Послание к коринфянам

Максим

- Ну вы же воспринимаете состояние другого человека? Вот когда вы причиняете ему боль, вы же это чувствуете! Вам же повезло, вы ощущаете там, где остальным приходится представлять, - говорит очень хороший человек. - Ну и?

- Рауль, если вы беретесь рукой за горячий предмет, вы чувствуете, что он горячий. Чувствуете боль. Но вы перестанете нагревать сковородки? И вообще готовить на огне?

- Люди не сковородки.

- Я знаю, но иногда их требуется нагревать.

У господина директора появляется запланированное мной выражение лица: тщательно скрываемая брезгливость, профессиональное терпение, тихое осатанение. Наконец-то. Рауль де Сандовал, извиняющийся передо мной за несправедливую оценку и недостойное поведение - это конец света. Поскольку во мне ничего не изменилось, значит что-то испортилось в Рауле, и нужно его починить, пока еще не поздно и у меня есть такая возможность. Тем более, что вот сейчас оценки его вполне справедливы, а поведение естественно: он хороший человек, но не наделен избытком кротости.

- Рауль, перестань сводить с ума моего подчиненного. - Господин Сфорца. Наконец-то. Сейчас он избавит от страданий де Сандовала, а потом и меня.

- Твой подчиненный, между прочим, явился к тебе увольняться.

- Что? Спятили, да? Пойдемте-ка, поговорим.

В кабинете начальник кивает не на вращающийся стул, а на нелюбимое глубокое кресло, в котором вязнешь как в болоте.

- Что еще за фантазии?

- Господин Сфорца, в сложившихся обстоятельствах я должен быть уволен. История с Личфилдом получила слишком большую огласку и я не могу впредь занимать должность в вашей корпорации.

- Чушь. Мне виднее. Историю добавят к моей легенде, так что с этой точки зрения все отлично. С других... - начальник вздыхает, садится на край стола, болтает ногами. - Это уже отдельный вопрос.

- Я должен быть хотя бы наказан.

- Вы уже наказаны. Проверяйте почту чаще. Выговор, штраф на половину годового оклада и двухнедельное отстранение от работы. С завтрашнего дня. Дела передайте заместителю.

- Господин Сфорца... - Вцепиться бы в милость начальства, отблагодарить и уйти, но нельзя. - Вы знаете мнение господина де Сандовала обо мне, и он совершенно прав. Я не должен работать, где работаю. Видите, что получается? У меня действительно нет ограничений.

- Медь вы звенящая, Максим, и кимвал звучащий. А в остальном все хорошо. Но и это проходит, я это знаю на собственном опыте.

- Кимвал?.. - Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею...

- Он самый. Понимаете, вы... хорошо относитесь к некоторым считанным людям. Это правильно, но этого мало. А с остальным у вас все в порядке. Вот вы мне скажете, что вас так перекосило только из-за скандала? Только из-за того, что вы якобы мне повредили?

- Нет. Нехорошо вышло... пожилой человек...

- Как-как? Нехорошо, говорите?

- Дисбаланс целей и средств, господин Сфорца. Не более того.

- Да назовите как угодно, вы его видите и понимаете! Сами, без подсказки. Какой дурак вам сказал, что совесть должна ощущаться как мигрень? Я за всю жизнь только одного такого болящего встретил... и то, он, по-моему, как обычно, переборщил с надежностью. Зачем вы морочите голову себе и людям? Нравится красивая поза? Максим, право слово, вы умный взрослый человек, ну работать же ваша дурь мешает, и вам, и всем вокруг... нашли проблему, да? А остальному научитесь. Я на вас три года смотрю. Максим, любезный мой, я вас, бессовестного такого, поставил ограничителем над собой в кризисной ситуации. И вы отлично справились. Да я же просто так ляпнул тогда про эту проклятую совесть... знал бы, что из этого выйдет - не шутил бы.

- Господин Сфорца... - надо что-то сказать, но не получается. Вязнешь в кресле, словах, путанице мыслей. - Я просто ориентировался на ваши...

- Максим, я вам сейчас гадостей наговорю, а вы попробуйте не обидеться, - предупреждает начальник.

Соскальзывает со стола, коленом опирается на ноги так, что чувствуешь себя жертвой изнасилования, прижимает руки к подлокотникам. Крепко. Можно вырваться, но это уже потасовка. В таком контакте есть что-то непереносимо интимное, невозможное. Что это может значить?

- Вы себя считаете тщеславным. Думаете, что хотите быть признанным, мастером, профессионалом. На самом деле вы хотите быть незаменимым. Единственным. Нужным. Чтобы без вас нельзя было обойтись, чтобы вас нельзя было выгнать. Вот до этого вы в себе не добрались, смелости не хватило. И ничего в этом страшного нет, только у вас это желание вместо позвоночника... - слова лупят прямо по лицу. Понятно, зачем фиксировать: чтобы не вылетел вон, не дослушав. - Определяет все. Как вы думаете, почему я с вами разговариваю преимущественно о работе? Из-за вашего ужасного морального облика? Нет, конечно - но что я вам, Пигмалион, что ли? Вы и не бактерия, и не томат, чтобы вас конструировать по живому. Вы же готовы принять любые правила, любые установки, лишь бы за кого-то зацепиться. Вы не врете, когда говорите, что служили бы и мне, и Черным. Врете только о причинах. Вы будете там, где в вас будут нуждаться как в воздухе. Так?

- Так... - И лучше бы он меня застрелил.

- А сейчас вы думаете, что лучше бы вам при жизни такого не слышать - и не понимать, что это правда. Так вот, сообщаю вам, Максим - вы дурак. Примерно того же - любви, понимания, места, из которого не погонят - хочет 99% населения планеты. Это, конечно, прискорбным образом разрушает вашу легенду, что все люди как люди, а вы отдельно...

Господин Сфорца очень хорошо знает, что я не подниму на него руки за пределами спортзала. Даже в шутку, даже чтобы освободиться. Чтобы встать, мне нужно столкнуть его с края кресла - руки уже не втиснуты в деревяшку, но препятствие осталось. Балансирует на краю, словно искушает. И показывает, что выйти из ситуации можно только сквозь него.

А очень хочется же. Но если нельзя сбежать вовне, то можно сбежать внутри. Не слышать, не воспринимать решительно ничего. Быть... медью звенящей. Колоколом. Треснутым.

Да, как же. Господин Сфорца отпускает руку, левую. Берет за подбородок, поднимает мне голову.

- Я вам не разрешал уйти, Максим. Извольте присутствовать, когда я с вами разговариваю.

Подать бы на него жалобу за домогательства с использованием служебного положения... интересно, это к кому обращаться - к Аболсу в полицию или к Джастине как наблюдателю? Если она все еще наблюдатель.

- Простите, господин Сфорца. - Еще бы объяснил, зачем это все нужно. Пожалуй, он ошибается. Не любые правила. Вот такое обращение я все-таки принимать не хочу - и руку можно смахнуть. Не потому что этого господин работодатель и добивается, потому что я не хочу.

- О. Вот так-то лучше. Так вот, Максим. Вы поверили этим идиотам у себя в университете, потому что хотели им поверить. Вам так было проще объяснять, что с вами происходит. Да и сейчас вам легче себя угробить, чем смириться с мыслью, что вы такой же как все. А теперь скажите мне, ну как бы вы назвали такое бедствие, столкнувшись с этим в другом человеке.

- Видимо... гордыней. - Нет, не то слово. Вылезло вместо правильного.

- Нет, Максим. Глупостью.

Именно это я поначалу и хотел сказать. Господин Сфорца и раньше проявлял чудеса проницательности и чтения мыслей, но сегодня превзошел сам себя. Нет, ну отчего бы просто не уволить... или не пристрелить, в конце концов, если страшно наружу выпускать?

- Видите ли, Максим, вы мой друг. А друзей не убивают за то, что они не соответствуют каким-то ими же придуманным бредовым стандартам. Но и оставлять вас так я больше не могу. Да черт с ним, с Грозным, шутка была хамская, я вам ее не скоро забуду, но он получил воды из собственной канавы, так кто ему виноват, что он от нее помер? Но вы же следующей ошибки не переживете - сломаетесь или найдете случай умереть.

Я... его... кто? Это у меня уже галлюцинации от перенапряжения? Теоретически не должны быть, до нужного уровня давления мы еще, кажется, не добрались, хотя как посмотреть. Когда тебя прессует противник или хотя бы изображающий его тренер, ты сопротивляешься, а тут даже сопротивляться нельзя, вот и пропускаешь все подряд.

Люблю грозу в начале мая...

- Я постараюсь не огорчать вас таким образом.

- Нет, - воет Сфорца, - ну это же безнадежно! Ну скажите мне, чем я это заслужил? Такую родню, таких сотрудников, такой Совет, такую страну... Я сейчас вылезу на крышу и буду там брачный клич сивуча исполнять.

- Извините, не могу этого позволить. Крыша простреливается. А я еще не отстранен.

- Ну наконец-то!.. Так. Через... пятнадцать минут извольте быть здесь, форма одежды - городская повседневная, и никакого оружия. Никакого, Максим. Совсем.

- Зачем?

- Гулять пойдем.

- А почему никакого оружия?

- Потому что мы идем гулять. Не я гулять, а вы работать, а мы гулять. С вами. И поторопитесь.

- Х-хорошо...

На самом деле - ничего хорошего. Городская повседневная форма для вечерних прогулок - это что-нибудь пестрое и блестящее, свободное и полумятое. И сандалии на босу ногу. Чувствуешь себя омаром. Сначала кипятком облили, теперь из панциря выколупали. Осталось только съесть, чем дорогой начальник, видимо, и займется где-нибудь в городской подворотне. И правильно, нечего у себя в доме мусорить.

И пустые мечты разводить нечего. Если и съест, то только фигурально. И легче от этого, скорее всего, не станет.

- А куда мы торопимся?

Франческо Сфорца переодеваться не стал, не нужно ему переодеваться. На нем все висит и от одного взгляда мнется, если это не парадный выходной костюм. Эти сидят как положено, пуганые.

- Вероятно, к закату. - Работодатель раскидывает руки, прогибается назад, потягивается. Хрустит всеми позвонками и суставами. - Посмотрим. Но торопиться надо. Я совершенно уверен...

- Пешком?

- Конечно же. На автомобиле не гуляют, на нем перемещаются. Вот переместимся до города - и пойдем.

На автомобиле гулять нельзя... зато по можно. По крыше, например, он едет, а ты гуляешь, на свежем воздухе. Со вкусом. Работодателю эту идею лучше не предлагать. Попробует.

Переместимся - хорошее, точное слово. Господину Сфорца не нужна телепортация, он ее уже открыл. Хорошо, что обычно он все-таки пользуется услугами шофера. Экономит время. И нервы окружающих. Потому что до города мы именно телепортировались. Теперь точно известно, что признаками процесса являются перегрузка и свист в ушах. Маршрут "главное здание - платная парковка на окраине" преодолен минут за пять.

Почему именно эта парковка, уже понятно. Она автоматическая, охраны на площадке нет. Некому шарахаться - все боги в гости к нам. Некому приставать с вопросами. Механизмам все эти вещи безразличны. Кстати, обрати внимание, что ты делаешь. Ты забалтываешь проблему и возвращаешься в привычную колею. А от тебя вряд ли хотят именно этого.

Улица пуста. Склады, склады, охрана за заборами, а пешеходам тут делать нечего. Раздолбанный асфальт - это не траки, это всего лишь колеса тяжелых грузовиков, радоваться надо - присыпан кирпичной и цементной мелкой пылью. Радоваться надо... надо, вот Сфорца и радуется. Грузовики, кирпич, цемент, склады, плотно спрессованная пыль, вдоль по улице еще стелется запах перегоревшего топлива - на жуткой гадости все-таки ездят грузовики. Жизнь, которая создает себя.

- Среди теорий о причинах моего прибытия во Флоресту лидируют две. Хитроумный замысел и очередной каприз, - задумчиво говорит работодатель.

- А на самом деле? - значит, что-то другое.

- Попытка к бегству, - подумал и добавил: - Удачная. Мне было тридцать и я встретил женщину, которую должен был любить всю жизнь. Представляете, Максим? Ну вот, выяснилось, что именно ей я не нужен. Ни на всю жизнь, ни вообще. А переставать любить я не умею.

Действительно, не умеет. Даже ту женщину, которая, наверное, осталась в Европе. До сих пор. И так - всегда, от первого дня. Прибавление, никакого вычитания. Никого не забывать, ни с кем не расставаться на самом деле. Вот себя я в этот круг не включал. А должен был понять.

- У меня туман стоял такой, что я работать не мог. А тут эта война - и лицензия. Я о ней услышал, потому что от скуки новости смотреть начал. И подумал - работы много, перспективы хорошие, а еще все это очень далеко и совсем по-другому. Рецепт старый, но помог же он кому-то... А где-то месяца через три-четыре, я понял, что здесь происходит и как тут все покалечили. Я бы сбежал, да поздно было уже.

Тут ничего не нужно отвечать, только слушать. Собеседник знает, что его слушают, не оглядывается - идет, балансируя на бордюре, размахивает руками, вышагивает как журавль-переросток, и рассказывает. То ли просто так, то ли с каким-то совершенно неявным смыслом.

- И так оно мне все осточертело - хоть вешайся... Тогда я и пошел первый раз шататься по этому городу. Один и с голыми руками. И, знаете ли, почувствовал себя Гаутамой каким-то.

- До майского полнолуния еще две недели.

- Не дождетесь! - хохочет Сфорца.

Он в Нирвану не пойдет, он Нирвану обойдет, а она спасибо скажет за подобный оборот. Потому что появленья просто не перенесет. Вот.

- Дома все в шрамах. И люди тоже, снаружи и изнутри. И это еще ничего, в шрамах - это живые. А умирают же, и будут умирать. И не хотят уже ничего другого, заняты. Вот так я шел-шел, и вышел во-от сюда.

За разговором они взобрались уже до конца улицы - нет, не до конца, там дальше просто спуск, градусов под сорок, авария, которая ждет, где бы ей случиться.

Внизу, в раковине холмов, лежал город, и море начиналось из него, светлое и плоское, как лист металла.

- Максим, - с легкой досадой говорит спутник, - да перестаньте вы закрываться. Скучно же.

У него это называется "скучно" - не воспринимать сразу все происходящее, полностью, без малейших фильтров, видеть не туннель реальности, а весь мир. Видеть, слышать, обонять. Скучно, но иногда необходимо выныривать, сужать поле зрения, сводить число измерений к четырем. Быстро решить вопрос - и обратно.

Не закрываться. Видеть каждое освещенное окно и силуэты за стеклами. Огоньки машин и сами машины. Дальний поезд - медленный, это местная кольцевая узкоколейка, развозит рабочих по окрестным деревушкам, скоро их не будет совсем, втянутся в город, станут пригородами. Стайка лодок за маяком, вторая, чуть подальше - видно, косяк там. Чайка сидит на светофоре. Человек рядом вбирает все это не последовательно, а сразу. Думает - можно жить.

Ему есть для чего жить. Будет, что бы ни случилось, даже если все связи оборвутся, уйдут в никуда. Город не исчезнет, останется стоять - или можно построить его заново. Есть что-то, главное, неуничтожимое. То, что никогда не оставит и не откажется, не отступится, а всегда будет принимать и ждать, нуждаться в тебе и отбирать все, что есть, требовать внимания и сил, жертв и времени, жадное и ненасытное.

- Ну вот, - говорит Франческо Сфорца. - Вот примерно это вам и нужно. Если подойдет, пользуйтесь, дарю.

Вот вам и Четыре Истины наоборот. Жизнь хороша, причиной тому - любовь, и можно сделать ее еще лучше, достало бы любви. Будда Гаутама в нирване своей перевернулся бы. Зато в другом ведомстве одобрили бы, тут и у многоименного мистера иезуита консультироваться не надо. И так понятно: одобрили бы. Одобряют.

А ведь это нечто меня никогда не отпустит. Вот сейчас шагну вперед, вниз по склону - и все. Навсегда. Влип и пропал. Не смогу отказаться, перестать слышать, уехать. Ни ради какой надобности, ни по чьей просьбе. Умру здесь - и прорасту. Страшновато.

- Спасибо, - говорит заместитель по внешней безопасности. - Заворачивать не нужно, я так унесу.

И щедрая рука дарителя со всей силы толкает промеж лопаток - так, что летишь вперед, на прогретую землю, в траву.

Испуганная цикада шарахается в сторону. Только выкопаешься, только начнешь партнера приманивать, а тут летают всякие, большие и тяжелые, траву мнут. Ну извини. Я сейчас встану, и ты сможешь сыграть сначала.

Ты сначала, я сначала. Сейчас все мы займемся своим делом. Я - гулять, ты... тоже. Сейчас. Представляешь, насекомое, до меня дошло, почему этот толкатель по улице идет так, что у зрителей морская болезнь начинается. От дерева к котенку, от котенка к траве, поднимающейся из трещины...

И непременно надо попробовать этот способ.