Последний Иггдрасиль

НАД ТОЛПАМИ ДОВЛЕЕТ…

Церемониальная площадь пестрела лозунгами Старшей Сестры. Одни вышивкой горели на ярких полотнищах, что свешивались с величественных зданий, которыми так славилась площадь; другие неоновыми буквами сияли над входом в праздничные шатры; третьи украшали фасады башен.

СТАРШАЯ СЕСТРА ЛЮБИТ ВАС!

СТАРШАЯ СЕСТРА ДНЕМ И НОЧЬЮ ДУМАЕТ О ВАС!

СТАРШАЯ СЕСТРА НАСТАВЛЯЕТ МОЛОДЫХ И ПОМОГАЕТ СТАРЫМ!

Уолтер Крэнстон, специально отпросившийся с работы, чтобы успеть на площадь до шестичасового поезда, обожал эти лозунги.

Впрочем, как и все вокруг.

Иногда по Веселье-ТВ крутили хроники прошлых лет, когда совсем юная Сестра еще не обладала ни властью, ни влиянием. Признаться, жуткие были времена! Никому до тебя нет дела, а Сестра не может помочь в силу молодости.

Повзрослев, она все взяла в свои руки, старалась, чтобы каждый ни в чем не знал нужды. Теперь все и вся обязаны Старшей Сестре. Крэнстон боготворил землю, по которой она бродила.

Площадь вовсю готовилась к завтрашнему параду в честь Дня Старшей Сестры. Дороги перекрыли, вдоль тротуаров установили и даже активировали невидимые электронные заборы, призванные сдерживать толпу. Отмытая до блеска брусчатка сияла в лучах полуденного солнца. День Старшей Сестры выпадал на шестое августа, и люди ждали его не меньше, чем Рождества. В этом году интерес подогревался слухами о сногсшибательном сюрпризе — таком, что все ахнут.

Прямо напротив Крэнстона высился огромный, в четыре этажа, электронный портрет Старшей Сестры. Если смотреть на него слишком долго, Сестра непременно задавала вопрос.

Особенно внимание приковывали ее глаза. Кристально голубые, кроткие, как летнее небо, от одного их взгляда на душе становилось легко. Золотистые волосы, словно колосья спелой пшеницы, обрамляли круглое лицо, источавшее любовь и достоинство. Некоторые, правда, считали, что грудь у Сестры великовата, но Крэнстон не принадлежал к их числу. Кто, как не богиня, достоин пышных форм, тем более, надежно скрытых под корсажем пестрого хлопчатобумажного платья.

— Ты принимал сегодня пилюлю от ненависти? — ласково прогремел зычный голос.

— Конечно, Сестра. С утра, сразу как проснулся.

Отвечать вслух не требовалось, но слова сами сорвались с губ Крэнстона: канун Дня Старшей Сестры, как и канун Рождества, порождал в душе бурю эмоций. Крэнстон воровато огляделся — не слышал ли кто. Судя по всему, нет, а если и слышали, то не подали вида.

Очевидно, Крэнстон не единственный отпросился с работы пораньше. На улице было не протолкнуться. Конечно, с завтрашней давкой не сравнить, но все равно народу многовато. Глаза прохожих горели от предвкушения праздника, и от кое-чего еще. По пути Крэнстон и сам наведался в парочку алкоматов, поэтому чувствовал себя превосходно.

Хотя чему удивляться? Не промочить горло в канун Дня Старшей Сестры — все равно что не выпить перед Рождеством. Оба праздника бывали раз в году, и отмечать их следовало на пределе физических и финансовых возможностей.

Томимый желанием утвердиться в собственной правоте и особенно томимый жаждой, Крэнстон завернул в алкомат неподалеку от Центрального вокзала. К несчастью, в собутыльники ему попался работник санитарной службы Мегаполиса-16, искренне разделявший его идеи. Когда «братья по разуму» вдоволь наугощались пивом, шестичасовой поезд давным-давно ушел. При виде толпы на рейс, следующий в четверть седьмого, Крэнстон мысленно застонал. Теперь стоять всю дорогу.

Как назло, поезд опоздал на десять минут. Крэнстон скрипнул зубами. Если явится затемно, Мэдлин точно устроит скандал. «Ну и черт с ней! — пронеслось в голове, одурманенной пивными парами. — Какой толк в свободе, если нельзя поступать, как хочется? Скажи, Мэдлин, — мысленно обратился он к супруге, — какой толк в свободе, если нельзя поступать, как хочется?»

Внутренний монолог набирал обороты. «Вдумайся, Мэдлин, в одном только Мегаполисе-16 живут сорок миллионов, и все свободны, как ветер, овевающий плодородные пустыни — источник пищи насущной. Все свободны и равны, поэтому у тебя нет ни малейшего повода сердиться… Вечером устроим пикник: соевые стейки и салат из свежих овощей — настоящее пиршество, достойное кануна Дня Старшей Сестры. Как ты выражаешься, традиция, только вместо кофе я буду пиво — к черту кофе в канун великого праздника. И не надо ворчать, что я много пью, особенно по выходным — сама хороша, Мэдлин, тем более сегодня канун такого праздника… Дьявол, в моих венах течет негритянская кровь, поэтому я склоняюсь ниц перед Старшей Сестрой, которой обязан всем, ибо Она освободила моих предков, даровала мне свободу — моя любовь к Ней не угаснет вовеки, ведь лишь благодаря Ей негритянская кровь в моих венах бежит так же свободно, как и белая. Мэдлин, тебе ли не знать, что творилось до того, как Она топнула ногой и изрекла: „Даруйте людям свободу!“ — и люди обрели свободу ходить, ездить куда угодно, спать где угодно, где угодно работать. Дьявол, Мэдлин, Она оплачивает нам квартиру, счета за газ, электричество, видеофон, кабельное ТВ, посудомойку, машину, жаровню — и за все это Сестра берет лишь шестьдесят процентов моей зарплаты, причем часть из них, Мэдлин, она кладет в свой кошелек — на случай, если мы вдруг заболеем, и чтобы обеспечить нам достойную, счастливую и сытую старость. Кошелек Старшей Сестры — наша свинья-копилка, Мэдлин… А загляну-ка я по пути домой в алкомат „Свобода“, ты ведь не возражаешь? — как-никак, сегодня канун Дня Старшей Сестры, а завтра пойдем на парад — уже сгораю от нетерпения. Жаль, наше поколение объявили бездетным. Хорошо бы иметь детей и брать их на парад — слушать барабаны и смотреть на марширующих солдат. Я тоже был солдатом, сражался за свободу нашей великой страны. Точнее, сразился бы, случись война, но войны не случилось, ведь воевать больше не из-за чего… В общем, сегодня канун Дня Старшей Сестры, будем праздновать до упаду, как никогда прежде».

Под крышей небоскреба «Всенощной» Теодор Барр, начальник местного департамента иконологии, выставил на совещательный стол образец, полученный из отдела спецэффектов, и активировал крохотные батарейки. Потом обвел взглядом троих помощников: широкобрового Бреслау, утонченного Паркса и красавицу мисс Пенхарлоу.

— Я созвал вас на внеурочное совещание, дабы каждый успел посмотреть мини-версию завтрашней платформы, — начал Барр. — Хотелось бы услышать ваши мнения и предложения по доработке. Конечно, вносить существенные изменения уже поздно, но по мелочам подправить еще можно. Я понимаю, сегодня короткий день, поэтому перейдем сразу к делу. Высказываемся в порядке старшинства и голосуем. Бреслау, начнем с тебя.

Из-под набрякших век Бреслау следил, как платформа рассекает по столешнице взад-вперед. Стальной прямоугольник основания зиждился на четырех широких колесах, задние обеспечивали платформе дополнительную маневренность. Венчала основание миниатюрная копия аниманекена Старшей Сестры, вращающиеся колеса приводили в действие сложный механизм, и фигурка вращала головой, периодически воздевая руки.

Несмотря на механистическую монотонность жестов, аниманекен поражал реалистичностью. Золотистые волосы уложены в незамысловатую, но изящную прическу; круглое личико радовало здоровым румянцем; нарядное платье точно повторяло движения, собираясь складками и распрямляясь всякий раз, когда фигурка воздевала руки. У подножия, прямо под подолом, тянулся ряд крохотных кресел, которые собравшимся предстояло занять на параде, впереди виднелся миниатюрный штурвал — с его помощью специалист отдела спецэффектов поведет платформу по Церемониальной площади.

Наконец Бреслау поднял воспаленные глаза на уже не юного, но удивительно моложавого Барра.

— Сходство потрясающее, учитывая текущий вес платформы. Если ей не уступает полномасштабная версия, народ будет в восторге и спокойно проглотит увеличение налогов. Единственное замечание — руки надо поднимать выше, не в параллель, а то немного смахивает на Третий рейх. Согласны?

— Принято к сведению. — Барр повернулся к мисс Пенхарлоу. — Что скажешь, Пат?

Подобно Бреслау, Патриция Пенхарлоу как завороженная наблюдала за фигуркой. В лучах угасающего солнца ее волосы казались темно-русыми и ниспадали на плечи блестящими волнами, обрамляя обсидиановую кожу, правильные, почти классические линии подбородка и шеи. Барр хорошо знал эти волосы — как часто они покоились на соседней подушке. Хорошо знал изгибы шеи, подбородок. Но лучше всего знал губы: чуть полноватые и такие мягкие в разгар поцелуя… На закате, когда включат свет, волосы станут черными как смоль.

Сейчас ему открылся ясный взгляд проницательных карих глаз, лучившихся энтузиазмом, так непохожим на привычное спокойствие.

— Идеально, — заключила Пат. — Народу понравится. О повышении налогов объявят на параде?

— Да, когда эмоции толпы достигнут максимума. Полномасштабная модель оборудована датчиком децибел Шапиро — в мини-версии, по понятным причинам, его нет. Датчик реагирует не только на шум, но и на волновые колебания коллективных эмоций. Высокочувствительный приемник улавливает колебания, соотносит их с уровнем шума и на основании этого определяет порядок воспроизведения записи. Завтра, например, Старшая Сестра сообщит о прибавке для почтовых служащих — подсластить пилюлю. Дальше как обычно — лозунги, наставления.

— Включая коронную фразу «Старшая Сестра все видит, слышит и знает»?

— Разумеется, — кивнул Барр.

— Настоятельно советую исключить, — отрезала Патриция. — Фраза хороша для плакатов, гипнотических трансляций и стандартных методик пропаганды Партии; завтра она совершенно неуместна. День Старшей Сестры — своего рода благодарственный молебен, обусловленный потребностью видеть в Сестре справедливую и чуткую покровительницу. Сам масштаб аниманекена предполагает фигуру всевидящую и всезнающую. Если заострять на этом внимание, может получиться хуже.

— Принято к сведению. Ну, Бен, — обратился Барр к самому молодому советнику, Бенджамину Парксу. — Как тебе гениальное детище отдела иконологии?

Тот смотрел на платформу как на кровожадного монстра и лишь минуту спустя произнес:

— По-моему, смахивает на идола.

Барр расплылся в улыбке.

— Да брось, Бен. Давай начистоту, она и есть идол. Нам ли не знать.

— Лично я воспринимал ее как икону.

— Икона, идол — какая разница. Старшая Сестра — воплощение Федерального правительства, каким его видели задолго до того, как отдел иконологии воплотил образ в жизнь. Да, раньше она появлялась только на портретах и в анимационных фильмах, но меньше идолом от этого не стала. Мы лишь создали анимированный аналог. Аниманекен.

— Но люди сочтут ее настоящей.

— Они и без того считают ее настоящей. Точнее, жаждут видеть ее таковой. Разве не в этом суть?

Паркс промолчал, не отрывая взгляд от платформы. Словно почуяв его настроение, та покатила прямиком к нему. На краю столешницы притормозила и поехала обратно.

— Сколько весит полномасштабная модель — со всеми спецустройствами? — внезапно спросил Паркс.

Барр с трудом подавил раздражение.

— Точную цифру не назову, но порядка девяти-десяти тонн. Отдел спецэффектов постарался использовать максимум легких материалов, но аккумуляторы, двигатели, провода, платформа, плюс сам аниманекен, тянут на приличную цифру. — Барр осекся, заметив, как вздрогнул Паркс. — Бен, в чем дело?

— Даже не знаю. По-моему, опасно вот так, без подготовки, являть такую махину народу… Потом — в ней чудится зло. Какой-то атавизм. Других ассоциаций я не вижу, хоть убейте.

— Дьявол! — вспылил Барр. — Партия рекомендовала тебя как весьма перспективного и одаренного молодого сотрудника, а ты садишься за стол переговоров и несешь чушь под стать старухе из сказок братьев Гримм! Говоришь, платформа — олицетворение зла? Назови хотя бы одну вескую причину, почему. Хотя бы одну!

Паркс побледнел, но не собирался сдавать позиций.

— Зло не нуждается в аргументах, его просто чувствуешь, и все. Выпустив завтра платформу, мы совершим огромную, чудовищную ошибку.

— Платформа с аниманекеном обошлись Федправу в три миллиона, — холодно парировал Барр. — Отдел иконологии оказал Мегаполису-16 большую честь, доверив постройку и эксплуатацию устройства. Если думаешь, что я откажусь от этой идеи из-за твоих стариковских предрассудков, ты глубоко заблуждаешься! Принято к сведению.

Барр обвел глазами собравшихся.

— Полностью поддерживаю предложения Бреслау и мисс Пенхарлоу. Постараемся все учесть. Есть возражения?

— Есть, — откликнулся Паркс. — Я категорически против платформы.

Барр и ухом не повел.

— Обязательно передам ваши замечания отделу спецэффектов. Надеюсь, они успеют внести соответствующие изменения. На сегодня все.

Кивнув на прощанье Бреслау и Парксу (последний держался подчеркнуто холодно), Барр поднялся из-за стола и подошел к одиноко сидящей Патриции.

— Знаешь, это белое платье тебе очень к лицу.

— Принято к сведению. — Она неуловимо взмахнула пушистыми ресницами. — Проводишь меня?

— Не могу — сегодня моя очередь измерять мегапульс.

— Точно, совсем забыла.

— Но я непременно загляну. Как только закончу внутригородскую проверку. — Барр накинул ей на плечи шарф, и тот сразу приобрел особый шик. — А пока предлагаю поужинать, но сперва зайду в отдел спецэффектов.

Патриция выпрямилась — высокая, статная.

— Избавься от Паркса, — резко произнесла она. — Он контрпродуктивен.

Барр удивленно вскинул брови.

— Ты не права, просто у Паркса голова чересчур забита идеалистическими доктринами Партии. Ему нужно время, чтобы примириться с реальностью, а там появится и жесткость и продуктивность.

— Тебя послушать, все прогрессисты — циники.

— Не все, но некоторые. Большинство, как ты: чистые, как первый снег.

— А ты из какой категории?

Барр засмеялся.

— Оставим беседу на потом, а сейчас пора ужинать.

Парочка направилась к выходу из конференц-зала.

Осушив три саморазлагаемые компакт-банки пива, Крэнстон побрел из алкомата «Свобода» домой. С наступлением сумерек невыносимая жара наконец спала. Через пару шагов в нос ударил аромат соевых стейков, который с каждым шагом становился все сильнее. Похоже, барбекю в квартале шло полным ходом.

Сам виноват, задержался, корил себя Крэнстон. Только его жаровня стоит без дела, не радует глаз раскаленными электрическими угольками.

Подобно большинству внутригородских новостроек (какие в Мегаполисе-16 исчислялись тысячами), жилище Крэнстона восполняло нехватку ширины высотой. Площадью здания не превышали стандартных семь с половиной на девять метров, установленных Федеральным конструкторским бюро, зато достигали семи, восьми, а иногда и девяти этажей в высоту.

Однако если высотой можно компенсировать внутреннее пространство, то внешнее, общей площадью десять на пятнадцать метров, таким способом не облагородить. Единственный вариант — иллюзорно увеличить объем, построив дом вплотную к тротуару и увеличив таким образом задний двор за счет переднего. Этим нехитрым приемом пользовались почти все, поэтому с улицы прохожие видели лишь два ряда высоких фасадов с узкими зазорами между ними. Та же картина открывалась автомобилистам, хотя появлялись они крайне редко: среднестатистические граждане предпочитали копить «водительские» часы, чтобы потом махнуть в загородный парк, специально предназначенный для отдыха.

Дом Крэнстона насчитывал восемь этажей. На первом — гараж, над ним кладовка, потом кухня, столовая, гостиная, ТВ-зал, спальня и комната для гостей. С этажа на этаж перемещались с помощью маленького лифта. Напротив спальни была ванная — инициатива, которую Федправ не особенно поощрял, но и не запрещал: во-первых, близко к канализации, во-вторых, экономно.

В ТВ-зале смотрела утрированный репортаж Мэдлин, высокая блондинка с круглым лицом и бесстрастными голубыми глазами, посаженными не так широко, как хотелось бы. При виде выходящего из лифта мужа она зевнула, допила компакт-банку пива и выбросила в опустевшую «термотару» у кресла. Потом поднялась и вяло поцеловала Крэнстона в щеку. Тот даже огорчился — расчеты на скандал не оправдались.

На кухне они собрали все необходимое, спустились в гараж, и через заднюю дверь вышли во двор, где теснились две катальпы, псевдо-кирпичная жаровня, столик для пикника и пара скамеек. Крэнстон активировал жаровню, а когда импровизированные угли раскалились докрасна, выложил на решетку соевые стейки. Мэдлин смешала салат, вскрыла упаковку «Ням-ням укропа» и развернула свежую буханку самопека. Вскоре супруги устроились за столиком, прихватив по компакт-банке пива и «термотаре» про запас. Во дворах, куда ни глянь, соседи пировали или наслаждались содержимым «термотары»; в квартале медленно, но верно воцарялся дух товарищества.

После еды Крэнстон потянулся за второй «термотарой»; в голове, приятно одурманенной алкогольными парами, всплыла популярная реклама контейнеров для пива в саморазлагаемых компакт-банках:

Впрочем, это не про него — у них с Мэдлин «термотары» всегда в избытке. Пришлось даже покупать в гараж второй холодильник — исключительно под «тару». Стоило запасам наполовину иссякнуть, как их тут же пополняли новыми. Наличие дома второго холодильника внушало гордость, и лишний раз подчеркивало: они с Мэдлин — образцовые потребители, которые вносят должный вклад в Экономику на благо Старшей Сестры. Конечно, содержался второй холодильник сугубо за счет первого (кухонный просто отключали), дабы не превышать лимит электричества, но все равно здорово иметь два холодильника, особенно в выходные и праздничные дни.

Во дворах, куда ни глянь, соседи вскрывали «термотару», и дух товарищества стал почти осязаемым, как голубоватая дымка, поднимавшаяся от жаровен. Кто-то надтреснутым сопрано затянул «Старшая Сестра любит меня». Крэнстон подхватил знакомый мотив, и вскоре им подпевал весь квартал. Хор голосов взметнулся в ночное небо, к звездам, сиявшим как никогда торжественно и ярко. Полная луна озаряла своим светом любящих детей Старшей Сестры, сама атмосфера напоминала канун Рождества, когда народ бродит по улицам, распевая рождественские гимны, аниманекен младенца Христа лежит в хромированных яслях в Парке свободы, и все прохожие сносят туда дары: благовония и звонкие монеты. У Крэнстона по щекам заструились слезы. Старшая Сестра, родная, любимая Старшая Сестра, повторял он про себя как заведенный.

В соответствии с законом внутренние дворы не разделялись заборами, и вскоре соседи повалили друг к другу в гости, жали руки, обнимали соседских жен; с треском вскрывались «термотары», весело бряцали банки. Крэнстон сидел за столиком, обливаясь слезами радости и благодарности, однако Мэдлин и след простыл. Последний раз он видел ее рука об руку с соседом, чья жена обнималась с кем-то из квартала. Будь сегодня обычный пятничный вечер под символом «термотары», Крэнстон и сам бы приобнял кого-нибудь из соседских жен, но сегодняшний вечер не был обычным, ведь сегодня — канун Дня Старшей Сестры.

Ее присутствие ощущалось повсюду. Вот она шагает под звездами, высокая, сильная, прекрасная; тихонько шелестит подол пестрого платья, а ласковый голос воркует: «Я всегда заботилась о тебе, Уолли Крэнстон. Позабочусь и впредь. Ты мне веришь?»

Слезы полились градом; Крэнстон вскрыл очередную тару и выудил запотевшую компакт-банку.

— Конечно, Старшая Сестра, — бормотал он. — Конечно, верю.

Звезды вдруг стали ближе, все звуки исчезли; сумерки бархатом ласкали кожу… «Допью эту „тару“ и пойду за добавкой в „Свободу“; именно так и сделаю — нехорошо пить в одиночку». Он залпом осушил компакт-банку, откупорил вторую и сразу осушил. Потом сунул «термотару» подмышку и пошатываясь побрел к выходу из гаража. Протиснувшись мимо автомобильчика, Крэнстон ступил на залитую лунным светом мостовую и откупорил третью банку.

«Завтра после парада устроим барбекю под лозунгом „термотары“, снова будем петь, снова вокруг воцарятся счастье и равенство, любовь к ближнему и всепоглощающая любовь к Старшей Сестре, какую она, без сомнения, заслужила. Сегодня начальник почты сказал: „Молодец, Уолли, отлично справляешься. Другим нужно брать с тебя пример“, — конечно, я молодец, а стану еще лучше, только дайте срок, а когда уйду на пенсию, попрошу у Старшей Сестры свои накопления, попрошу без зазрения совести, но до пятидесяти ждать целых десять лет… Жаль, у нас нет детей, может, им бы разрешили иметь потомство — кто знает, какую квоту выделят на следующее поколение, мы с Мэдлин обзавелись бы внуками, ездили бы к ним в гости, покупали мороженое, соленые крендельки… Вывеска светит так ярко, в баре не протолкнуться… свободное место есть рядом с шишкой из Федправа — эх, шикарная у него униформа: синие брюки, зеленый френч, красное кепи — загляденье! — хорошо Сестра заботится о своих блюстителях…»

— Привет, я Уолли Крэнстон. Выпьете со мной?

Высокий федправ обернулся.

— Теодор Барр, приятно познакомиться. С удовольствием составлю вам компанию.

Расставшись с Патрицией Пенхарлоу, Барр незамедлительно приступил к внутригородской проверке. Заведения выбирал наугад; алкомат «Свобода» значился в списке шестым и, похоже, последним. Барр не столько устал, сколько не видел смысла продолжать изыскания. После беседы с владельцами алкоматов и автоматов, авто- и электромеханиками, домохозяйками, служащими конструкторских и транспортных бюро, операторами сельхозтехники и работниками отдела мониторинга — словом, со всеми, чья деятельность напрямую не попадала под юрисдикцию Партии, — выяснилось, что пульс Мегаполиса-16 по-прежнему ровен и чист. Никто и не думал возражать против нового закона, выпущенного пару недель назад. Именно этот закон лег в основу сегодняшнего Ключевого вопроса.

Однако вместо ликования Барр ощущал тоску.

Интересно, почему. Почему пастырь досадует, не найдя в стаде заблудшую овцу? Однако в глубине души он знал ответ. Алкоголь притупил объективность, раскрасив мир в невероятные цвета, и даже при лимите в одну банку на заведение, рассудок отказывался повиноваться.

Стряхнув наваждение, Барр вдруг осознал, что овца, купившая ему выпить, ждет ответа на свой вопрос. Новый знакомый был пьянее, чем казалось на первый взгляд. Пьяный, преисполненный хмельной сентиментальности, с воспаленными глазами и заплаканным лицом, от его костюма разило подгорелыми соевыми стейками и выдохшимся пивом. Подмышкой он держал полупустую «термотару» и внешне ничем не отличался от остальных посетителей — та же смугловатая кожа, широковатый нос. На рубеже веков, с подавлением последнего восстания темнокожих, смешанные браки стали заключаться повсеместно, итог — почти у трети завсегдатаев просторного алкомата в жилах текла африканская, негритянская кровь (после упразднения слово приобрело аристократический оттенок).

Чистокровные негритянки, вроде Патриции, встречались чрезвычайно редко.

— Работаете на Федеральное правительство? Угадал? — спрашивал тем временем Крэнстон.

Барр кивнул.

Крэнстон горделиво выпрямился.

— Я тоже, но не на Партийном уровне. Удивительное совпадение, правда? Сидим в одном алкомате, за одним столиком, и оба федправы!

Учитывая, что тридцать пять процентов населения работали на Партию напрямую, а оставшиеся шестьдесят пять — косвенно, Барр ничего удивительного не увидел, однако при взгляде на безликого собеседника в нем шевельнулось любопытство.

— В какой отрасли трудитесь, мистер Крэнстон?

— Почтовая служба.

«Очередная офисная крыса», — мысленно констатировал Барр, прибегнув к термину, каким члены Партии обозначали счастливых обладателей почтовых и прочих синекур. В Мегаполисах таких должностей миллионы — по-другому людей в автоматизированном обществе не трудоустроить, а на всех Крэнстонов пособия не напасешься.

— А я из отдела иконологии.

Крэнстон помотал головой.

— Впервые слышу.

Барр благоразумно уклонился от объяснений.

— Давайте лучше выпьем. Я угощаю, — предложил он, заметив опустевшую банку собеседника.

Робот-раздатчик принес две компакт-порции.

Крэнстон осушил свою в три исполинских глотка.

— Вы женаты? — спросил Барр.

— Да, на самой прекрасной девушке в мире! А вы?

— Нет.

— Ну и зря — лишаете себя такого счастья!

«Интересно, какого? — подумал Барр. — Счастья делить жену с каждым, кто пожелает, поскольку перед законом все равны? Счастья не иметь детей, ибо наше поколение назначено бездетным и все его представители с рождения стерилизованы? Счастья напиваться в одиночку в канун Дня Старшей Сестры?»

Благо, он не женился на Пат — благо, она не настаивала. В качестве любовника ему не нужно скорбеть о детях; а ей, при официальном статусе девственницы, не нужно исполнять супружеский долг со всяким законопослушным гражданином. Барр понимал: к утру сомнения вернутся, алкоголь выветрится, рассудок вновь станет ясным; но сейчас сомнения рассеялись, и на душе воцарился покой.

Впрочем, на сегодня спиртного хватит. Когда Крэнстон потребовал очередную порцию, Барр вознамерился отказаться, но заметив отчаяние в глазах собеседника, передумал. Это отчаяние он видел повсеместно — неизбежный итог жизни в обществе, где тебе даруют независимость, попутно лишая права на свободу.

Много лет назад Патриция Пенхарлоу посоветовала запретить одну крамольную книгу. Барр внял совету, но совершил роковую ошибку, прочтя книгу, прежде чем предать ее анафеме. Два абзаца навсегда врезались в память и под действием алкоголя начинали проигрываться, точно пленка, снова и снова. Вот и сейчас в голове звучало:

«Поскольку в эпоху равенства никто не обязан оказывать содействие ближнему, так же как никто не вправе рассчитывать на значительную поддержку со стороны, каждый индивидуум является одновременно и независимым, и беззащитным. Эти два состояния, которые не следует ни смешивать, ни разделять, вырабатывают у члена демократического общества весьма двойственные инстинкты. Независимость придает ему уверенность и чувство собственного достоинства среди равных, а бессилие заставляет время от времени почувствовать необходимость посторонней поддержки, которую ему ждать не от кого, поскольку все окружающие одинаково слабы и равнодушны. В своем отчаянии он невольно устремляет взоры к той громаде, которая в одиночестве высится посреди всеобщего упадка. Именно к ней обращается он постоянно со своими нуждами и чаяниями, именно ее в конце концов начинает воспринимать как единственную опору, необходимую ему в собственном бессилии.

Над толпами довлеет гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, будь ее задачей подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в младенческом состоянии. Ее главное желание — чтобы граждане получали удовольствия и не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом хочет быть единственным уполномоченным и арбитром. Она заботится о безопасности граждан, предугадывает и удовлетворяет их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?»[8]

Робот-раздатчик принес еще пива. Барр из вежливости сделал глоток и, отставив банку, вдруг спохватился, что не задал Крэнстону главный вопрос. Дальше тянуть не стоило.

— Мистер Крэнстон, каково ваше мнение по поводу указа Старшей Сестры казнить всякого, кто открыто критикует ее действия?

Крэнстон выпрямился, ухватившись для равновесия за барную стойку.

— Мое мнение? Мое мнение — Старфая Фефтра права от и до! Сам сферну шею любому, кто пофмеет плохо отозваться о ней, — произнес он заплетающимся языком.

Барр мысленно содрогнулся. Руку бы отдал, если б хоть одному респонденту хватило смелости сказать: «Ваша Сестра часом не лопнет? Пухнет на нашем достоинстве, как на дрожжах, и все ей мало!». Видно, алкоголь в крови зашкаливал — Барр был готов отдать обе руки, хвати ему самому смелости выдать нечто подобное.

— Смотрю, вы не одобряете Ее решений, — сощурился Крэнстон. — Федправ называется!

Растерянность Барра сменилась негодованием. Расслабился, даже эта офисная крыса с залитыми глазами сумела разгадать его мысли! Он поспешно спрятался за маской хладнокровия и равнодушия, какая не раз выручала его в общественных местах.

— Конечно одобряю, — бесстрастно проговорил Барр, бросил на стойку купюру, и оставив без внимания слезные мольбы Крэнстона, направился к выходу.

Казалось бы, под звездами дышится легче, но нет. Барр много лет избегал смотреть на звезды — воплощение бесплодных попыток человечества освоить космос, попыток, которые положили конец надеждам на колонизацию далеких планет, суливших заветную гармонию с самим собой. Как и всегда не поднимая глаз, Барр двинулся к станции метро. Сбежал по ступеням и сел на поезд до Центрального вокзала.

Патриция не спала, когда он постучал в дверь ее ультрасовременной, кондиционируемой квартиры на двадцатом этаже, откуда открывался вид на бульвар Авраама Линкольна. Белое неглиже оттеняло обсидиановую кожу, гармонируя с белизной зубов. Патриция любила белое — в сочетании с черным оно лишний раз подчеркивало ее экзотическую красоту. Выпив по стаканчику, они наспех, почти как кролики, позанимались сексом и вытянулись на прохладных простынях. Как всегда после секса, пусть даже с любимой женщиной, Барр чувствовал себя страшно одиноким.

Навеянные алкоголем мысли не давали уснуть. Размышляя о Крэнстоне и его бессилии, Барр вдруг ощутил, как беспомощен сам… «Кукловод, способный мало-мальски влиять на общую картину, я, по сути, так же беспомощен. Нет, не так же — более. Не одурманенный наркотиками, неподвластный лозунгам, глухой к фальшивым доктринам, я полностью осознаю собственное бессилие, пока крэнстоны пребывают в блаженном неведении. Пастух печется о стаде, но в назначенный час отправляет овец на убой, поскольку все мы — рабы главной пастушки, которую сами же создали и чьей воле не смеем перечить. Благие помыслы пастушки не в счет — преступлений во благо совершается не меньше, чем во зло, ибо деспотизм не ведает различий… Я — лишь крохотная шестеренка, что приводит в действие исполинский мозг Старшей Сестры. Неустанно бегу по кругу, и неизвестно, когда остановлюсь. Завтра мне участвовать в цирке под названием парад в честь Дня Старшей Сестры, завтра овцы выстроятся вдоль Церемониальной площади, будут размахивать флагами и славить пастушку, другие овцы засядут перед телевизорами, глотая слезы умиления. Исполинша Бо-Пип[9], твои овечки никогда не разбегутся, им не хватит духу, и хвостики останутся при них. — О, до чего страстно надо желать равенства, чтобы добровольно уподобиться овце, мирно щипать травку на лугах Федправа, а по ночам прятаться за юбку Бо-Пит!.. О, крэнстоны смогли бы покорить звезды, но продали себя и потомство за гаджеты и псевдо-семейный очаг — а в небе одна за другой зажигаются недоступные звезды».

Розоперстая Эос, богиня зари, застала Крэнстона в ванной. Он лихорадочно нашарил в аптечке пилюлю от похмелья, запил двумя стаканами ледяной воды, и уже более-менее нормальным человеком спустился на кухню.

Сварил кофе и, только допивая вторую чашку, вспомнил, какой сегодня день. Все сразу заиграло яркими красками. Крэнстон решительно выплеснул остатки кофе в раковину, вскрыл свежую «термотару» и залпом осушил содержимое компакт-банки. Сунув «термотару» подмышку, поднялся на седьмой этаж, тщательно побрился, принял душ. Держа заветную тару поблизости, он быстро оделся и стал будить жену. После бессонной ночи та никак не желала просыпаться, но услыхав, какой сегодня день, пулей вскочила с кровати. Вспомнив, с кем видел ее накануне, Крэнстон насупился, но пилюля от ненависти вернула душевное равновесие.

Крэнстон надел парадный костюм, Мэдлин — парадное платье. В восемь супруги вышли из дома. Назначенное на десять торжество едва ли начнется раньше одиннадцати, но лучше поспешить — пока простоишь в очереди на поезд, потом полтора часа до Центрального вокзала, плюс полчаса добраться до Церемониальной площади и отыскать местечко поближе к электронному забору.

Спустя два часа двадцать минут супруги стояли на площади, битком набитой людьми. Многие прихватили «термотару». Крэнстон не был исключением. Вскрыв упаковку, они с Мэдлин взяли по банке. Несмотря на ранний час, духота стояла невыносимая, раскаленный ветер трепал полотнища с лозунгами Старшей Сестры, надписи расползались. Над разгоряченными телами висело знойное марево.

— Старшая Сестра! — завопил кто-то.

Ему вторили тысячи голосов, и слова громогласным эхом прокатились по площади.

В небе правительственный вертолет разбрасывал листовки. Крэнстон поймал одну. «Старшая Сестра просит проявить терпение. С утра у нее порвался чулок, а на штопку нужно время». Крэнстон засмеялся, за ним второй, третий. Вскоре хохотали все. У Старшей Сестры свои заботы. Хорошо, она не ропщет и даже шутит на эту тему.

Внезапно Крэнстона как молнией ударило — судя по воцарившейся тишине, всех посетила та же самая мысль. Если парад задерживают, пока Старшая Сестра штопает чулок, значит, она появится на церемонии!

Вот он, обещанный сюрприз!

У Крэнстона перехватило дыхание. Восторг толпы сделался осязаемым и накатывал горячими волнами. Раньше особую атмосферу параду в честь Дня Старшей Сестры придавал сам праздник и Особый девичий отряд с плакатами. В остальном торжество ничем не отличалось от других. Прежде Старшая Сестра не удостаивала праздничное шествие своим присутствием.

Конечно, Сестра не явится лично — Крэнстон это понимал. Никто никогда не видел ее и не увидит. Разумеется, она существует — существует же Бог, хотя кто его видел? Правильно, никто. Нет, она явится не во плоти, а в некоем, доселе неслыханном образе.

Крэнстон тщетно пытался успокоиться, но руки дрожали, в горле стоял комок. Дабы унять волнение, он осушил компакт-банку и потянулся за второй. Вдалеке грянул военный марш, и на площади показалась первая колонна демонстрантов.

Сначала шли солдаты, охранявшие землю, воду и воздух от несуществующих врагов, гремели фанфары, звенели колокольчики, барабаны не смолкали ни на минуту. Ослепительные красотки в камуфляжных бикини несли плакаты во славу Старшей Сестры; алый дым, поднимаясь от воздушных установок, выводил ее имя. И толпа хором скандировала:

— Старшая Сестра. СТАРШАЯ СЕСТРААААААААА!

У Крэнстона по щекам заструились слезы, смешиваясь с потом от невыносимой августовской жары. Слезы текли градом. Рыдали все вокруг. Проходящий оркестр заиграл «Старшая Сестра любит меня» на военный лад, люди принялись подпевать. Сиплым, надтреснутым голосом Крэнстон выводил высокие ноты. Рядом распевала Мэдлин:

— Да, я знаю, Федправ не обманет…

Вдалеке замаячил огромный силуэт.

Неужели она? Крэнстон протиснулся ближе к забору и отчетливо разглядел десятиметровую махину на движущейся платформе. Пестрое хлопчатобумажное платье развевалось на ветру. У основания платформы восседали пигмеи, один крутил штурвал. Сестра утренней богиней возвышалась над толпой; лик подобен солнцу, волосы — золотистый свет. Прелестное лицо обращалось то влево, то вправо; исполинские округлые руки величественно вздымались и опускались. Послышался ласковый громовой голос, словно шум прибоя о песчаный берег.

— ПРИВЕТСТВУЮ ВАС, МОЙ СЛАВНЫЙ НАРОД!

БАМ-БАМ, стучали барабаны. БАМ-БАМ!

Крэнстон зачарованно припал к забору. Сзади напирали страждущие, но он ничего не замечал, только повторял про себя:

— Старшая Сестра, Старшая Сестра.

— ПРИВЕТСТВУЮ ВАС, МОЙ СЛАВНЫЙ НАРОД! — вновь прогремел голос. — ВЫ РАДЫ МНЕ?

— Рады! Рады! — раздалось в ответ.

— СТАРШАЯ СЕСТРА ЛЮБИТ ВАС. СТАРШАЯ СЕСТРА ЗАБОТИТСЯ О ВАС.

(Ликование).

— ОНА ПРИНЕСЛА БЛАГИЕ ВЕСТИ — ОТНЫНЕ ПОЧТОВЫЕ СЛУЖАЩИЕ ПОЛУЧАТ ПРИБАВКУ. ДА, СЕСТРА СПРАВЕДЛИВА. НО ДЛЯ ЭТОГО ОНА НЕМНОГО ВЫЧТЕТ ИЗ ВАШИХ ЗАРПЛАТ. ВЫ ЖЕ НЕ ПРОТИВ? В КОНЕЧНОМ ИТОГЕ, ВЫИГРАЮТ ВСЕ, ВЕДЬ СТАРШАЯ СЕСТРА ПЕЧЕТСЯ О КАЖДОМ.

— Нет, нет, мы не против. Мы не против!

— СТАРШАЯ СЕСТРА НЕ СОМНЕВАЛАСЬ. ОНА ЛЮБИТ ВАС. ЗАБОТИТСЯ О ВАС.

Крэнстон уже рыдал в голос. Прибавка, ему! Он вплотную прижался к забору.

— Старшая Сестра, Старшая Сестра, — бормотал он сквозь слезы.

Под тяжестью его веса и давлением толпы забор не выдержал. Перегрузка спровоцировала брешь, и Крэнстон кубарем полетел на мостовую. Банка выпала из рук и растворилась на асфальте. Ошарашенный, Крэнстон поднялся, но брешь уже затянулась, отгородив его от спасительного тротуара.

Крэнстон не испугался, напротив, обрадовался, что станет еще ближе к Старшей Сестре. Он попятился от обочины. Мимо продефилировал Особый девичий отряд. До платформы осталось каких-то полтора десятка метров. Крэнстон двинулся ей навстречу. Бой барабанов эхом отдавался в ушах и в голове. Смутно знакомый голос окликнул:

— Нет, Уолли! Вернись!

Но он не обернулся. БАМ-БАМ, гремело в голове и в ушах. БАМ-БАМ! Человечки на платформе лихорадочно размахивали руками, громадина замедлила ход. Фигура Старшей Сестры заслонила небо, складки пестрого платья хлопали на ветру.

— Я иду, Старшая Сестра! — надрывался Крэнстон. — Иду к тебе!

БАМ-БАМ-БАМ, выводили барабаны. БАМ-БАМ-БАМ!

С платформы темнокожая девушка вопила:

— Назад! Назад, немедленно! Тебя же раздавит!

Но Крэнстон не собирался отступать. Левое колесо стремительно надвигалось: гигантское, беспощадное, прекрасное. Давняя мечта наконец сбылась. Окрыленный, Крэнстон ринулся в темноту, с блаженством ощущая, как хрустят кости, разрывается плоть. БАМ-БАМ, БАМ-БАМ-БАМ!

Когда все закончилось — смятение, крики, затяжное совещание в штаб-квартире Партии, — Барр проводил измученную Патрицию Пенхарлоу домой. Подождал, пока она нальет себе выпить, и тоже устроился за барной стойкой в просторной гостиной. На паркете, в просветах между декоративными коврами, вспыхивал угасающий солнечный свет — жуткий день клонился к завершению.

К несчастью, виски не мог восполнить чудовищную пустоту.

— Получается, Паркс прав? — прошептала Патриция.

— Нет, — отрезал Барр. — Он угадал с аналогией, но ошибся, сравнив Джаганнатху со злом. Зла там нет, просто ритуал упразднили в угоду новой идеологии. Да, в ходе церемонии люди добровольно приносили себя в жертву, но это не шло в ущерб доктрине, напротив, укрепляло ее — равно как сегодняшний инцидент укрепил веру в Старшую Сестру. Испокон веков люди преклонялись перед сущностью, толкавшей на самопожертвование, поэтому я целиком и полностью поддерживаю решение Партии сделать платформу неотъемлемой частью парадов в честь Дня Старшей Сестры.

— Ты чудовище!

— Вовсе нет. Идеологиям нужны фанатики вроде Крэнстона. Так уж совпало — я столкнулся с ним вчера на внутригородской проверке, и чисто по-человечески мне, как и тебе, жаль, что бедняга бросился под колеса. Заметь, бросился по доброй воле, никто его не заставлял. Кстати, Крэнстон метис. Он не говорил, но я и сам догадался, а досье подтвердило.

Патриция содрогнулась.

— У меня мороз по коже. Жуткое совпадение.

— Чепуха! — фыркнул Барр.

— Я буквально чувствовала, как мы его переехали. А ты?

— Не выдумывай. При такой массе почувствовать что-либо невозможно.

— А я почувствовала. Почувствовала, как перемалываются его кости. Мои кости.

— Понимаю, у тебя стресс. Скоро пройдет.

Патриция замолчала, и в гостиной воцарилась тишина. Сгущались сумерки, но никто и не думал зажигать свет. В полумраке девушка крепче стиснула высокий бокал. «Нужно напиться до беспамятства. Напиться, поехать в мегаполис и вместе с фанатами „термотары“ отправиться на поиски любви, счастья и равенства. На похоронах Крэнстона соберется славная компания — покойника уже положили в гроб, в изголовье поставили тару, в изножье — упаковку арахиса. Значит, в нем текла негритянская кровь. Бедолага наверняка гордился. Все они гордятся. Как будто кровь добавляет достоинства или мозгов».

Барр поднялся и замер перед широким панорамным окном, за которым раскинулся бескрайний мегаполис, миллионы огней светлячками вспыхивали в темноте. На этом фоне Барр вдруг показался себе таким ничтожным — карандашный штришок. Возьми ластик — и от него не останется и следа.

«Интересно, сколько мы значим в действительности, не считая того значения, какое придаем себе сами? — промелькнуло в голове у Патриции. — Нужно поехать в город, обязательно попасть на похороны Крэнстона», — твердила она, хотя умом понимала, что не сделает ни того, ни другого.

Они занялись любовью в стерильной прохладе глухой спальни. «Как кролики, — размышляла Патриция. — Спариваемся, как кролики, только помета не даем». Она растянулась на простынях, подставив тело под прохладные струи воздуха, и слушала ровное дыхание Барра. «Пастух должен поспать. Сегодня выдался трудный день. Жуткий. В радужной дымке, окутавшей Америку, появилась прореха, и солнце на миг озарило одно из многочисленных звеньев Великой цепи. Цепи, которую я помогла выковать и навесить на нее замок. Все мы, черные, белые, радостно кричали „Аллилуйя!“ и обливались праведным потом. А пока мы трудились в поте лица, призрак всезнайки-французика хохотал в сторонке».

Мертвую тишину нарушало лишь мерное сопение Барра, да ее тихое дыхание. В глухой, без окон, спальни единственным просветом служило крохотное вентиляционное отверстие под потолком, проделанное давным-давно непонятно зачем. Сколько раз Патриция смотрела сквозь него на заселенные горные вершины и разделяющие их бездонные пропасти, на причудливые узоры голубого и звездного неба. Как-то весной на карнизе поселились голуби; по ночам, лежа в могильном холоде спальни, она подолгу вслушивалась в их воркованье. Однажды голуби улетели и больше не возвращались. Птицы вообще редко появлялись в мегаполисах. Словно воздушные потоки тянули их к земле.

Даже будь у нее крылья, отсюда все равно не улететь.

Вдалеке грянули барабаны. Патриция встрепенулась. Неужели парад? БАМ-БАМ, БАМ-БАМ-БАМ! Нет, звук совсем другой. Играли тамтамы, их дробный стук доносился сквозь века и расстояния. Да, да, тамтамы! Патриция сняла платье, выскользнула из тонкого полупрозрачного белья, сбросила туфли — атрибут белой расы. Грязь просочилась между пальцев босых ног, приятно холодя кожу. Патриция плясала на поляне, залитой звездным светом.

Ритм нарастал, в такт бешено колотящемуся сердцу. Прервав танец, она устремилась в ночной лес, на шум далеких тамтамов. Бежала со всех ног.

«Мои ступни осыпают поцелуями землю, та целует их в ответ, проникая в каждую клеточку тела… свободна… меня обступают деревья, листья щекочут темную кожу… свободна, свободна… с меня спадают оковы, оковы старой цепи, из которой мы выковали новую… свободна, свободна… ночь, звезды, бой барабанов, благословенная черная земля, моя родина… я бегу и я свобо-о-одна!»