный бушприт насмехался над нашей истерзанной оснасткой, когда мы проходили мимо. За ним были пришвартованы более мелкие суденышки и другие, величиной чуть больше каноэ, подтянутые к грязному берегу. Затем снова пошли деревья, но между ними все больше появлялось расчищенных просек, были там и здания, почти у самой воды, и снова голоса, на сей раз хриплые и пронзительные. Я взглянул на другой берег, но тот был погружен в непроницаемую темноту. Однако на реке лунный свет тускло освещал еще один большой корабль, стоявший на якоре, стройное длинное судно, похожее по форме на акулу и сидевшее в воде на удивление низко. Его плоские палубы были увенчаны темными закругленными выпуклостями, а их длинные хоботы были зачехлены непромокаемым брезентом; широкая приземистая дымовая труба поднималась между ними, лишь слегка превосходя их по высоте. Это, несомненно, был военный корабль, имеющий башенные орудия, гораздо более современные, чем наши пушки, заряжаемые с дула. За ним деревья исчезали, и на фоне неба вырисовывалась фаланга больших уродливых строений, то там, то здесь увенчанных тонкими фабричными трубами. Широкий мол далеко вдавался в реку, так далеко, что в конце его отмечали только слабые огоньки, а вдоль него располагалось буйство различных мачт, очень похожих на те, что я видел над крышами на Дунайской улице. Но среди них, выступая, как широкие столбовидные стволы южного леса, пара за парой стояли трубы. Украшенные фантастическими ренделями, звездами и даже коринфскими капителями, они венчали высокие корпуса судов, словно здесь собралось многочисленное плавучее потомство кораблестроительных заводов. Когда мы подошли ближе, я увидел огромные цилиндры на их корме. Я оперся на поручень и сжал голову руками.

Джип издал вопросительный звук.

— Это смешение времен, — простонал я, — у меня от него голова идет кругом. Неужели времена постоянно так перепутываются?

Джип покачал головой:

— Тут нет никакой путаницы. Суда с прямым такелажем, с колесами на корме, даже жестяные мониторы — где-то в тысяча восемьсот пятидесятых — шестидесятых годах их можно было увидеть здесь пришвартованными вместе.

Я кивнул, тщательно изучая Джипа.

— Ты это помнишь, да? Со времен своей молодости?

— Я? — Джип улыбнулся. — Нет, черт побери! Я не такой уж старый. Они все исчезли к тому времени, когда я родился, не считая, может быть, парочки судов с колесами на корме. Впрочем, там, где я рос, ничего такого не было. И ни капли моря. Только волны зерновых посевов, миля за милей. Говорили, что они похожи на океан, — да что они понимали? Они никогда его и в глаза не видели — так же как и я. До тех пор пока не сбежал на побережье; тогда-то я увидел море и с тех пор никогда с ним не расставался. Даже несмотря на то что получил нашивки капитана как раз вовремя, чтобы идти на войну против подлодок.

Теперь я уже поразился другому: Джип казался далеко не таким современным, чтобы сражаться против подлодок. Против тунисских корсаров — пожалуйста, но против немецких подлодок — нет. Из-за этого его «вневременная» личность казалась еще более невероятной, чем Молл.

— Похоже, тебе досталось. А где же ты был? На Северном море? В мурманских конвоях?

— И там, и там. Но я родился задолго до начала века в Канзасе. Мне было где-то около шестнадцати, когда я сбежал, я ведь говорил о Первой мировой войне. — Он вскинул голову. — Я здесь просто застрял, вот и все. В тенях, в точности как вон те корабли. Как все, что мы видим, — эти песни из старых рабовладельческих загонов, маленькие рыбацкие деревушки, вся эта чертова река под нами. Все это — часть того, что создает это место, его характер, его образ. Это тень. Она еще не исчезла, пока — нет. Она продолжает болтаться за пределами Сердцевины, но цепляясь за это место. Может быть, она ощущается, но остается невидимой, хоть проживи здесь всю жизнь. Разве что в один прекрасный день завернешь за правильный угол.

— За какое место… — попытался я спросить. Но мои слова утонули в реве буксирного гудка и неожиданного взрыва активности на палубе.

Джип выкрикивал приказы и повернул руль. Пирс явился снизу со своей трубой и вызвал обе вахты. Мы подошли к пустому причалу, и на «Непокорной» начали работу. В результате я остался единственной бесполезной персоной на борту, не считая, пожалуй, зловещего маленького трио, спрятавшегося в каюте на полубаке, но они с трудом могли сойти за людей. Я подумал было занять свою полуразрушенную клетку, но к ней не было доступа с юта. С буксира были подтянуты мокрые тросы и переброшены смутно видневшимся фигурам на набережной. Я как раз пытался проскользнуть между ними, когда Молл позвала меня голосом, прозвучавшим не хуже пароходного гудка, и от неожиданности я чуть не повис в ослабленной петле.

— Эй, прекрасный Ганимед! Удираешь, как шиллинг в шафлборде?[18] Сейчас мы ее смотаем — иди сюда, одолжи нам силу своих рук. К шпилю!

Я не мог припомнить, кто такой, к черту, был Ганимед, и был не очень уверен, что мне хочется вспомнить, но по крайней мере нашлось хоть какое-то дело. Мы подняли длинные перекладины с их опор, просунули их в прорези и наклонились над ними.

Молл ногой отшвырнула пал шпиля и вскочила на израненную верхушку кабестана:

— Поднимайте, мои чудные силачи! Поднимайте, мои румяные храбрецы! Поднимайте, это путь к тому, чтобы получить выпивку! Что это вы так потеете над ними, они же легче перышка! Сапожники вы все, вот что, даже лучшие из вас! Вам пушинку — и ту не сдвинуть с места! — Она вскинула на плечо скрипку и заиграла веселую мелодию, явно самую популярную в здешних местах:

Пока мужчины и женщины хором распевали песню, перебиравшую национальные характеристики, о которых я раньше и не подозревал, изувеченная «Непокорная» была подтянута к причалу. Я гнул спину вместе со всеми, но как только кранцы ударились о борт, канаты были быстро выбраны, сходни поданы, и моей полезной деятельности пришел конец. Приступ активности усилился вдвое, все либо выкрикивали приказы, либо подчинялись им, либо делали и то и другое. Никто напрямую не сказал мне, чтобы я убирался, но я никак не мог найти на палубе места, где кто-нибудь не нашел бы срочной и уважительной причины, чтобы виновато, но твердо оттеснить меня в сторону.

Возмущаться этим я тоже не мог. Мне повезло, что команда по-прежнему рвалась продолжать погоню, даже после полученного нами резкого и кровавого отпора — и не важно, чем они при этом руководствовались: местью, общей ненавистью к волкам или интересом к обещанным мной деньгам. Мне пришло в голову, кстати, что у этих полубессмертных к деньгам может быть особое отношение. Они никогда не могли быть уверены, что денег будет достаточно. Они должны были знать, что почти неизбежно деньги у них кончатся рано или поздно, а также что нет смысла болтаться на одном месте слишком долго, чтобы заработать побольше, поскольку это сократит их жизнь, затащит их назад в Сердцевину, или как они там это называют. Неудивительно, что они были так искушены в торговле! И проявляли готовность заработать сразу большую сумму за короткое время, пусть даже в таком опасном предприятии, как мое.

Но у меня таких стимулов не было. Мне нечего было делать, я был покрыт коркой, липкий, грязный и подавленный. Если я хотел уединения и душевного равновесия, мне надо было либо удалиться в то, что осталось от моей каюты, либо удрать по трапу на причал. Я выбрал последнее, но как только моя нога коснулась terra firma[19], помощник капитана и группа матросов со стуком спустились вслед за мной, отодвинули меня — с величайшими извинениями — в сторону, вскарабкались на какую-то длинную плоскую повозку, которую тащила четверка огромных коней, и потрусили в тень строений на верфи. Они были совсем не похожи на мрачные здания из камня и кирпича, оставшиеся в порту. Правда, они были столь же обветшалыми — в основном из дранки, окрашенные, как подсказал мне свет фонарей, в поблекшие пастельные тона и увешанные неудобочитаемыми обрывками объявлений. Окна были разбиты или заколочены, а вокруг ступенек все заросло травой. Я как раз собирался присесть на крыльцо возле одного из домов, когда на берег сошла группа матросов с огромными, похожими на колбасы, свернутыми полотнищами, очевидно парусами, которые удалось спасти, и стала расстилать их на булыжнике, именно в том месте, где находились мои ступеньки. Тут они меня оттеснили — опять же с извинениями — в сторону. Какое уж там душевное равновесие, мне даже просто отдохнуть — и то не удавалось.

Оставив починщиков парусов насвистывать и браниться над пробитыми ядрами дырами, я побрел по причалу и заглянул за первый же угол. Это была улица, похожая на улицы в районе доков, но даже еще хуже освещенная. Одному Богу известно, что горело в двух фонарях, которые там виднелись; это был не газ и не электричество — судя по тусклому слабому пламени, это могло быть что угодно: от рапсового масла до ворвани. Я раздумывал, не рискнуть ли мне прогуляться немного дальше, когда заметил какой-то силуэт, сгорбленный и жалкий, под одним из фонарей. С трудом различимый в теплом воздухе и все же странно знакомый: кто-то, кого я видел раньше, кого узнал просто по позе, а таких не могло быть много.

Я сделал шаг вперед. Стоявший под фонарем вздрогнул, увидев меня, и пробежал несколько шагов по дороге по направлению ко мне. Затем, полуобернувшись, словно кто-то отзывал его прочь, в нерешительности остановился посреди темной улицы. Я тоже колебался, не уверенный в том, что я вижу, но ведь я находился еще в пределах слышимости от доков. Один громкий крик — и сюда прибегут люди; меч, похлопывавший меня по икре, также служил каким-то утешением. Да и, кроме того, подойдя ближе, я убедился, что существо, кто бы это ни был, было не очень крупным, не волк во всяком случае. Скорее женщина, судя по контурам развевавшегося одеяния; и впечатление, что она мне знакома, становилось все сильнее. Может быть, я просто следовал за одной из портовых шлюх, хотя после Катики я бы не стал спешить оценивать любую так просто. Однако эта была ростом ниже Катики, скорее с… Клэр? Я тотчас отбросил эту мысль. Еще пара шагов, и я увижу более отчетливо, но тут фигура снова сильно вздрогнула. Она посмотрела вправо, на узкую боковую улочку, затем вскинула руки и отчаянно замахала мне, чтобы я возвращался. Я остановился, стиснул меч и увидел, как фигура метнулась сначала в одну сторону, потом в другую, как животное, загнанное в угол между стенами. Затем круто развернулась, словно в отчаянии, и ринулась к началу улицы. Я позвал. Она оглянулась, задела ногой за бордюр и растянулась во всю длину — все это выглядело совсем уж не угрожающе. Я побежал к ней, когда она с жалким видом поднималась, и на секунду успел заметить развевающиеся длинные волосы. Я не видел, какого они цвета, но по крайней мере они были той же длины, что у Клэр. Но тут с новым жестом отчаянной паники этот кто-то свернул за угол, я услышал лишь топот ног, убегавших прочь.

Все-таки я не был полным идиотом и вдогонку не пустился. Осторожно вынув меч, я остановился, чтобы глаза привыкли к темноте. Когда глаза привыкли, никто ниоткуда не выглядывал, там просто негде было спрятаться среди высоких бетонных, походящих на тюремные стен. Дорога была неровной, в лужах поблескивавшей воды, на длинных тротуарах не было ничего, кроме мусора — вот его-то как раз было довольно много, — а отчаянный топот все еще был слышен, сопровождаемый чем-то вроде тяжелого дыхания. Я побежал, перепрыгивая через лужи, уворачиваясь от мягко раздувавшихся обрывков бумаги и пластика, и в свете более яркого фонаря в конце улицы снова краем глаза заметил ту же фигуру — стройную, легкую, отчаянно прыгавшую впереди, прижав руки к бокам, с развевающимися волосами. Это была не Клэр; та была менее хрупкой. Но все же оставался намек на что-то знакомое, бесивший меня, подавлявший инстинкт самосохранения в отчаянном желании узнать, кто же это. Куда делось солнце? Мы плыли по реке всю ночь — оно явно должно скоро взойти.

Мой призрачный заяц, хромая, поскакал налево, еще раз налево, налево и опять направо. Я мчался за ним. А потом новая улица открылась в неожиданно яркий свет, показавшийся мне ослепительным; сначала все, что я смог разглядеть, было рядом белых огней, висевших, казалось, в туманном воздухе подобно звездам, без всякой опоры. А среди них, над бесчисленным количеством их поблескивавших отражений, — высокие стволы, полные некоего сверкающего движения. Мои ослепленные глаза отказывались воспринимать эти танцующие стеклянистые колонны, и только звук подсказал мне, что это фонтан. За ним, под затененным рядом арок, плясали его отражения — и сквозь них мелькнула еще одна тень, скользившая от арки к арке. Это было что-то вроде пьяццы[20], обрамленной витринами магазинов, которые теперь были темными и пустыми; я не стал останавливаться и разглядывать их. Звук моих стремительных шагов эхом отдавался от стен. Мы, заяц и я, были на городской площади, ярко освещенной белыми шарами, сверкавшими с элегантных подставок из кованого железа, установленных на высоких каменных цоколях, и вычурно украшенных стояков, кольцом окружавших ограду сада в самом ее центре. А по его дорожкам, подстриженным и ухоженным, скользила темная фигура, под копытами статуи, изображавшей пятящуюся лошадь, и дальше — по направлению к белой стене, возвышавшейся над всеми остальными стенами в дальнем конце площади. Три острые башни выступали из ночи, средняя — самая высокая. Три шпиля. Это было что-то вроде церкви или, вернее, собора, но странного, диковинного со своими толстыми колоннами и узкими арочными окнами и с часами в центре фасада. Похоже на то, что я видел в Испании или Италии, тот стиль, что они называют романеск. Так у какого же черта на куличках я оказался? Впрочем, у черта не может быть церкви…

Флагштоки стояли голыми и пустыми. Вывески были слишком далеко, чтобы можно было прочитать их. А там, в темноте, около огромной загороженной двери промелькнул объект моего преследования, колебавшийся, убегавший, стоявший в такой позе, словно собирался нырнуть внутрь. Почему? Искать спасения в священном месте?

Я замедлил бег и ровной, легкой походкой стал приближаться к фигуре, чтобы, как только смогу, броситься и схватить ее. Но я остановился в сомнении, когда она снова сделала отчаянный жест и попятилась в затененную узкую улочку за ее спиной. Я оказался достаточно близко, чтобы заметить блеск темных глаз, кусочек щеки пергаментного цвета. Кого я знал с таким цветом лица и глаз? Разве что…

Фигура круто развернулась и нырнула за угол. Я прыгнул за ней и нашел ее там: она стояла ко мне спиной, словно глядя вверх. Небо уже заливалось светом, и верхушки крыш выступали резкими силуэтами, но свет был белым, и он не затмевал звезды. Волосы у меня встали дыбом. Когда вместо луны встает солнце, это уже достаточно неприятно. Но луна вместо солнца, новая ночь вместо рассвета и исчезновения глубоких теней — это было гораздо хуже. Я сделал два коротких шага вперед, поймал фигуру за плечо и почувствовал, как легкая накидка упала с ее головы. Она резко обернулась.

— Простите, — по-идиотски заикаясь, пробормотал я как человек, по ошибке остановивший незнакомого, поспешно озираясь в поисках той самой тени. Лицо было лицом мужчины, морщинистым, костлявым и тошнотворно бледным, яркие губы — тонкими и плотно сжатыми. — Я думал…

И тут его глаза встретились с моими. Их злобный блеск вонзился в меня, острый, как алмаз, и обдал холодом. Это был торжествующий взгляд карточного валета. И я видел это лицо раньше! Но где? Да — красная машина, бешено несущаяся… Тонкие губы раздвинулись в беззвучном хриплом смехе, издевательском, жутком. Инстинктивно я выхватил меч и поднял его, словно пытаясь отразить удар, но человек-тень только отпрыгнул назад и бросился бежать. Я помчался за ним, теперь уже в ярости — ярости, питаемой страхом. На сей раз ни от чего не надо было уворачиваться, не надо было хромать; улица была прямой, и он побежал очень быстро, промчался один квартал и — через дорогу, против света, еще квартал, а я бежал на расстоянии не более длины моего меча от него. Бежал до тех пор, пока в середине третьего квартала не обнаружил, что он пропал. Я резко остановился, споткнувшись, стал дико озираться, рубанул воздух — пустоту. Потом подавился от быстрого потока какого-то гнусного запаха, походящего на запах рвоты.

Кто бы он ни был, он явно хотел, чтобы я заблудился. Подумал бы хорошенько, черт бы его побрал. Я был готов к этому. Я запоминал каждый поворот и знал, откуда мы прибыли и где должна быть река. Так что где бы я сейчас ни находился…

Я сунул меч за пояс и оглянулся. Высокие старые стены, некоторые из них каменные, маленькие зарешеченные окошки — все это выглядело как-то странно знакомым. Да, это были склады, в основном викторианской эпохи, судя по виду, и довольно обшарпанные. Но там и тут по стенам тянулись вычурные вывески, более новые, чем все остальное, оконные рамы были свежевыкрашены; где-то даже блеснул отсвет неоновой рекламы. Еще один диско-клуб? Опять такое же место: претенциозный шик вторгается, как голый рак-отшельник, в раковину старой солидной коммерции. Но где? На неоновой вывеске было написано «Praline», это звучало по-французски, но это еще ровным счетом ничего не значило: в Москве тоже есть кафе с французскими названиями. Правда, Францией здесь не пахло — равно как и Москвой; это был кислый запах большого города в теплом и влажном воздухе; кощунственная смесь транспортного дыма и жареной пищи, а также аромата растений, совершенно мне незнакомых. Это были окраинные улицы, и на них не было никого, чтобы спросить. Но прямо впереди было больше света и слышался отдаленный шум уличного движения. Мне стало любопытно, и я отправился посмотреть.

Улица, на которую я вышел, меня поразила. Она была широкой и хорошо освещенной, окаймленной домами, террасами высоких величественных зданий из красноватого кирпича. У них снова был какой-то ускользающий европейский вид, по верху фасадов тянулись длинные галереи, где росли домашние растения и большие кусты в горшках: лавр, мимоза и другие, которых я не знал: экзотические, элегантные и грациозные, буйно разросшиеся на витиеватых чугунных перилах. Но эти дома тоже были отреставрированы, большинство из них были теперь магазинами или кафе — некоторые из них были открыты. Я подошел к ближайшему, и теплый ночной воздух поднялся и ударил меня густыми ароматами кофе, жареного лука и горячей выпечки и звуками джазовых записей. И я неожиданно почувствовал такой голод, что впору было заплакать.

Но это была жажда чего-то большего, чем пища: это был быстрый взгляд в цивилизацию, разумную жизнь или по крайней мере то безумство, которое я знал. Но возьмут ли они здесь мои деньги? Я пошарил в карманах. Во внутреннем я нашел несколько маленьких монеток, очень тяжелых. Это было золото, но такого я никогда не видел: на монетах были какие-то странные надписи и почему-то слоны. Должно быть, это были деньги Джипа. А все мои остались в карманах моей одежды на борту, и я стал ощущать себя очень неспокойно. Пора было возвращаться. Но я не мог удержаться, чтобы не заглянуть в окно — посмотреть, что за люди сидят в кафе. Они были такими же, как я, точно такими же; они могли приехать из любой страны мира, ну почти из любой. Большинство из них были молоды, европейского типа, но хватало и черных, и людей с Востока — жизнерадостная космополитическая толпа, так оравшая в попытке перекричать джаз, что я не мог разобрать, на каком языке. А вывеска на кафе гласила: «Au Barataria». Баратария — это где же?

Из кафе вышла молодая пара, и, чувствуя себя последним идиотом, я подступил к ним. Лицо девушки, раскрасневшееся и хорошенькое, исказилось; лицо юноши потемнело, и он резко оттолкнул ее. Я пожал плечами и дал им пройти. Ну и манеры здесь, нечего сказать. Я пошел по дороге. Здесь была все еще освещенная витрина книжного магазина, и, клянусь Богом, все названия были на английском! Только для меня все бестселлеры на одно лицо. Я покупаю лишь «Тайм» и «Экономист», так что мне это тоже ничего не дало. Затем шел магазин мужской одежды, набитый черной кожей и называвшийся — вы не поверите — «Геббельс». Это доказывало только, что дурной вкус — явление универсальное. После него — видеомагазин, но там виднелись только две-три кассеты. Названия были английскими, но несколько специфическими: «Пухленькие персики», «Погладь мне пусеньку», «Торговля телом». Ну, понятно. Однако где же это все находится, черт побери, в Коста Брава? Еда пахла для этого слишком аппетитно.

Мимо проходил еще один человек, которого можно было спросить, — крепкий чернокожий мужчина, но как только я раскрыл рот, мне его чуть не заткнули кулаком. Прошедшие день-два научили меня не очень-то подставлять другую щеку, но я сдержался: наживать сейчас себе неприятности было не слишком разумно. В отдалении по тротуару спешил более респектабельный горожанин, толстяк средних лет. Я подошел к нему, чтобы перехватить, но не успел произнести: «Простите, сэр…», как он сунул что-то мне в руку и удалился со скоростью, для которой его телосложение было не слишком приспособлено. Я смотрел ему вслед разинув рот, потом взглянул на свою ладонь. Несколько серебряных монет; я взял две самые крупные и увидел на них орла, стершегося от долгого употребления. Четвертаки. Разрази меня гром, да я в Америке!

Я стоял, беспомощно хихикая. За ночь и день — причем большую часть последнего мы дрейфовали — я ухитрился пересечь Атлантику. Если бы я догадался, каким образом, я мог бы произвести революцию в экспортном бизнесе, это точно.

Или… а сколько в действительности это заняло у меня времени? Все происходит во времени. И вдруг мне вспомнились детские сказки про короля, вернувшегося из-под холма. А здесь и была страна Рипа ван Винкля[21].

Неожиданно я перестал хихикать. Несмотря на тепло этой ночи, я почувствовал себя измученным и замерзшим, как возвращающееся привидение — жалкая тень, в звездном свете заглядывающая в тепло жизни, из которой его так давно вырвали. Мне хотелось знать, в каком времени я нахожусь, а не только в каком месте. Плоская синяя коробка на противоположной стороне улицы была газетным автоматом; вот что мне поможет! Я поспешил назад, на ту сторону улицы, — и остановился как вкопанный на середине. Теперь я знал, почему люди сторонились меня. Так же, как я сам сторонился бродяг, пьяниц и отщепенцев.

И вот я стоял, отражаясь в витрине магазина одежды, — гротескное привидение, парившее над прямыми манекенами внутри. Головорез с разинутым ртом, волосы всклокочены, весь в саже, небритый, одетый в облегающую кожу, обнаженные руки покрыты ожогами и шрамами, безвкусная цветная повязка, как у бандита, на лбу и четырехфутовый меч, свисающий вдоль ноги, — видит Бог, сам я бы просто удрал, увидев такого. Может, Джип был прав, и по крайней мере меч они не заметят, но то, что было правдой для него, было ли ею и для меня?

Затем на меня с ревом помчался грузовик, даже не пытаясь притормозить, и я отскочил на тротуар, как электрическая лягушка. Я сделал жест водителю, потом вспомнил и поднял вверх один палец — это они здесь все понимали. Не то чтобы я особо винил его, разве что за обидчивый характер чернокожего. Я выглядел просто опасным психом. Я поспешил к автомату, выудил монеты и сунул их в прорезь. Как раз хватило. Я вытащил газету и уставился на нее. «Нью-Орлеанз Стэйтс Айтем», от четвертого…

На следующий день после того, как я уехал. Новый Орлеан. День плюс ночь — все правильно. Я почувствовал, как у меня задрожали колени. Значит, это правда… Я выпустил из рук газету, повернулся и побежал туда, откуда пришел, прочь от огней и кафе, ароматов креольской кухни и чугунных балконов, помчался как сумасшедший к реке и причалу.

Я добежал до площади, уверенный в каждом повороте, выскочил прямо у собора, на полной скорости пересек сады, пугая запоздалых прохожих, и, задыхаясь, нырнул в улочку, откуда пришел. Дальше все было просто. Но все же я вздохнул с облегчением, когда наконец вышел на ту дорогу, где меня подцепил лживый призрак, и увидел широкую реку, поблескивавшую темной медью под неясной луной. Миссисипи, ни больше и ни меньше. Что ж, в любом случае мне найдется о чем спросить Ле Стрижа.

Отсюда я шел уже спокойно, восстанавливая дыхание. Я не слышал стука молотков; может быть, они сделали перерыв. Я не мог их за это винить: две ночи подряд — это было бы слишком для кого угодно. Я свернул за угол к верфи; а потом остановился как вкопанный и схватился за стену здания.

Это было не то здание. Это была не дранка, а вполне современная стена из гофрированного железа, точно такая же, как стены, которые я видел по всей верфи. У некоторых причалов стояли корабли — большие грузовые суда с современными контейнерными кранами или бункерами для зерна и руды, и огни их прожекторов прорезали тонкие клинья в ночи. От «Непокорной», от всего того, что привело меня сюда, не было и следа.

Я мог бегать по этим верфям взад-вперед в поисках, но я не стал этого делать. Я слишком хорошо знал, что случилось. Я боялся этого с той минуты, как увидел газету. Может быть, это произошло, когда взошла луна. Мои воспитанные Сердцевиной инстинкты выбросили меня на берег в чужой стране без документов, паспорта, денег и даже разумного объяснения, почему я там оказался. Они оставили меня совершенно голым на безлюдном берегу. Отрезали меня от «Непокорной», от Молл и Джипа, от всякой надежды на помощь.

Рассвета так и не было. И может быть, не будет никогда. Передо мной не было ничего, кроме улиц, целого города поворотов, за которые можно завернуть в надежде на то, что за каким-нибудь, за следующим… надеясь вопреки надежде. Сколько времени это займет? Опустошенный и больной, я вцепился в ворота склада, глядя вверх на пустые маленькие окна далеко вверху, на глаза, такие же слепые, как и мои, к тому, что хотели бы увидеть больше всего. Оно было где-то за этими окнами, под этой современной мишурой, прошлое, заключенное в оболочку листовой стали, как в футляр. А может, как в гроб?

— Эй! — заорал сердитый хриплый голос. — Эй ты! Ты что здесь делаешь? А ну-ка проваливай!

Я чуть не бросился на кричавшего, но вовремя сообразил, что в таких местах ночные сторожа носят оружие, да и вообще лучше не привлекать внимание к себе. Свет прожектора следил за мной, пока я удалялся. Я завернул за первый угол, в тень неосвещенных улиц. Темнота сомкнулась надо мной. Потерянный, одинокий, я слепо брел, спотыкаясь, по вонючим лужам, глубже и глубже погружаясь в ночь.

Сначала я все еще пытался запомнить, куда иду, поворачивая в ту или иную сторону, разыскивая другой путь назад по затемненным проходам — к реке и докам. Но скоро мой усталый ум потерял след, а потом я вообще позабыл, в какой стороне находятся доки, но продолжал идти. Время от времени я лихорадочно пытался думать. Что бы сделал любой потерявшийся турист? Пошел бы в британское консульство, придумав для удобства случай амнезии? Тогда меня отправят домой. Правда, придется многое объяснять — насчет того, как я здесь оказался, насчет золота, насчет того, что… случилось с Клэр. Мне повезет, если не попаду в психушку. А с таким грузом на совести, как Клэр, может быть, я и предпочел бы туда угодить…

Через некоторое время я обнаружил, что снова выбрался из темной дымки на более широкие улицы с огнями и освещенными окнами; однако что это были за улицы и где они находились, меня уже не интересовало. Некоторые были с кирпичными элегантными домами, какие я видел раньше, другие были нарядными и новыми, обрамленными сверкающими витринами магазинов и неоновыми вывесками, но все они были пустыми, голыми, мертвыми. Я налетал — не знаю на что: фонарные столбы, мусорные баки, уличный мусор. Я слышал голоса — сердитые голоса, но не знал, откуда они доносятся. Возможно, на этих тротуарах все-таки были люди, но если и были, я их не видел. Только машины с шипением проносились мимо, сгустки света и шума без водителей. Иногда они внезапно шли прямо на меня, бешено сигналя, казалось, шли со всех направлений, и мне приходилось уворачиваться, проталкиваться сквозь них и, шатаясь, уходить прочь, пока они снова не подъехали.

Зрение мое было затуманено. Ощущение изоляции усилилось. Окружавшие меня краски и шум, все, о чем сообщали мне чувства, казалось, имели все меньше и меньше смысла. Я чувствовал, что должен продолжать двигаться любой ценой, чтобы этот хаотичный мир не сомкнулся надо мной и навеки меня не поглотил. Внезапно раздался знакомый звук — вой реактивного самолета, но я увидел только рисунок бьющих в глаза огней, скользящих над пустотой, и зажмурился. Меня притягивали тени и тишина, и каким-то образом после часов блужданий я обнаружил, что бреду по маленьким улицам, пригородным аллеям, обрамленным домами более уютными и менее враждебными. Но освещенные окна по-прежнему злобно смотрели на меня, и мимо с шипением пролетали машины.

До тех пор, пока одна из них с поразительной внезапностью не остановилась позади меня, скрипнув тормозами. Она встала прямо на бордюр. Я круто развернулся, перепугавшись от неожиданности, и схватился за меч, а потом замер, полусогнувшись, когда бело-голубой свет мигнул мне прямо в глаза. Я никого не увидел, зато услышал голоса, твердые и резкие.

— Это он! Мы его поймали!

— Участок? Свяжитесь… Да, мы как раз следуем за ним…

— Смотри, смотри, здоровенный парень… Давай с ним поласковей… Эй, паренек!

Я вздрогнул и отскочил, когда хлопнули двери пустой машины.

— Господи, что это у него? Мачете?

Инстинктивно я наполовину вытащил меч, и он выплевывал назад голубой свет, как ледяной огонь.

— Алло! Подозреваемый вооружен, повторяю — вооружен…

— Эй, парень! Мы хотим перекинуться парой слов, никому вреда не будет! Так что убери свою палку, слышишь?

Я попятился и продолжал пятиться. Неожиданно в моей голове все прояснилось. Я уж никак не попаду в доки из полицейской камеры или из психушки. Теперь я увидел полицейского — дородного негра средних лет с огромными седеющими усами: он старался, чтобы его голос звучал ободряюще, но его толстая рука находилась рядом с расстегнутой кобурой. Второй, без сомнения, прикрывает его из машины. Я в отчаянии огляделся, и опять мое внимание привлекли темнота и тень: через дорогу между двумя домами открывался разрыв, там над провисшей проволокой разрослись деревья. Я еще немного отступил, затем немного расслабился, наклонил голову, услышал, как толстяк облегченно вздохнул, и выхватил меч из ножен, описав им шипящую дугу. Я не так хорошо управился с ним, как предполагал: меч, должно быть, раздвинул его усы. Полицейский отскочил с изумленным взвизгом, зацепился за гидрант и повалился навзничь. Это открыло мне путь, я сделал огромный прыжок, прямо через него, затем на крышу полицейской машины и дальше — на дорогу, где едва успел остановиться, чтобы не попасть под разукрашенный фургон. Затем я помчался прочь, потому как рядом просвистела пуля. Фургон, скрипнув тормозами и отчаянно сигналя, описал дугу, от которой у него, наверное, сразу облысела резина, и встал на траве между мной и полицейской машиной. Я добрался до изгороди, перепрыгнул через нее и приземлился по самые лодыжки в замусоренной траве прежде, чем сообразил, что, фигурально выражаясь, здесь я не совсем один.

Если бы я знал этот город, я бы не так удивился, приземлившись на могиле, увидев впереди обширные ряды огромных внушительных надгробий, разграбленных, заброшенных и заросших. Но сейчас это меня нисколько не волновало. Разрушенный город мертвецов казался самым безопасным укрытием, какое я только мог себе представить. Я побежал между могилами как человек, отчаянно старающийся добраться до своей собственной. Где-то позади я услышал, как кто-то пытается перепрыгнуть через изгородь, но он позорно оскандалился. И опять во мне заговорила совесть: я совершенно ничего не имел против этих полицейских. Мне ни капельки не нравилось то, что я делаю, но зато теперь им было меня не остановить.

Я петлял и нырял среди рядов мертвых, прыгая от дорожки к дорожке, поворачивая и поворачивая, пока не потерял счет времени и поворотам. Иногда я проскальзывал в полуобрушившиеся копии греческих и римских усыпальниц, с трудом переводя дыхание в тяжелом воздухе и прислушиваясь, нет ли погони, пока не убеждался, что все спокойно. Я не мог упрекнуть полицейских, что они прекратили преследование: в этом месте можно было играть в прятки всю ночь, а заросшие сорняком гравийные дорожки не оставляли следов. Если разобраться, то я и сам не был уверен в том, с какой стороны пришел. Я огляделся. Насколько хватало глаз, тянулись памятники, памятники, памятники, целый горизонт могильных крестов, венков, изваяний ангелов и других, более невероятных фигур. И никакого движения, даже дуновения ветерка не было в свинцовом воздухе; никаких признаков того, что где-то рядом есть город живых. Это придавало кладбищу какой-то вневременной налет, создавало ощущение, что оно повисло в воздухе. Должно быть, я очутился в самом его центре. Поверхность земли здесь была достаточно ровной, я пошел дальше, предположительно в сторону, противоположную той, откуда пришел. Мне ничего не оставалось — только идти, пока не наткнусь на какую-нибудь стену…

Неожиданно меня пробрала дрожь, хотя ночь была теплой. Пробравший меня холод был резким настолько, что напоминал электрический шок. Я зацепил какой-то предмет — не траву, не камень…

И тут я чуть не расхохотался. Это было просто маленькое пугало, высотой едва мне по грудь: на двух скрещенных палках висели старая потрепанная шляпа и выцветший от времени и погоды фрак. Оно все заросло сорной травой. Я хотел рассмеяться, но от пробравшего меня холода у меня слишком перехватило дыхание, и сердце бешено колотилось. Я огляделся, но больше здесь ничего не было, ничего, кроме теплого ветерка, шевелившего ветви деревьев; эта группа памятников ничем не отличалась от остальных. Поваленные, разбитые, исписанные рисунками, как и все прочие. Правда, завитки, спирали и нацарапанные круги показались мне необычными. Такими, словно их нанесли светящейся краской. Мне где-то раньше приходилось видеть что-то подобное, но не так отчетливо. Здесь же, в темноте, казалось, что их окружает слабое зеленое сияние, и даже не такое уж слабое.

Внезапно раздалось легкое скребущее царапанье, и я вздрогнул. Я круто развернулся, воображая себе какого-нибудь пылающего местью и жаждущего спустить курок полицейского, однако для этого звук был слабоват. Возле одного из надгробий шевелилась трава; стало быть, я потревожил какое-то маленькое животное. Что у них тут водится? Опоссумы, ленточные змеи… Я наклонился, чтобы посмотреть.

А потом я отскочил с пронзительным воплем, который мог бы, наверное, и местных мертвецов поднять из могил. Нацарапанный на памятнике силуэт сверкнул ослепительной вспышкой пламени, а рядом с ним прямо перед моим лицом замахала рука, высунувшаяся из земли. Земля подо мной поднялась и швырнула меня в эту руку, но я, шатаясь, удержал равновесие и повернулся, собираясь бежать. Впереди гравий вздулся горбом, словно под ним полз какой-то могучий червь, и отбросил меня назад. Я упал. Держа в одной руке меч, я выбросил другую и схватился за землю, чтобы удержаться, а потом едва успел ее отдернуть. Под гравием что-то щелкнуло и захлопнулось, словно рыба бросилась на муху. Земля снова содрогнулась в конвульсиях. Кусты бешено закачались и упали, с глухим стуком опрокинулось одно надгробие, за ним второе, остальные тряслись и крошились. Закачавшаяся голова ангела отвалилась, ударилась о землю и подкатилась к моим ногам. А вокруг меня поднималась земля, цеплялись пальцы, рука тянулась вверх, как какое-то растение, выраставшее в замедленной съемке.

И тут позади меня раздалось противное тихое хихиканье.

Я круто развернулся. Маленькое пугало тоже выросло, теперь оно возвышалось надо мной — огромная тощая фигура загораживала проход, поднимая пустой рукав. Под ней хрустели сорняки с длинными, глубоко проросшими корнями, разжиревшие на тучной почве. Единственный палец, костлявый и изъеденный, — что это было: прут или кость? — скрючился прямо перед моим лицом. Допотопная шляпа слегка съехала набок, и в моих ушах зашелестел звук, шипящий и щекочущий, как близкий шепот. Голос. В какое-то мгновение — как шелест сухих листьев, а через минуту — тягучий, булькающий, жуткий:

Еще хуже было то, что я понял: в этих словах есть смысл. Это был исковерканный французский, жаргон или диалект, я такого никогда не слышал. Говорил он с сильным акцентом, но я понял. Он приказывал поклониться и воздать почести…

Чье царство? Кому поклониться? Я не в силах был и пошевелиться. Отчаянная паника подхватила мои мысли, как порыв ветра из открытого окна, и рассеяла их по всем возможным направлениям. Неожиданно, издав визгливый хруст, палец ударил меня прямо в середину лба. Он попал в повязку. Последовало что-то вроде высоковольтного разряда или беззвучного взрыва, и свет вспыхнул не у меня перед глазами, а где-то в мозгу.

— Вот уж черта с два! — рявкнул я.

Слишком перепуганный, чтобы что-то соображать, я рубанул рукой. То, что именно в этой руке оказался меч, было чистым везением. Ощущение было такое, что я рубанул по забору. Шляпа взлетела вверх, конец палки отлетел в сторону, а рваный сюртук свалился в кучу бескостных рук. Толстые стебли сорняков обломились, источая зловонный сок, в лицо мне вековой могильной пылью ударила пыльца, и я расчихался. Что-то — может быть, стебли шиповника — вцепилось мне в лодыжки. Я снова закричал, вырвался и кинулся прочь, спасая свою жизнь, а может, и что-то большее. В эту минуту полицейский с пистолетом показался бы мне самым прекрасным человеком на свете. Мне показалось, что где-то впереди есть просвет — теплое неясное сияние, высоко над тенями могил, бесконечно теплое и казавшееся надежным. Я помчался в ту сторону так быстро, как только мог. Что бы это ни было, в тот момент оно было мне нужно, просто необходимо. Я боялся, что оно исчезнет и оставит меня темноте, шелестевшей за мной.

Свет сиял ровно и разрастался, пока на его фоне не проступили деревья; это был хороший маяк реальности — наверное, уличные фонари. Все, что я слышал, был стук крови в висках и мое дыхание, и то и другое — очень тяжелые. Мою грудь и голову словно сжимали железные обручи. Но надгробия стали редеть, между ними открывался просвет; здесь была стена, а за ней — снова ограда. Не останавливаясь, я вскочил на один из камней, расположенных у стены, с камня — на стену и схватился за проволоку. К счастью, проволока не была колючей и не находилась под напряжением. На последнем, отчаянном дыхании я подтянулся, перелез через нее, свалился, приземлившись среди каких-то жестких сорняков, и побежал. Я бежал до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое и не упал на колени прямо у кромки света.

А потом я съежился и отшатнулся, ибо земля задрожала. Со стремительным шипящим стуком и клацаньем, с одиноким заунывным воплем у меня перед глазами промчалось нечто огромное: нескончаемая цепь бегущих теней, закрывших от меня свет, весь мир.

Когда эта процессия пронеслась мимо и свет снова стал ярким, ко мне потихоньку стали возвращаться обрывки соображения. Я, задыхаясь, посмотрел вверх и стал подниматься, весьма пристыженный. Мне просто повезло, что этот товарный поезд прошел по другой колее, а не по той, где находился я. Я попал на какую-то сортировочную станцию, она была хорошо освещена, но бродить здесь было небезопасно. Правда, это было в тысячу раз лучше, чем то проклятое кладбище. Часть моего сознания лихорадочно металась, отчаянно пытаясь найти объяснение тому, чему я только что был свидетелем: дрожью земли, игрой воображения, да чем угодно. И тут я замер, услышав голос, не очень далекий и не очень близкий, но ясный и резкий в ночной тишине.

— Я тебе уже сказал, иди и сам разгуливай по этим костям сколько угодно, а до тебя все не доходит…

В нескольких сотнях ярдов у ограды стояла полицейская машина с включенными фарами. И я, с неотвратимостью, от которой мне стало нехорошо, понял, что они и не думали прекращать погоню, просто вызвали другие машины, чтобы перекрыть все возможные выходы. И эта машина, по счастью, была «моей»; я узнал этот голос и посочувствовал. Стоя на четвереньках, я стал дюйм за дюймом продвигаться вперед.

— Испугался? Ты лучше послушай меня, дубина… Эй!

Я понимал, что это значит, и помчался прочь, прежде чем хлопнула дверца, фары повернулись в моем направлении и взвыла сирена. Я услышал хруст шин по гравию, и мне было пора опять бежать, хотя я и не успел восстановить дыхание.

Долго бежать я был не в силах, но ничто не заставило бы меня вернуться на кладбище. Где-то со станции приближался новый поезд. Я, хромая, перебрался через пути в тень каких-то стоявших товарных вагонов. Я даже подумал было забраться в один из них хотя бы затем, чтобы пару минут передохнуть, но они были надежно заперты, а тень, казалось, не давала никакого прикрытия. Я перебрался через сцепку, оказался прямо на пути идущего поезда и обрел новое дыхание: позади я услышал, как скрипнул гравий — полицейская машина свернула в сторону. Я побежал дальше через пути, между ровными рядами безмолвных вагонов, пока неожиданно не оказался перед новой оградой, а в ней, не более чем в ста ярдах, были открытые ворота. Неужели полицейские не поедут к ним? Я пошел туда в надежде, что машин там нет. Мне повезло, и я вдруг оказался свободен от всех оград и понесся как сумасшедший по пустой улице. Но позади меня все громче становился вой сирены. И впереди, за углом того высокого здания, раздавались еще какие-то звуки. Во всяком случае они не были полицейской сиреной, и я повернул за угол.

Если бы мои истерзанные легкие позволили, я бы рассмеялся. Улица была широкой, она поблескивала в ночном тумане, словно ее недавно смочил дождь. По обе ее стороны, как в ущелье, нависали высокие здания, безликие в ночи. В одном из узких боковых дверных проемов стоял старик — единственная живая душа здесь. Это был чернокожий в ветхом пальто, он скорбно играл на трубе — вот что это были за звуки. Я побежал к нему и увидел на нем большие темные очки, перед ним — плакат и жестяную кружку. Старик внезапно перестал играть, опустил трубу, и я сделал широкий вираж, чтобы не испугать его, жалея, что не могу обратиться к нему. Вместо этого он сам обратился ко мне:

— Сынок! Эй, сынок! Где горит?

Почти инстинктивно я остановился; это был поразительный голос, слишком глубокий и повелительный, чтобы исходить от такого сгорбленного старикашки. И у него был странный выговор — напевный, совсем не американский. Я задохнулся, попытался ответить и не смог; но он и не ждал ответа:

— Бежишь от того человека-а? Поли-иция? Угу, слышу, слышу этих негодников. — Морщинистое старое лицо расплылось в широкой улыбке, показав раскрошившиеся зубы. — Эту беду мы поправим. Ныряй-ка сюда, мальчик, мне за спину! Ну как, схоронился? — И снова, не дожидаясь ответа, он поднял трубу и заиграл. Я знал эту песню — «Лазарет Святого Иакова», невероятно скорбную и как нельзя более подходящую к моему случаю. Я распластался за дверью, дрожа и пытаясь восстановить дыхание. Я потихоньку поглядывал на спину старика, оборванную и сгорбленную, но при этом необыкновенно широкую, и на квадратик неба, обрамленный дверным проемом.

Я мысленно впитывал слова и жалел, что вынужден их слушать. Один из старинных настоящих блюзов, такой старый, что можно было проследить его корни, восходившие к народным песнопениям…

Взвыла сирена, затем ее вой оборвался, утонув в визге тормозов; дверной проем озарился пульсирующим голубым светом.

— Эй, папаша! — крикнул голос, на сей раз другой. — Не видал, тут не пробегал здоровый такой мужик? Белый парень, размахивает мачете или чем-то там — совсем свихнулся…

— Сынок, — усмехнулся старый трубач, — добрых двенадцать лет уж как я ничего не видал, черт побери! Не то небось не стоял бы тут на холоде посередь ночи, уж ты мне поверь!

— А, — сказал полицейский, несколько сбитый с толку. — А, ну да, конечно. Ну, может, тогда слышал чего? Пару минут назад?

Старик пожал плечами:

— Вроде бежал кто, минут пять до вас. Кажись, по Декетер-стрит. Я тут наигрывал на моем рожке…

— О'кей, папаша! — В кружке звякнула монетка. — Ты бы шел отсюда, слышишь? Не то позарится кто-нибудь на твою кружку в такое-то время!

Сирена снова включилась, и свет скользнул прочь от дверного проема. Я обмяк от облегчения. Старик продолжал играть с того места, где его прервали, до тех пор, пока звук сирены окончательно не замер вдали, потом завершил мелодию негромким дерзким и веселым звуком и стал вытряхивать слюну из мундштука.

— Славные ребятишки, да только вот мозгов им это никак не прибавляет! — Он обернулся и ухмыльнулся мне, и у меня возникло странное чувство, что старик меня прекрасно видит. Но все равно он стал шарить у своих ног в поисках своего плаката, и я поднял его и вручил ему. На плакате была религиозная картинка, выглядевшая невероятно старой, на ней был изображен «Черный рай», а под ним было грубыми буквами выведено «Открыватель Путей». Старик старательно запрятал плакат за дверь и уселся рядом со мной.

— Послушайте, — сказал я, — вы меня вытащили из такой передряги… я ведь ничего не сделал, но… Просто не знаю, как вас благодарить… — И тут я понял, что знаю. Я порылся в кармане в поисках Джиповых монет — потом я с ним рассчитаюсь. Я положил две из них на ладонь старику, тот кивнул и улыбнулся. — А теперь запомните, — предупредил я. — Это золото. Вы их можете хорошо продать — они не краденые, тут все в порядке. Отнесите их в приличный нумизматический магазин, к ювелиру или ростовщику, а не просто в банк. Они должны стоить дороже, чем золото на вес.

Старик серьезно слушал.

— Спасибо, мой добрый друг. Это поистине христианская доброта. Как у святого Иакова, тот лазарет назвали по его имени, а? Сен-Жак — так его звали в добрые старые времена, или Сантьяго…

Я усмехнулся:

— Ну правильно, ведь этот город основали испанцы, да? Вы знаете свою историю.

Старик засмеялся, довольный:

— Я-то? Да я просто много чего повидал на своем веку, только и всего. Так много помню, что моя старая закоченелая спина гнется под ношей!

— Что ж, вы теперь сможете ее немного согреть — купите себе для начала новое пальто.

Я не собирался говорить это покровительственным тоном, но так уж получилось. Старик добродушно покачал головой:

— Сынок, спасибо тебе за добрый совет! Но я знаю совет получше. И вот тебе он бесплатно: коли промерз до самых косточек, единственное спасение — ром!

— Я это запомню, — серьезно пообещал я. — Еще раз спасибо. Но мне лучше идти. Полиция может вернуться, а мне надо попасть назад, к реке — в район порта. Э-э, а вы случайно не подскажете, как туда добраться?

Старик закудахтал и поднялся прежде, чем я успел предложить ему руку.

— В порт, а? — И снова стекла очков блеснули, глядя на меня странно, всепроникающе. — Это легко сделать, сынок. Легче легкого. — Он небрежно кивнул в сторону улицы. — Добрый христианский напев приведет тебя куда нужно!

И прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он прижал помятую трубу к губам и заиграл мелодию, которую я узнал. «Евангельский корабль» — песня евангелистов-возрожденцев, совсем не похожа на джаз, но в его исполнении она звучала именно так. Труба теперь пела не скорбно, но резко, это было как лезвие, рассекавшее темноту. Ее яркий колокольчик неожиданно блеснул красноватым светом, стал отражаться, исказился паутиной черных нитей. Изумленный, я обернулся через плечо и увидел, как край неба между стенами ущелья побледнел, залился красным — словно приливная волна; занимался рассвет. И на фоне этого поднимавшегося сияния, как ветви зимних деревьев, встали силуэты похожих на шпили мачт. А в конце мрачной улицы сияла единственная слабая полоска золота, огнем игравшая на танцующей трубе.

Я на минуту застыл, широко раскрыв глаза от изумления и страха, а потом, позабыв про все, бросился бежать по озаренной дороге. Мелодия эхом отдавалась от мрачных стен, билась в слепые окна:

Наверное, так должны звучать трубы в День Страшного суда.

Я мчался вдоль безмолвного потока утреннего света, как ребенок, разбрызгивая воду в лужах. Потом я вспомнил, что не попрощался со стариком, если его вообще можно было назвать человеком, и обернулся, чтобы помахать ему рукой. Но он уже повернулся ко мне спиной и брел по направлению к Декетер-стрит или куда-то еще, все еще играя на трубе и крепко зажав под мышкой свой плакат. Я все равно помахал ему, мне подумалось, что у него есть много способов, чтобы видеть. А потом со стороны доков я услышал резкий свист буксира, и мое сердце на секунду остановилось. Среди леса мачт что-то двигалось. У корабля были высокие мачты, не трубы. Я как сумасшедший помчался к реке.

Они не могли еще уйти на такое расстояние, чтобы не услышать моего крика — или я мог сесть на какое-нибудь суденышко и последовать за ними…

Добежав до причала, я поскользнулся на влажных от рассветной росы булыжниках, удержал равновесие, схватившись за угол стены, и почувствовал, как краска на покоробившейся стене из дранки шелушится и трескается под моими пальцами. Сердцевина отпустила меня, и я вернулся назад. Но я не чувствовал возбуждения, одно изумление. Ибо у корабля, скользившего прочь по позолоченным водам, как призрак ночи, пропадающий перед рассветом, было три мачты, а не две, и его высокий транец возвышался на одном уровне с верхушками дымовых труб буксира. Я озирался широко раскрытыми глазами, оглядывая доки со всех сторон, наугад прикинул путь и снова бросился бежать.

Моя догадка оказалась правильной. Спустя двадцать минут я взлетел вверх по сходному трапу и, тяжело дыша, повалился на палубу, снова гладкую, источавшую густой запах смолы, льняного семени и сочной древесины. С юта раздался топот: это Джип и остальные прямо-таки скатились вниз по трапу, а за ними возбужденно ковылял старик Ле Стриж. Женщина и мужчина из палубной вахты практически подняли меня на ноги и посадили на крышку люка, запиравшую трюм, однако я так задыхался, что почти не мог говорить.

— Они… здесь…

— Да, да, мы знаем! — успокаивающим тоном сказала Молл. — Придержи язык, пока паруса не набрали воздуха. Ты не пострадал? Это благословение, гораздо лучше, чем мы опасались.

— Это так, приятель, — заметил Джип, покачивая головой. — Мы рады, что ты вернулся живым и здоровым, еще как рады. Как только мы обнаружили, что ты пропал, мы пустили по твоему следу старика Стрижа — и вот он является и говорит, что на тебя что-то наслали и увели, заманили обратно в Сердцевину. Он сказал, что послал зов от своего имени, и это все, что он мог сделать! — Джип сплюнул за поручни. — Черт, могли бы мы сообразить, что тут может случиться беда. Здесь старый центр торговли невольниками — тут все еще как вши кишат обейя, вуду, много чего еще. Здесь это вроде как в порядке вещей. Только вот зачем каким-то местным бокорам бить ради нас в барабаны? Вот чего я не пойму. Здесь мы вроде как никому не наступали на хвост — черт, как они вообще про нас узнали?

— С «Сарацина»! — задыхаясь, выговорил я.

— Что?

— Именно это я и пытался вам втолковать, — хрипло проговорил я. — Он тоже стоял здесь на якоре все это время — примерно в миле вниз по реке, у того берега, — я видел, как он только что снялся…

Пирс схватил меня за плечо:

— Ты уверен, парень? То есть я хочу сказать, вы уверены, хозяин?

— Да, уверен! Черт побери, меня направили сюда, и я его увидел…

— Эй, на топе! — взревел Пирс.

Стриж приблизил свою окаменевшую физиономию к моему лицу так близко, что мне стало не по себе:

— Направили? Кто?

— С-старик чернокожий, бродячий… уличный музыкант…

— Эй, на палубе! Плавучий чайник с черным, как сажа, купцом на буксире! В доброй лиге ниже по реке!

— Все наверх! — заорал Пирс. — Мистер помощник! Ступайте на берег и притащите сюда эту старую тарахтелку — буксирщика! Все наверх! Мы, наверное, поддали им крепче, чем думали. Они тоже зашли сюда на ремонт и увидели нас, когда мы проходили мимо, — ха! Нет, какова наглость, а, ребята?

Глаза Стрижа устрашающе сверкали:

— Какой такой еще старик?

— У-уличный музыкант, я же сказал. Играл на трубе — у него еще был плакат… «Открыватель Путей»…

Стриж дернул головой. Джип присвистнул и захлебнулся. Молл провела рукой по волосам:

— Клянусь верой, неплохая у тебя оказалась компания!

— Послушайте, он был добр ко мне, кем бы он там ни оказался! Он спрятал меня от полицейских и указал путь сюда! А после той штуки на кладбище я уже думал, что у меня крыша поедет! Может, это он и ответил на твой зов…

— Какой штуки? — резко спросил Стриж, но голосом, совершенно не похожим на его обычное рычание. Я ощутил проблеск подлинного чувства за его каменной злобной маской — это следовало бы только приветствовать, если бы оно не так походило на страх. Я рассказал все, и увидел, как его лицо сморщилось. Джип посерел, а Молл, к моему изумлению, присела на корточки рядом со мной и крепко, до боли, обняла меня.

— Барон! — прокудахтал Стриж высоким дрожащим голосом. — И Легба! Глупый мальчишка сбежал от Барона, встретился с Легбой и называет его слепым стариком! Да станет он являться на мой зов!

— А почему бы и нет? — мягко возразил Джип. — Все это… принимает такой оборот, какого я и боялся. Здесь многое поставлено на карту — не просто рейд в Сердцевину или похищение девушки — много, много больше! В игру вступили мощные силы, если вмешались Невидимые!

— Не просто вмешались! — резко сказала Молл. — Неужто ты не понимаешь? Они приняли разные стороны. Но разве они когда-нибудь так поступали? А Стивен в центре всего этого!

Джип сжал кулаки:

— Хорошие они или плохие, но людям с ними лучше не связываться! Эй, мистер помощник, как у нас с буксиром?

— Буксиров нет! — закричал, задыхаясь, помощник, пренебрегая трапом и прыгнув на борт рядом с новыми опорами грот-мачты. — Три внезапно загорелись. Благодарение Богу, что у них котлы не разнесло на мелкие кусочки. А последний забрали волки под дулом пистолета вместо платы! Нам придется ждать!

Пирс швырнул на пол шляпу и топнул по ней ногой:

— Клянусь огнем Вельзевула! Пропустить рассвет? Никогда! Брасопить реи! Мы пойдем за ними под парусами! Мы уже догнали этих ублюдков и, клянусь всеми громами и молниями ада, сделаем это снова, даже если они удерут от нас к самому сатане в задницу! Эй, марсовые! Живо за дело, проспиртованные сукины дети…

Лоснящееся лицо помощника беспокойно сморщилось:

— Но, капитан, как мы узнаем их курс, чтобы следовать за ними? Мы не можем…

— Еще как можем! — мрачно возразила Молл. — Стриж пусть проверит, если ему заблагорассудится, но сомневаюсь, что его откровение скажет нам больше. Похоже, тут раздор между Невидимыми. В таком случае куда еще может направляться «Сарацин», как не на остров, где их обиталище?

Джип ударил ладонью о ладонь:

— Точно! Что ж, шкипер, — на Эспаньолу?

— Да, бери курс, — пробормотал Пирс. Вся его ярость куда-то испарилась. — Эспаньола! Гаити! Подветренный берег для душ, масса теней, весь пропитан кровью и черной магией. Но надо — значит надо! Старшина-рулевой — к штурвалу! И молите Бога, чтобы поспеть вовремя!