Предсказание дельфинов

10

За два дня до отъезда Амбрасян снова вызвал к себе одесскую группу. В Лаборатории 5, где проходила встреча, стояло огромное оборудование, которое они никогда раньше не видели, похожее на гигантский энцефалограф, соединённый с экраном, – нечто вроде их собственного оборудования в Одессе; только они нигде не смогли найти устройство для построения кривых.

Ева Мюллер разгадала загадку. - Представляю вам совершенно новое оборудование из нашего Дрезденского института. Пока мы проводили исследования пещер в Монголии, работа над ним всё ещё велась. Теперь оно делает то, что мы ожидаем. Мы называем его преобразователем абстракции.

Преобразователь абстракции? Сахаров читал о нём, что было чрезвычайно интересно; ему было любопытно услышать мнение молодого учёного.

- Мы уже давно пытаемся, — сказала Ева, — интерпретировать то, что можем обнаружить в мозговых волнах — с дельфинами вы ничего другого не делаете, — или, ещё лучше, сделать их видимыми. Чтение мыслей — давняя мечта человечества. Люди обычно представляют, что благодаря передаче неких таинственных волн, пси-волн, особо подходящий испытуемый может испытывать определённые эмоции и идеи, образы и концепции, предложенные ему экспериментатором.

Заметив, что её выступление вызвало интерес, Ева живо продолжила: - Если такое когда-нибудь произойдёт, — объяснила она, — это будет иметь революционные последствия для человеческого сосуществования. Но она не верила в это; она всегда представляла себе нечто другое: специфическая способность человеческого мозга к абстракции должна также генерировать определённые потенциалы возбуждения. Они работали над этим в Дрездене годами; теперь, используя крайне избирательные методы, им удалось извлечь потенциалы абстракции.

Сахаров, Коньков и Уилер слушали с растущим вниманием. Это было нечто поистине новое, гораздо большее, чем они когда-либо мечтали, сидя перед своими графиками и экранами. Особые абстракционные потенциалы.

— но как они выражали себя? На их вопрос ответила Ева Мюллер, объяснив, что концентрация на определённых понятиях приводит к появлению определённых кривых концентрации абстракции. Была предпринята попытка визуализировать импульсы в частотах изображения. Это быстро удавалось у людей с особенно сильной волей; теперь же устройство было настолько усовершенствовано, что изображения абстракционных потенциалов появлялись и у, скажем, обычных людей. - Посмотрите на эти фотографии.

На одной из них был виден треугольник со слегка волнистыми контурами. - Это концентрация на геометрической фигуре. На другой была изображена размытая, изогнутая линия с более чёткими боковыми ответвлениями и выступом, шаром, наверху. - Абстракция цветка, — уточнила Ева. На третьем изображении был изображен контур молотка.

- Однако я хотела бы подчеркнуть: наш преобразователь не умеет читать мысли; он может лишь визуализировать концентрацию на конкретном объекте, процессы, требующие способности к абстрагированию.

Она пригласила их на эксперимент. Профессор Шварц сел в экспериментальное кресло, и ему на голову надели шапочку с тактильными контактами. Ему было поручено сосредоточиться на одной букве, а именно на букве L. По мере того, как Шварц пытался представить себе L как можно интенсивнее, на экране появились мерцающие линии. Выросла тёмная, резко очерченная фигура – действительно буква; к изумлению зрителей, это была чёткая латинская L, а не кириллическая, как все ожидали. Сам Шварц был удивлён, но как только он поддался своему изумлению, изображение исчезло.

- Это потому, что вы уже несколько месяцев говорите с нами по-немецки, и сегодня в лаборатории мы тоже общались на немецком, – заметила Ева Мюллер.

- Как вы думаете, этот преобразователь абстракций может помочь нам в Одессе?» — спросил Сахаров.

- Когда мы изучали потенциальные кривые ваших дельфинов, которые товарищ Коньков принёс нам вместе с записями, мы заметили, что они действительно очень похожи на человеческие, — сказал профессор Шварц. - Теперь мистер Уилер предполагает, что в зоне молчания может быть закодированное сообщение. Если бы можно было получить потенциалы из зоны молчания, их можно было бы расшифровать с помощью преобразователя абстракций.

- Почему их можно расшифровать?» — спросил Уилер.

- Сообщение, хранящееся в информационных целях, должно быть выражено знаками, письменностью, числами, математическими символами, геометрическими фигурами или кривыми. Преобразование идей в общие понятия, их перевод в осязаемую форму, в коммуникацию посредством слов, письменности или символов – это и есть абстракция. Естественно, мы предполагаем, что инопланетные астронавты обладают центральной нервной системой, функционирующей по тем же принципам, что и наш мозг. Это, так сказать, предубеждение, но оно кажется оправданным после того, как мы увидели, особенно ясно в фильме, что они не биологические чудовища, а равны нам, людям, или, по крайней мере, очень похожи на нас.

- Любое другое предположение было бы бессмысленным, – добавила Ева Мюллер. - Потому что если бы их центральная нервная система была основана на иных функциональных принципах, было бы безнадежно пытаться расшифровать переданное нам сообщение.

Амбрасян вмешался: - Не заходите ли вы слишком далеко?»

- Не думаю, — ответила Ева. - Если жизнь во Вселенной подчиняется тем же законам, которые мы признали объективно действующими здесь, то нет причин, почему на чужой планете должно быть иначе.

- Что вы предлагаете?» — спросил Уилер.

- Нам следует попытаться, если мы получим потенциалы, направить их напрямую в преобразователь абстракции.

- Скажите, для чего вы привезли это устройство в Москву? Для чего оно изначально предназначалось?» — спросил Коньков.

- Вы отвлекаете от темы, — обвинил его Сахаров, но Шварц подхватил вопрос: - Совершенно верно, товарищ Коньков. Мы хотели использовать преобразователь абстракций для визуализации подсознательных ассоциаций при прослушивании языка астронавтов и гимна гномов, возможно, чтобы докопаться до закономерностей их способности к абстракции. Но, признаемся, нам гораздо больше нравится ваша идея экспериментировать с дельфинами. Главное, что нам удалось каким-то образом стимулировать зону тишины, возможно, даже с помощью какого-то приспособления, препарата, биологического усилителя. Вы лучше меня сможете оценить, возможно ли это.

- Доставить К-искру к преобразователю абстракций стоило бы уже затраченных усилий, — сказала Ева Мюллер.

Амбрасян высказал мысль: - Не попробовать ли нам, как мы сканировали первые спирали электронным лучом, направить такой сфокусированный луч в зону тишины?»

- Почему бы и нет, — согласился Сахаров, подумав. — - Я уже знаю, с чего начать.

Он объяснил, что недавние исследования Уилера структуры молчащей зоны привели к новым открытиям в области цитоархитектуры. Согласно их данным, эта зона образует спирально сжатый ганглиозный комплекс, нейроны которого филаментами связаны с красным ядром (nucleus ruber). Сахаров предложил попытаться инициировать возбуждение именно из этого ядра. В связи с этим ему было интересно узнать, что дрезденские исследователи также предполагают существование особого центра управления процессом абстрагирования и концентрации.

- Хорошо, — сказал Амбрасян. Он решил, что после соответствующей подготовки преобразователь абстракции следует перевезти в Одессу. - Потому что привезти Хойти и Тойти в Москву, как бы нам ни хотелось их здесь встретить, было бы слишком сложно. К тому же мы хотели бы избавить их от тягот путешествия.

***

Впервые в жизни Хельга увидела перед собой дельфинов, невероятно резвых, плавающих, кружащих, выныривающих и исчезающих в воде. Она стояла на краю экспериментального бассейна D и наблюдала за Хойти и Тойти, которые были знаменитостями не только в Одессе. Они были не только знамениты, но и очаровательны с первого взгляда: какие они были гибкие, какие сильные, какие элегантные! Даже снаружи океанариум с его изогнутыми соединительными дорожками, стеклянными залами и большим открытым бассейном произвел на неё впечатление; а тут ещё это, залитое солнцем пространство, наполовину бассейн, наполовину лаборатория, дружелюбные водные гиганты, которые, казалось, улыбались, словно давая понять, что знают о зоне молчания в своих мозгах и как учёные над ней ломают голову, словно всё, что они могли сказать, было: - Постарайтесь, дорогие мои, вы всё равно никогда этого не поймёте…»

Рядом с ней стояла Ева. Она приехала в Одессу несколькими днями ранее. - Вы даже не представляете, сколько удовольствия мне доставляют дельфины, — объяснила она. - Поначалу я не хотела в это верить. Когда я слушала Конькова и Сахарова, не говоря уже об Уилере, мне казалось, что они необоснованно влюблены в своих дельфинов, как другие влюблены в своих собак. А теперь я вам скажу: эти животные на самом деле умнее любой собаки. Они смотрят, обратите внимание … иногда мне кажется, что они смеются надо мной, особенно Хойти. - Именно так и кажется, — ответила Хельга.

Она едва успела произнести слово, как Хойти выпрыгнул из бутылочно-зелёной воды, взглянул на женщин и сделал пируэт.

- Смотрите, — сказала Хельга, — теперь он нас приветствует.

- Вернитесь на несколько шагов, а то он вас обрызгает, он так веселится. Ева оттащила Хельгу от края бассейна; хлынул поток воды, так что, несмотря на осторожность, обе промочили ноги. - Придётся привыкнуть, — сказала Ева, — редко выходишь сухой из берлоги. Но это неважно.

Как же быстро она освоилась, подумала Хельга; она везде найдёт дорогу, мгновенно чувствует себя как дома. А ведь недавно она призналась ей, как часто тоскует по Томми, своему маленькому сыну, и иногда это было просто ужасно. Трудно поверить, если знать, что она всем показывает: её уверенное, самоуверенное обращение с самыми большими и сложными аппаратами, например, с абстракционным преобразователем, который она сопровождала в Одессу на вертолёте. Словно врач в машине скорой помощи, она сидела рядом с ним, оберегая его и прислушиваясь к каждому шороху, дребезжанию и лязгу. Везде она была как дома! Здесь она с головой окунулась в эксперименты, ещё не с двумя дельфинами; она довольствовалась Коньковым, который был для неё послушным, всегда готовым подопытным.

- Что скажеш, разве ты не изумлён? — Хельга повернулась к присоединившемуся к ним Бертельу.

- А как же, — ответил Бертель, — ты только посмотри на эту скорость! Петеру нужно это испытать, он будет в восторге! В любом случае, нам нужно ему написать; с тех пор как мы вернулись из Монголии, мы успели написать только один раз, а он — три.

- Правда, он всегда не дотягивает, — ответила Хельга. - Но посмотри вон туда, там словно гигантская маска рапириста.

- Потише, чтобы Уилер это не услышал, — возразила Ева, — - он может обидеться. Его гордость, его главное достояние на данный момент — его устройство нацеливания для электронного луча.

Устройство нацеливания представляло собой фантастическую конструкцию, собранную из металлических дуг и оснащённую кожаными ремнями с поролоновыми подкладками и градуированной шкалой. Его нужно было надеть на головы животных, чтобы максимально точно и безопасно направить электронный луч в глубину, чтобы он мог интенсивно облучать красное ядро — скопление ганглиев в среднем мозге. Для этой процедуры Хойти и Тойти должны были быть пристегнуты.

Тойти, не раздумывая, подплыла в мелководье, когда Коньков поманил её световыми сигналами и свистками. Он стоял в бассейне рядом со стойкой, в высоких резиновых сапогах. Хубер отступил на несколько шагов, когда серый дельфин метнулся к нему; дельфин, однако, доверчиво и удобно тёрся о ноги Конькова. Тойти охотно позволила себя пристегнуть, и надевание прицела также прошло гладко. Источник электронов, похожий на ручной фонарик, вставили в держатель. Уилер ещё раз всё проверил быстрым взглядом и кивнул Конькову. - Думаю, обычный струйный насос включит красный сердечник в поле возбуждения. Всё готово, пожалуйста, дайте соединения.

Коньков соединил клеммы кабелей. Тойти лежала на боку в клетке, немного погрузившись в воду так, что было видно только отверстие для распыления на макушке. Коньков погладил её по бокам; ей это понравилось.

За пределами бассейна подготовка была завершена. Кабели были протянуты к регистрирующим устройствам, преобразователь абстракции был подключен. Генератором источника электронов управлял профессор Шварц. Сахаров подал сигнал. Главный выключатель генератора щёлкнул, и раздался глубокий жужжащий звук. Тойти слегка вздрогнула, приоткрыла один глаз, словно проверяя источник нового шума, и снова закрыла его. Её потенциалы возбуждения были вялыми, типичными для волн сна, отметил Уилер на экране; построенные кривые ничего другого не показывали. Экран преобразователя абстракции оставался тёмным. Шварц увеличил мощность генератора, жужжание стало ярче, резче, но даже это не оказало никакого влияния на кинескоп устройства Евы.

- Я не могу больше повышать напряжение, иначе мы рискуем получить серьёзное повреждение мозга, — сказал Шварц. Он выключил прибор.

- Кажется, она уже спит, — заметил Коньков, вышедший из бассейна. - Что показывают кривые?

- Ничего не изменилось: волны сна в альфа-диапазоне.

После получасового перерыва эксперимент повторили. Результат не изменился, ни малейшего импульса из зоны молчания. С Тойти экспериментировали в третий и четвёртый раз; похоже, электронный луч стимулировал центр сна.

Хельга отвела Еву в сторону. Если всё, что придумал Уилер, было плодом его воображения – она уже в Москве переживала по этому поводу...

Ева пожала плечами. - Дело в том, как объяснил мне Сахаров, что нельзя принять „зону молчания“. Это противоречило бы всему, что мы знаем о структуре мозга и его функциях. Следовательно, там есть что-то новое, что-то неизвестное; есть ли там сообщение или нет, кажется ему неважным в первую очередь он хочет знать, почему зона молчания молчит и как её активировать. Мне это кажется логичным. Мы не сможем судить о значимости гипотезы Уилера, пока этот проклятый кусок мозгового вещества наконец не выявит, что с ним не так.

После Тойти переманили Хойти, и работа продолжилась; эти усилия также оказались безрезультатными. Шварц несколько раз запускал генератор; гудение усилилось до вопля, но даже после двадцати попыток ничего не получилось; для Хойти электронный луч тоже казался всего лишь снотворным.

Уилер провёл тыльной стороной ладони по лбу. Он выглядел нервным, измученным. - С электронным лучом у нас ничего не получается; он не может быть эффективным средством запуска; других средств возбуждения пока нет. Боюсь, с нашими нынешними знаниями мы не добьёмся никакого прогресса. Зона молчания остаётся безмолвной. Жаль, доктор Мюллер, что нам пришлось везти ваш драгоценный аппарат так далеко, и зря.

Он покинул зал широким шагом.

Следующие несколько дней также не принесли ничего, что могло бы показаться успешным. Уилер стал молчаливым; во время еды в столовой он предавался мрачным размышлениям; даже Сахаров не мог заставить его говорить. Но сдаваться было не в стиле Сахарова; он, Коньков и Ева Мюллер работали с утра до ночи, совершенствуя источник и генератор электронов. Коньков комбинировал электронное возбуждение с медикаментами, например, стимуляторами, но даже это не продвинуло их дальше.

Три дня спустя Сахаров подвёл итог: - Это бессмысленно; мы предполагаем то, чего, очевидно, не существует. Нет никаких возможностей для возбуждения, нет никакой биоинформации.

Уилер просто поднял взгляд. В его глазах было столько горечи, что Коньков вздрогнул. Было очевидно, что он на пределе своих возможностей.

Своим замечанием Сахаров спровоцировал бурную дискуссию. Хуберы не понимали всего, о чём спорили между собой биологи, зоологи и электронщики; для них это было равносильно подтверждению всё новыми терминами: - Зона молчания» оставалась безмолвной.

***

Все были раздражены. Они предпочитали избегать друг друга. Сахаров сообщил Амбрасяну о неудаче экспериментов и попросил его приехать в Одессу, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Он приехал быстро. Уилер выглядел очень собранным, поднимаясь со своего места в просторном кабинете Сахарова и подробно рассказывая об экспериментах, включая точные измерения. В конце он сказал: - Я в тупике. Никогда раньше я не сталкивался с подобным; мне тяжело. Неужели я сбился с пути? Я не могу отказаться от своих убеждений только из-за того, что несколько экспериментов провалились. Мы все знаем, что на планете проводились эксперименты на дельфинах; мы все знаем о зоне молчания. Неужели здесь не должно быть никакой связи? – Простите, я должен был это сказать.

Сахаров выступил после него и с необычайно сдержанным выражением лица предложил прекратить все эксперименты в этом направлении. Уилер, к моему удивлению, согласился с ним, хотя и продолжал настаивать на своём мнении о существовании биоинформации; он просто убедил себя, что существующие сегодня методы пока не смогли раскрыть эту тайну.

Сахаров категорически не согласился. Неудача стала для него достаточным доказательством того, что информации из зоны молчания ожидать не приходится.

Затем слово взял Конков. - Не хочу повторяться, — сказал он. - Последние несколько дней я снова размышлял над гипотезой профессора Уиллера и, должен признаться, тоже убеждён: в этой зоне биоинформации быть не может. Думаю, я могу объяснить, почему.

Все взгляды были прикованы к нему; его нервозность выражалась в торопливой речи, так что Шварц, как переводчик, едва успевал за ней. - Генетический код, — пояснил Конков, — стабилен, потому что он постоянно используется; он постоянно работает над построением отдельного организма; он практикуется. Теперь, со времён Дарвина и Геккеля, мы знаем, что органы, которые не используются постоянно, которые больше не выполняют какую-либо функцию, отмирают, не в одночасье, а со временем. Следовательно, чтобы код оставался живым, он должен был постоянно функционировать.

- Даже я это понимаю, — пробормотал Бертель, обращаясь к Хельге. - Мы изучаем это на уроках биологии. Как ты думаешь, к чему он клонит?

- Но мы также знаем, что определённые отделы мозга могут временно или постоянно брать на себя функции других, когда те выходят из строя. Это было продемонстрировано, например, при черепно-мозговых травмах во время Второй мировой войны. Возможно, мы имеем дело не с - молчаливой зоной, а с областью, функции которой были взяты на себя другими отделами мозга в ходе эволюции; код, если можно так выразиться, стал частью нормальной работы мозга.

Коньков провёл рукой по волосам, его лицо было напряжённым, полным ожидания. Сахаров наклонился к Амбрасяну. - Интересная идея, — сказал он, — стоит рассмотреть её подробнее.

Уилер тоже снова заинтересовался. - Что вы имеете в виду, мистер Коньков?»

- Я имею в виду следующее: если бы мы получили закодированное сообщение из зоны молчания, своего рода мёртвого, напечатанного листа бумаги, сделанного из живого вещества,

как выразился профессор Сахаров, то, по моему мнению, это противоречило бы всем предыдущим открытиям в области диалектики процессов биологического наследования, генетического кодирования и передачи информации. Поэтому я рассматриваю отрицательный результат наших экспериментов как положительный, как подтверждение наших представлений о поведении генов в биоинформации.

Я подумал ещё кое о чём. Есть два момента, которые можно связать: во-первых, факт, чётко подтверждённый фотографиями, что эксперименты проводились с дельфинами на чужой планете, и, во-вторых, наше наблюдение, что звуки, издаваемые дельфинами, имеют странное сходство с языком астронавтов. Пожалуйста, не обижайтесь, если я немного обыграю оба факта. Предположим, как объяснил профессор Уилер в Москве, инопланетные астронавты не заметили этого редкого человеческого поселения во время своего первого визита. Не заметили. Разве они не могли манипулировать дельфинами, Имплантировать им - язык, чтобы они могли оптимально организоваться в обществе и быстрее адаптироваться? Возможно, астронавты видели в дельфинах будущих разумных правителей водной планеты? Дело в том, что у дельфинов в их стаях существует определённая социальная структура.

- Ошиблись! — воскликнул Бертель. — - Гномы приняли нас за дельфинов!

- Не ошиблись!» — возразил Конков. - Они не знали о нашем существовании! Разве не может зона молчания быть той частью мозга, в которой посредством манипуляций был создан центр речи, функции которого, конечно же, в ходе эволюции переняли другие отделы мозга – двигательные, слуховой анализатор и другие? Не зона молчания, а пустая зона, рудимент, регресс, поскольку она больше не нужна? Мы знаем, что речевой и слуховой центры хорошо развиты у дельфинов. Таким образом, я думаю, эти эксперименты дали бы нам объяснение наличия этой пустой зоны.

"Невероятно", – подумал Сахаров, "этим объяснением он диалектически-материалистически перевернул с ног на голову идеалистический вывод Уиллера о существовании зоны молчания!"

Затем заговорил: - Тем не менее, многое остаётся неясным, хотя, услышав его на первый взгляд, я должен признать, что многое говорит в пользу мнения Конькова. Цель создания искусственного центра речи была бы правдоподобной.

Уилер, хоть и не без колебаний, признал, что гипотеза Конькова имеет определённые достоинства, хотя и не был полностью убеждён, что эпистемологически невозможно допустить существование - мёртвой материи» среди живой субстанции. Но сейчас это было неважно; нужно было подумать, как действовать дальше.

Амбрасян предложил сосредоточить работу на изучении связи между языком астронавтов и звуками, издаваемыми дельфинами. Возможно, сравнительные исследования дадут ключ к комментариям. Эта задача в первую очередь касается кибернетиков и лингвистов.

- И зоологи!» — воскликнул Уилер. - Мне вспоминается доктор Лилли. Это напомнило мне: у меня здесь, во Флориде, работает бывший сотрудник Лилли; говорят, он разговаривал с моей дельфинихой Симо на дельфиньем языке. Может быть, пригласить его сюда? Он не зоолог, но смотритель зоопарка с большим практическим опытом.

- Пусть приезжает; я приглашу его через Москву. Как его зовут?» — спросил Амбрасян.

- Его зовут Пепе Гонсалес, он мексиканец.

***

Амбрасян организовал отправку приглашения Гонсалесу в Marineland через советское посольство в Вашингтоне. Неделя за неделей проходила без ответа из Флориды.

В течение этих недель Уилер оживал. Понятно, что после неудачных экспериментов люди также ломали голову над значением индивидуальных потенциалов. Уилер спрашивал себя и других, не являются ли эти искры энграммами, остатками памяти гномов. Возможно, предположил он, что-то получится, если связать стимул Коли с передачей языка астронавтов.

Сахаров, довольный обещанием Уиллера вернуться к своему прежнему состоянию, поручил Конькову разобраться с этой проблемой вместе с американцем; тот сделал это, хотя и знал, что Коньков не разделяет мнения Уиллера. Коньков считал, что за столь долгий период, который сам Уилер оценил почти в 20 000 лет, такие энграммы наверняка давно бы исчезли. Если, конечно, за это время их не обновили длительными тренировками. Положительный результат экспериментов будет означать, что астронавты вернулись на Землю на длительный срок и снова тренировали дельфинов. Таким образом, несмотря на разную исходную точку, оба были одинаково заинтересованы в экспериментах.

Они позволили искре тлеть; она мерцала на экране, не ярче и не слабее прежнего. Вспышки - Астронавтики, как они называли звёздный язык, или отрывки из разговоров дельфинов, не оказывали никакого влияния.

Ничего нового; снова пришлось похоронить надежду.

Самка дельфина родила в большом бассейне. Тойти вела себя очень возбуждённо; в открытом море, как известно, другие самки животных выступают в роли повитух рожениц, но ее исключили из этого великого события в испытательном бассейне, разделённом метровыми бетонными стенами. Насколько же сильным должен был быть его инстинкт, чтобы она чувствовала, что происходит снаружи, несмотря на значительное расстояние!

В течение нескольких дней она почти не ела, словно сознавая какую-то вину, и чаще обычного билась мордой о перегородки, так что Сахаров опасался серьёзных травм. Он предложил ненадолго перенести новорождённого в экспериментальный резервуар, чтобы Тойти могла его увидеть и потрогать. Он возлагал на это большие надежды.

Все были заинтересованы в результате этого эксперимента, поэтому вся команда собралась, когда малыша, которому было всего десять дней, поместили в резервуар к Тойти.

В этот момент Коньков не поверил своим глазам: экран Коли начал интенсивно мерцать; вместо обычных отдельных импульсов по нему протянулась полоса мерцающих искр, особенно ярко мерцающих, когда Тойти любовно подталкивала дельфинёнка мордочкой или нежно покусывала его плавники.

Уилер тоже заворожённо смотрел на это зрелище, на сверкающий перед ними фейерверк. Детёныша вынули, и возбуждающие импульсы тут же прекратились. Когда его вернули, всё началось снова: маленькая искорка Коли превратилась в настоящий водопад.

Оба исследователя были зачарованы этим видом. Поначалу им и в голову не приходило, что, по сути, ни один из них не прав. Маленькая искорка Коли была не чем иным, как проявлением материнского инстинкта, который Тойти также переносил на маленьких человеческих детёнышей, сильнее или слабее в зависимости от их симпатии. Существовал и отцовский инстинкт, хотя он был значительно слабее; Хойти тоже отреагировал на дельфинёнка усилением импульсов Коли.

Материнский инстинкт. Ни больше, ни меньше. Это беспокоило Бертеля, и не только Бертеля: материнский инстинкт, а не воспоминание о дружелюбных гномах, маленьких астронавтах – нет, не то.

Загадка нашла своё вполне естественное разрешение, когда наконец пришла телеграмма из Флориды. Уилер, в приподнятом настроении, полетел в Москву, чтобы поприветствовать своего смотрителя зоопарка Пепе Гонсалеса и познакомить его с Амбрасяном.

11

Гонсалес был невысоким, жилистым мужчиной лет пятидесяти, с загорелой, словно дубленой кожей; усы тонкой, угольно-чёрной полоской тянулись через верхнюю губу. Он говорил по-английски с испанским акцентом, хотя, как мы узнали, был гражданином Соединённых Штатов уже больше дюжины лет. Когда Хельга приветствовала его фразой - Buenos dias, Senor» – эта фраза застряла у неё в памяти ещё со времён работы в туристическом бюро, – он рассмеялся и сверкнул белыми зубами.

Первым делом Гонсалес должен был ознакомиться со всем, что могло ему пригодиться: он должен был посмотреть - Лунный репортаж, - Трёхспирале» и фильм о другой планете. Его также ждали стопки плёнок.

Вечером по прибытии он встретился с Хуберами. - Не знаю, — сказал он, — здесь всё совершенно иначе. Даже мой профессор — другой человек. Я никогда не видел его таким свежим и дружелюбным в Маринленде.

- Возможно, здесь у него меньше забот, — ответил Бертель; говорить о беспокойстве Уиллера по поводу зоны молчания в данном случае казалось преждевременным.

- Желаю ему этого, — сказал Гонсалес. - Но скажите, профессор, как насчёт языка астронавтов? Почему все здесь думают, что это как-то связано с дельфинами?

- Вы будете поражёны сходством, когда завтра прослушаете записи, - ответил Бертель. - Тогда нам можно обсудить это подробнее. А теперь позвольте мне задать вопрос. Я слышал, что вы должны знать язык дельфинов; не могли бы вы перевести нам комментарии астронавтов?

Гонсалес рассмеялся. - Мадонна, — ответил он, — на что, по-вашему, я способен, профессор Хубер? Я помогал профессору и знаю некоторые звуки, которые издают дельфины, как будто зовёшь птицу, понимаете? Язык, настоящий язык… даже неизвестно, есть ли у дельфинов свой собственный язык или это просто призывающие и предупреждающие звуки.

- Профессор Уилер рассказывал нам, что вы даже читали дельфинам стихи, и они внимательно слушали, не так ли?

- О… — Гонсалес был явно смущён. Он помолчал некоторое время. - Это было… Ну, сеньор, это правда. Но только то, что я однажды читал Симо стихотворение; возможно, этот звук…

- Могу себе представить, мелодичный испанский, — вмешалась Хельга.

- Сеньора, это был не испанский. Это был язык, на котором больше никто не говорит, индейский, толтекский.

- Вы знаете?

- Всего лишь несколько песнопений, религиозных песен; язык не знаю. Мои предки были тольтеками.

- Толтеки… — задумался Бертель. - Насколько мне известно, тольтеки — народ ещё древнее, чем ацтеки, которых вы увидите завтра в фильме. Там же вы увидите и Монтесуму.

- Знаю, все мне так говорят. Но, профессор Хубер, простите, что приходится вас поправлять. Великого короля зовут Моктесума. Испанцы неправильно перевели его имя.

- Моктесума. Видите ли, это было для меня новостью. Я благодарен. Уверен, у нас ещё будет много возможностей воспользоваться вашими знаниями.

***

Когда фильм о Теночтитлане закончился, Гонсалес сидел молча и замкнуто. Бронзовый оттенок его лица изменился, потускнел; Бертель подумал, что понял его. Прошло некоторое время, прежде чем он поднял взгляд, словно вернувшись издалека. - Жертвоприношение юности…» — сказал Бертель.

- Сегодня люди этого не понимают, — ответил Гонсалес.

- Испанские каравеллы…» — снова начал Бертель.

Вдруг глаза Гонсалеса вспыхнули. - Наш народ, — сказал он, — вот как погиб тогда наш народ. Хороший, храбрый, трудолюбивый народ.

- А Моктесума?

- Сэр, — сказал Гонсалес, — он был больше, чем король, он был больше, чем человек.

Он по-разному отреагировал на фильм о далёкой планете. Его буквально распирало от любопытства и сочувствия. Особенно оживился он, когда начались сцены в зоопарке. Несколько раз он что-то выкрикивал, а ещё чаще хлопал в ладоши. Его завораживали дельфины. Он не хотел признавать, что знакомые ему животные, эти - мальчики, как он выразился, живут не где-то на Земле, а в далёком космосе, или, точнее, жили там, во времена ацтеков.

- Дельфины там, на той чужой планете, никто не знает, где и почему. Он с отвращением покачал головой. Эта мысль глубоко тревожила его.

Неудивительно, что он проводил дни и ночи в студии звукозаписи, слушая плёнки, скрип и щебетание дельфинов, а также комментарии астронавтов. Он никогда не останавливался. Он часто просил звукорежиссёров менять скорость, то быстрее, то медленнее, то ещё медленнее; он вслушивался в звуки, словно охотник в лес; его блокнот был полон записей.

Когда Амбрасян попросил его изложить комиссии свои впечатления, мысли и мнения, тот с готовностью согласился. Бертель был поражён тем, насколько уверенно смотритель зоопарка из Флориды выглядел среди профессоров. Наивный, подумал он, в чём-то загадочный, но обладающий природным достоинством... Спокойная манера Амбрасяна, безусловно, способствовала тому, что он свободно и уверенно высказывал то, что открыл и что его волновало.

- Дамы и господа, — начал он. Сходство между языком астронавтов и звуками, издаваемыми дельфинами, – в отличие от профессора Лилли, я не верю, что у дельфинов есть полноценный язык; в противном случае они были бы своего рода людьми – сходство, безусловно, поразительное. В лингвистической лаборатории мне объяснили, что дельфины произносят некоторые звуки не точно, если можно так выразиться, а скорее размыто, словно говорят на иностранном языке только на слух. Я заметил кое-что ещё. На мой взгляд, существует лишь несколько звуков, которые действительно можно было бы связать с языком астронавтов, для которых, следовательно, можно говорить о сходстве. Я прослушал всё по несколько раз; записи из Одессы соответствуют моим впечатлениям от Сент-Томаса и Марин-Лэнда.

В языке астронавтов есть слово или звуковой паттерн, который звучит так: ишичоатль. У дельфинов я обнаружил скрипучий щёлкающий звук, который при воспроизведении на более медленной скорости звучит так: ихшaтль. Дельфины издают этот звук. Скрип раздаётся довольно часто. Никакое другое слово, если это вообще слово. - Должно быть, оно так напоминает язык астронавтов, как это - Ихатль. Так что это может быть один и тот же термин. Теперь я знаю слово из языка тольтеков — это Ихтоатль. А вы знаете, что Ихтоатль означает по-английски? Рыба.

- Рыба?

- Рыба!

- Это открытие…

Амбрасян попросил тишины. мистер Гонсалес, безусловно, ответит на все вопросы по мере своих возможностей. Просто помолчите, пожалуйста, чтобы мы могли продолжить.

Гонсалес поблагодарил армянина вежливым поклоном. - Дамы и господа, — сказал он, — разве не очевидно, что слово - рыба» очень часто встречается в - разговоре» дельфинов, когда они, как мы говорим, - разговаривают»? Но как происходит эта трансформация: Ишичоатль, Ихтоатль, Ихатль? Наверняка это что-то значит.

- И вы не нашли никаких других сходств, каких-то родственных связей, так сказать?» — спросил Амбрасян.

- Нет. Я ещё не всё подробно сравнил.

- Тольтекский, или, скорее, ацтекский, всегда напоминал вам язык дельфинов, или что придавало вам наивности, когда вы декламировали тольтекские гимны вашим дельфинам в - Маринленде»?» — спросил профессор Шварц.

Гонсалес молчал. Бертель начал терять терпение, пока мексиканец смотрел перед собой; неужели он не хотел отвечать? Наконец мексиканец взял себя в руки.

- Я дельфинихе Симо декламировал гимны, смысла которых сам не понимаю, — тихо сказал он. - Некоторые из её звуков напомнили мне старые песни, которым меня научил дед. Вот и всё.

***

- Ничего не поделаешь, кажется, мексиканец знает больше, чем говорит. Шварц откинулся на спинку стула и поблагодарил Сюзанну за чашку чая.

- Я не хотел поднимать эту тему в конференц-зале, чтобы не смущать его.

Амбрасян согласился с ним; Они сели небольшой группой, чтобы обменяться мыслями о смотрителе зоопарка из Флориды.

- У меня сложилось такое же впечатление, — признался Бертель, — по крайней мере, мне показалось странным, что Гонсалес так разнервничался, узнав, что я интересуюсь сказками и легендами. Он задавал вопросы, буквально сжимал меня и постоянно требовал подтверждения, что я никогда не интересовался южноамериканскими легендами и мифами. К сожалению, это правда; видит Бог, мне нелегко в этом признаться. То, что оскорбляет одного, другому смешно: ему это, похоже, доставляло облегчение.

- Что это за человек, декламирующий дельфинам религиозные стихи на затерянном индейском языке! Вы видели его в фильме - Теночтитлан»? Когда появился Монтесума, или Монтесума, он содрогнулся и украдкой поклонился ему. Спустя пятьсот лет! - Шварц покачал головой.

Амбрасян сказал: - Ему нужно сначала привыкнуть и завоевать наше доверие. Возможно, он действительно знает больше. Нам нужно попросить его записать гимн, смысла которого он, по его словам, не понимает, но который, надеюсь, он сможет перевести. Я поговорю с ним завтра. Возможно, нам удастся уговорить его сделать это.

***

Гонсалесу пришлось преодолеть серьёзные препятствия, особенно в отношении перевода, но в конце концов он согласился записать гимн, который запомнился ему лучше всего.

Хубер, Шварц и Амбрасян были разочарованы. Они ожидали сенсационного сходства в звучании. Декламация мало напоминала язык астронавтики и ни в малейшей степени не напоминала язык дельфинов. Даже при ускорении записи впечатление сохранялось. Нужно было обладать очень острым слухом и годами практики с дельфинами, чтобы уловить сходство, как это сделал Гонсалес со словом - Ишичоатль.

Перевод, представленный мексиканцем, вызвал больше внимания и сочувствия.

Гонсалес извинился, сказав, что он не поэт и не священник, и не знает некоторых слов, так что стихотворение представляет собой лишь фрагмент. Перевод гласил:

Море, вечная вода,

из которой происходит жизнь,

Море, согретое божественным солнцем,

где резвятся рыбы и волны бьются о берег,

Море, ты приближаешься...

Придите, друзья, поговорите с белым богом, раздвиньте волны... Придите... играйте... берег, пусть раздаются голоса, голоса богов...

говорите, голоса Звёзды...,

Я посылаю вам рыбу,

Хозяин зовёт вас.

***

- Не знаю, каких слов здесь не хватает, — объяснил Гонсалес. - Мой дед знал гимн только в таком виде.

- Кто, по-твоему, эти - друзья»?» — спросил Хубер. - Рыбаки на берегу или дельфины? Возможно, ты подозревал что-то подобное — иначе разве ты не прочитал бы этот самый гимн дельфину?

Гонсалес помолчал немного, а затем ответил: - Я уже говорил, что декламировал стихи только потому, что издалека они напоминали мне звуки дельфинов.

- Дорогой друг, — вмешался Амбрасян, — мы слышали гимн на древнем языке толтеков, и, поверьте, у меня наметанный слух. К сожалению, должен отметить, что между тем, что вы нам говорили, и кряканьем дельфинов или даже языком астронавтов практически нет никакого сходства. Поэтому вопрос доктора Хубера не был бы таким уж неразумным, не так ли?

Гонсалес не ответил. Амбрасян продолжил, на этот раз более настойчиво: - Пожалуйста, расскажите нам всё, что вам известно, даже если вы считаете, что вам не дозволено что-то говорить. История дельфинов и астронавтов касается не только вас; теперь она принадлежит всему человечеству.

- Мне также кажется, что вы прочитали этот гимн дельфинам из-за его содержания, а не из-за сходства со звучанием, — сказал профессор Шварц. - Если - друзья» здесь — дельфины, то это песня, адресованная дельфинам, призывающая их плыть к берегу и говорить с белым богом, как и было сказано.

Мексиканец резко ответил: - Я рассказал вам то, что знаю. - Пепе, — вмешался Уилер, — я вам не верю. Вы наверняка знаете больше. Подумай, насколько ты можешь нам помочь.

Гонсалес покачал головой.

- Что ж, возможно вы правы, — согласился Бертель. - Но вы, конечно, тоже об этом думали. Если подозрения профессора Шварца верны, не считаете ли вы, что мы должны сделать вывод, что этот белый бог мог говорить с дельфинами, на дельфиньем языке или даже на языке астронавтов? Но кто этот белый бог? Не расскажете ли вы нам?

При последних словах Бертеля лицо Гонсалеса выразило крайнее удивление.

- Откуда вы знаете, что белый бог понимал язык дельфинов?

- Значит, мои подозрения верны, — вмешался Шварц.

Гонсалес посмотрел на него. Он кивнул; словно вынужденный, он сказал:

- Я не могу говорить об этом, я дал клятву.

Клятва? Никто не знал, что ответить; все оказались на пороге тайны. Что за люди остались, какие связи с временами и вещами, которые считали мёртвыми и забытыми!

Амбрасян первым нашёл слова: - Клятву нужно чтить, — многозначительно пояснил он. - Все это понимают. Но бывают ситуации, когда клятва теряет смысл. Если, например, кто-то хочет защитить место, где спрятано сокровище, клятва хранить тайну теряет смысл, как только другие уже нашли сокровище. Или, если опасность, от которой человек поклялся что-то защищать, больше не существует, клятва также перестаёт действовать. Задумывался ли ты, имеет ли твоя клятва хоть какой-то смысл сегодня?

Гонсалес сидел, наклонившись вперёд, закрыв лицо руками. Он молчал.

О чём он думал, о чем молился?

В какое время мы живём, подумал Бертель. Одни исследуют космос, с лёгкостью срывая одну за другой завесу с лица вселенной, а вот кто-то сидит в страхе перед мёртвыми богами.

После мучительно долгих минут Гонсалес опустил руки и посмотрел на Амбрасяна. Уголки его губ дрогнули. Но глаза были широко раскрыты, казались ясными и спокойными. - Вы правы. Это бесполезно. Они так много знают. Да, друзья — это дельфины.

Гонсалес продолжил: - Я пытался докопаться до их тайны с помощью гимна. Я хотел, чтобы они меня поняли. Я ни с кем об этом раньше не говорил и ничего не добился. То, что я сказал здесь перед вами, — это всё. Вся правда. Белый бог? Мой род — это род амаутас, учёных, в которых передавались священные песнопения, и которые умели завязывать и читать наши кипу, узловатые верёвки.

- Кипу, — спросил Бертель, — насколько мне известно, существовали у инков в Перу? Вы толтек, не так ли, значит, вы из Мексики?

Пепе Гонсалес улыбнулся. Его прежняя дружелюбная улыбка вернулась; раскрыв свой секрет, он казался расслабленным, почти весёлым. - Профессор Хубер, это правда, но у нас до появления пиктографического письма были и Кипу. К сожалению, я не могу расшифровать ни Кипу, ни пиктографическое письмо. Я последний потомок большой, разветвлённой семьи. За исключением нескольких гимнов, я не знаю никаких традиций тольтеков. Мой дед знал гораздо больше песнопений, но так и не научился писать, поэтому не смог их записать. Я также спросил его о белом боге. Он ответил мне, но только после того, как я поклялся никогда не раскрывать его имени и читать гимн только дельфинам.

Теперь я нарушил половину клятвы, потому что считаю, что моя тайна больше не является тайной. Белого бога зовут Кецалькоатль, Зелёный Пернатый Змей.

Он открыто посмотрел в лицо Амбрасяну и остальным и улыбнулся. - Вот и всё. Больше я ничего не знаю.

Амбрасян сказал: - Мы благодарим сеньора Гонсалеса за оказанное нам огромное доверие. Мы благодарим его не только от нашего имени. Теперь мы знаем, что гимн был обращён к дельфинам и что этот Кецалькоатль, так его звали, хотел поговорить с ними или действительно говорил с ними на берегу моря. Это я понял из ваших слов.

Гонсалес подтвердил это.

Кецалькоатль? Бертель вспомнил, как читал, что ацтеки в год высадки Кортеса ожидали возвращения бога Кецалькоатля, и что завоевание испанцев стало таким лёгким, потому что индейцы верили в него как в белого бога. Теперь этот бог как-то связан с дельфинами...

Голос Амбрасяна оторвал его от раздумий.

Армянин предложил профессору Хуберу воплотить образ этого белого бога вместе с сеньором Гонсалесом; это было бы стоящим делом. - Согласны?»

- Без вопросов, — ответил Бертель.

***

Бертельу не составило труда подружиться с маленьким мексиканцем. Гонсалес перестал бояться незнакомой задачи; поначалу он не раз спрашивал, чего Бертель хочет от него, ведь тот всё равно ничем не мог помочь. Но он был умён, и его знание испанского оказалось бесценным, поскольку большинство текстов о завоевании Мексики были опубликованы в Мадриде.

Однако это была лишь одна сторона их сотрудничества.

Бертель с многообещающим видом попросил Амбрасяна и Шварца уделить ему час. На столе, вокруг которого они сидели, стоял магнитофон. Бертель сказал: - Слушайте внимательно, дорогие коллеги, и ничего не спрашивайте; я придаю огромное значение вашему беспристрастному суждению. - Затем он нажал кнопку, и запись началась.

Голос. Незнакомый язык, верно? Голос показался Шварцу знакомым издалека, но язык? Он звучал почти как астронавтический — может, это был один из комментариев, только в замедленном темпе?

Запись была короткой. Хубер нажал ещё одну кнопку.

- А теперь слушайте внимательно, — сказал он. Теперь звуки стали выше и ярче, ещё больше напоминая щебетание из - Лунного доклада. Но некоторые из них также напоминали записи дельфинов Конькова.

Амбрасян первым спросил: - Что это, Хубер? Вы что, тайно изучали астронавтическую музыку? Голос мне кого-то напоминает, но я никогда не слышал слов.

- Думаете, это астронавтическая музыка? Очень хорошо, отлично, это то, что я и хотел услышать, — ответил Бертель. - Одно это не так: вы слышали слова, пусть даже на двух разных языках.

- Чёрт с ним, давай, говорите! — крикнул Амбрасян.

- Это, — сказал Хубер, — гимн, который был произнесён дельфинам, на этот раз не на тольтекском или в переводе на английский, а на языке богов, тайном языке амаута, жрецов-ученых. Говорит Пепе Гонсалес, индеец-тольтек.

- Вам придётся объяснить это подробнее, — сказал Шварц.

- Вот почему я пригласил тебя сюда. Это вы, Амбрасян, сказали, что Гонсалес должен постепенно завоевывать доверие и что к клятве нужно относиться серьёзно. И то, и другое произошло. Когда он впервые прочитал гимн, он не сказал нам всей правды. Несмотря на все его заверения, так оно и есть... Он колебался, может ли он довериться нам полностью; прежде всего, он заботился о том, чтобы сохранить в тайне от нас свои знания языка богов. Когда он постепенно понял, что мы на пути к анализу языка богов, что у нас даже есть кинозаписи богов — я вспоминаю его поведение во время съёмок фильма - Монтесума, — его недоверие, пусть и постепенно, улетучилось. Только наше более тесное сотрудничество в прояснении образа Кецалькоатля позволило ему однажды раскрыть мне последние детали. Что гимн дельфинам был написан на языке богов, тайна. Тот факт, что текст написан древнемексиканским жрецом, на мой взгляд, является достаточным доказательством тождественности этих богов инопланетным астронавтам.

- Вы неплохо справляетесь, — ответил Амбрасян. Он зашагал по комнате быстрым шагом. - Неужели мы должны поверить вам, что древнемексиканские боги были астронавтами с чужой планеты? И, возможно, после приземления им было поручено выяснить, что стало с дельфинами, которыми они манипулировали?»

- Да, — сказал Бертель, — - именно так, я это вижу. Гипотеза Конькова идеально вписывается в гипотезу Губера.

- Этот Кецалькоатль, что с ним?» — спросил Шварц.

- Предлагаю доложить об этом всей комиссии в Москве. Пройдет какое-то время, прежде чем я буду готов.

***

Запись, гимн дельфинам на древнем языке богов закончилась; Бертель продолжил свой доклад: - Основываясь на всём этом, мы должны предположить, что астронавты высадились в Центральной Америке около 900 года н.э. В любом случае, по моему мнению, легендарная фигура тольтекского бога Кецалькоатля, чьё рождение, или, скорее, появление, как говорят, относится к 895 году, свидетельствует о попытке с помощью внеземной, высокоразвитой культуры деликатно открыть новые возможности для тех, кто жил на нашей планете в то время, оказать помощь в жизни, не вмешиваясь, конечно, в законы развития. Достаточно вспомнить поразительные астрономические познания ацтеков и майя, высокую точность календаря и стремительное развитие сельского хозяйства.

Хельга сидела среди учёных и слушала. Это был тот же зал Академии в Москве, где Бертель тогда представлял свою теорию карликов, те же мерцающие графины с водой, тот же потемневший портрет Ломоносова на стене, и всё же сегодня зал казался ей другим, более ярким в свете, каким-то более радостным. Как билось её сердце, когда они с Бертель впервые переступили этот порог; всё, что произошло с тех пор, что они разделили, пережили и обрели вместе, не только в новых взглядах и перспективах, но и в дружбе; теперь Бертель снова стоял за этой кафедрой, профессор, член-корреспондент Академии, излагая свои взгляды. Какие взгляды, какие прозрения по сравнению с прежней теорией гномов! Он сформулировал её в одиночку, часто отчаиваясь в себе, и требовалось немало мужества, чтобы представить её в этом зале. Река, подумала она, текущая мощно и гордо. Неужели она сама из себя выработала всю свою воду? Сотни ручьёв и притоков, множество ручьёв, стекавшихся к ней из разных краев и вливавшихся; она несла их воды с собой, и теперь она была так просторна...

Бертель заговорил. - Ацтеки называли эту эпоху „Золотым веком“, — услышала она его голос. - Человеческие жертвоприношения в Перу и Мексике, которые так ужасали Европу в XVI веке — сегодня мы задаёмся вопросом, насколько это оправдано, — задокументированы лишь спустя сто лет после Кецалькоатля. В его время богам приносили цветы и фрукты. Кецалькоатль также является белым богом дождя; он умел предсказывать погоду — кстати, параллель с историями о гномах, как вы помните. Несомненно, к концу IX века в культурах Центральной Америки произошёл ранее необъяснимый скачок. Мексиканский археолог Педро Армильяс уже указывал на это в последние годы XIX века.

Здесь он остановился и отпил из стакана. Никто в комнате не пошевелился.

Американец Уильям Х. Прескотт пишет в своей, ставшей уже классической, книге - Кортес покоряет Мексику» (цитирую): - Кецалькоатль, этот обожествлённый культурный герой, первый жрец и первый художник – если можно так суммировать разнообразные традиции – согласно ацтекским источникам, перед смертью пообещал вернуться тем же путём, которым прошёл, в год, называемый - Один Тростник, по названию года его рождения. - Один Тростник» – так назывался год прибытия испанцев, и они пришли с обещанного направления и были бородатыми, поскольку Кецалькоатль изображался как бог-творец! Кецалькоатль, зелёноперый змей, – бог и культурный герой с древних времён. Для тольтеков пернатый змей был символом небес, и легенда привела этого бога в Толлан. Там правил миролюбивый мудрый жрец-принц. Но он покинул Толлан и отправился через море в - страну чёрно-красной земли, то есть в Майяленд. Там он сгорел дотла, но его сердце вознеслось к небесам утренней звездой. Майя называют Кецалькоатля Кукумац, что буквально означает - зелёноперый змей. — Конец цитаты, — сказал Бертель. Он откашлялся и попытался прочесть выражения лиц слушателей. Они сидели и смотрели на него так, словно могли вынести всё, только не сейчас. Итак, у нас уже есть связь между Мексикой и майя на Юкатане. Есть ещё более интересная параллель, на которую мне указал наш друг Пепе Гонсалес. Как вы все знаете, древнее Перу, государство инков, было первым крупным государством с примитивными социалистическими чертами, централизованной экономикой, основанной на накоплении запасов. У инков также есть легенда о своём первом правителе, которую я хочу вам прочитать: - Когда наш отец, бог солнца, увидел положение людей (они жили как дикие звери), он почувствовал к ним сострадание и милосердие. Поэтому он послал с небес на землю одного из своих сыновей и одну из своих дочерей, чтобы научить людей почитать и поклоняться нашему отцу, богу солнца. Эти двое также должны были дать им правила и законы, по которым они могли бы жить разумно и цивилизованно; они должны были научить их жить в домах и общинах, обрабатывать землю, выращивать зерновые и зерновые, разводить скот, чтобы разводить стада и пользоваться плодами своего труда, как разумные существа, а не как животные. Так гласит легенда. Вождя этих инков звали Манко Капак, что означает - Сын Солнца. Он основал город Куско, а год его появления назывался - Одним Тростником.

Люди наклонялись друг к другу, переговаривались, прикрываясь руками, большинство нетерпеливо смотрели на него. Итак, вперёд, вперёд.

- К сожалению, всё не так просто, поскольку известны две даты легендарного года - Одного Тростника. Эта дата в Мексике и на Юкатане, то есть у ацтеков и майя, совпадает и соответствует 895 году нашей эры. Год - Одного Тростника» по календарю инков — 947 год. Более того, в легендах инков нет упоминаний о возвращении или обожествлении Манко Капака. Осмелюсь заключить из дошедших до нас фильмов и высадки в Монголии, что в следующем году - Одного Тростника, а именно в 1519 году, не только испанцы высадились, но и Кецалькоатль действительно вернулся. Теперь также становится ясно, почему первая экспедиция с Луны привела в Мексику; факт, который я раньше считал совпадением.

На этом он завершил свою речь. - Я хотел бы утверждать, что около 895 года в Мексике высадилась крупная внеземная экспедиция, которая оставалась там несколько лет, если не десятилетий, оказала влияние на культуру, а также отправила экспедиции на Юкатан и в Перу и оказала там аналогичное воздействие. Члены экспедиции, должно быть, также были обеспокоены дельфинами в Мексиканском заливе, как это доказывает гимн. Они объявили о новой высадке в 1519 году, которая, как мы знаем, тогда и состоялась. Мы даже знаем, что космический корабль астронавта отправился на восток через Атлантику в то время, когда, как говорят, утренняя звезда сияла над морем особенно ярко. Не берусь сказать, носил ли руководитель экспедиции имя Кецалькоатль или его просто так называли толтеки. В любом случае, несомненно, что белый бог дождя был исторической фигурой, что Кукумац, Манко Капак и Кецалькоатль были если не одним и тем же человеком, то, по крайней мере, астронавтами в одной экспедиции. Это кажется неопровержимо доказанным. И дельфины, с их языком, похожим на язык астронавтов, направили нас на этот путь. В этом смысле зона молчания наконец-то заговорила.

После этих слов он слегка поклонился Уилеру, который присутствовал на конференции в качестве гостя вместе с Сахаровым и Коньковым. Амбрасян встал и поблагодарил профессора Хубера за, как он выразился, его сенсационную лекцию. Он отметил уникальность их открытия: - Без Хубера не было бы карликов, — сказал он, — без Кириленко не было бы отчёта о Луне, без Уилера не было бы зоны молчания, без Евы Мюллер не было бы найденного Хубера, а без Гонсалеса не было бы расшифрованного гимна. - Если это не международное разделение труда, друзья и товарищи! Поднимем же бокалы за великое сообщество, за нашу космическую работу!»

Он пустил по кругу коньяк, и, поднимая бокал для традиционного тоста, Коньков задумчиво, но, по крайней мере, достаточно громко, чтобы большинство услышало, произнёс: - И я верю, чёрт возьми, что зона молчания когда-нибудь заговорит с нами.

Амбрасян был так удивлён, что поставил бокал обратно на стол. - Я правильно расслышал, товарищ Коньков?» Он поднял кустистые брови. - Вы сами выдвинули гипотезу, и, думаю, верную, что зона молчания, хотя и молчала, тем самым вновь указала нам на диалектику в работе биоинформации — или я ошибаюсь?»

Коньков, только сейчас заметив, как он оказался в центре внимания, немного смутился. Он встал со бокалом в руке. - Да, конечно, товарищ Амбрасян, — сказал он. - У меня всё прошло так гладко, слишком гладко, понимаете?

Как в сказке. У меня в голове не укладывается: зачем они имплантировали дельфинам на той чужой планете передатчики, которые мы знаем по фотографии? Я что-то нащупал, но, пожалуйста, пока не хочу об этом здесь говорить. Хочу только одного: снова поэкспериментировать, на этот раз основательно, с Хойти, Тойти и преобразователем абстракций. Дайте мне немного времени, и тогда я представлю подробный план.

Лицо Амбрасяна всё ещё выражало изумление. Сахаров рассмеялся и крикнул в зал: - Несмотря на это, а может быть, именно поэтому, давайте выпьем коньяку, поднимем бокалы за неутомимость молодого поколения исследователей, за то, чтобы они никогда не ленились и не уставали!