Потому что ты любишь ненавидеть меня: 13 злодейских сказок [антология]

Виктория Шваб. Посмертный звон

Смерть – отрок с карими глазами.

Отрок с босыми ногами и ободранными коленками, и на рубахе не хватает пуговицы.

Отрок с волосами цвета меди и ресницами, порхающими как облака.

Идет дождь, когда он просыпается на дне колодца.

Он лежит, свернувшись, на боку, собранный в бутон, как увядшая роза, и тело его шуршит точно сухая бумага, когда он распрямляется и опирается спиной о покрытую мхом стенку из камня. Он вдыхает, и затхлый воздух двигается в проснувшихся легких, пульс – тихое тап-тап в недрах шторма, когда он вытягивает руки, ловя капли дождя.

У Смерти красивые ладони – одна из плоти, на другой только кости, и бусинки из воды оседают на пальцах, сочатся меж суставов.

Он смотрит вверх глазами цвета сырой земли.

Он видит свое отражение, но не в колодце, поскольку тот пуст, а в тех лужицах, где вода собирается после дождя. Его глаза выглядят так, словно не принадлежат ему, хотя на самом деле они – часть его существа, врезанные в лицо подобно дырам в коре старого дерева.

Молодое лицо.

Старые глаза.

Наверху дождь ослабевает, останавливается, превращается в туман, пока Смерть встает на ноги. Он не знает, как долго он спал – часы? дни? недели? – но сейчас он проснулся, он замерз и он голоден.

Не тем голодом, какой можно утолить картошкой с тушеным мясом – он имеет знание о том, что это, но в то же время ничего не знает о подобной вещи – нет, целеустремленным голодом, что ощущается как нехватка мозга в костях, крови в венах, и заставляет сердце нервно дергаться от вожделения.

Смерть проснулся, и это значит – он голоден.

Он голоден, и это значит – он проснулся.

Он медленно, но без остановок выбирается из глубокой дыры колодца, пальцы находят щели и выбоины. Он перекидывает тонкие ноги через ограду из камней, и некоторое время сидит, оцепенев, на одном из валунов.

Это прекрасно – быть проснувшимся.

Мир за пределами колодца вновь изменился.

Он меняется всегда – один день, когда Смерть выбирался наружу, он обнаруживал, что листья зелены, а в следующий раз они начинали опадать. Чаще всего он просыпается зимой, видит голые деревья, голые деревья, голые деревья целыми днями.

Лето проходит в затянувшемся сне.

Сегодня воздух прохладный и сырой, с яркими весенними нотками.

Он лениво покачивает ногами, постукивая босыми пятками по камням, поросшим мхом. Он знает, что он не единственный, что он Смерть этого места, с его круглыми холмами и обрывистыми утесами, ветром как музыка и старым колодцем. Холмы разбросаны всюду, в одной стороне за ними прячется море, с другой виден лес, и там, в тумане прячется небольшой городок. Дальше и дальше разливается ожидающий мир.

Нечто сжимается в его груди. Голодное сердце.

Его ноги ступают на траву, и та начинает вянуть.

Земля вновь позеленела, исчезли голые пятна там, где он ступал в прошлый раз. Недели назад. Или, может быть, месяцы.

Поначалу он пытается шагать по камням.

Его походка нетороплива, его шаги ленивы, но расстояния умирают под его ступнями. Он ставит ногу на склон холма, а другую в поле, одну на поле, а вторую в лесу, одну в лесу, а другую на окраине городка.

Он делает очередной шаг, но сдвигается совсем чуть- чуть, обычным способом.

Так Смерть узнает, что он близко к цели.

Городок – на деревянных знаках красуется имя «Фаллоу» – просыпается вокруг, мужчины и женщины выходят из домов, сливаются в потоки тел, текущие к церкви.

Он стоит посреди площади и осматривается, жужжа под нос знакомую мелодию. Слов он не помнит, как и того, помнил ли он их когда-нибудь.

Он – это камень в реке. Остальное течет мимо.

Смерть ввинчивается в толпу, засовывает руки – одна из плоти, другая из кости – в карманы рваных штанов. Шагая по аллее, он играет сам с собой в игру, пытаясь определить, кто будет на этот раз: старик с корзиной хлеба, молодая мать, что тискает ладошку сына, девочка, прыгающая на плечах отца.

В прошлый раз была зима, и жизнь мужчины закончилась во сне.

До этого – двое мальчишек, упавших с утеса.

А до этого он не может вспомнить, он потерял даже след порядка во встречах, лицах, именах. Они лишь пятнышки света в его памяти, крохотные вспышки тепла.

В сером небе колокола церкви начинают звонить.

Девочка пищит, когда отец подбрасывает ее.

Мальчик начинает плакать.

Старик кашляет.

Смерть следит за всеми, и его костяная рука ноет.

Дева сидит на плоском могильном камне.

Мир все еще промокший после шторма, и сырость отбирает цвет у ее юбки и студит ноги, но дева никогда не слышала, чтобы кто-то растаял под дождем. Простудился – да, но ее кровь всегда горяча, словно нагревшиеся на летнем солнце валуны.

– Разве это правильно? – спрашивает она, водя по камню пальцами.

Так она размышляет куда чаще, чем обычно, думая наполовину в собственной голове, наполовину вслух, танцуя между тем и другим подобно скачкам с камня на камень во время отлива, и это заставляет ее отца выходить из себя. Но как она понимает, мертвым все равно, они не видят разницы, и слышат ее в любом случае, произносит она слова в уме или делает это языком.

Дева находит занятие рукам, она плетет венок из полевых цветов – сегодня день весеннего празднества, когда девочки и девушки становятся Майскими Королевами, а мальчики и юноши превращаются в Лесной Народ, и ждут на опушке, глядя через заросли. Высокая трава вокруг могилы негромко посвистывает под ветром, и она воображает, что это мама, просит дочь спеть.

Она вслушивается несколько мгновений, подбирая мелодию, потом сбрасывает обувь и гудит себе под нос, пока не отыскивает то, что нужно.

– Я встретила парня с большими карими глазами! – поет она, ее пальцы свивают листья и стебли. – Он пришел ко мне в мечтах. Он самый красивый из всех, кого я встречала, и самый милый из тех, кого я знаю. Я узнала его по улыбке, я узнала его по шагам, и я должна была понять, что мне пора бежать...

– Грейс! – зовет ее отец из дома, и она спотыкается, теряет мелодию.

Она может представить, как он стоит там, осматривая сад, косится в сторону поля, бросает взгляд в сторону утесов, как будто она такая дура, что может отправиться туда в сырую погоду.

И на мгновение она думает, не пригнуться ли, не прижаться ли всем телом к могиле матери. Позволить отцу осмотреться, махнуть рукой и отправиться в церковь в одиночку. Она размышляет, взвешивает, но поступает иным образом.

Она кладет венок на могильный камень – все равно он предназначен матери – и поднимается, вырастает, словно трава.

Церковные колокола начинают звонить.

Если подойти ближе, они сбиваются и брякают, но издалека их песня звучит сладостно и монотонно.

– Мы опаздываем! – рычит отец.

Она забегает в дом босиком, и он обреченно и устало вздыхает, глядя на дочь, на ее заляпанное грязью белое платье.

Грейс полагает, что Богу нет дела до небольшого пятнышка.

Они не замечают его босых ног.

Они не замечают его сырой одежды.

Они не замечают того ледяного ветерка, что вьется вокруг него – и даже если вдруг замечают, то это длится недолго. Взгляды пролетают мимо. Умы скользят прочь.

Люди – особенные существа, они умеют видеть только то, что хотят, и в упор не замечать того, чего не желают.

Смерть идет среди них по городку. Изучает лица в поисках света.

Пылающий ореол, подобно тому, что дрожит над угасающим поленом, кидая вверх снопы искр, излучая тепло и порождая оранжевые огоньки.

Именно по нему Смерть узнает, кого взять за руку.

Пальцы костяной ладони сгибаются.

Он жаждет этого тепла, того приятного момента, что наступает, когда они погибают, и он забирает жизнь – все, чем они были, все, что они есть, все, чем они когда- либо будут – принимает в ладони, точно раненую птицу, а затем отпускает.

Белая церковь – забавное маленькое здание.

Смерть не заходит внутрь.

Он стоит у дверей, напротив священника, и наблюдает, как мимо шагают прихожане. Лицо за лицом. Жизнь за жизнью. Ни один из них не готов к уходу.

Он вздыхает, когда поток людей иссякает.

А затем случается нечто забавное.

Священник поворачивается и замечает его.

– Ты идешь, сынок? – спрашивает он.

Смерть отвечает теплой улыбкой:

– Не сегодня.

Служба уже началась.

Отец бормочет что-то, пока они протискиваются к своей скамье.

Грейс складывает ладони, но по-настоящему не молится.

Она думает, что это смешно – провести утро в церкви, а вечер у костра, сначала читать молитвы, а затем швырять в огонь венки.

«Нужно оставить место всем, – говорила мама. – И для старых богов и для новых. Одни – это традиция, другие – вера».

Но когда она умерла, Грейс не пошла в церковь, не явилась на похороны.

Она отправилась к колодцу.

Вскарабкалась на холм к кольцу из валунов, к тому месту, где дыра в земле напоминала поставленную вертикально могилу, столь глубокую, что никто никогда не видел ее дна.

Столь глубокую, что она может достать до мира мертвых.

Когда отец не пьян, он говорит, что это все богохульство, что есть только небеса и ад, и Господь с большой буквы «Г». Но Грейс не придает этим словам значения, поскольку она видела участки голой земли под окном матери, словно отпечатки ног в траве, видела их и рядом с колодцем, и ощущала холод, приходящий снизу, и слышала доносящийся из колодца свист, напоминающий полузабытую песню.

«Верните ее!» – позвала она, и эхо от слов покатилось вниз, вниз, вниз по стенкам колодца, и когда звуки вернулись обратно, то оказались перемешаны и искажены.

Священник продолжает говорить, и Грейс позволяет взгляду соскользнуть к грязному окошку.

День стоит замечательный, и когда служба заканчивается, она выходит среди первых, выскакивает из дверей так, словно задерживала дыхание, а сейчас наполняет легкие воздухом и улыбается, ощутив на языке вкус наступающего лета.

Отец пойдет в таверну и просидит там до тех пор, пока его не выкинут.

Остаток дня принадлежит ей.

Прямо за церковью растет старый дуб, огромный, словно дом, и пространство вокруг ствола покрыто алыми бутонами, одеялом из цветов, которые зовут прощальными, поскольку они расцветают точно к самому концу весны.

Лужайка цвета заката. Цвета земляники.

Идеальный материал для венка.

Грейс отправляется к старому дубу, петляет меж выпирающими корнями, вступает в тень громадного дерева.

И останавливается.

Воздух, касающийся ее лица, холоден.

Алое одеяло цветов выглядит изношенным, кое-где в ткани виднеются прорехи.

Грейс ощущает, как мурашки бегут у нее по шее, словно кто-то наблюдает за ней, и, повернувшись, видит отрока с карими глазами.

Ее имя Грейс, и она охвачена огнем.

Языки ее жизни лижут воздух и испускают волны жара, и его замерзшая рука из кости сжимается в кулак внутри рваного кармана, и ноет, взалкав чужого тепла.

Если убрать пламя, то остается дева в белом платье с пятнышками грязи на подоле, личиком в форме сердца, что испещрено веснушками, непокорными светлыми прядями, выбившимися из косы, и глазами такими ярко-синими, что они пылают.

Он не может отделаться от чувства, что встречал ее ранее, или по меньшей мере видел детали ее внешности – глаза, волосы, – но он не может вспомнить, где.

Когда он делает к ней шаг, она отступает, бросив взгляд на его обнаженные ступни, туда, где его пальцы погружаются в почву, где крохотные алые цветы вянут и опадают под пятками.

Ее синие глаза сужаются.

Понимание.

Он думает, что они всегда знают, точно так же, когда тело знает, когда встает солнце, точно так же, как сердце знает, когда оно полно любви, как он сам знает, где искать свет, как взять его в руки и отпустить.

Он гадает, попробует ли она убежать.

Они иногда пытаются, особенно те, кто помоложе, а в последнее время и старики, но походка Смерти нетороплива, его шаги ленивы, но расстояния умирают под его ступнями, и он может настигнуть любого.

Только она не убегает.

Она стоит на месте, и пламя в ее глазах сильнее, чем огонь угасающей жизни.

– Уходи прочь, – говорит она, ее голос звучен и силен, в нем звенит упорство, но Смерть нельзя отогнать так просто.

– Нет, – говорит он, и его глотку саднит: давно она не рождала слов.

Молодой рот.

Старый голос.

Он вынимает костяную руку из кармана, но дева отворачивается от него и нагибается за цветами, выбирая те, что с длинными стеблями.

– Для праздника, – говорит она, будто эти слова что- то значат для него.

– Праздник, – отзывается он точно эхо.

– Это первое мая, – поясняет она, складывая цветы в подол. – Сегодня Бельтайн. Майская Королева и Лесной Человек, и огромный костер...

Нечто щекочет заднюю часть его разума, что-то похожее на воспоминание, но того, что именуют памятью, у него нет. Там, где она должна находиться, чернеет огромная дыра, разрыв, сделанный очень давно, или скорее колодец, глубокий и темный.

Края осыпались, но стенки круты.

– Я здесь не для того, чтобы посетить праздник, – говорит Смерть.

Дева плетет венок и отвечает:

– Я знаю.

Грейс заставляет пальцы двигаться, закончить работу, а отрок с карими глазами и старый дуб нависают над ней.

Она знает, кто он, без сомнений.

Узнает еще до того, как видит мертвые цветы у его ног, до того, как замечает лишенные плоти пальцы, до того, как он произносит ее имя.

Она узнает это точно так же, как мышь – изгиб кошачьего хвоста, нога – ненадежную опору, и дети – огонь.

Она узнает, поскольку она видела его один раз, уголком глаза, стоя у кровати матери.

Она узнает, и она пугается.

Ужас просыпается в ее груди, сердце лупит беги-беги- беги, едва не разрывая тело. Но мать говорила, что еще никто не сумел обогнать Смерть или дьявола, так что она остается на месте и убеждает себя, что на земле есть разные виды быстроты.

– Я не готова, – произносит она, ненавидя дрожь в собственном голосе.

Смерть качает головой:

– Это не имеет значения.

– Почему я? – спрашивает она.

– Я не выбираю.

– Сколько мне осталось?

Смерть не отвечает.

– Я хочу попрощаться.

– Нет, – говорит он.

– Я хочу увидеть, как взойдет солнце.

– Нет, – говорит он.

– Я хочу увидеть, как на небо выходят звезды. Потанцевать на опушке и бросить венок в пламя, отведать первых летних плодов, и еще...

Смерть вздыхает, закатывает карие глаза и говорит:

– Ты тянешь время.

– А ты нет? – огрызается она.

Поднимается ветер, и наверху скрипит ветка, пережившая слишком много сезонов, слишком много штормов. Грейс слышит, как треск распространяется сквозь древесину.

Нет, только не так.

– Грейс, – говорит Смерть, вытягивая руку, никакой кожи, даже мяса, лишь кости, и от одного взгляда ее начинает бить дрожь, и она может только смотреть в изумлении, удерживая внезапное, безумное побуждение вложить свою ладонь в его, ощутить гладкость и холод этих пальцев.

Ветка начинает трещать.

А затем милосердный девичий голос произносит ее имя, и она видит Алису Лори, что стоит на дороге.

– Иду! – кричит Грейс, и выбегает из-под сени дерева за миг до того, как ветка ломается и падает на ковер из алых цветов.

Она не оглядывается.

Смерть, хмурясь, смотрит на упавший сук, на пустую руку.

Дева, за которой он пришел, уже на полпути к дороге, не бежит, честно говоря, но быстро шагает туда, где ждет ее сверстница, почти такая же, только без пламени в глазах и вокруг тела.

Он вздыхает – будто зимний ветер качает сосульки – и отправляется следом, оставляя след из отпечатков, пятачков голой земли.

Когда он настигает Грейс, та снова в одиночестве, и он подходит вплотную и опускает костяную руку ей на плечо. Жаркое пламя облизывает лишенные плоти пальцы.

– Поймал тебя, – шепчет он, и она деревенеет, ожидая, должно быть, что все для нее закончится, но Смерть не действует подобным образом.

Рука за руку с жизнью – так это происходит.

– Ты мог бы отпустить меня, – говорит она, не отводя взгляда от дороги.

– Я не могу, – отвечает Смерть.

Дева выкручивается из его хватки и поворачивается, алый венок зажат в ее руках.

– Почему нет?

Вопрос царапает его разум. Он пытается вспомнить, что произойдет. И не может.

Знание тут, рядом, столь же монолитное, как и голод, и он не в состоянии ждать слишком долго. Он должен взять ее руку. Он должен взять ее жизнь.

Знание не выражено в словах, но оно здесь, внутри головы.

– Я не могу, – повторяет он, желая, чтобы она поняла.

Она складывает руки на груди, и Смерть слышит шум приближающегося экипажа. Слабый треск колес становится громче, одно из них явно разболтано.

И снова он протягивает руку:

– Грейс.

– Жизнь должна хоть чего-то, но стоить, – говорит она. – Что ты дашь мне за нее?

Экипаж одолевает поворот за ее спиной.

– А что бы ты хотела? – спрашивает он, хотя знает ответ.

– День, неделю, год...

Он качает головой.

– Твое время пришло.

– Тогда позволь мне им воспользоваться! Ты забираешь целую жизнь! Оставь мне хотя бы день!

Смерть взирает на деву.

Дева взирает на Смерть.

Он мог бы повалить ее, придавить к земле, сжать ладонь в своей, переплести костяные пальцы с живыми.

– Пожалуйста, – говорит она. – Ты должен мне это.

Смерть хмурится:

– Я тебе ничего не должен.

– Нет, должен! – рычит она, и тут налетает ветер, ерошит ей волосы, и он вспоминает.

Почему она выглядит такой знакомой.

Где он видел эти синие глаза, затуманенные болезнью, но такие же яркие, глядевшие поверх запавших щек с лица в форме сердечка.

Хрупкие женские пальцы, протянутые к его собственным.

И маленькая девочка за окном, волосы в свете луны кажутся белыми.

– Нет, должен, – на этот раз у нее хватает сил только на шепот, но он слышит каждый звук.

– Ты знаешь, на что это похоже? – спрашивает она. – В один миг терять так много? Можешь ты чувствовать печаль или горе?

Он пытается заглянуть в собственный разум, ощупывает его границы, но все, что там есть, находится за пределами его голода, и выглядит плоским, тусклым и тяжелым.

– Нет, – говорит она. – Конечно, не можешь.

Смерть взирает на деву. Он не знает, что сказать. Что сделать.

– Закат, – говорит он наконец. – У тебя есть время до заката.

Слезы текут по ее щекам, и это несмотря на то, что она триумфально опускает венок на голову.

– Пожмешь мне руку? – спрашивает он, протягивая костяную ладонь.

На это дева издает звук, столь же внезапный и тонкий, как птичий писк, качает головой и отворачивается.

«Это того стоило», – думает Смерть, отступая на обочину, уходя с пути несущегося экипажа.

Разболтанное колесо остается на месте.

– Зачем? – спрашивает он, когда она подает ему ботинки, которые Грейс стащила с крыльца Бобби Крэя.

– Некоторые люди оставляют следы из грязи, – говорит она. – А ты – из смерти.

Он сидит на низком заборчике, и натягивает ботинки, и они выглядят не более чем сшитыми вместе кусками ткани и кожи. Но когда он встает на ноги, и делает несколько осторожных шагов по траве, она не вянет.

Он удивляется, словно ребенок, впервые увидевший зеркало или радугу.

Она подает ему кожаную перчатку, и он несколько мгновений таращится на нее, и лишь затем натягивает поверх костяных пальцев.

– И последнее, – говорит она, поднимая зеленый венок.

Он опускает голову и позволяет водрузить эту штуку на свои рыжие волосы, но в тот момент, когда он ощущает прикосновение, листья и ветви чернеют и становятся хрупкими. И пусть он не может видеть, что произошло, он каким-то образом знает, и хорошее настроение соскальзывает с его лица.

– Не самая хорошая идея, – говорит Смерть, но этот день принадлежит Грейс, купленный и оплаченный ценой жизни, и она не отступает.

– Все в порядке, – говорит она. – Ты будешь изображать не эльфа, а падшего духа.

Вдалеке начинает играть скрипка.

Барабаны бьют монотонно, словно дождь.

Она берет Смерть за предплечье:

– Пойдем. Ведь мы не хотим опоздать.

Праздник расположился спиной к лесу.

Круг из навесов, раскрашенных красным и желтым, белым и зеленым, помост для музыкантов, пара сказочников и дюжина мужчин и женщин, продающих еду и напитки.

Весь городок здесь.

Смерть уже видел этих людей, как они этим утром шагали в сторону церкви. Тогдашняя процессия выглядела тихой, но сейчас они кричат и радуются, их головы увенчаны венками, а губы перемазаны смехом.

Смерть никогда не видел столько красок, столько жизни.

Солнце висит высоко, но мужчины тащат сухие деревья из леса, несут в поле, где внутри круга из валунов сооружают пирамиду из дров.

Кольцо из камней точно такое же, как у колодца, только здесь нет провала в темноту, лишь густая трава, и куски стволов, что скоро будут пищей огня.

И у всех девочек и девушек цветы в волосах.

И у всех мальчиков и юношей – короны из листьев.

И все счастливы.

– Здесь, – говорит Грейс.

Она дает ему дольку созревшего фрукта цвета солнечного восхода, и когда он откусывает, он вспоминает – смех, рука на его талии, губы, что касаются его кожи. К моменту, когда он глотает, кусочек памяти исчезает, растворяется так же быстро, как обрывок голубого неба меж штормовых туч, но тепло остается внутри, сладкое и сочное.

Кто-то начинает петь, и он узнает эту песню.

Он не имеет знания о ней.

Он не может вспоминать.

Но он может чувствовать то место внутри, где память и знание должны находиться, и когда Грейс подхватывает песню, он ощущает, как слова поднимаются в его собственном горле.

Женский голос несется над полем, старые песни о моряках и дальних странах, о сбежавших из дома девушках, такие песни, что звучали, словно ветер обрел форму и принялся завывать внутри костей Смерти. Эхо того эха, которое он помнит. Помнил. Вспышка в его разуме – другое время, другое имя, девушка, протянутая к нему рука.

А затем он моргает, и звезды памяти превращаются в огоньки, порожденные янтарным светом жизни, пляшущим вокруг Грейс.

И уже она протягивает ему руку и говорит:

– Потанцуй со мной.

И Смерть колеблется, но музыка расшевеливает нечто внутри, каждый аккорд дергает струны в его сердце, и когда она берет его за руку, он берет ее в ответ, и они крутятся, сначала медленно, затем все ускоряя и ускоряя движение, и между звоном струн и кругами он вспоминает – девушка, которую он подбросил в воздух, и желтый венок в ее волосах, скрипка и далекая песня, – но затем все это исчезает, и он вновь оказывается здесь, в этом теле, в его костях, в этой жизни, лишенной жизни, в уме, лишенном памяти, и он хочет найти дорогу назад, хочет увидеть лицо той девушки снова, хочет чувствовать больше, больше, больше.

Он смеется.

Это странный звук, точно запертое дыхание, это странное ощущение, будто свет в его груди, и он держится за него.

Они танцуют до заката.

До момента, когда на небо высыпают звезды и музыка останавливается, и рыжие волосы Смерти темнеют от пота, и капли блестят в ямочке над ключицей Грейс. Ее лицо пылает, а его выглядит ярким, живым, и в этот момент легко забыть, кто он такой, и представить, что он просто отрок с ресницами цвета меди и теплыми карими глазами.

Она видела, как он улыбается.

Она слышала, как он смеется.

Но в тот момент, когда они перестают танцевать, она вспоминает.

Он тоже помнит. Она видит это по его лицу, по изгибу пальцев под перчаткой.

«Еще немного, чуточку, – думает она. – Я хочу увидеть праздничный костер. Бросить туда свой венок. Это плохая примета, если не сказать «до встречи» весне».

– Грейс... – начинает он, но треск и шипение занявшегося пламени звучат точно другая, необычная музыка, и все движутся к ждущим поленьям, их двоих просто несет людским потоком.

Костер занимается медленно, трещит растопка под пирамидой, тянутся усики черного дыма.

Затем огонь с ревом оживает.

Смерть стоит, широко распахнув глаза, рядом с ней, и огонь танцует в его зрачках. Она протягивает руку и берет его ладонь, тщательно выбирая ту, что в кожаной перчатке.

Смерть закрывает глаза и купается в тепле.

Он понимает, что улыбается.

– Это делает тебя счастливым? – спрашивает Грейс.

Он не очень уверен, что правильно помнит значение слова «счастье», но затем она прикасается губами к его щеке, тепло столь внезапное и яркое, как от солнечного луча, прорвавшегося меж облаков.

Мгновение, и оно исчезает, но теперь его нет не так, как ранее.

Теперь есть память о нем.

Он хочет, чтобы она поцеловала его снова, хочет сам поцеловать ее, но она уже занята, тянется к венку из алых цветов в волосах.

Когда она снимает его, на лбу остается розоватобагровое пятно, и Смерть поднимает руку без перчатки и проводит большим пальцем над ее бровью. И она окаймлена светом, тот выбрасывает искры, подобные тлеющим углям, и когда она улыбается, он может видеть свет у нее во рту, и почти ощущает исходящий от нее жар.

Она срывает венок из мертвых листьев с его головы и бросает оба венка в пламя.

– Пойдем со мной, – говорит она, и в следующий момент тянет его прочь, прочь от костра и праздника, от поля, прямиком в лес.

Они продираются через заросли, Грейс впереди и Смерть шагом сзади, и он ощущает легкость в груди, и между шагами, когда ветер прохладен и ее голос сладостен, он забывает.

Забывает, что он Смерть, и что она пылает, и что исход у всего этого может быть только один.

– Грейс! – зовет он. – Давай помедленнее.

Он раздумывает, не пустится ли она в бега прямо сейчас, но они добираются до прогалины, и она останавливается, затаив дыхание, смотрит вверх, в черное полотнище неба, на прожилки из звезд.

И к тому моменту, как он добирается до нее, она ложится на спину, устраивается на покрытой мхом земле, чтобы смотреть на созвездия.

Смерть укладывается рядом, и мох становится хрупким и ломким под его спиной.

– Слушай, – шепчет она.

Лес столь же тих, сколь громок был праздник.

– Спасибо, – говорит он мягко.

– За что? – спрашивает Грейс.

«За танец весны, – хочет сказать он. – За вкус летнего фрукта и за тепло костра. Залитый светом звезд лес и память о той жизни, что некогда была».

Он быстро перебирает эти моменты, пытаясь удержать каждый, но они выскальзывают из пальцев.

Он чувствует, что холодеет, что дневное тепло потихоньку умирает, превращаясь в угольки в груди, и он голоден, и он устал, и это все продолжается слишком долго.

Он стягивает перчатку и позволяет ей упасть наземь, беззвучно, как осенний лист.

«Время пришло», – думает он, протягивая костяные пальцы к ее ладони.

Он хочет взять ее жизнь в руки и держать вечно, не позволить ей уйти, сохранить ее тепло.

Но увы, Смерть действует иначе.

Она поворачивает голову, ее голубые глаза сверкают во мраке.

– Я хочу спуститься в колодец, – говорит она, и слона эти настолько необычны, что он отодвигается и садится.

Он думает, что ослышался, но она продолжает:

– Говорят, что там, внизу есть место, где живые могут встретиться с мертвыми, где мертвые услышат тех, кто еще жив. Я хочу позвать мать и получить от нее ответ.

И у Смерти не хватает духа сказать, что все на самом деле обстоит иначе, что на дне колодца нет ничего, кроме холодной земли и усталых костей.

Это то, что она хочет.

Он подарил ей так много.

Он подарит ей еще одну вещь...

Грейс семь лет не приходила к колодцу.

Никто из парней не находил отваги, чтобы хотя бы вскарабкаться на холм, но голос печали громче, чем у страха, и она взошла на вершину, чтобы позвать мать обратно.

Но мать не ответила.

И теперь она стоит здесь, бок о бок со Смертью, глядя на кольцо из валунов, на дыру, что зияет подобно открытой могиле, на место, что подвешено между живым и мертвым.

– Время, – говорит Смерть.

– Я знаю, – говорит Грейс.

– Мне жаль, – говорит Смерть.

– Я знаю, – говорит Грейс.

Он наклоняется и развязывает шнурки на поношенных ботинках, и Грейс сбрасывает собственные.

– Что ты делаешь? – спрашивает он.

– Я хочу спуститься туда!

Смерть качает головой:

– Стенки слишком крутые.

– Я не боюсь упасть, – заявляет она. – Я хочу добраться до дна и прижаться губами к сырой земле, и поговорить с матерью. Ты покажешь мне, как это можно сделать?

Смерть переводит взгляд с нее на колодец, а затем садится на ограду из камней и перекидывает ноги.

Он оборачивается, протягивает руку, и она смотрит в эти большие карие глаза в последний раз.

А затем толкает его.

Она наполовину ожидает, что он уцепится за что-то или повиснет в воздухе, но ничего подобного не происходит.

Он падает.

Вниз, вниз, вниз, как все те слова, которые она выкрикивала в колодец, те самые, что возвращались искаженными, и теперь она слышит хруст костей, соприкоснувшихся с покрытой мхом стенкой, удар тела о камень.

А потом ничего.

Грейс отшатывается от колодца и Смерти, и обращается в бегство.

Ее грудь вздымается, сердце трепещет как птица, пока она мчится вниз по склону холма.

Через лес.

Вдалеке, где-то за умирающим костром, отдаленный звук ночных колоколов отмечает конец весны.

Она сделала это.

День закончился, ее время пришло и ушло, и она бежит домой, летит через высокую траву. Нога ее задевает нечто твердое и плоское, лежащее на земле.

Она падает и разбивает череп о могильный камень.

Мир перед глазами рассыпается на осколки из света.

Нечто теплое касается лица, будто рука гладит ее по лбу.

Перед ней, на расстоянии вытянутой руки лежит венок из бледных цветов, и ее пальцы плывут к нему, но колокола перестают звонить, а звезды гаснут.

Смерть – дева с синими глазами.

Дева с босыми ногами, в белом платье, испачканном алыми цветами и весенними штормами.

Дева со светлыми волосами, что выбиваются из косы, и полоской пепла на округлой щеке.

В безоблачный день просыпается она на дне колодца, разворачиваясь, точно древесный лист в апреле.

Одна рука ее покрыта гладкой кожей; другая – белая блестящая кость.

Медленно поднимается она на ноги, привычным движением одергивает платье, хотя никаких привычек не имеется у нее в памяти, как не имеется там вообще ничего.

Она задирает голову, чтобы высоко-высоко увидеть небо, и одна простая истина бьется у нее под ребрами.

Она проснулась, и это значит – она голодна.

Она голодна, и это значит – она проснулась.