Последний Иггдрасиль

ВИДЕНИЯ

Меня считают сумасшедшим И все потому, что я снова и снова рассказываю свою историю. После каждого рассказа меня ждет одно и то же: взгляды, полные недоверия или сожаления, а иногда и откровенные насмешки. Но я чувствую, что должен говорить. Должен объяснить всем, что реальность, в который мы существуем, на самом деле — вселенская ложь.

Люди меня слушают. Возможно, не верят, но слушают. Потому что часть моего рассказа — историческая действительность. Я тот самый астронавт, который улетел к звезде Ван Маанена и привел корабль на Землю после того, как Скотт и Марчен погибли.

Люди верят в эту часть рассказа. Но они не верят в то, что наш корабль превысил скорость света. И в то, что, прежде чем бортовой компьютер пришел в норму, я на считанные мгновения увидел картину мироздания такой, какая она есть.

Никто не верит моим рассказам.

«Старик Моряк, он одного из трех сдержал рукой… Постой, корабль там был…»[2]

Старик Моряк — это я.

На самом деле я вовсе не старик. Действительно, Космическая Службы отправила меня в отставку, но не потому, что я достиг пенсионного возраста. Просто, пока я летал, на Земле прошло много лет. Гораздо больше, чем для меня самого на борту «Зевса». Так что по реальному земному времени мне уже давно пора на покой. Но даже если бы лет прошло меньше, меня бы все равно списали — из-за травмы, полученной во время столкновения с метеоритом. Он вывел из строя корабельный компьютер и убил моих коллег Скотта и Марчена. А я повредил бедро и, несмотря на операцию, до сих пор немного прихрамываю: моя правая нога короче левой.

Я написал «по реальному земному времени». Но годы, прошедшие на Земле, реальны не более чем время, проведенное на борту «Зевса». И то, и другое — всего лишь игры скорости света. А поскольку время и пространство — понятия неразделимые, то и настоящего пространства тоже не существует.

Безусловно, большинство людей, слышавших мою историю, верят, что меня отправили в отставку не из-за больной ноги, а из-за больной головы. В некотором смысле они правы. И все же, хотя человек может потерять рассудок, сам того не понимая, я не считаю себя сумасшедшим.

Вы думаете, расизм остался в прошлом? Только не в маленьких провинциальных городках. Мои родители в ужасе. Мало того, что их единственный сын плетет небылицы по кофейням и барам, так еще и спутался с чернокожей. Я могу их понять, ведь они гораздо старше меня. Люди другого поколения. Теперь они скорее мои бабушка и дедушка, чем мать и отец. А вот поведение молодых людей мне не понятно — как будто ненависть к не таким, как они, передалась им по наследству от далеких предков.

Барбара как будто не замечает косых взглядов, которые на нас бросают окружающие. Похоже, ей нет дела до простых смертных. Иногда мне кажется, что она здесь такая же чужая, как и я. Еще до нашего знакомства я иногда видел ее на улицах, и она всегда находила глазами мой взгляд. Однажды я заметил, что она смотрит на меня из окна гостиницы. Я часто встречал ее в барах и кофейнях, она обычно сидела за самым дальним столиком и всегда одна. Познакомились мы случайно. Дело было в кафе. Я только что закончил рассказывать свою историю и направился к выходу, а она как раз входила. Нет, мы не столкнулись, но оказались достаточно близко друг к другу, чтобы завязать разговор. И вскоре уже шли вместе по улице под светом звезд. Барбара и я. Я никогда не рассказывал ей свою историю, но уверен, она слышала ее от других…

Также я не рассказывал о видениях, которые посещают меня с тех пор, как я вернулся на Землю.

Я купил мерседес. А почему бы и нет? Могу себе позволить. Родители сочли этот поступок непристойным: как можно тратить столько денег, если не работаешь? Они насквозь пропитаны протестантской этикой. Считают, что это грех — болтаться по городу и ничего не делать. Для них неважно, что я богат. Согласно их философии, человек должен работать, работать и еще раз работать.

Сейчас лето, и мы с Барбарой часто ездим за город. Я разрешаю ей сесть за руль. Мерседес ярко-красный, из-за этого кажется, что Барбара еще чернее, чем на самом деле. Чернее, но не красивее — красивее быть невозможно. Автомобиль хороший, но я сомневаюсь, что он обладает мощью мерседесов былых времен, да и ход у него не идеальный. Но я всего лишь разбогатевший бедняк и не могу отказать себе в таком подарке.

Когда я с Барбарой, у меня нет видений. Иногда мы вместе заходим в бары, но я не рассказываю при ней свою историю. Хотя она замечает, как смотрят на меня окружающие. Как на психа.

Возвратив корабль на Землю, я рассказал свою историю в Центре управления полетами. Меня слушали вежливо и задавали много вопросов. Записывали все, что я говорил. Потом отправили к психиатру, одному из тех, что работают на Космическую Службу. Судя по вопросам доктора, он заподозрил у меня параноидальную шизофрению. Все психиатры ее подозревают. Наверное, им нравится, как звучит это словосочетание — загадочно и мудрено. Думаю, они и сами не знают, что оно значит.

Доктор снова и снова просил меня рассказать о комнате с двумя окнами, в которой я оказался после того, как «Зевс» преодолел световой барьер. Я не мог описать ее ясно, потому что стены, пол и потолок представляли собой лишь слоистую темноту — за одним слоем другой, за другим третий, и так до бесконечности.

И еще мы бесконечно обсуждали стол, за которым я сидел в той комнате.

— Что это за стол, капитан Ройс?

— Просто стол.

— Деревянный или металлический?

— Не знаю.

— Вы, видимо, сидели на стуле и смотрели… э-э-э… на пресс-папье и космический корабль на столе?

— Да.

— Этот космический корабль был миниатюрной копией «Зевса»?

— Да. Точной копией, до мельчайших нюансов.

— А пресс-папье? Что оно представляло из себя?

— Я уже говорил: тогда я об этом вообще не думал. Но потом осознал, что это была Вселенная.

— Пресс-папье было круглое и стеклянное, вроде тех, которые встряхнешь, и внутри идет снег?

— Вроде того.

— Внутри него вы видели звезды? Галактики? Квазары?

— Только черноту.

— Почему вы его не встряхнули? Может быть, тогда бы вы увидели звезды.

— Как-то не подумал об этом.

— Хорошо, капитан Ройс, давайте перейдем к окнам. Первое, в которое вы поглядели… кажется, оно было слева? Расскажите еще раз, что вы там увидели.

— Гору. Но на самом деле это была не гора, а Марчен.

— Вы хотите сказать, Марчен стал таким большим, что походил на гору?

— Да. Он сидел посреди равнины, прижав колени к груди и обхватив их руками. В позе эмбриона.

— А что вы увидели за другим окном?

— Серую равнину — наверное, ту же самую. На ней лежал Скотт, огромный, как горный хребет. Именно в таких позах я их и обнаружил в салоне корабля позже, после того, как скорость упала ниже скорости света.

— Когда метеор пробил корпус корабля и воздух из салона вышел в космос, вы находились в рубке управления, так?

— Да. Скотт и Марчен отдыхали. Метеор не только пробил корпус, он смял шлюзовой отсек и повредил реле бортового компьютера, из-за чего «Зевс» и превысил скорость света. До того мы летели со скоростью чуть ниже световой.

— Капитан Ройс, вы астронавт. У вас достаточно знаний, чтобы понимать: если бы корабль превысил скорость света или даже сравнялся с ней, он сам и все на его борту превратились бы в сгусток энергии. «Зевс» не мог преодолеть скорость света, иначе бы вас здесь не было.

— Тем не менее, он ее преодолел, а я нахожусь здесь.

— Спасибо, капитан. Пока все. Почему бы вам немного не полежать? Глядя на вас, можно сказать, что небольшой отдых вам не повредит.

В нашу первую встречу я не рассказал психиатру про свои видения. Не сказал и через месяц — по приказанию Космической службы я должен посещать доктора ежемесячно. Он бы с огромной радостью поставил мне диагноз и отправил в сумасшедший дом. Зачем ему помогать?

У нас с Барбарой платонические отношения. Мне это не по душе; я влюблен в нее, а она, похоже, в меня. Но наша любовь как будто против страсти. Барбара никогда не приглашала меня к себе. Каждый вечер я привожу ее к отелю, мы целуемся, говорим друг другу «спокойной ночи». И на этом все.

А ведь на нее невозможно смотреть, не испытывая желания. Высокая, как богиня. По плечам струятся черные волосы. Когда мы едем в машине, они развеваются на ветру. Она носит летние платья, которые открывают изящные ноги и подчеркивают изгибы бедер. У Барбары походка принцессы. Иногда меня так и подмывает спросить ее, изучила ли она свою генеалогию. Если да, то наверняка среди предков обнаружила какого-нибудь африканского короля. Но иногда я в этом не уверен. В ней есть некая странность, как будто она не принадлежит ни к одной из существующих рас, да и вообще к человечеству.

Я не знаю, откуда она родом. Она никогда не говорила, а я воздерживался от расспросов. В этом городе она такая же чужая, каким был я, когда вернулся на Землю. Впрочем, я и сейчас чужой; мои друзья детства состарились, и мои странности отталкивают их. Я гораздо моложе, чем они, но в их глазах я — старик-астронавт, потерявший рассудок в долгом путешествии. Чужак. И рядом со мной Барбара — тоже чужая.

Видения посещают меня все чаще. И они совсем не похожи на то, что я видел за барьером скорости света. Одно из них настигло меня вчера, когда я отвез Барбару в отель. Как и прежние видения, оно напоминало водоворот. Мир, человечество, звезды, прошлое и будущее — это все как будто оказалось в чаше космического блендера. Я видел события, сцены, созвездия, квазары, пульсары, кружащиеся в ночи. Видел лица матери и отца, тысячи незнакомых лиц. Все они кружились в бешеном темпе среди звезд и сражений, городов и диких степей.

Видения меня нисколько не удивляют. Вряд ли Вселенная, увиденная изнутри, несет в себе больше смысла, чем увиденная снаружи. За барьером скорости света я сидел за столом, если, конечно, это был стол, и видел космос в форме пресс-папье — так неужели содержимое пресс-папье будет подчиняться доводам науки?

Когда я рассказываю о пресс-папье, психиатр задает любимый вопрос: «И вы тогда подумали, что вы — Бог?». Если я отвечу «да», он упрячет меня в психушку. Шизофреники часто считают себя Богом или его правой рукой. И я говорю доктору правду: тот момент был настолько краток и эфемерен, что я вообще ничего не подумал. И до сих пор в мыслях я не продвинулся так далеко, чтобы мнить себя кем-то более значимым, чем простой смертный.

Будь видения всего лишь воспоминаниями о полете, это еще полбеды. Но сегодня вечером во дворе, глядя на звездное небо, я внезапно вырос до луны. Потянулся рукой в изумлении и коснулся ее холодного, неподвижного лица. Потом иллюзия исчезла — если это была иллюзия, — и я вновь оказался прикованным к Земле. Маленький землянин, который только и может, что смотреть снизу на звезды.

Метания привели меня к Канту. Я надеялся, он поможет. Старикан из Кенигсберга очень близко подошел к истине, вот только не с той стороны. Время и пространство определяются вовсе не нашими априорными представлениями, а скоростью света. Именно она выстроила очаровательную тюрьму, в которой мы живем, и наполнила смыслом эту вещь в себе. Сделала действительность реальной в приемлемой для нас форме, спасла человечество от удела бродяги, скитающегося где-то вне времени и пространства.

Она создала пространство и наполнила его кровотоком времени.

Возможно, в барах и кофейнях я должен рассказывать не только мою историю, но и об этих открытиях. Возможно, я должен сделать решительный шаг и объявить, что на самом деле никакого космоса не существует. Возможно, я обязан рассказать об этом моему психиатру. Но я и так слишком много болтаю, и если выступлю с таким откровением, меня ждет, во-первых, осмеяние, и во-вторых — психушка.

Должен ли я открыть Барбаре правду о пространстве и времени? Наверное, должен. Но сначала надо рассказать о том, что произошло за туманной завесой скорости света и о моих видениях.

Сегодня я снова поднялся к самой луне и прикоснулся к ее неподвижному, холодному лицу. Однажды я точно дотянусь до звезд и обожгу пальцы о какой-нибудь протуберанец.

Иногда я гляжу в глаза Барбары, и мне кажется, что она не настоящая. Ее глаза бесконечно глубоки, и в них я вижу звезды — крошечные, далекие. А иногда она растворяется у меня на глазах, и чернота ее кожи становится чернотой ночи. Тогда я протягиваю руку, касаюсь ее лица, и мягкость щеки убеждает в том, что она живая и настоящая. Она принимает меня таким, какой я есть; ей все равно, считают ли меня психом. Он поможет мне разобраться с видениями и открывшейся истиной.

— Барбара, Барбара, я должен тебе рассказать. Послушай и, пожалуйста, не смейся.

Ночь. Она сидит рядом и слушает мой рассказ. Я остановил машину далеко за городом, у кромки леса. Барбара слушает, бледный свет луны и звезд падает ей на лицо, и она не сводит с меня глубоких темных глаз. Я рассказываю ей о том, что увидел за барьером скорости света, о горе Марчене и хребте Скотте, о мертвецах, лежащих посреди серой равнины вне времени и пространства. Рассказываю о маленькой Вселенной у меня под пальцами, о миниатюрном «Зевсе» на столе. Рассказываю о том, как вырос до Луны и коснулся ее лика. Рассказываю о Канте и говорю, что он был почти прав. Наконец признаюсь, что больше не верю в существование космоса.

Я умолкаю, и она касается моей руки.

— Я хотела дождаться, пока ты сам мне все расскажешь. Иначе было бы нечестно.

Я чувствую, как ее холодные пальцы касаются моего мозга и начинают аккуратно его препарировать.

— Откажись от своих убеждений. Ты создаешь мне проблемы.

— Кто ты? — шепчу я.

— Сам знаешь.

— Не знаю.

— «Черна я, но красива». Ведь так?

— «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!»[3]

— А ты предпочтешь свои воронки? Или все-таки выберешь другое? Разве не лучше, проснувшись утром, увидеть за окном нежный свет нового дня? Шагая по утренней улице, смотреть на высокие стройные деревья, а далеко над ними — на голубое небо? А позже, в сумерки, поднять голову и дотянуться взглядом до луны, которую ты не можешь тронуть? Разве не лучше, чтобы звезды оставались там, где должны быть? То, что видят люди, на самом деле существует, но смотреть на это надо через темное стекло.

Ее слова доносятся как будто издалека. Словно она уже покинула меня. Хотя чернокожая девушка по-прежнему сидит рядом. Девушка, которая ловила мой взгляд, проходя мимо по улице, и смотрела на меня из окна своей гостиницы. Которая однажды почти столкнулась со мной в кафе после того, как я рассказал свою историю, и потом шла рядом под звездами. Да, она все еще здесь. Барбара Блэк.

Да. Барбара Блэк. Я был в космосе, вернулся на Землю и встретил ее. Там, наверху, я получил контузию во время столкновения с метеором, убившим Марчена и Скотта. В беспамятстве я видел странный сон, который принял за явь, и, вернувшись, пересказывал его снова и снова в кофейнях и барах. И продолжал верить в теорию про вещь в себе.

Вокруг разливается теплый ночной воздух, звезды сияют в небе. Какие же они красивые! И там, в вышине, «в венце из огня нежит дева меня, что у смертных зовется луной»[4].

Я смотрю в глаза Барбары и снова вижу звезды. Целую ее губы, неподвижные и холодные, как луна. Воспоминание о прикосновении к луне на секунду вспыхивает у меня в голове, но гаснет раньше, чем завершается поцелуй.

— Завтра я уезжаю, — говорит Барбара.

— Пожалуйста, не уезжай. Или возьми меня с собой.

— Не могу.

Я снова целую ее — сейчас ее губы еще холоднее. Она уже не со мной.

Немного позже я везу ее домой.

— Спокойной ночи, — говорит она, и это значит «прощай».

Я устроился на работу в нашем городке — отчасти, чтобы не огорчать родителей, но в основном, чтобы заполнить чем-то долгие дни уходящего лета.

Барбара исчезла.

Я пытался разузнать, где она, но никто не мог ответить, и она не оставила адреса в отеле. Ни один водитель автобуса не мог вспомнить высокую, как богиня, чернокожую девушку. Я даже съездил в ближайший аэропорт — ни на один рейс она не регистрировалась, и никто ее не видел.

Я остался один.

— Та комната с двумя окнами, капитан Ройс. Пожалуйста, опишите ее еще раз.

— Никакой комнаты не было.

— Но вы рассказывали о ней. И об окнах, в которых вы увидели человекоподобную гору и человекоподобный хребет.

— Это мне привиделось.

— А Вселенная в виде пресс-папье и корабль в миниатюре? Они тоже были только в вашем воображении?

— Да. Это все части одного сна.

— Прекрасно, капитан Ройс. Думаю, больше нам незачем встречаться.

Лето плавно перетекло в осень. Поздними вечерами я выхожу на улицу и смотрю на звезды. Теперь они красивы для меня какой-то новой красотой. И звезды, и весь космос. Однажды ночью, глядя в бесконечность неба, я вижу лицо Барбары. Звезды, как бриллианты, сияют в ее длинных черных волосах, в ушах мерцают звездные серьги. Ее лицо черно и прекрасно.

Я чувствую ласковое прикосновение легкого ветерка. Он пришел не с востока, не с запада, не с севера и не с юга. Пальцы ветра касаются моей щеки — нежно, как поцелуй. Ее лицо растворяется в ночи, но я знаю, что отныне я не один.