Порочный круг

2

При необходимости я могу сесть за руль, но машины у меня нет. В Лондоне личный транспорт не такое уж подспорье, если, конечно, не ищете, где бы посидеть, обливаясь потом, в ожидании, когда рассосется пробка на двадцать пятой автомагистрали. Так что мне предстояла долгая поездка на метро: сначала в центр по одной ветке Северной линии, а потом снова на окраину по другой.

Сумерки. Субботний день окончательно уступал права субботней ночи: футбольные фанаты уже рассеялись подобно туману, а время театралов и любителей клубной жизни еще не наступило. Мне повезло: большую часть пути я сидел, хотя в вагоне и попахивало прогорклым жиром недавно съеденного «биг-мака».

Справа от меня парень читал «Гардиан», и я, заглядывая ему через плечо, читал его тоже.

Так, мой любимый политический бокс в самом разгаре: тори собираются пустить кровь своему недавнему лидеру; министр внутренних дел отрицает грубое злоупотребление должностным положением и не желает снимать судебный запрет, мешающий СМИ рассказать, в чем именно злоупотребление заключается; билль о правах мертвых возвращается в палату общин на третье чтение…

Естественно, на деле предлагаемый билль имел другое название, если не изменяет память, — «Акт о переопределении законодательного статуса сверхъестественных сил», однако таблоиды тут же его усекли, и из всех вариантов лучше всего прижился «билль о правах мертвых», хотя лично я предпочитаю «акт о живых, пока не доказано обратное».

По сути, правительство пыталось провести законопроект через парламент, дабы получить возможность добавлять существенные постскриптумы по всем ранее принятым законодательным актам. Дело заключалось не в том, как именно должен был работать новый закон, а кто попадал в сферу его действия.

Основная цель — обеспечить мертвых правовой поддержкой; здесь и могла начаться потеха, сулящая работу миллионам юристов до скончания веков. Ведь мертвые и восставшие бывают разными: классов и видов больше, чем песчинок на пляже или сериалов на кабельном телевидении. Как их разграничить? Где провести черту? Какая степень материализации необходима, чтобы считаться полноправным гражданином?

Эти и многие другие вопросы активно обсуждались в палатах лордов и общин, а эксперты склонялись к мысли, что если проект выставят на всенародное голосование, он наверняка будет отклонен. Однако казалось, рано или поздно придется смириться с тем, что старые определения жизни и смерти ни к черту не годятся, а люди, не понявшие намек, когда сердце перестало биться, а тленные части тела зарыли под землю, находятся пусть под минимальной, но защитой закона.

По-моему, мертвые были с нами всегда, просто до определенного момента вели себя довольно сдержанно. Или просто многим из них не хотелось воскресать.

Насколько помню, в детстве даже особых разграничений не проводил; просто у одних людей были руки, за которые я держатся, и колени, на которых я сидел, а с другими такого не получалось: вместо рук и коленей пустота. Методом проб и ошибок я понял, кто есть кто, а чуть позднее научился не рассказывать о тех, «других» взрослым: они ведь не всегда видят или слышат печальную женщину в мясном отделе «Сейнзбериз», ребенка, одиноко застывшего посреди оживленной дороги, грязно ругающегося бродягу, проходящего сквозь стены гостиной.

Особых неудобств мои секреты не приносили, я скорее удивлялся им, чем тяготился, а что призраков нужно бояться, впервые узнал из детских страшилок. «Привидения, призраки, — подумал я тогда, — вот как называются „другие“!»

Первым призраком, создавшим какие-то проблемы, была моя сестренка Кэти, и получилось так, потому что я знал ее при жизни. На моих глазах папа принес ее искореженное тельце домой. Я видел, как он всхлипывает и отбивается от людей, пытающихся ему помочь. Кэти прыгала через скакалку на улице, которая фактически считалась «игровой», закрытой для транспорта («С 8 утра до захода солнца сквозной проезд запрещен»). Фургон службы доставки ехал слишком быстро для такой узкой улочки: косой удар — Кэти взлетела в воздух на добрых три метра и, по всеобщему мнению, мгновенно умерла. А водитель даже не притормозил. Впоследствии папа долго ходил по соседям, пытаясь выяснить, какой фирме принадлежал фургон: ему очень хотелось отыскать водителя раньше полиции. К счастью для них обоих, люди отвечали по-разному: «Гордость хозяйки»,^[5] «Печенье „Джейкобз“», «Метал бокс»,^[6] так что в конце концов затею пришлось оставить.

Мне было шесть лет. В таком возрасте по-настоящему не горюешь, а лишь пытаешься понять, в чем дело. Что Кэти умерла, вроде бы понятно, только как понять саму смерть? Из ответов взрослых получалось: это какое-то изменение, но насколько постоянное и как его воспринимать, каждый объяснял по-своему.

Лишь в одном я не сомневался: на небеса к Господу моя сестренка не попала. В ночь после похорон, около полуночи, она вошла в детскую и попыталась забраться на мою кровать, где обычно и спала, потому что в доме была только одна детская и лишь две кровати на троих детей. Меня испугала широкая кровавая рана на лбу Кэти, раздавленное плечо и облепленный гравием бок, а вот сестренку явно расстроили мои крики. Дальше стало еще хуже.

В то время родители сами едва держались и чисто физически не могли меня успокоить, поэтому решили отвезти к доктору. Тот заверил: после такой моральной травмы, как потеря сестры, ночные кошмары — дело вполне естественное, и прописал какую-то сладкую дрянь в больших дозах.

Другими словами, проблему пришлось решать самостоятельно. Именно так я и понял, что умею изгонять нечисть.

После двух недель ежедневных приходов Кэти я попытался ее прогнать, используя весь имеющийся у шестилетнего мальчишки арсенал оскорблений и грубостей. Сестренка лишь с удивлением на меня смотрела. Но стоило запеть «Раз — костер мы разведем. Два — сестру на нем поджарим», — грустный маленький призрак будто всхлипнул и начал мерцать, как лампочка, которая вот-вот перегорит.

Сообразив, что усилия скоро увенчаются успехом, я выложил весь небогатый репертуар известных мне песен. Кэти пыталась что-то сказать, но я слышал лишь собственный хриплый голос. Когда в детскую ворвались потерявшие терпение родители, сестренка уже исчезла.

Она исчезла, а я ликовал: кровать снова стала моей! Казалось, я сильнее смерти, чем бы она ни была, у меня имелось оружие, способное ее подчинить, — музыка. Процессом подчинения я заинтересовался не на шутку: методом проб и ошибок выяснил, что свист куда эффективнее пения, а еще лучше игра на флейте или тинвистле. У разных людей подобный талант проявляется по-разному, но в моем случае главным оружием является именно музыка.

Прошли годы, прежде чем я снова вспомнил застенчивую худенькую девочку, которая коллекционировала резинки для волос, по непостижимой причине носила их сразу все на запястье — получался большой пестрый бублик — и делилась завтраком, когда я променивал свои чипсы и бутерброды на наклейки с кадрами из «Сумеречной зоны»,^[7] что вкладывались в жвачки. Прошли годы, прежде чем меня заинтересовал вопрос: куда же делась сестра, после того, как я ее прогнал.

Я вырос, равно как и мой старший брат Мэтью. У нас всегда было мало общего, но, став взрослыми, мы разошлись чуть ли не в противоположные стороны. Брат сразу после школы отправился в духовную католическую семинарию в Апхолленде, ту самую, где учился Джонни Вегас, вот только Мэтью с намеченного пути не сбился, в отличие от Вегаса, который сана не принял и стал знаменитым комиком. С другой стороны, из брата комик бы не вышел: чувство юмора у него практически атрофировалось. Сами посудите: он искренне считает «Гунов»^[8] смешными.

Я поступил в Оксфорд на факультет английской филологии, но, проучившись чуть больше года, бросил, а потом кружными и окольными путями пришел к изгнанию нечисти. Целых шесть, а то и семь лет я за деньги делал с чужими призраками то, что с духом Кэти сотворил из чистого самосохранения.

В то время изгоняющие нечисть пользовались неплохим спросом. Когда второе тысячелетие, скрипя и буксуя, подкатило к конечной станции, что-то произошло. Мертвые начали воскресать все чаще и чаще, достигнув такого количества, что игнорировать их уже не получалось. В большинстве они были кроткими или по крайней мере пассивными, но некоторые вставали из могил не с той ноги, а отдельные вели себя не иначе как антисоциально. Мало того, что в жизнь обывателей все чаще вторгались нематериальные духи, представители одной группы мертвых — например, зомби — воскресали во плоти, а другие — loup-garous или оборотни и К⁰? — вселяясь в животных, изменяли их тела по более или менее человеческому подобию. В единичных случаях, при большом скоплении мертвых на одном месте, появлялись гости пострашнее — те, кого в средневековых гримуарах называли демонами. Такое впечатление, что в аду вдруг приказали освободить номера, и его беспокойные обитатели дружно оказались на улице. Нечто подобное можно видеть на Док-стрит в родном Ливерпуле каждый день в одиннадцать часов, когда дешевые отели и ночлежки избавляются от постояльцев. Хотя в Ливерпуле все не так страшно и мучительно.

Столь же неожиданно появилось большое количество изгоняющих нечисть. Вероятно, подобные мне существовали всегда, или склонность к профессии заложена на генном уровне, но проявляет себя лишь при наличии достойного объекта. Мои коллеги — люди странные, непривлекательные, и у каждого свой способ выполнения работы, которая заключается в том, чтобы поймать призрак, каким-то образом парализовать его, а потом отправить туда, откуда явился.

Для меня «каким-то образом», естественно, означает посредством музыки. Я играю на вистле определенное сочетание нот, описывающее или, точнее сказать, моделирующее мое восприятие призрака. Нужно признать, что подобный талант далеко не редкость: многие изгоняющие применяют для тех же целей ударные, а один тип, с которым я познакомился в Аргентине, надувал щеки и отбивал на них ритм.

Насколько мне известно, другие используют картины, стихи, танцы и даже синкопический ритм своего дыхания. Верующие, естественно, читают молитвы, но суть останется той же, и немногие из нас этой сутью гордятся.

Какое-то время, просто удовлетворяя спрос, я жил припеваючи: запрашивал максимальные суммы и получал по заслугам (в прямом, а не в переносном смысле), а интересующихся, куда деваются духи, после того, как их изгоняют, посылал подальше.

Кстати, только в западной философии (как выражаются получившие университетский диплом) призраками считаются духи умерших. В других культурах они воспринимаются иначе. Например, для индейцев навахо призраки — что-то вроде сгустка наихудших черт, отрицательной тени: ее отбрасывает человек, чтобы освободиться от скверны и уйти в мир иной как можно чище и лучше. На Дальнем Востоке призраков считают эмоциональными загрязнителями, образ которых меняется в зависимости от того, кто их видит. И так далее, и тому подобное.

Да, да, понимаю… Учитывая, что изгнание нечисти — мой кусок хлеба, и то, что первой в моем «послужном списке» стоит Кэти, полезно убеждать себя и всех желающих, мол, призраки, как две капли воды похожие на людей, в корне от них отличаются. Убеждая себя, я усыплял совесть, и когда она спала, порой делал ужасные вещи.

Одна из таких — Рафи Дитко.

Больница Чарльза Стенджера расположена в Масвелл-хилл, недалеко от Северной кольцевой, на первой трети плавной дуги Коппеттс-роуд. Снаружи и особенно издалека она напоминает своего прародителя, рабочие коттеджи викторианской эпохи, которые объединили и переоборудовали якобы под влиянием ностальгии, а на деле — из-за финансового кризиса, случившегося на стыке веков.

Но стоит подойти ближе, видны решетки, вмонтированные прямо в кирпичную кладку девятнадцатого века, и мрачная громада нового крыла, расположенного под острым углом к старым коттеджам, которые на его фоне кажутся сущими карликами. А самые внимательные наверняка заметят магическую профилактику, начинающуюся буквально сразу за входной дверью: миртовые ветви, круги с аккуратно вписанными в них словами «НОС FUGERE», или «Вон отсюда!», распятья, голубые эмалевые мезузы. В общем, каждый шаг по направлению к больнице возвращает из викторианской идиллии к суровому настоящему.

Итак, из вечера, напоенного свежестью еще не прошедшего дождя, я вошел в царство толстых ковров и искусственного, тщательно поддерживаемого аромата дикой жимолости. Увы, внешний лоск, уют и спокойствие давались администрации больницы с огромным трудом: когда я открыл вторые по счету двери и оказался в фойе, из недр здания уже слышался шум. Истеричные крики (голос мужской, хотя, может быть, и женский), скрип и скрежет… Все это не особенно вязалось с тихой умиротворяющей музыкой Вивальди, что лилась из радиоприемников.

Дежурившая в приемном покое медсестра Хелен испуганно смотрела в глубь коридора. На ее лице огромными буквами было написано желание сбежать. Она обернулась, наши глаза встретились, и я кивнул.

— Мистер Кастор… — с трудом сдерживая волнение, начала Хелен. — Феликс… Это он, Асмодей… — будто онемев, она тыкала пальцем в коридор.

— Уже в курсе, — коротко отозвался я, — но все равно пойду.

Я поспешил в закрытое отделение. «Еженедельный визит в больницу Стенджера» — так я называю свои посещения, хотя паузы между ними порой растягиваются на месяц, а то и больше. Чувство вины эластичным поводком привязало меня к этому заведению, и игнорировать его натяжение иногда становится невмоготу. Однако сегодняшний приезд в общую схему явно не вписывался. В глубине коридора, судя по звукам, творилось что-то буйное, яростное, неистовое. Участвовать желания не возникало, но, считая себя ответственным за Рафи, я понимал, что обязан все уладить.

Палата Рафи расположена в новом крыле. Порой я с некоторой горечью думаю, что ушедших на ее обустройство денег хватило бы на новое отделение, потому что обшить пол, стены и потолок серебром стоило целого состояния. Из общих палат слышались всхлипы, крики и ругань. Впрочем, в больнице Стенджера любой громкий звук тотчас же подхватывает эхо. Свернув за угол, я увидел, что метрах в трех от палаты Дитко собралась целая толпа, а дверь, похоже, открыта. Первой я заметил Пен, наверное, потому, что искал ее среди собравшихся. Она дралась с медсестрой и медбратом и ругалась, как извозчик. Поразительно, но если смотреть на Пен вблизи, она кажется куда выше, чем на самом деле: наверное, рыжие, как осенняя листва, волосы и яркие зеленовато-карие глаза придают внушительности, хотя ростом моя подруга всего под метр пятьдесят. Вообще-то медработники рук не распускали, а просто не давали Пен войти: куда она, туда и они — получилась весьма эффектная живая стена.

В остальном сцена напоминала потасовку в баре, проходящую по неизвестным мне больничным правилам. Главный врач Стенджера, доктор Уэбб, красный и вспотевший, пытался оттеснить Пен от двери, при этом опасаясь совершать действия, подпадающие под категорию «физическое насилие». Стоило ему приблизиться, Пен хлопала по рукам или отвешивала пощечину. Шаг вперед — удар — шаг назад: Пен с доктором танцевали очень странный, нервный, но на удивление ритмичный танец. Вокруг них собралось человек пять: медбратья и медсестры переминались с ноги на ногу, не решаясь на чреватые судебным разбирательством действия против человека, не являющегося пациентом, и вполне способного подать иск. Два медбрата, катаясь по полу, отчаянно тузили друг друга.

Несколько шагов — и я расслышал голоса, по крайней мере те, что выделялись из всеобщего гомона.

— Вы убьете его! Вы же его убьете! — так пронзительно и настойчиво может кричать только Пен.

— …несу ответственность перед обществом и другими пациентами больницы, поэтому не позволю запугивать себя подобным образом… — видимо, доктор Уэбб начал свою тираду уже некоторое время назад и заканчивать пока не собирался.

Но, увы, пришлось: из раскрытой двери палаты пушечным ядром вылетело человеческое тело, тяжело шмякнулось о противоположную стену и упало на застланный ковром пол. Упало лицом вверх, и я узнал Пола — медбрата, который из персонала больницы нравился мне больше всех. Пол был без сознания, лицо багровое; из безвольных рук выпал шприц для подкожных инъекций: иглу обрубили, будто самурайским мечом, и из пластикового корпуса сочилась прозрачная жидкость.

В устремленных на Пола взглядах читались тревога и благоговейный страх в разных пропорциях, однако никто не шевельнулся, чтобы ему помочь. Воспользовавшись всеобщим замешательством, я быстро пробрался в пустой участок коридора перед распахнутой дверью — ни дать ни взять пространство между траншеями противников. Медбрат, до этого отражавший судорожные атаки Пен, тут же повернулся ко мне и положил на плечо тяжелую ручищу.

— Туда нельзя! — бесцеремонно объявил он.

— Пусти его! — рявкнул Уэбб. — Это же Кастор!

— Ну, слава богу! — Пен заметила меня только сейчас и, недолго думая, бросилась в объятия. Прижав ее к себе, я машинально посмотрел вниз и понял, что медбратья на полу вовсе не дерутся. Один из них тормошил потерявшего сознание коллегу и волок его прочь от палаты. На полу осталось полуразмазанное кровавое пятно. Странно, раны-то не видно.

Пен подняла голову, и я увидел в ее глазах слезы.

— Фикс, пожалуйста, не позволяй им ему вредить! Это же не Рафи, а Асмодей. Рафи ни в чем не виноват!

— Да, да, конечно! Все будет хорошо! — Я старался, чтобы голос звучал как можно увереннее. — Я здесь, я со всем разберусь.

— Одна из медсестер до сих пор в палате, — заявил Уэбб, прежде чем Пен успела открыть рот. — Боюсь, она мертва, но войти и проверить нет никакой возможности. Дитко взбесился… он в гиперманиакальном состоянии и, как сами видите, буйствует. Боюсь, придется использовать газ…

Услышав страшное слово, Пен взвыла. Что же, неудивительно… Уэбб имеет в виду нервнопаралитический газ класса ФОС, мягкий нейротоксин, одно из производных табуна,^[9] разработанный экспериментальными лабораториями химической защиты в Портон-Дауне и сейчас (нелегально, разумеется) используемый во всех вооруженных конфликтах планеты. По жуткой иронии обнаружилось, что газ имеет и терапевтический эффект для лечения болезни Альцгеймера: при использовании в малых дозах блокирует распад ацетилхолина в мозгу и тем самым замедляет потерю памяти. Позднее выяснилось, что зомби применяют этот газ для вполне аналогичных целей: чтобы приостановить неизбежную гибель своего мозга, ибо разложение жировой ткани превращает сложные электрохимические градиенты в зловонный гной. Итак, в настоящее время газ разрешено использовать в психиатрических клиниках — он активно рекомендуется всем видам воскресших, то есть возникает удобная лазейка, вызывающая ожесточенные споры среди доброй половины защитников гражданских прав мира. А то, что газ обладает седативным эффектом, еще больше осложняет ситуацию.

И все-таки использовать газ на Рафи — решение чересчур суровое. Он ведь не зомби, а обычный смертный, душой которого овладел незваный и назойливый гость. А если Асмодей набрал силу, то понадобятся кардинальные меры, чтобы его остановить; их последствия будут весьма болезненными и отчасти даже необратимыми.

— Позвольте мне войти первым, — предложил я. — Вдруг получится немного успокоить его музыкой?

От напряжения у Уэбба даже дыхание сбилось, однако в отличие от серого волка в «Трех поросятах» он не собирался сдувать домик, а, наоборот, хотел выбраться из этой истории, причинив минимум вреда как персоналу, так и имуществу. Особенно имуществу… Здравый смысл подсказывал, что я, возможно, его ключ к спасению и палочка-выручалочка в одном лице. В конце концов Рафи бесновался не впервые, и прежде я не раз оказывался полезным.

— Я за вашу безопасность не отвечаю, — напомнил он. — Вы написали заявление об отказе от претензий, Кастор, и оно до сих пор у меня хранится. В палату Дитко вы заходите добровольно и в полной мере осознавая возможную опасность. В случае получения телесных повреждений любой степени тяжести…

— Вы заявите, что не знали о моем посещении и не положите ни пенса в ящик для сбора пожертвований, — закончил я. — Может, утвердим эту ерунду без зачитывания и перейдем к делу? — отвернувшись, я шагнул к палате Рафи.

— Я с тобой! — закричала Пен, оттолкнув медбрата и медсестру, которые стояли в полном замешательстве, не зная, что делать в такой ситуации.

Я поднял руку, пытаясь ее остановить.

— Пен, лучше не надо! Мой крохотный шанс в том, что я нужен Асмодею живым. А вот увидев тебя, он сдерживаться не станет: может даже наброситься, так, из чистой злобы.

Бедняжка замешкалась — мои слова ее явно не убедили. Я поспешил дальше, надеясь, Пен поймет: для споров сейчас далеко не лучшее время, ведь Уэбба так и подмывает начать газовую атаку. Я не просто постучал, а выбил начальные аккорды саундтрека к фильму «Кто подставил Кролика Роджера» и решительно переступил через порог. Пожалуй, разумнее было бы сначала глянуть за дверь, но входить все равно бы пришлось, а так получилось и стильно, и с музыкой, пусть даже я снова выставил себя круглым идиотом.

Войдя в палату, я из застланного коврами коридора попал на голый металлический пол, точнее, на амальгаму стали и серебра в соотношении десять к одному. Она же скрывалась под белой штукатуркой стен, проблескивая в тех местах, где Рафи в приступе бешенства сбил верхний слой.

Итак, шаги гулко застучали по полу, возвещая о моем прибытии еще выразительнее, чем стук в дверь. Но Рафи не услышал: стоя в противоположном конце совершенно пустой палаты, он яростно пинал что-то, лежащее на полу. Что-то или кого-то? Нет, слава богу, не медсестру, вон она, растянулась у самого порога: глаза закрыты, по лбу змеится тоненькая струйка крови. Рафи пытался уничтожить передвижной столик с лекарствами — добрая сотня разноцветных таблеток рассыпалась по полу и хрустела под ногами.

Краем глаза я заметил, что Пен, опустившись на колени, пытается нащупать у медсестры пульс. Достав вистл, я поднес его к губам, но не успел взять и ноты, потому что Рафи вдруг запрокинул голову и взвыл, будто в агонии. Прижав кулаки ко лбу, он судорожно дергался из стороны в сторону, а потом прижал ладони к подбородку и вонзил ногти так глубоко, что на коже осталось восемь параллельных ранок.

Все, пора вмешаться! Нащупав отверстия, я как можно тише сыграл вступительный аккорд. До тех пор Дитко полностью меня игнорировал, вот и хотелось войти в определенный ритм прежде, чем он поймет, что у него гости. Увы, при первом же звуке Рафи обернулся. Горло конвульсивно сжалось — пришлось сделать паузу.

Бледное, аскетически красивое лицо перекосилось от напряжения, густые черные волосы пропитались потом и свились в мелкие колечки, а глаза — зрачки, радужка и даже белки — были такими черными, что, казалось, поглощали весь имеющийся в палате свет. В принципе подобное я видел и раньше, но почему-то на этот раз все выглядело намного страшнее: чернота буквально переполняла глаза, еще немного — и на меня выльется.

— КАСТОР! — прогудел он. Разве человеческое горло способно воспроизводить такие громкие и грубые звуки? Это не голос, а хрип воздухозаборника реактивного двигателя! На долю секунды другое лицо едва не проступило сквозь кости, мышцы и покрасневшую кожу бедного Рафи. — КАК МИЛО! КАК МИЛО, МАТЬ ТВОЮ!

Не напрягись его мускулы перед прыжком, те слова стали бы последним, что я услышал в жизни. Мне чудом удалось увернуться всем корпусом, подальше от его цепких пальцев. Почти одновременно я сыграл не мелодию, а сочетание пронзительных неблагозвучных звуков, которое использовал на Рафи и прежде. Обычно положительный результат не заставлял себя ждать.

На этот раз с таким же успехом можно было сыграть «Боже, храни королеву» на собственной подмышке.

Словно кот, Рафи развернулся в прыжке и кулаком ударил меня по виску. На секунду перед глазами все задрожало, и мир стал черно-белым. Вистл вылетел из рук и с громким стуком упал где-то вдалеке. Рафи приземлился мягко, почти неслышно и, широко ухмыляясь, наступал на меня. Пен будто приросла к стене: ни Дитко, ни я ее не замечали, зато она следила за происходящим во все глаза и ждала момента, чтобы вытащить медсестру из зоны боевых действий. Отличный план: в любом случае лучше, чем мой. Даже если останусь в живых, без вистла мне здесь делать нечего.

Попробовал заехать кулаком — Рафи блокировал мой хук, даже не сбавив шага. А вот контратака получилась что надо: ладони Дитко распластались, пальцы напряглись, став похожими на вязальные спицы, и обе руки метнулись вперед с такой скоростью, что сначала я услышал свист рассекаемого воздуха, а через секунду почувствовал силу удара. Я отшатнулся, изо всех сил стараясь не терять бдительность, но это было все равно что бороться с лавиной. Меня повалили на пол коридора, словно безвольный манекен, и пальцы Рафи начали смыкаться вокруг моего горла.

В чернущих глазах не было ни капли сострадания. Я бешено лупил по запястьям Рафи и на секунду вырвался из тисков, но, увы, ожидаемого облегчения это не принесло. Руки Дитко двигались со скоростью строб-вспышки и, казалось, одновременно находились в нескольких местах. Все мое сопротивление приводило к тому, что сильные пальцы перемещались из стороны в сторону, но давление на горло не ослабевало. Я понимал: нужно сделать хотя бы один вдох, будет воздух — смогу свистеть, пусть даже без помощи музыкального инструмента. Увы, такого шанса мне не предоставили. Пальцы сжались еще сильнее, откуда-то со дна души стала подниматься тьма, такая же непроглядная, как два колодца, в которые я смотрел.

За спиной Рафи показалась Пен. Схватив ладонь Дитко, она попыталась ее сдвинуть, но ловкие пальцы выскользнули и снова «застробировали», находясь сразу в нескольких местах. Рафи пожал плечами, на секунду замер и резко ударил головой в грудь Пен. Когда та, потеряв равновесие, упала, он снова вернулся к прежнему занятию, то есть продолжил меня душить.

Еще немного — и силы бы кончились, а за ними игра и я сам наверняка тоже. Но внезапно за спиной Дитко появилась крупная коренастая фигура, и вокруг его шеи обвилась мускулистая черная рука. Пол… Лицо бледное, напряженное, однако удивляло не это, а поразительная продуманность каждого движения. Используя преимущество в весе и силе, он тянул Рафи к себе до тех пор, пока пальцы вокруг моего горла не начали слабеть. Дитко беззвучно зашипел и, пытаясь освободиться от Пола, поднял руки.

Несмотря на слабость и оцепенение, я заставил себя двигаться, потому что понимал: второго шанса может просто не быть. Сгруппировавшись, я оттолкнулся и направил всю свою массу в центр тяжести Рафи, одновременно двинув ему в челюсть. Потеряв равновесие, Дитко выскользнул из объятий Пола, и мы оба наконец-то освободились.

Обернувшись, я сжал кулаки, готовый отразить очередное нападение, но с Рафи что-то случилось, и он внезапно обо мне позабыл. Даже с места не сдвинулся, а из разверстого рта вырвался протяжный, полный боли и скорби вой. Похоже, Дитко вообще не почувствовал моего удара, а страдал из-за чего-то другого, со мной никак не связанного.

Опустившись на колени возле Рафи, Пол нащупал его пульс, затем осторожно поднял веки и проверил глаза, и наконец — десны и зубы. На последнее сам бы я ни за что не отважился. Дитко продолжал выть прямо в лицо Пола, видимо, окончательно забыв о нашем присутствии.

К порогу подошли два медбрата, которые, глядя на Рафи сверху вниз, явно не решались к нему прикоснуться.

Пол поднял глаза и, заметив коллег, показал на палату.

— Карен! — перекричать нечеловеческие вопли Рафи оказалось не так-то просто. — Она до сих пор там, вытащите ее в коридор!

Медбратья вытянулись, будто по стойке «смирно», а затем послушно вошли в палату.

Скрючившись у самой двери, я прекрасно видел, что происходит внутри: коллеги Пола склонились над девушкой, один потрогал ей лоб. Медсестра пошевелилась, испуганно вздрогнув от его прикосновения. Так, она ранена, возможно, серьезно, но по крайней мере жива. Облегчение и запоздалый шок накрыли с головой, внутри что-то забурлило, будто желудок наполнили сернистым нефтяным газом, который быстро поднимался по пищеводу… А потом пришлось сложиться пополам: меня сильно вырвало. Далеко не сразу я вновь смог оценить обстановку.

Когда наконец получилось, я сообразил, что жуткие завывания Рафи сменились гробовой тишиной. Пен баюкала его, словно ребенка, а Пол, присев неподалеку, в очередной раз прижал указательный палец к обнаженному запястью Рафи. Вот он, профессионализм: отрешившись от происходящего, медбрат нащупывал пульс.

Осторожно ступая по испачканному ковру, к нам подошел доктор Уэбб. Его взгляд метнулся к Пен, которая, прижав голову Рафи к груди, чуть слышно бормотала ласковые слова и убирала со лба потные кудри. Судя по всему, Дитко спал крепким глубоким сном смертельно уставшего человека: грудь поднималась и опускалась в такт мерному дыханию. Однако Уэбб, велев подчиненным заняться наведением порядка, то и дело бросал на него тревожные взгляды.

Ноги тряслись, но я заставил себя подняться, кое-как расправил смятый воротник и поморщился от боли в не менее смятом горле.

— С чего все началось? — хрипло спросил я у Уэбба.

— Ни с чего! — мрачно усмехнулся он. — Абсолютно ни с чего. Карен с Полом принесли Дитко вечернюю дозу лекарств, и он их принял. Все шло нормально, и вдруг… Ну, вы сами видели. Дитко закричал, а когда Карен попыталась его успокоить, бросился на нее. Хорошо хоть не убил!

Я молча кивнул: ну что тут скажешь? Однако Уэбб ожидал ответа.

— Кастор, — решительно заговорил он, — я давно собирался поднять эту тему, но после случившегося откладывать разговор нельзя. Рафаэля Дитко мы приняли, полагая, что сумеем ему помочь. И ошиблись: Дитко нужны специализированные условия, которые в нашей больнице создать нереально.

Я украдкой взглянул на Пен: к счастью, она ничего не слышала.

— Для таких случаев, как у Рафи, никаких спецусловий не существует. — Я молол ерунду, и Уэбб прекрасно это знал. Просто не хотелось, чтобы Рафи в эти условия помещали.

— Существует Клиника метаморфической онтологии, — напомнил Уэбб.

— Рафи не лабораторная крыса.

— Но он и не душевнобольной. Здесь ему не место.

— У нас же договор, — заявил я, выложив туза.

Уэбб побил и его.

— Подлежащий расторжению, если риску будет подвергаться благополучие других пациентов и сотрудников, — наизусть процитировал он. — Полагаю, спорить не о чем.

— Давайте найдем компромисс, — пожал плечами я.

— Нет, не найдем — покачал головой Уэбб. — Подбирайте другое место, Кастор, даю вам двадцать восемь дней.

— Уэбб, вы просто душа-человек, — прохрипел я. — Нужно стать построже, иначе вами начнут пользоваться.

Доктор взглянул на меня строго, даже с презрением.

— Никто не скажет, что вы не пытались, — процедил он.

Полумесяц казался серпом холодного огня, превращавшим все вокруг в черно-белую фотографию. Я свернул в розарий, наслаждаясь тишиной и спокойствием. Впрочем, и то и другое было относительно: из здания больницы по-прежнему доносились крики и стоны, хотя после леденящего душу воя Рафи они воспринимались не иначе как тишина. Дитко спал, но Пен никого к нему не подпускала, по крайней мере пока. Думаю, часа им хватит, а потом я вернусь и посмотрю, не нужна ли моя помощь.

Прислонившись к солнечным часам, я взглянул на стройные ряды шпалер, увенчанных нежными ароматными бутонами. За ними открывался весьма посредственный пейзаж: высокий забор с «оторочкой» из колючей проволоки, а дальше — шесть полос Северной кольцевой, по которой даже в столь поздний час плыл непрерывный поток огней.

«Подыскивайте» другое место… Уэббу легко говорить: на его стороне важное дополнение, мелким шрифтом пропечатанное в нашем договоре. Выполнить предложенное сложнее, если только, как он советовал, я не соглашусь отдать Рафи на милость сотрудников Клиники метаморфической онтологии в Паддингтоне. Но это будет жестом отчаяния, а для него, как мне кажется, еще не время. Отдавая должное интеллекту моего бывшего спарринг-партнера Дженны-Джейн Малбридж, я, как никто другой, знаю о ее недостатках в отношении к пациентам. Что касается сердечности, гуманизма и прочих человеческих чувств, их профессор Малбридж законсервировала до надобности и спрятала в надежном месте.

Я стоял, прислонившись к солнечным часам, и портил своим присутствием идиллический пейзаж розария, когда метрах в пятнадцати от меня из густой листвы выпрыгнули три маленькие фигурки и совершенно беззвучно понеслись по лужайке. Девочки двигались треугольником: впереди — самая старшая и высокая, две другие по флангам. На дальней стороне лужайки плотно росли высокие дубы, но этой троице деревья не мешали: стройные фигурки проходили сквозь стволы, будто они были из воздуха. Когда добрались до стены, отделявшей территорию больницы Стенджера от Колдфольского леса, старшая девочка, на вид лет тринадцати (точнее, ей исполнилось тринадцать на момент смерти), остановилась и посмотрела на меня. Затем откинула назад пепельные волосы и помахала. Я помахал в ответ, и девочка прошла сквозь стену вслед за подругами.

Итак, я снова встретился с призраками девочек, которых в конце сороковых убил настоящий Чарльз Стенджер. Впоследствии он (естественно, недобровольно) отправился в Бродмур,^[10] где провел остаток дней и завещал свою недвижимость учреждению, ныне носящему его имя. Шестьдесят лет призраки девочек были прикованы к старым коттеджам, словно щенки к будке. В принципе многие призраки накрепко связаны с конкретным местом, которым чаще всего оказывается место смерти или гибели, но по жуткой иронии этим девочкам предстояло общаться с невменяемыми преступниками до скончания веков, ну, как минимум, пока не закроется больница. Однако примерно год назад я устроил им небольшой концерт: прямо в больничном парке сыграл пару куплетов шотландской национальной песенки, намеренно оборвав ее посредине. В результате девочки не изгонялись с территории больницы, но могли добровольно ее покидать. С тех пор я неоднократно слышал, что юные призраки появлялись и в развлекательном комплексе «Трокадеро», и в Шэдуэлле на воспетой Уилфредом Оуэном лестнице, однако в качестве опорного пункта они до сих пор использовали больницу Стенджера. Наверное, привыкли: по прошествии шестидесяти лет она стала им родным домом. Я все ждал, что они переберутся в другое место: должно же быть что-то лучше этого оказавшегося столь негостеприимным мира. Тем не менее на неизбежный шаг девочки пока не решались.

Гуляя по парку, я в конце концов оказался у противоположной стороны здания, где трава уступала место асфальтовому пятачку автостоянки. Перевалило за полночь, так что машин было раз-два, и обчелся: личный транспорт сотрудников и старенький «форд-мондео» Пен. Пол стоял, прислонившись к машине «скорой помощи», наслаждался одиночеством и курил тонкую, сильно пахнущую сигариллу. Виду него — хоть в гроб ложись.

— Как дела? — остановившись, спросил я.

Медбрат выпустил струйку сизого дыма и покачал головой.

— Мать твою, а как они могут быть после такой потасовки? — сердито отозвался он. — Моя старуха просит найти работу поспокойнее, и, черт подери, она права! Зачем мне все это? Спина болит, как после десяти раундов с Майком Тайсоном, левый глаз не открывается. У Карен сотрясение, а бедняга Рафаэль снова вляпался по самое некуда…

Удивительно, Пол беспокоится о Рафи после всего, что сотворил злобный гость в теле Дитко. Боже, ну и душа скрывается за шкафообразной наружностью!

— Я рад, что ты до сих пор не уволился! — с чувством сказал я. — Сегодня ты спас мне жизнь, спасибо огромное!

— Всегда пожалуйста!

— А вот твой босс — полный козел.

— Верно подмечено.

Я тоже встал у машины, но против ветра, чтобы не заниматься пассивным курением.

— С Рафи будет все в порядке, ну, то есть не хуже, чем сегодня.

Медбрат изумленно вскинул брови.

— Лицо исцарапано, два пальца сломаны, — перечислял он. — Челюсть, вероятно, тоже, а те штуки на груди похожи на волдыри, будто под ребрами бушует пламя.

— Но ты же знаешь, что я прав: пальцы к утру срастутся, равно как и челюсть, если я вообще ее сломал, а ожоги небось уже прошли… Уверен, на груди не осталось и следа. У Рафи сильный иммунитет — наверное, все дело в отличном питании и физических нагрузках.

Во взгляде Пола сквозило легкое подозрение: не на него ли направлены мои плосковатые шуточки? Он сокрушенно покачал головой: вероятно, в моем лице не было ни тени насмешки.

— Кастор, твоя девушка — высший класс, — сделав глубокую затяжку, проговорил Пол. — Настоящая леди, но за Рафаэля сражалась до конца. Даже доктора Уэбба не испугалась. — Медбрат осклабился. — Ее пыл и искренность — самое лучшее, что я увидел за этот ужасный вечер.

— Да, такую, как Пен, во всем мире не сыскать. Однако она не моя девушка. То есть мы просто друзья. — Воспоминания разбуженными по весне муравьями полезли из заброшенных тайников памяти. Пришлось загонять их обратно. — Пен… Пен и Рафи одно время… встречались. Когда мы вместе учились в университете, у них был… — Я замялся, подбирая слово, которое точно передавало бы суть отношений между Пен и Рафи. Похоже, такого просто нет. — У них был роман, — сбивчиво закончил я. — Но недолго. Рафи слыл настоящим донжуаном.

Несколько секунд мы стояли молча.

— Он был моим лучшим другом, — объявил я, понимая, насколько странно и неестественно звучат слова. — И лучшим другом Пен, как до начала конфетно-букетного периода, так и после его окончания. Рафи нравился всем. Знал бы ты его, он и тебе бы понравился.

— Знал бы я его? — с болью в голосе переспросил Пол.

— Ну, ты понимаешь, о чем я.

— Да, — признал медбрат, — пожалуй. Давно хочу спросить… Кто живет в его теле?

— Демон Асмодей. Силищи неимоверной… Он в специальной литературе описывается.

— В специальной литературе? — удивился Пол. — Что это за литература такая? «Ланцет»?^[11] «Сайентифик американ»?^[12]

— Не совсем. Я имел в виду книги, написанные занудами-натурфилософами пятьсот лет назад. Гримуары, пособия по черной магии. Так или иначе, в них Асмодея ставят на самую вершину дьявольской иерархии. С таким лучше не связываться… А вот Рафи решился. Пару лет назад он попробовал вызвать Асмодея. По-моему, хотел сыграть в Фауста: получить древние запретные знания из первоисточника, точнее, купить у поставщика. Но вышло иначе: каким-то образом Асмодей вселился в него и начал жечь изнутри.

Сухие, банальные слова разбередили целый ворох разрозненных воспоминаний — эпизодов отпечатавшейся в сознании ночи. Благодаря особенностям моей умственной деятельности в памяти большей частью остались звуки. Резкое неглубокое дыхание Рафи, удлиняющиеся паузы между вдохами, хриплый скрежещущий смех, словно кровь бурлящий из черной пустоты, которую я видел в разверстом рту Дитко. Бесконечное бормотание и шипение кипящей воды: мы посадили Рафи в ванну со льдом, потому что отдельные участки его кожи из багрово-красных стали черными. Однако через минуту лед растаял, а вода запузырилась, словно варево в ведьмином котле.

— Ты все это видел? — спросил Пол с определенным, как бы помягче выразиться, скептицизмом.

Увы, им страдают не только копы: большинство людей проводят границы, которые нельзя переступать, и сдвинуть их потом ой как непросто.

— Среди ночи позвонила его подружка. Рафи звал меня по имени, и голос вроде был его, а не того незваного гостя. Поэтому девушка взяла его дневник и на последних страницах нашла мой номер. Когда я к ним приехал, казалось, уже поздно и ничего не получится. Но я все равно попробовал…

— Что именно попробовал?

— Сыграть мелодию.

Пол кивнул. Однажды, угощая его пивом, я рассказал, чем зарабатываю на жизнь и как именно это делаю.

— Видишь ли, — неохотно продолжал я, — мне-то казалось, в теле Рафи живет человеческий дух. Призрак. С демонами на тот момент сталкиваться не приходилось. Поэтому, вслушиваясь, я искал именно человеческий дух, а когда нашел, начал изгонять при помощи музыки. Затем, минут через десять, до меня вдруг дошло, что на крючок попался дух Рафи. Я выселял его из его же собственного тела, заканчивал то, что начал Асмодей. Я попытался уничтожить результат собственных усилий. Примерно в середине мелодии сменил тональность и заиграл противоположное тому, что подсказывали инстинкты, в надежде закрепить дух в теле. У меня вроде даже получалось…

— Вроде даже?

Я уныло кивнул.

— Угу, вроде даже. Я сложил Рафи воедино, но параллельно припаял к нему Асмодея, что, естественно, в планы не входило. С тех пор они теснятся в одном теле. Именно поэтому в большинстве случаев Асмодей меня не трогает: если надеется освободиться, рано или поздно я ему понадоблюсь. Он в курсе и просто ждет, когда я соображу, как это сделать. — Я нахмурился, коснувшись пальцами синяков на плече. — Не знаю, что сегодня на него нашло. Асмодей ведь понял, кто перед ним, но в кои веки ему было на это плевать. Наоборот, он с удовольствием испробовал на мне свою силу, будто не ожидал, что такая возможность вообще представится.

Повисла тишина. Чувствовалось: мой рассказ кажется Полу ерундой, несмотря на то, что он видел своими глазами. Впрочем, я тоже посчитал бы его нелепицей, если бы не пережил на собственном опыте и если бы впоследствии на собственном же опыте не пережил куда более страшные события. О подобном философы стараются даже не думать.

Наконец медбрат открыл рот, чтобы что-то сказать, но помешал стук высоких каблуков о мокрый асфальт. Пен вышла из тени больничного здания и направилась к нам. Поймав мой вопросительный взгляд, она выжала слабую улыбку.

— Он спит, как дитя.

— Отлично! Практика подсказывает, что Рафи проснется ближе к завтрашнему полудню. Чем активнее Асмодей, тем больше устает Рафи, так что самое разумное — позволить ему как следует выспаться.

Пен кивнула, но по лицу было видно, что она не верит в мою сказку под названием «Время лечит любые раны».

— Раньше он никогда себя так не вел. Асмодей злобный, жестокий и слегка ненормальный, но это… — не договорив, она озадаченно пожала плечами.

Пен не ошибалась. На моей памяти приступ дикой ярости случался впервые, и я не понимал, что он мог дать Асмодею. В прошлом сам демон утверждал, дескать, избрал тактику выжидания, зная, что рано или поздно я исправлю собственную ошибку и освобожу их с Рафи друг от друга. Сегодня казалось, у него кончилось терпение и то, что заменяет демонам здравый смысл.

Хотелось выдать что-нибудь ободряющее, но помешал Пол. Медбрат бросил недокуренную сигариллу, раздавил носком туфли, а затем потянулся, как в спортивном зале перед разминкой.

— Ладно, ребята, мне пора прощаться. Дежурство заканчивается в два часа ночи, так что хватит прохлаждаться. Мой вам совет — отправляйтесь спать. У вас обоих очень усталый вид. — Коротко кивнув, Пол зашагал к заданию больницы.

— Еще раз спасибо, — проговорил я вслед его быстро удаляющейся спине.

— Не за что. Я пришлю счет.

— По-моему, он совершенно прав, — повернувшись к Пен, сказал я. — Если, конечно, тебе не хочется цыпленка-виндалу. Гастрономическую экзотику Ист-Финчли можно отведать буквально в паре шагов от нашего дома.

Пен покачала головой.

— У меня встреча, — объявила она. — С Диланом.

С Диланом? Ах да, с Диланом Форстером, доктором Айболитом, совсем про него забыл! Честно говоря, приступы амнезии случаются каждый раз, когда Пен про него рассказывает. Вообще-то я давно отказался от мысли дать вторую жизнь нашим с ней, хм, отношениям, но при мысли, что Пен встречается с кем-то другим, становится немного не по себе. Она ведь вершина треугольника, который образует вместе со мной и Рафи. Знаю, знаю, я рассуждаю как эгоист, и ненавижу себя за то, что не радуюсь ее попыткам наладить личную жизнь! Поэтому когда Пен упоминает своего нового бой-френда — страстного, богатого, разъезжающего на «лексусе», изучающего обряды друидов и вечно козыряющего медицинским дипломом, — я старательно изображаю радость и энтузиазм.

— Да? Отличная идея! — воскликнул я. — Желаю приятно провести время и хоть немного развеяться!

— По-моему, ничего особенного Дилан не планирует. По телефону сказал: мол, день сложился ужасно, и он хочет меня увидеть, дабы обрести душевное равновесие. Я объяснила, что еду к Рафи, и он предложил встретиться позднее.

Порывисто обняв меня, Пен села за руль.

— Давай подвезу! — предложила она, не закрывая дверцу, чтобы мы могли разговаривать.

Я на секунду задумался. Поджилки до сих пор тряслись от ужаса, охватившего меня, когда увидел медсестру, безвольной куклой распростертую на полу камеры Рафи. Пожалуй, сейчас лучше побыть на свежем воздухе и одному.

— Спасибо, но мне хочется пройтись, — покачал головой я.

— Тогда до завтра. — Пен захлопнула дверцу и покатила прочь. «Мондео» слегка раскачивался: машина старая, вот подвеска и разболталась.

Итак, в моем распоряжении целая ночь. Bay!

Одной прогулки оказалось мало. Следующие несколько часов я старательно боролся с тревогой и волнением в барах и ночных питейных заведениях от Финчли до Кингз-Кросс и дальше. По середине пути, опрокинув пятый или шестой виски со льдом в какой-то псевдоирландской дыре на Кентиш-таун-роуд, я понял, что внутренний дискомфорт никак не связан с произошедшим в больнице Стенджера. В воздухе витало нечто, над сонным, ничего не подозревающим городом нависла гора эктоплазменных шлаков, которая грозила вот-вот сорваться вниз.

Домой я вернулся в четвертом часу. Пен живет на Терн-пайк-лейн в огромном особняке неизвестного стиля, построенном в девяностых годах девятнадцатого века. Он выглядит чересчур массивным даже для высокого викторианства и стоит на склоне холма, так что подвальные комнаты Пен с заднего фасада оказываются над землей и выходят прямо в сад. Прежде чем войти, я по привычке взглянул на окна: гори в них свет, я бы раздавил с Пен бутылочку или как минимум пару стаканов. Увы, в доме было тихо и темно. Пен, наверное, осталась в Пиннере у своего Айболита — еще один признак того, что она совсем потеряла голову. Ведь дом на Терн-пайк-лейн нечто большее, чем место, где лежат ее вещи. Это храм ее индивидуальной религии, оплот силы, пещера, где она верховная жрица и проживающая по месту службы гадалка-прорицательница.

Я снимаю комнату под самой крышей, на приличном расстоянии от матушки-земли, что идеально соответствует моему образу жизни. В дополнение ко всему званым и незваным гостям приходится взбираться по нескольким пролетам крутой лестницы, и я заранее узнаю об их визите.

Я быстро скинул одежду и, едва упав на кровать, уснул.

Не знаю, как Рафи, а вот я пропустил воскресное утро почти полностью. Глаза открылись ближе к обеду, когда яркие солнечные лучи, подобно маньяку с бензопилой, прорезались в брешь между занавесками. Распухший язык не слушался, а похмелье казалось скорее психоэмоциональным, чем физическим. Или даже анимистическим: страдало не тело, а дух. Как бороться с таким состоянием? Каким клином вышибить впившийся в сознание клин?

Пен до сих не вернулась, так что я позавтракал в одиночестве на озаренной солнцем кухне, испытывая слабое ощущение нереальности. Непроглядный мрак ночи дышал предчувствием беды. То, что тягостное ожидание окончилось ничем, вызывало невыносимую досаду, будто реальность ставила под сомнение мои интуитивные способности.

Однако, если над Лондоном все-таки висело подобие дамоклова меча, сей предмет наверняка был как следует прикреплен и соответствовал стандартам безопасности, утвержденным Европейским союзом. Я целый день рыскал по дому, словно страдающий геморроем отшельник, ожидая, когда вернется вчерашнее чувство безысходности. Но оно не вернулось, и никакая катастрофа не грянула. От нечего делать я сел смотреть доисторические серии «Фолти-Тауэрз»,^[13] которые показывали по кабельному телевидению, вот только постоянно забывал смеяться.

Пен вернулась в начале пятого и нашла меня в подвале. Я кормил свежей бараньей печенью двух ее воронов — Артура и Эдгара. Она растрогалась чуть ли не до слез.

— Право же, Фикс, не стоило затрудняться! — воскликнула она, сжимая мне руку (зря, совершенно зря: я весь перепачкался в липкой крови и слизи). — Они могут и поголодать. Но все равно, спасибо!

— Я боюсь с ними ссориться: вдруг с новым видом корма меня спутают, — проворчал я. — Чертовы гарпии скоро вымахают до размера стервятников!

Пен выглядела усталой и не слишком довольной — обычно после свиданий с Айболитом она порхает как на крыльях, так что я был заботлив, внимателен и немного любопытен.

— Ну, как все прошло? — спросил я, многозначительно поднимая брови.

— Нормально. — Пен пожала плечами и слабо улыбнулась. — Да… нормально.

Я ждал подробностей, но Пен, встретив мой взгляд, несколько секунд молчала, а потом снова пожала плечами.

— У Дилана не было сил. Смена получилась тяжелой: пришлось доделывать работу за коллегами. Сегодня ему вообще не следовало появляться в больнице, но он поехал. Всего на часок. Сказал, что не до конца уверен в докторе, который после него заступил на дежурство, и хочет увидеть пациентов. Так что я прошлась по Камден-маркету, а потом мы встретились и вместе пообедали.

— Рафи навещала?

— Да, мы поехали сразу после ресторана, но он спал.

— Я же говорил! Проснется — будет как новенький.

Пен мрачно кивнула, но тут же просияла, очевидно, обрадованная какой-то новой мыслью.

— Дилан сказал, что может выписать лекарство, которое ослабит Асмодея и снизит его активность. Он хочет встретиться с доктором Уэббом, чтобы тот позволил провести кое-какие анализы.

Я удивленно приподнял бровь.

— Попробовать стоит, — отозвался я. — Но ты вроде говорила, что Дилан — костолом.

— Скорее костоправ, то есть остеопат, — неодобрительно глядя на меня, поправила Пен. — Но в ординатуре он изучал эндокринологию.

Когда я вошел в маленькую ванную вымыть окровавленные руки, Пен двинулась следом. Нет, только не очередная лекция о бесконечных достоинствах Дилана! Увы, в последнее время эта тема стала любимым коньком Пен, так что слушать пришлось.

— Дилан такой милый, — начала она. — Казалось бы, он должен препятствовать моим поездкам к Рафи, учитывая… ну, учитывая наш студенческий роман. Но Дилан хочет, чтобы я была счастлива.

— Пока он не передумал, проси чистый бланк рецепта с подписью и печатью! — предложил я.

Пен треснула меня по плечу, но я воспринял этот удар, как подобает мужчине.

Я на собственном опыте убедился: любое саркастическое замечание о докторе Айболите карается суровым наказанием. В какой-то мере странно, что Пен с ним встречается: она не стремится к материальным благам, а богатство воспринимает скорее как признак душевного заболевания, чем как жизненную цель. Однако достаток, успешность и серебристо-дымчатый «лексус» Дилана уравновешиваются тем, что он оват, то есть относится к низшей, но очень почетной степени ордена друидов и готовится стать жрецом. Они и познакомились на празднике солнцестояния, на каком-то обдуваемом семью ветрами холме в Пембрукшире. Для Пен в язычестве не существует ни ступеней, ни иерархии, тем не менее ее покорило, что молодой обеспеченный доктор тянется к духовной правде и переживает не только о технике замаха при ударе по теннисному мячу. А еще он понял суть проблемы с Рафи, что у многих откровенно не получалось.

Другими словами, этот Айболит чуть ли не святой. Хорошо, что мы с ним не встречались: если противоположности притягиваются, Дилан и я влюбились бы друг в друга с первого взгляда, оставив бедную Пен не у дел.

— Слушай, а ты не испытываешь разъедающий душу страх, который ничем конкретным не объясняется?

При определенных обстоятельствах такой вопрос показался бы странным, но Пен знала: из моих уст это то же самое, как если бы доктор спрашивал, когда она в последний раз ела. Вопрос емкий, да и формулировка прозвучала не совсем обычно, поэтому Пен задумалась.

— Нет, — наконец сказала она, — только обычные разъедающие душу страхи, причина которых мне хорошо известна. Фикс, а в чем проблема?

Насухо вытерев руки, я вернулся в гостиную. Артур щелкал клювом и хлопал крыльями — таким способом он просил добавки, но, увы, угощение кончилось. Я держался от него подальше: вдруг не поверит на слово и решит обыскать? Пен застыла в дверях и, сложив на груди руки, оглядывала меня с явным беспокойством.

— Не знаю, — признал я, — на частоте Смерть-FM какие-то помехи, хотя, возможно, и ничего особенного. Ты же знаешь, как это бывает…

Одного взгляда на лицо Пен хватило, чтобы догадаться: моя подруга не прочь сменить тему.

— Звонил Грамбас, — объявила она. — На твое имя доставили какой-то сверток. Тебя не было, поэтому Грамбас запер его в подсобке.

Я поморщился. Тащиться в Харлсден в понедельник с утра пораньше совершенно не хотелось. С другой стороны, там находится мой офис. Учитывая величину долга за комнату, Пен имеет полное право конфисковать обе мои почки и продать в Гонконг, поэтому она справедливо хочет, чтобы я проводил на службе побольше времени.

Тем не менее Пен сжалилась над моей меланхолией и, как обычно, жалость воплотилась в конкретные действия. Свалив на пол все газеты, журналы, невскрытые письма и подставки под горячее, она расчистила стол и достала карты Таро.

— Пен, — я уже раскаивался, что завел этот разговор, — тебе ведь известно, я картам не верю.

— Свежий взгляд и непредвзятое мнение никогда не помешают.

— Чей взгляд? Чье мнение мы выясним? Пен, эти кусочки ламинированного картона не знают ровным счетом ничего о том, что творится в мире. Да и откуда? Откуда они должны получать сведения?

— Фикс, Таро не просто карты. В них ты, я, а еще Weltgeist, или мировой дух.

Я скривился и махнул рукой: замолчи, мол. Мировой дух, ну конечно! Вселенной управляет некое сознание, и мы, его любимые дети, ежедневно получаем доказательства этой любви: голод, чуму, наводнения. В карты Таро я не верю по той же причине, что и в религию: страхи и надежды простых людей выпирают из так называемых чудес, как ребра из страдающей костным шпатом кобылы. Моя вселенная живет по другим законам, а единственные духи, что в ней обитают, — те, с которыми я работаю.

Пен велела перетасовать колоду. Так и подмывало вытащить Смерть и тайком сунуть на самый верх, однако моя подруга ненавидит подобные фокусы, поэтому я решил не жульничать.

Пен разложила пять карт по схеме трискеле:^[14] три по углам треугольника, в центре которого — две карты крест-накрест. Обычно она раскладывает «Кельтский крест» из десяти карт, но, зная мое отношение к гаданию, постаралась максимально сократить процесс.

Она открыла лежащий в середине крест: сперва верхнюю карту, потом нижнюю. Ими оказались перевернутый туз жезлов и Повешенный. Пен сощурилась и покачала головой, удивленная и немного встревоженная такой комбинацией.

— Как странно, — проговорила она.

— Высокий темноволосый незнакомец? — предположил я.

— Фикс, не говори ерунды. Просто сочетание этих карт обозначает… Обозначает именно то, что ты говорил: духовную энергию, причем отрицательную, в латентном состоянии. Она как бы заблокирована… Заморожена… Временно заперта.

Я промолчал. Впрочем, Пен никаких комментариев не ждала. Следующей она открыла левую нижнюю карту или корень трискеле. Это был паж мечей и снова перевернутый.

— Послание, — объяснила Пен, — какие-то новости. В принципе пажи всех мастей означают открытие, прояснение. Но раз он перевернут, то думаю… думаю, проблема разрешится не так, как нужно. Фикс, если кто-нибудь попросит у тебя помощи, действуй осторожно, не спеши.

Правой нижней картой или бутоном трискеле оказалась старуха Смерть, как известно, имеющая совершенно иное значение. Пен начала рассказывать о вечном движении и переменах, но я показал «хорош!» жестом, который часто используют в студиях режиссеры и их помощники.

— Паж мечей и Смерть — тоже плохая комбинация, — продолжала Пен, упрямо сопротивляясь моему невербальному террору. — Про осторожность можешь забыть: ты поскользнешься и упадешь лицом в грязь. Но, подожди, это еще только бутон, а не цветок.

Цветок находился на самой вершине треугольника. Пен перевернула карту, и мы увидели Правосудие. Глядя на чаши весов, я всегда вспоминал Гамлета: «Если принимать каждого по заслугам, то кто избежит кнута?»^[15] Правосудие мне не нужно: скорее, я хочу умаслить обвинение.

Пен многозначительно на меня взглянула, но я покачал головой. Увы, истцам последнее слово не предоставляют, и мой жест не удостоили вниманием.

— В конце концов ситуация стабилизируется, — объявила она. — Плохо ли, хорошо ли, но действия приведут к последствиям, к которым по идее и должны привести.

— Так плохо это или хорошо? — уточнил я.

— Узнаем в свое время.

— Господи, как же я ненавижу этих картонных уродцев!

Закончив общение с мировым духом, Пен достала виски.

Ну, хоть в чем-то наши мнения совпадают!