Полночь мира (=Пепел Сколена)

Глава 7. Осколки Сколена

Холод холоду рознь. Даже живя на болотах с их вечными промозглыми туманами, она не представляла себе, что такое Настоящий Холод, когда руки отказываются слушаться и деревенеют, уши будто рвет когтями, а ноги в драных башмаках перестаешь чувствовать и переставляешь как костыли. Согреться негде: заснеженная горная тропа безлюдна и безжизненна, на несколько дней пути вокруг - ни единого жилья. Разреженный, кристально-чистый ледяной воздух наполняет - и никак не может наполнить легкие. В безоблачном небе холодно перемигиваются крупные -на равнинах таких нет - звезды. Мерцает на скалах хрусткая снежная пыль: ее мало, вершины выше снеговых туч.

Эвинна дохнула на заледеневшие руки. Налетевший ветер легко выдул остатки тепла. Все осталось по-прежнему: то же черное, в блестках звезд, небо, тот же пронизывающий, запредельно холодный ветер - и абсолютная, потусторонняя тишина. Ни малейшего движения. Ни капли тепла. Мир, отмеченный смертью.

С тех пор, как рыцари разгромили деревушку беглецов и расправились с мамой, прошло два месяца. Все это время, невзирая на морозы, Нэтак гнал и гнал ее все дальше на север. На удивление, он даже не пытался поступить с ней, как Тьерри поступил с Фольвед, но на любые жалобы реагировал одинаково: хватал палку и бил, пока не начинал задыхаться. Пару раз отведав Нэтаковой клюки, Эвинна зареклась спорить и задавать глупые вопросы. Убежать тоже пока не получалось: Нэтак пристально следил за ней днем, а ночью связывал по рукам и ногам. Узлы у мельника выходили прочными и надежными. Без ножа не получалось освободиться, да и как им пользоваться, если руки связаны - не распутаешь?

Нэтак далеко не пошел: всего через месяц, по первому снежку, он сбыл Эвинну баркнейскому работорговцу на торгу в Баркине. Баркнеи славились как непревзойденные воины, но посредственные торговцы. Но на любой войне желанной добычей являются рабы, тем более рабыни, и за века войн с соседями баркнеи научились неплохо наживаться на двуногом товаре. Работорговцы из Баркина славились и в Макебалах, и в Балгре, и в Алкрифе, и в Ормоссе Тардской. Само собой, знакомы им и рынки Крамара, Хорадона, Фодра и Борэйна.

В Баркин вступили на рассвете. Расположившийся на высоком берегу Эмбры-реки (совсем еще неширокой в этих краях) город опоясывали ров и вал, по гребню вала шел высокий частокол, кое-где прерывавшийся деревянными башенками с воротами. Вроде бы не такие уж серьезные укрепления, но взять их смогли лишь имперские легионы - в период наивысшего могущества державы. Сейчас на всем Сэрхирге, наверное, не было такой армии. И дело не в самих стенах: наилучшей крепостной стеной для Баркина служила свирепость королевской дружины и страшная слава ее головорезов. Со времен Великой Ночи ни один враг не появлялся под стенами столицы.

Невзирая на зимнее время, рабский рынок находился за городом. Обширное заснеженное поле, усеянное огромными валунами, между которыми покупателями были протоптаны тропинки. Много людей, по преимуществу девушки и молодые женщины, стояли на камнях. Похоже, это и были выставленные на продажу рабы. Рядом с камнями находились шатры, в которых горели жаровни. Там по желанию покупателей заинтересовавшие их рабы могли раздеться, дабы будущие хозяева оценили их достоинства. Летом хорошеньких рабынь наверняка заставили бы танцевать на потеху зевак и покупателей голыми, а потом ублажать тех, кому не терпится расстаться с деньгами. Эвинне, можно сказать, повезло. И все-таки стоять на заснеженном камне, когда ветер пробирает до костей и швыряет в лицо ледяную крупу, перехватывает дыхание и когтями рвет уши - та еще радость. Упадешь вниз - отведаешь плетей. Драная холщовая курточка от ветра не защита.

Но уже с утра воя ветра не слышно. Снег хрустит под десятками ног, сапог, копыт, колес. Даже зимой рынок живет, питается чьими-то слезами и горем, перерабатывая их в живой товар - для одних, и наживу для других. Кто-то попадал сюда за долги, кто-то в наказание за преступления, кто-то после успешных налетов на чужие племена. Были, разумеется, и такие, кого погнала на рынок нужда. Когда случалось сырое лето и неурожай, самые бедные продавали младших дочерей, дабы прокормить остальных детей. Они так и звались - "дочери дождей".

...Первым покупателем, подошедшим к ее валуну, стал тощий, косоглазый баркней с жестоким огнем в глазах. В ножнах на поясе висел длинный, жуткого вида меч - появиться вне дома без оружия для знатного баркнея позор. Тронутые сединой волосы, хищный нос с горбинкой, шрам через все лицо - все изобличало в нем человека вспыльчивого и жестокого, который убьет - и не поморщится. "Упаси Справедливый к такому попасть!" - подумала Эвинна.

- Почем девчонка? - без околичностей спросил баркней работорговца. Вообще-то это было почти оскорблением, с приличным человеком следовало сперва поговорить о погоде, об урожае, о возможных набегах или семейных делах. И лишь потом, уютно рассевшись за столиком и попивая пиво, начать не спеша торговаться. Если сразу переходишь к делу, не сказав ни слова обо всем этом - ты не уважаешь собеседника, не доверяешь ему и считаешь вором. Работорговец неодобрительно скосился на баркнея, но промолчал: не стоит без крайней нужды ссориться с покупателем. Тем более таким.

- Восемьдесят золотом, господин, - отозвался торговец. - За невинную девочку в самом расцвете юности - почти ничего.

- На восемьдесят золотом можно целый бордель купить, - буркнул баркней. - Я бы понял еще пятнадцать, ну двадцать, но восемьдесят... Уважаемый, я не могу сделать всех богатыми.

- Ну хорошо, - обозлился торговец. - Я бы согласился на семьдесят, господин мой, но не меньше. Мне она и досталась-то за шестьдесят.

- Да разве может она столько стоить?! Да ты же посмотри...

Спорили долго, в конце дело дошло до медных грошей. Эвинна успела замерзнуть на своем камне, когда торговец бросил:

- Ладно, Ирлиф с тобой. Но пойдем, я покажу тебе ее истинную цену.

Он грубо дернул Эвинну за руку, спрыгивая с валуна, она чуть не переломала ноги. Обошлось, и вскоре она стояла в теплой, освещенной плошкой с жиром, палатке.

- Раздевайся, - коротко велел нынешний хозяин, Эвинна вся покраснела от стыда - но она уже знала, к чему приводит сопротивление. Из одежды на ней осталась лишь домотканая длинная юбка - последний плод маминых рук. - И это тоже.

- Но...

- Клянусь секирой Воителя, хочешь стать свиным кормом?! Живо снимай!

Эвинна закрыла руками лицо. Что они делают?! Это же против законов Богов и людей - так глумиться над девушкой! Но жесткая, грязная лапа баркнея с обкусанными ногтями уже стянула последнюю защиту, и теперь Эвинна не знала, что ей закрывать: то ли грудь, то ли заветное местечко пониже живота. Но толстый палец покупателя уже коснулся этого места.

- А ничего сучка-то... - усмехнулся северянин. И добавил - словно отрубил: - Будет через год-два. Пока, уважаемый, меня не тянет кормить малявку. Когда у вас будет дозревший товар, господин мой, я приду и куплю, чтобы исполняла все мои желания, как и желания моей жены и моих гостей. Сейчас прошу откланяться.

Вроде бы баркней ничем не оскорбил работорговца - отчего же тот дернулся, как от удара, а потом еле сдержал поток грязной брани? Однако к шатру подошел еще один мужчина, сухонький и седой, как лунь, вооруженный тонкой саблей в потертых, видавших виды ножнах. Обмотанный вокруг пояса длинный хлыст лучше слов говорил о его профессии.

- Здравствуйте, Аввар-катэ, - на странной смеси сколенского с каким-то неизвестным наречием произнес незнакомец. Продавец и покупатель одновременно поклонились друг другу. - Богат ли был ваш улов? Много ли золотых звеньев ныне в вашей цепи?

- Спасибо Барку Воителю, немало. - Странный у северянина какой-то акцент, будто шепелявящий. - Что слышно в ваших краях о кетадринах, не взялись ли они за ум, Хваррон-катэ?

- Какое? - сокрушенно вздохнул Хваррон. - Где вы видели эту штуку у кетадринов? Сколенские подстилки боятся связываться с мужчинами, но охотно грабят деревни. До Фодра доходят, и если пастух не успел увести стадо в крепость, а женщина не вовремя пошла за водой... Но и мы не отстаем, за каждого нашего ляжет в землю три кетадрина...

- ... и в итоге все достанется алкам? - хихикнул баркней.

- Главное, чтобы не сколенцам и не кетадринам, - отрезал гость. - Ну, так как, есть ли у вас партия девочек, пригодных для дружины?

- Хвала Воителю, есть. Это сколенки, возрастом от двенадцати до восемнадцати, некоторые еще невинны, некоторые же опытны в любви. По большей части проданы в рабство за недоимки. Увы, есть строптивые, на них я согласен сбить цену.

- Плевать на строптивых, - усмехнулся Хваррон. - Пара хороших порок - и все станут как шелковые. А опытные даже лучше невинных. После боя солдаты хотят расслабиться, а не ревущих малолеток утешать. Х-ха, им же не в жены их брать! Сколько берешь за всех?

- Пятьсот сорок. Как оптовику. Поверьте, они того стоят.

- Ладно, добычи нынче много. Монастырь сколенский разорили, в плен жреца взяли из знатных, они еще и выкуп дадут.

- Как смогли-то?

- Я с дружиной не хожу, только добычу сбываю, да покупаю, что в набегах не возьмешь.

- Они что, баб угнать не могут? - осведомился баркней. - Мне вот королевская дружина после любого набега девок сбывает.

- Кетадринки слишком тощие, - произнес фодир. - Груди никакой, руки - прутики, а сами злые, как суки во время течки.

- Сколенки - другое дело, - усмехнулся работорговец. - Сладкие они...

- Да. Король уж подумывал, не стоит ли ему с Амори дела повести?

- Я и сам с алками торгую, - усмехнулся Аввар. - Иногда. Только Амори за такую партию вдвое больше бы запросил. Эти-то куплены у новых баронов, которым бы хоть чем-то с наместниками расплатиться... Деньги у вас с собой или в долг?

- С собой, - Хваррон протянул целый мешок с золотом. Аввар оскалился в довольной ухмылке.

- Будешь осматривать товар?

- Зачем? Ты меня ни разу не обманывал. Пусть одеваются, и чтоб через час были готовы.

Дальнейшее Эвинна запомнила плохо. Снега и льды, пронизывающий холод и давящая усталость, тупо ноющий от голода желудок. Сквозь апатию время от времени прорываются багровые сполохи боли - каждой из них частенько перепадало кнутом. Было их девять - голодных, измученных девчонок, восемь из Верхнего Сколена, и одна баркнейка. Время от времени их кормили - так, чтобы только могли идти. Опираясь друг на друга, помогая оступившимся и упавшим (первой же не сумевшей подняться конвоиры просто перерезали горло - дымящаяся на морозе кровь брызнула на снег), они медленно карапкались ввысь, к морозно-голубому небу. Горы громоздились, закрывая небеса нагромождениями колоссальных глыб, ледяной ветер с их вершин нес колючую ледяную пыль. Лишь однажды унылым вьюжным вечером над головой проплыл темный свод ворот. Отряд вступил во двор небольшого замка на скале. По услышанным обрывкам разговоров одна из девушек поняла: замок назывался Фаддар.

- Ста-ановись!

С ними не церемонились: завели в крошечную камеру, каменный мешок три на пять шагов, кинули один каравай плесневелого хлеба и воды. Лязгнул засов - воцарилась сырая тьма и тишина. Но как тут, в провонявшей немытыми телами и прелой соломой камере, хорошо после мороза!

Эвинна оказалась повернута спиной к остальным, зато лицом к баркнейке. Хорошо хоть, что она именно баркнейка: все-таки баркнеи три века прожили в соседстве с Империей, их уже нельзя называть "люди в шкурах", хотя, конечно, они и не сколенцы. Там многие, если не все, неплохо говорят по-сколенски, только высокомерие мешает это показать. Сейчас, в тесной комнатушке, они плотно прижаты друг к другу, да это и к лучшему: так теплее. Ее рука покоилась у Эвинны на бедре, а их лица только что не соприкасались. Горячее дыхание баркнейки отогревало заледеневшее ухо.

- Как тебя звать? - спросила баркнейка. В дороге Эвинна могла хоть переброситься словцом с соотечественницами, а баркнейка была совсем одинока. По-сколенски она говорила с трудом, акцент временами делал сколенские слова неузнаваемыми, но в целом Эвинна понимала.

- Зовут Эвинна вана Эгинар, - произнесла она. - А тебя?

- Люди зовут Криана вана Данбар. Ты попала сюда за долги?

- Нет. Мою деревню сожгли. Родных всех убили... Алки. Мы пытались от них спастись...

- Совсем как... ладно, не будем об этом.

- Куда нас привели?

- К фодирам. Они режутся с кетадринами, но еще больше - между собой. Тут от века не бывало мира.

- Что будем делать?

- Судя по тому, что покупают молоденьких девушек... Подозреваю, мы будем подстилками для дружинников.

- Как это? - Эвинне доводилось видеть, как целовались Аргард с Нэтаковой дочкой. Потом, в ту страшную ночь, она во всех подробностях увидела, что и как делал с матерью Тьерри. Фольвед рассказывала: в этом нет греха, если совершается во имя любви. Но принуждать женщину раздвинуть ноги силой или хитростью - нет греха тяжелее и гнуснее. До сих пор Эвинна как-то не задумывалась, что подобное могут проделать и с ней самой, ведь даже Нэтак не стал удовлетворять похоть. Неужели все-таки...

- Может, попробуем бежать? - спросила Эвинна.

- Куда? Кругом война, если мы встретим на дороге фодиров или кетадринов, нас просто перережут, приняв за врагов. А если поймут, что мы беглые рабыни, посадят на кол. Они давно превзошли жестокостью зверей.

- Разве война кого-то щадит?

- Никого, - ответила Криана. - Но здесь даже не война. Нечто еще более жестокое.

- Но не всегда же, Криана, иногда они должны отдыхать!

- Они отдыхают, когда из налетов возвращаются. Пьют, как лошади, только не воду, а медовуху. Дерутся между собой, да еще таких, как мы... Все, хватит болтать. Отдохнем, пока дают.

Эвинна убедилась в правоте Крианы еще до рассвета. Их разбудили бранью и пинками, бросили какие-то объедки - рабам на Севере не стоит и мечтать о нормальной еде - и отправили работать на кухню. К вечеру Эвинна едва держалась на ногах, а в дыры на рубахе виднелись свежие рубцы от плети. Повара с новыми рабынями не церемонились, никто не делал скидку на незнание их наречия. Пока совсем не отупела от усталости, Эвинна еще удивлялась, отчего такая спешка, кому нужно столько яств? Она успела заметить, что утопающий в снегу замок почти безлюден.

Поздно вечером внизу, в крепостном дворе у ворот, послышался шум. Улучив минутку, Эвинна кинулась к окну - и увидела, как в открытые ворота колонной по четверо в ряд входили пехотинцы. Невысокие, кряжистые, с темно-бронзовыми от зимнего загара лицами, они походили на оживших истуканов. Лишь несколько ведомых в поводу лошадей и нагруженная всяким барахлом повозка-двуколка, да несколько пленных, едва бредущих на почерневших от холода босых ногах. Лица покрыты буро-черной коростой спекшейся крови и каких-то заиндевевших струпьев: если б не глаза, в которых застыли бесконечная усталость и боль, людей в этих существах было бы не признать.

Отдельно вели девушек. Совсем еще молоденьких, некоторые наверняка младше Эвинны. Этих, скорее всего, даже не били, по крайней мере, по лицу - но только потому, что каждую ночь они шли по кругу, совсем как огромные кубки с медовухой. А как же иначе? С кетадринками, конечно, хуже, чем с фодирками, зато лучше, чем с овцами, свиньями и другими тварями, которых пасли на склонах Фодирских гор. Некоторые пытались сбежать - но не зря ходит страшная слава о фодирских волкодавах: эти чудовища способны в одиночку завалить хоть медведя, что уж говорить о молодках?

Воинов было немного - наверное, человек тридцать - но Эвинне они показались огромным войском. Все как один рослые, плечистые, вооруженные кто длинным, массивным мечом, кто огромной секирой, кто длинным, тяжелым копьем или шипастым кистенем. Бросалось в глаза отсутствие луков: как и большинство северных народов, кетадрины презирали метательное оружие. Ну и, конечно, то, что дружинники, наверняка из древних, богатых родов, топали пешком. Последнее, впрочем, и понятно. Эвинна уже видела достаточно, чтобы понять: на горной тропе стоит лошади чего-то испугаться - и ты полетишь в пропасть. Да и толку-то от них на заснеженных кручах...

Крепость быстро наполнилась пьяным хохотом, сальными остротами, криками и причитаниями невольниц. Эвинна впервые увидела, как молодой рыжебородый фодир тащил упиравшуюся, с красным от слез лицом женщину - лет, наверное, на семь постарше Эвинны. Она пыталась вырваться, а он безжалостно волок ее за волосы, угощая пинками по ребрам...

Рыжебородый парень ничего не говорил, только тихонько порыкивал, как большой, дорвавшийся до миски с едой голодный пес. Он торопливо сорвал штаны, потом, притиснув пленницу к стене, завернул ей на голову юбку - прямо тут, в переходе к пиршественному залу, где взад-вперед сновали дружинники, слуги, женщины и дети. В момент, когда фодин накрыл собой пленницу, та вскрикнула от боли и стыда. "Наверное, тоже новенькая, - как сквозь туман, дошло до Эвинны. - Эти-то уже привыкли..." Это настолько не походило на ласки и поцелуи, которыми осыпал свою зазнобу Аргард, а когда-то Эгинар Фольвед, что Эвинна не сразу поняла, что делает северянин. Скорее все напоминало насилие Тьерри над матерью, только было еще гнуснее. Эвинна и сама не поняла, в чем отличие, но это было амерзительно и как-то... неправильно, что ли? Да нет, не то слово. Скорее, противоестественно. Потому что вошел фодир совсем не туда, куда вошел Тьерри. Только поймав совершенно безумный, полный ужаса, омерзения и ненависти взгляд, Эвинна припустила прочь, чуть не выронив поднос с едой. Пусть выпорют - это знакомо и привычно, не то, что этот безумный...

Фодир заметил. Обманчиво-медленно отпихнул предыдущую жертву, в три хищно-стремительных, исполненных грации снежного барса прыжка нагнал Эвинну. В последний момент, когда ей уже казалось, что дверь захлопнется перед носом насильника, ее ухватила за косу цепкая, безжалостная рука. Рывок был столь яростным, что она не удержалась и с криком повалилась фодиру под ноги. Краем глаза заметила, что между ног северянина неспешно покачивалось нечто огромное, бордовое, блестящее после проникновения в пленницу-кетадринку. Эвинна ощутила, как ее грубо поставили на ноги, а потом раскаленный кол вонзился в нее, как меч. Не просто вонзился, он разрывал ее изнутри на куски, вбуриваясь внутрь, он был слишком большим, чтобы мог поместиться у нее внутри, но протискивался внутрь, не считаясь ни с чем. Эвинна рванулась, но жесткие тиски ладоней держали слишком крепко, оставалось только кричать... Как сквозь вату, до нее доносился хохот рыжебородого: тому, похоже, ее крики доставляли удовольствие.

Сначала она надеялась, что все закончится быстро, или фодир переключится на кого-нибудь еще. Но то ли она оказалась слаще зареванной кетадринской девчонки, то ли дружиннику хотелось ее помучить - но огромный, твердо-упругий кол никак не покидал ее лона, двигаясь все быстрее, проникая все дальше, причиняя жгучую боль. Можно молиться Стиглону об избавлению - но до него высоко. Можно жаловаться Императору - но он далеко. А можно богохульствовать и называть Императора ночной вазой, в которую волен нагадить каждый - от этого ничего не изменится. Сейчас и Справедливым Стиглоном, и Императором в одном лице был рыжебородый. Никто в целом мире не мог заступиться за тех, на ком он вымещал злобу. Наконец фодир застонал сквозь стистнутые зубы - и Эвинна почувствовала, как внутрь ей обильно хлынуло что-то горячее, а жгущий огнем кол обмяк и съежился, но вынимать его фодир не спешил. Он явно собирался передохнуть, собраться с силами, чтобы начать по новой...

- Прекрасно! - прозвучал над головой насмешливый голос. - На глазах невесты ты совокупляешься с двуногим скотом!

Хидда. То есть не так. Хозяйка Хидда, принцесса Хидда. В отсутствие настоящего хозяина крепости всем здесь распоряжалась она: родители договорились породниться еще до ее рождения, помолвлены они были еще в детстве, а теперь, когда жених вернулся с приданым, будет настоящая свадьба. Эвинна знала ее по какому-то особому наслаждению, которое она получала, лично истязая рабынь. Может, она привыкла видеть в любой женщине крепости потенциальную соперницу, способную похитить сердце жениха? Эвинна сглотнула. Ей ведь плевать, сама Эвинна пристала к ее жениху или ее просто изнасиловали. То, что она устроит рабыне, как только жениху надоест, будет похуже жестокости Тьерри. Сейчас Эвинне хотелось, чтобы все продолжалось, потому что пока местный главарь развлекается, она не попадет в руки его невесте. Но молодой фодир торопливо вышел из нее, натянул штаны.

- Что еще делать воину или пастуху?

- Твоя правда, - нехотя отозвалась она. - Мужчина имеет право развлекаться с рабынями, пока это не в ущерб супружеской жизни. Но этой сколенской свинье я скажу пару ласковых.

Эвинна съежилась в углу, ожидая самого худшего. На ее счастье, в руке хозяйки не оказалось плетки. Хидда ограничилась тем, что плюнула рабыне в лицо - смачно, наслаждаясь своей безнаказанностью. Только после этого она сменила гнев на милость - с достоинством приклонила одно колено перед женихом. И обратилась уже как полагается:

- Милый герцог, пошли в зал. Нас заждались, жрец из самого Фодра приехал, негоже, чтобы он нас ждал. А ты что разлеглась? Кто гостям яства поднесет, уж не я ли сама?

Эвинна поднялась с трудом. Между ног тупо болело, она сунула под юбку руку, когда вынула, пальцы оказались в крови. Хотелось лежать и не вставать, лучше прямо здесь умереть от стыда и отчаяния. Но хозяйка итак поутру, когда встанет после брачной ночи, спустит шкуру. Если она провинится в чем-то еще, станет совсем плохо.

Пир удался на славу. Рекой лился эль, захмелевшие гости славили бога Феодра, его верного слугу, герцога Теонната ван Фрамида и его прекрасную невесту, Хидду вану Фостад. Рискуя поплатиться головой, Эвинна даже стащила несколько кусочков с подносов. На сытый желудок стало полегче, даже между ног уже почти не болело. Только бы дружинники на радостях не решили повторить герцогский подвиг... А ведь решат, наверняка решат: один попытался ухватить за косу, другой дернул за юбку, третий полез обниматься - Эвинна едва вырвалась. Одного раза ей вполне хватило, попадаться снова не хотелось.

И все-таки попалась. А потом еще раз. И еще.

Свадьба шла своим чередом, почти ничего нового по сравнению со Сколеном Эвинна не увидела. Жених и невеста произносили клятвы над жаровней с пылающим огнем, пили вино из одного кубка, менялись свадебными браслетами. Пожалуй, у "людей в шкурах" был только один особый обычай - наверное, наследие древнего-предревнего обряда. Невеста, как был отдавая в залог частицу себя, дала жениху отведать капельку своей слюны. Оставалось, собственно, взять ее на руки, отнести в брачные покои и сделать то, что уже произошло с Эвинной (разве что понежнее и помягче), когда жених вдруг клюнул носом, будто от оплеухи - и повалился вперед лицом. Из спины торчала длинная, с черным оперением стрела. Смертельно раненым зверем взвыла невеста, миг спустя в зале повисла жуткая, звенящая тишина, которую нарушало лишь потрескивание факелов да тяжелое дыхание десятков людей.

Один из дружинников дернул руку к мечу - но новая стрела просто пригвоздила его к сидению. Еще парочка стрел, прилетевших из окон, воткнулись в пол у ног невесты - мол, не смей дурить. Распахнулись двери - и вошедший высокий воин в доспехах, с массивным, окровавленным топориком в руках. Короткий, без замаха, удар - и благообразный старик-жрец оседает на пол, из раскроенного черепа брызжут кровь и мозги. Могучим пинком отшвырнув мертвеца в сторону, налетчик плюнул на тело и произнес:

- Нехорошо устраивать свадьбу, но не приглашать тех, чьим золотом платят выкуп за невесту! А уж благословлять молодых именем Богов, видевших преступление...

- Фодр милостивый, они шли за нами от самой Тэзары, - пробормотал седоусый дружинник. - Скоты...

- Не советую браться за мечи, - продолжал кетадрин. - Кто не понял, будет убит на месте. Отстегните ножны от пояса и медленно положите их вон на тот стол.

Некоторые из дружинников заколебались.

- Не слу... - крикнул - и захрипел со стрелой в животе отец невесты. Это подействовало: куча оружия на столе в центре зала стала расти. С улицы уже доносились крики и стоны: сомнений нет, в крепости не кучка мстителей, а вражеское войско.

- Мое почтение, госпожа Хидда, - издевательски склонил голову кетадрин. И Эвинна на миг почувствовала себя отомщенной. За все, и даже с лихвой. - Меня люди зовут Беррад ван Вест, а прозывают Наездником. Не только потому, что у меня есть конь, но и потому, что я объезжаю любую норовистую кобылицу. Скоро вы в этом убедитесь.

- Что ты хочешь сказать, горный козел? - несостоявшаяся невеста еще пыталась изобразить королевское достоинство. Получалось плохо. Наверняка ей вспомнилось, как жених насиловал рабыню. Стоило представить, что миг спустя и ее так же... Возможно, прямо на несостоявшемся брачном ложе... - Да по какому праву...

- По праву меча, - усмехнулся кетадрин. - По праву меча ты являешься лишь рабыней любого из моих людей. И, клянусь Повелителем Снегов, ты заставишь насладиться сперва меня, а потом их всех. И если хоть кто-то мне пожалуется на твою холодность... А это крысиное дерьмо, - указал кетадрин на окровавленное тело жениха. - Посмотрит, как надо любить женщин.

Тут Эвинна с ужасом заметила, что герцог еще жив. Стрела пробила легкое, из раны выходили кровавые пузыри, кровь сочилась и изо рта. Лицо перекосила жуткая, запредельная боль. Но в затуманенных мукой глазах плескалась неизбывная ненависть. Сейчас он не мог пошевелить и пальцем, оставалось лишь смотреть, как насилуют ту, кто была рождена для него. Может быть, ему тоже вспомнилась Эвинна. А может быть, боль уже выжгла все воспоминания, сохранив только ненависть.

Кетадринские дружинники заломили руки новоиспеченной вдовы, их вождь не спеша провел пальцем по обнаженным ягодицам. Принцесса попробовала вырваться, но здоровенный дружинник зажал голову ногами, и, как Эвинне час назад, ей оставалось лишь орать. Юркнув под стол и замерев, Эвинна смотрела на позор и страдания своей мучительницы. Сейчас та была не жестокой, ненавистной госпожой, а беззащитной девушкой, пережившей ту же боль и унижение. Нет, хуже. По крайней мере герцог овладел Эвинной сразу, грубо и яростно, а этот... То прижмется передком (штаны заметно оттопырились - кетадрин действительно ее хотел) к бедру, то скользнет по матовым полушариям ягодиц ладонью, а то вдруг резко проникнет в нее пальцами.

По лицу принцессы катились слезы, но никто во всем мире не мог остановить надругательство. Беррад ван Вест по прозвищу Наездник одним движением расстегнул ремень из ячьей кожи, штаны спали. Та же самая штука, что и у герцога - даже, пожалуй, побольше - вонзилась в новоявленную вдову, замужество которой не продлилось и часа. Отчаянный крик, утробный какой-то вой - и удовлетворенное пыхтение Беррада. Все происходило на глазах гогочущих кетадринов, былых жениховых дружинников, которых, оказывается, уже скрутили и теперь били смертным боем. Прислугу и рабынь оттеснили в сторону. Их не били, их не пытались оседлать прямо посреди залы. Понятное дело: до них дойдет черед, когда вволю натешатся со злейшими врагами. Не пытались разбежаться и рабы. По большей части, заметила Эвинна, они едва скрывали радость. Сейчас избивавшая их гадина получит за все - и сразу.

Кетадрин овладел Хиддой со спины, навалившись на нее, как кобель на суку. Грубо, яростно, грязно, стремясь не столько сам получить удовольствие, сколько унизить ее, оскорбить и опозорить. Принцесса забилась в сильных руках, изо рта вырвался звериный, полный боли, ненависти и стыда вой. Сейчас, на глазах у всех, ее не просто мучили, но и лишали честного имени, достоинства, данных по праву рождения привилегий: не найдется в Фодирской земле ни одного князя, который бы позарился на женщину, утратившую свою честь, и тут уж не играло роли, по своей ли воле. В казавшиеся веками минуты, когда кетадрин бесстыдно делал свое дело, принцесса перестала быть принцессой. Даже для своего рода она превратилась в ничтожную рабыню, с которой допустимо обращаться как угодно.

Эвинна зажмурилась. Казалось, не будет конца тяжелому пыхтению кетадрина, истерическим рыданиям Хидды, шуршанию штанов захватчика. А сколенке казалось, что это она - растрепанная, непристойно оголенная, вертящаяся в цепких руках северянина - стала всеобщим посмешищем, и это в ее нутро забивают огромный, раскаленный от желания кол...

С удовлетворенным вздохом горец кончил. Между ног опозоренной принцессы пополам с кровью закапало что-то вязкое, белое. Горец долго мотался по горам, без женщин, и теперь получал невыразимое наслаждение. Теперь ее никто не держал, но что-то мешало ей разогнуться. Так и стояла с раздвинутыми ногами и сизой, влажно блестящей впадиной между ними. Выставив на всеобщее обозрение то, что еще недавно скрывала. "Сожги то, чему поклонялся, поклонись тому, что сжигал..." Оголи то, что было одето...

- А сучка собой ничего, - провозгласил кетадрин. - Воины, отныне она ваша. Только сначала кончайте всех лишних! В живых оставить лишь женщин, чтобы не скучать на обратном пути, остальных перерезать! Золото, украшения, оружие собрать и приготовить к вывозу. Что нельзя вывезти - уничтожить, замок сжечь! Женщины и пиво, если останется время до рассвета - ваши. Что приуныли? На каждом привале их драть будете, а наш вересковый мед не сравнить с их пивом! Все, исполнять!

Зал наполнился жуткими воплями, мольбами и проклятьями. Вот теперь фодиры пожалели, что бросили оружие к ногам врага - но было поздно. Кто-то из дружинников бросался на старых врагов с кулаками против мечей и копий. Кто-то кидал в них факела, кубки, серебряные ложки... Закованным в железо горцам было ни жарко, ни холодно, зато их мечи и копья разили, не зная устали. Хуже было тем, кто предпочел не драться, а молить о пощаде: их убивали медленно и с наслаждением, буквально резали на куски. Пол в разгромленном пиршественном зале окрасился кровью. От неосторожно брошенного факела огонь побежал по гобеленам, пышным балдахинам, роскошной скатерти, загудел, забесновался на стенах, наполняя воздух жаром и едкой гарью, осыпая головы горячим пеплом, искрами и углями. Пламя легко охватило пересохшие стропила из драгоценного у фодиров, но вполне доступного кетадринам леса, оно уже гудело над головами, затевая собственный, долго откладывавшийся пир.

- Уходим! - скомандовал Беррад. - Выводите девок!

На женщин - и бывших невольниц, и бывших хозяек - обрушилась грязная брань и пинки. Впрочем, и без понуканий они с воплями устремились к выходу. Только оскверненная, втоптанная в грязь принцесса хотела броситься в пламя, но Беррад лично ухватил ее за косу и, несколько раз ударив ногами по ребрам, выволок наружу. "Эта свинья останется живой, а я умру? - вдруг подумала Эвинна. - Ну нет!" Взвизгнув, Эвинна пронеслась сквозь жаркий смрад пожарища и вклинилась в толпу рабынь. Жестокая затрещина от кетадрина - но тем все и ограничилось. Горец позволил ей жить - разумеется, лишь в качестве рабыни и подстилки на ночь. Лучше козы, но хуже жены или хотя бы наложницы. Снег обжег босые ноги холодом, как миг назад тлеющий пол - жаром.

- Что, рабыня, холодно ножкам? - глумливо поинтересовался молодой кетадрин с окровавленным копьем. - Отморозишь ноги - скинем с обрыва, калеки и недотроги тут ни к чему. Видишь трупы? Подбери башмаки по ноге. Быстрее, а то как дам!

Эвинне идти к трупам вовсе не хотелось. Да что там не хотелось - она отчаянно боялась мертвецов, вповалку лежащих последи двора. Седовласые старцы и старухи, мужчины в расцвете сил, ребятня чуть младше ее и вовсе младенцы. И ведь многие убиты не сразу... Эвинну вырвало. Даже Тьерри такого не творил! Шакалы, да что ж они делают! В нос рвался запах свежей крови и паленого мяса - кричащих младенцев подцепляли копьями и швыряли в пламя. А в голове снова и снова звучали крики принцессы Хидды: ее наверняка не оставили в покое, и если на рабыню-сколенку никто не обращает внимания, то уж бывшую принцессу каждый готов унизить и оскорбить. Сейчас, наверное, намотав роскошную косу на руку, какой-нибудь дикарь с гор забавляется с недавней хозяйкой замка. Теперь Эвинне было ее жалко до слез.

Девушка осторожно подошла к смердящей свежей кровью куче тряпья.

...Пламя над старинной крепостью все разгоралось, треск пламени заглушал крики умирающих и истязаемых. Временами и пьяный хохот победителей.

Одним из многих трофеев победителей оказалась огромная, толстая цепь с прикрепленными к ней кандалами - ее как раз хватило, чтобы сковать всех пленниц. Кетадрины потешались, мол, фодиры заготовили кандалы для самих себя. И безжалостно гнали живые трофеи на северо-восток, в родные горы. Отдохнуть можно было лишь на привалах, и то... на привалах всем без исключения приходилось исполнять любой каприз дружинников, любое, даже самое постыдное желание. Хуже всего приходилось, конечно, Хидде: Беррад и правда оказался отменным "наездником", безжалостным и выносливым. Его не трогали ни стоны, ни мольбы, а вот плеть частенько награждала Хидду новыми отметинами.

- Не растягиваться, сучки! - злобный окрик смертельно уставшего, замерзшего горца, свист плети, отчаянный вскрик очередной жертвы. Эвинна была в голове колонны, и то втянула голову в плечи и припустила быстрее: с жестокостью кетадринских надсмотрщиков она познакомилась одной из первых. Наверное, они были злее баркнеев, фодиров и алков вместе взятых. Горцы, у которых слабые и добрые просто не выживают. Что с них возьмешь. - Отстающие считаются баранами!

Дружинник не шутил. Вновь Эвинне доводилось видеть, как, ослабев от голода и побоев, женщины из крепости бессильно опускались в снег. Замыкающий колонну воин опускался над ними, взблескивал нож, брызгала на дымящийся снег багровая струя. В последней судороге трепетали и замирали ободранные, почерневшие от грязи и холода ноги. Человека резать, в сущности, не сложнее, чем овцу. Была бы сноровка и решимость. Ну и, конечно, на совесть заточенный нож.

- Когда уже привал? - стонала, изо всех сил пытаясь не отстать, какая-то девица в замызганной юбке. Пробившись сквозь пелену безразличия, в памяти всплыло имя. Справедливый Стиглон, неужели это принцесса Хидда? - Я больше не могу... Меня зарежут, да?

В голосе некогда гордой и надменной принцессы слышался ужас. Даже теперь, когда жизнь превратилась в ледяной ад, Хидда боялась смерти. Эвинне было уже все равно, но сквозь безразличие проступила жалость. Какой бы ни была принцесса, а такого она не заслужила. Не осознавая, что делает, Эвинна ухватила руку принцессы, их пальцы сплелись, словно соединяя девушек нерасторжимыми узами.

...Уже проступила чернота вьюжной ночи, когда шедший первым Беррад остановился и поднял руку. Пронеслась протяжная команда на незнакомом Эвинне языке. Смысл был понятен и без перевода:

- Ста-анови-ись!

Даже могучие, выносливые воины выполнили ее с радостью. Рабыни просто попадали в грязный снег. Долго лежать им не дали: не дело мужчинам разводить огонь и готовить, когда рядом хоть одна женщина. Пинками и плетьми кетадрины подняли пленниц - вскоре Хидда уже несла воду из ледяного, но не сдающегося зиме ручья, а Эвинна раздувала огонь в костре. Хлопотали и остальные девушки, разделывали, жарили добытое охотниками мясо, разливали ледяное пиво, а иные уже попискивали в цепких объятьях самых нетерпеливых горцев: некоторые из кетадринов предпочитали забавы с рабынями еде и вину. Недолго носили воду и принцесса с Эвинной: довольно скоро обеих поймали за косы и оттащили в сторону: Хидду - Беррад, а Эвинну - молоденький дружинник, которого она уже знала: парня звали Арбогаст.

Вроде бы - и жена какого-нибудь Арбогаста женщина, и пленница - женщина. Но жену никогда не станут любить на глазах у всех, и уж точно не станут делать это сзади. Такой способ - только для рабынь. Считалось, это еще больше унизит тех, кто предпочел плен смерти в бою. А уж видеть, как такое вытворяют с дочерью или невестой... Действительно, лучше несколько пядей стали в грудь. Но Арбогаст предпочитал ложиться сверху - так, как принято это делать супругам. Эвинна была ему благодарна: того, что сделал несостоявшийся жених Хидды с кетадринкой, или что проделал-таки Беррад с Хиддой, она бы не пережила...

Нет, он не заговорил с рабыней: слишком много чести. Но в его касаниях было лишь желание - без злобы, презрения, отвращения. Он не унижал ее сверх обычного - просто следовал зову молодого тела. Что касается Эвинны... Да кому интересны чувства рабыни?! Принцессе-фодирке, вон, приходилось гораздо хуже: каждую ночь с ней вытворяют такое, что уму непостижимо...

Лагерь угомонился лишь глубокой ночью. Перепившись пивом, воины спали у костров; рабыням пришлось сгрудиться в темноте и холоде на самом краю лагеря. Чтобы не замерзнуть, девушки тесно прижались друг к другу. Ветер и снег леденили спины и ноги тех, кто оказались с краю. Кто были в середине, задыхались от тесноты, тяжелого дыхания спящих и вони немытых тел. Хидда поначалу еще пыталась вести себя как знатная дама. Но когда на первом привале едва не замерзла насмерть, стала лезть в самую середину. Алкской принцессе пришлось спать в обнимку с бывшими рабынями.

- Хидда, он меня так...

- Тебе-то что, ты всего лишь рабыня, да и то сколенка. Со мной-то так не нежничали...

- Слушай, - задала Эвинна давно мучивший ее вопрос. - Ты же принцесса, может, знаешь, почему кетадрины так не любят фодиров?

- Знаю. Эти горцы сами живут в нищете и убожестве, в то время, как у нас есть и города, и плодородная земля, и богатство. Зависть - вот что их толкает их на убийства и грабежи фодиров. Да еще уверенность в том, что там, в горах, их не достанут.

- А с чего все началось?

- С чего начинается вражда? - теплые губы почти касаются уха, дыхание овевает лицо. Оно еще пахнет мужским семенем - так он что, ее и в рот?.. Правильно о кетадринах идет слава, как о самых бесстыдных и похотливых жеребцах Севера. - С мелочей. Косой взгляд, неверно понятое слово, отказ от брачного предложения или сватовство к человеку неподходящей касты... Затем намеренные оскорбления, взаимные претензии, затем кто-то кого-то убивает на дуэли и... пошло-поехало. Не успеешь оглянуться, и уже реки крови текут. Остановить войну труднее, чем разгрызть камень зубами. Началось с того, что правители пограничных княжеств в Фодирии и Кетадринии одновременно посватались к красавице Флавинне, принцессе из племени Дагга. У нас ее звали Флавинна Воительница, а была еще Флавинна Колдунья, но уж это другая история. Фодиры в те времена, а было все за два века до Харвана Основателя, были друзьями племени принцессы. Северные кетадрины - врагами. Поэтому, сама понимаешь, правитель племени Дагга выбрал фодирского принца, тем более, что он был молод и прекрасен, а кетадринский жених стар, толст и лыс, но главное - скуп и жесток. Принцесса как увидела нашего Фаддара (а происходил он из моего замка, который теперь разрушен), так и полюбила всей душой. А кетадринского князя Костута возненавидела. Они поженились, и жили недолго, но счастливо. Тогда Костут подкараулил Фаддара в засаде и убил, а его жену сделал наложницей. Но младший брат Фаддара совершил набег и убил Костута с женой прямо на брачном ложе - ибо решил, что она отдалась кетадрину по доброй воле. Наследники Костута совершили ответный рейд в нашу страну - уже оставляя за спиной лишь пепелища. С тех пор и воюем. И мы грабили их, и они нас. Но первая кровь, первое убийство - на них. Такое нельзя ни простить, ни забыть.

- Вы не пытались помириться?

- Как протянуть врагу руку дружбы, зная, что он в нее плюнет?

Тэзарская долина - удивительное место. Вокруг дыбятся, казалось бы, непроходимые горы, даже в жаркое лето белеют снежные шапки. А внизу в жарком мареве цветут сады и колосятся поля. На много миль окрест - безжизненные плато, где тощие овцы кормятся чахлой травой - а здесь на тучных нивах вырастают упитанные, лучшие к северу от реки Барки, овцы и козы, куры и свиньи. В горах не просто найти и ручеек с питьевой водой - а по Тэзарской долине течет широкая, полноводная река. Никакого, конечно, сравнения с Эмброй, но в Кетадринии река Тас не имеет равных. В нижней части долины обвалились склоны ущелья и частично запрудили речку, так что образовалось узкое, но очень длинное и глубокое озеро. Ежегодные разливы приносят плодородный ил. Даже теперь, после Великой Ночи, тэзарцам не приходится голодать.

Они спустились в долину на излете зимы: внизу уже таял снег, а местами из-под него проглядывала зеленая трава. Предчувствуя тепло и близкий отдых, подобрели даже стражники. Плеть почти не свистела над головами рабов, вместо объедков им порой перепадала нормальная пища - конечно, какая поплоше и попроще. Да и сами пленники, ощутив близкий конец мучений, шли вперед без понуканий. Худшее, что с ними могло случиться, случилось. Ни кетадрины, ни кто-либо еще не станут портить свое имущество. В том числе - убивать и калечить рабынь.

Сбежав с высокогорий, дорога змеилась меж огромных валунов. Но куда чаще попадались следы деятельности людей. Тэзарская долина - еще и самое густонаселенное на Севере место.

Крупные, богатые села, поселки рудокопов, храмовые земли - правда, не было ни одного большого города. Тут и там высились храмы - неожиданно большие и богато украшенные, их строили сколенцы во времена расцвета Империи. То, что в самом Сколене заморожено Великой Ночью, разорено "людьми в шкурах", сохранилось в изолированной от внешнего мира долине. Скрипели перьями по пергаменту жрецы, переписывая древние хроники, возносился к небу колокольный звон, пение священных гимнов и дым жертвоприношений. Звенели молоты кузнецов, крутились гончарные круги, а полуослепшие от кропотливой работы ткачихи вышивали известные всему Сэрхиргу тэзарские ковры. Казалось, здесь время остановилось, сюда не пришла Великая Ночь, а саженцы, посаженные жрецами и легионерами Империи, прижились на чужой каменистой почве и дали всходы.

- Осколок Империи, - благоговейно прошептала фодирская принцесса. Эвинна ничего не поняла, но на всякий случай кивнула. - Может, зря мои отец, дед и их братья воевали со Сколеном? Жаль только, живут тут не имперцы, а кровожадные дикари, как и вокруг. Любопытно, кому мы достанемся?

Спускаться было еще хуже, чем подниматься в гору. Ноги скользили на обледенелых камнях, в спину дул и дул ледяной ветер, норовя скинуть вниз и переломать ноги о камни. Но близость отдыха, еды, а может, бани придавала сил. Даже самые слабые шли, как на крыльях.

Кетадрины не обманули ожиданий: несколько часов спустя все блаженствовали - ели, отогревались, мылись. После холода и грязи лазания по горам нет большего счастья. Но все хорошее однажды кончается. Когда солнце исчезло за нагромождениями скал, им велели снова одеться и выйти на людную улочку. Там девушек должны были раскупить хозяева.

В отличие от Баркина, тут работорговля шла без проволочек. Видимо, каждый кетадрин-покупатель заранее сделал заказ, может быть, даже заплатил вперед - по крайней мере мешочков с деньгами Эвинна почти не видела. Наконец к ним с принцессой подошел богато одетый мужчина лет двадцати - двадцати пяти, с аккуратно заплетенной в косички бородой. Властные серо-стальные глаза, порой темнеющие от гнева, порой лучащиеся весельем, уставились на обнаженных рабынь. Сейчас как раз такой случай. Пухлые, холеные руки выдавали в нем непривычного к труду аристократа, быть может, одного из тех, кто правит долиной испокон веков. По отсутствию привычной уже воинской выправки Эвинна догадалась: перед ней человек, никогда не державший в руках меч. Торговец-перекупщик? Едва ли: нет в глазах свойственного Нэтаку алчного блеска и жажды наживы. Жрец? Зачем жрецу рабыня, он обязан служить божеству, а не с девчонкой развлекаться!

И все-таки, скорее всего, жрец. Руки холеные - наверняка из старинного, богатого рода, в котором нет нужды ни трудиться, ни воевать.

- Почтенный Моррест ван Вейфель! - дружинник прямо-таки расплылся в улыбке, показав крепкие желтые зубы. - У меня есть две девчонки, все как вы просили. Одна - обыкновенная сколенка, маловата, правда, но уже пригодна для любой работы, главное - плетей не жалеть. Зато вторая - фодирская принцесса. С ней тоже надо построже, все-таки фодирка. Она, конечно, больше годится для постели, чем для кухни. Но все равно, самые подходящие рабыни для молодого, но уже мыслящего, как подобает служителю Богов, мужа.

- Благодарю, - кетадрин ответил так же церемонно. - Вы добыли подходящих девчонок, доблестный Беррад, я помолюсь за вас пред ликом великого Кетадра. Деньги я вам дал еще раньше, а теперь позвольте забрать рабынь. Ну, вы, скот двуногий, пошли!

Эвинна съежилась в ожидании удара, но вскрикнула от боли принцесса. Эвинна была лишь рабыней, в каком-то смысле жертвой обстоятельств. Принцесса Хидда - представительница народа злейших врагов, да еще дочь князя одного из племен. По сравнению с тем, что ее ждало в кетадринском рабстве, положение Эвинны можно назвать завидным.

Отгорело неяркое северное лето, отплакала дождями осень. Дни стали короткими, морозными, здесь, в долине, даже в полдень висел синеватый полумрак: зимнее солнце не поднималось выше резной кромки гор. Перевалы занесло снегом, почти до весны долина отрезана от мира.

После пережитого в Фаддаре и в пути Эвинна думала, что хуже и быть не может. И правда, хуже не стало. Иное дело, и лучше тоже. Кетадрины ничем не отличались от фодиров, а ужасы, которые по дороге рассказывала Хидда, не сбылись. Как те, так и другие относились к пленникам как к рабочему скоту - но никто не спешил их убивать. Алкам и балграм, фодирам и кетадринам, кенсам, браггарам, лирцам, крамцам, хорадонитам, обитателям далекого и таинственного острова Борэйн - всем одинаково нужны рабы. Невольники, смирившиеся со своей участью - это имущество. А кто станет портить свое, кровное? Конечно, стоило в чем-то провиниться или хотя бы серьезно заболеть, или покалечиться...

Хуже приходилось Хидде. В день, когда над ней надругались прямо на свадьбе, Хидда погибла для своего клана, превратилась в презренную рабыню. Даже вернись она на родину, ей бы никто не обрадовался. Скорее, ее предпочли бы казнить, как уронившую честь клана - разве что не стали бы особенно мучить.

Но для кетадринов она осталась знатной фодиркой, одной из тех, чьи родичи веками свирепо враждовали с их народом. Где бы не появлялась бывшая принцесса, женщины стремились отвесить ей пощечину, плюнуть в лицо, облить кипятком или помоями, ей поручали такую работу, от которой берегли даже других рабов. Любой проступок служил поводом для жестокого избиения - рубцы на теле бывшей принцессы никогда не заживали. Само собой, не находила она сострадания и у других пленников: наоборот, им доставляло особое удовольствие издеваться над бывшей рабыней. Ну и, конечно, мужчины клана не упускали возможности "использовать" молоденькую пленницу наравне с остальными. Особенно жесток к ней почему-то был молодой хозяин, Моррест ван Вейфель. Может, он не остался равнодушен к ее красоте и теперь пытался это скрыть?

Вот и в этот запредельно морозный зимний вечер, когда пар изо рта оседал ледяной пылью на щеках и убогой одежде невольников, среди набившихся в подвал невольников не было Хидды. Мужчины клана Вейфелей снова собрались на пир. Хидда там всегда была желанной гостьей - в смысле, над ней можно было вволю наиздеваться, а потом пустить по кругу и к утру, замученную до беспамятства, запереть в подвале.

Хидда не вернулась и под утро. Эвинна могла бы предположить, что ее наконец выкупили и отправили на родину - отходить от пережитого кошмара. Могла бы, если бы уже не узнала нравы Севера. Тревожась за новую подругу, Эвинна ворочалась с боку на бок, пытаясь поудобнее устроиться на грязном, ледяном каменном полу в тесном подвале. Завтра предстоит новый тяжелый день - а у невольницы северян они легкими и не бывают - но сон не шел. С улицы доносились вой вьюги, далекий лай собак, скрип снега под ногами часовых. Ближе к утру, приглушенный каменными стенами, с улицы донесся жуткий вой. Самое же страшное заключалось в том, что голос Эвинне был смутно знаком. Она не помнила, кто это и где она слышала голос - слишком исказило его страдание.

Похоже, на улице кого-то знакомого убивали - медленно и жутко. Может быть, не потому даже, что этот кто-то провинился. Просто так захотелось свободным кетадринам. Между прочим, вполне достаточный повод расправиться над рабом.

Эвинну разбудили до рассвета. Можно сказать, ласково - не вытянули плетью, а вполсилы пнули сапогом под ребра. Похоже, надсмотрщик, коренастый светлобородый крепыш, в хорошем настроении. С чего бы? Выпил? За пьянство на страже тут запросто можно умереть, да и не тянет от него перегаром... Значит, точно замыслил какую-то гадость.

- Тебя ждет хозяин, он в трапезной. Бегом!- щербато ухмыльнувшись, полюбопытствовал надсмотрщик.

Эвинна поежилась. Чтобы добраться в трапезную, предстояло выйти на заснеженную улицу, где без крайней нужды предпочитали не появляться и тепло одетые стражники. А уж в рваных башмаках, превратившейся в лохмотья юбочке, с непристойно непокрытой головой... Пройти придется немало: через несколько кварталов надо пересечь ледяной, незамерзающий в самые лютые морозы ручеек по хлипкому мостику. Наверное, три тысячи шагов. Ручеек протекает в узкой, но глубокой лощине, из него поднимается морозный туман, и холод кажется вдвое сильнее. Ручей - это уже почти на месте: останется пройти через широкое заснеженное поле и подняться на заросший кустами склон холма. Этого-то поля Эвинна боялась больше всего. Она ни разу не видела, но среди невольников ходили упорные слухи: именно там казнили провинившихся рабов.

- Бегом, я сказал! - точно раскаленный железный прут, хлестнул голос надсмотрщика. - А то вечером шкуру спущу!!!

Эвинна знала, что это не пустые угрозы. Хозяева не делали скидок на незнание языка. Незнакомых с кетадинским наречием не по разу пороли до обморока. Вот и сейчас плеть взвилась и пребольно вытянула ее по плечам. Как ошпаренная, девушка метнулась к двери - меньше всего на свете ей хотелось продолжения. Вослед несся издевательский смех надсмотрщика.

После душного, вонючего, но хоть теплого подвала у нее перехватило дыхание. Мороз был такой, что глаза сразу стали слезиться, в уши будто вцепился рой разъяренных ос. Натянув на голову курточку, Эвинна что есть сил помчалась по пустынной предрассветной улочке. Теперь ее подгонял не только страх, но и холод.Под башмаками негодующе скрипел снег, по краям расчищенной рабами тропы он громоздился почти вровень с ее грудью.

Вот и мост. На одном дыхании Эвинна проскочила по непрочному настилу, держась рукой за обледенелый канат. Вниз, где на ложе из обледенелых камней звенел бурный поток, она старалась не смотреть. Наконец ее башмаки ступили на твердую землю, облегченно вздохнув, девушка двинулась дальше. На пятьсот шагов впереди раскинулось поле, покрытое толстым слоем снега. За полем начинался поросший кустарником холм, на котором громоздились приземистые строения из замшелого камня, окруженные такой же массивной стеной. Ближайшее из зданий и было храмовой трапезной. Несколько чахлых деревцев, кусты вдоль дороги - все это Эвинна видела не раз.

Ее взгляд привлекло другое: впервые на ее памяти, прямо посреди заснеженного поля показался шатер. В таких, по четверо в каждом, ночевали воины, если требовалось идти в высокогорья на несколько дней . Тщательно обработанная кожа не протекала и в ливень, она не пропускала холодный ветер. Прочный ореховый каркас выдерживал любой буран - при условии, конечно, что его нормально закрепят. В жару в шатре было бы душно и вонюче, но жары в горах почти не бывает. А вот тепло он держит почти как настоящий дом. Вдобавок в крыше есть дымоход. Разложи внутри костер, устройся с краев, получше укутай спину теплым плащом - и можно спать в любой мороз. Если б не такие шатры, никогда бы не смогли кетадрины подниматься в горы зимой.

Но зачем шатер поставили посреди долины, в поселке, где полно настоящих домов? Шатер явно обитаем - из дымохода тянется струя дыма. На какое-то время Эвинна даже забыла о цели своего пути. В конце концов, хозяину можно и не говорить лишнего. Со всех ног девушка кинулась к палатке. В сугробах к ней была протоптана узенькая тропинка.

Жуткий, утробный вой хлестнул Эвинну, словно плеткой. Она споткнулась, упав лицом в хрусткую снежную пыль. Холод отрезвил, Эвинна поднялась, вытирая о курточку ладони. Но в этот момент раздался новый, полный смертной муки стон. С накатывающим ужасом Эвинна поняла: именно этот голос она слышала ночью. Шажок за шажком девушка стала пятиться назад. Сейчас хозяин не казался таким уж суровым. Наоборот, он был единственным спасением от кошмара.

Увидев, как полог шатра приподнимается, Эвинна чуть не бросилась прочь. Остановил голос, принадлежавший одному из надсмотрщиков клана Вейфелей.

- Стоять!

- Г-господин, м-мне надо... - заикаясь, начала Эвинна. Как раз в этот момент полустон-полувой повторился. - Мне в-велели... в трап-пез...

- Стоять, я сказал, - произнес надсмотрщик, выходя. Эвинна побледнела: именно он наказывал по приказу хозяина рабынь. В этом жестоком искусстве, знала Эвинна, Аптакх ван Ваваг не имел равных во всей Кетадринии. Да и не просто знала: рубцы от последней порки еще не зажили. - Тебя вызвали по моему приказу. И только для того, чтобы ты пришла сюда. Зайди и посмотри, что бывает с теми, кто нарушает волю Богов! Я что сказал?!

Чувствуя, как земля уходит из-под ног, Эвинна вошла. И обомлела, враз позабыв обо всем на свете. Она едва успела пригнуться к полу, прежде, чем ее скрутил приступ жестокой рвоты.

Посреди шатра, как полагается, горел небольшой костерок. Внутри было тепло - по крайней мере, замерзнуть от холода там нельзя. Но чуть сбоку от огня в промерзлую землю вкопан длинный, толстый кол. Верхняя часть кола лоснилась от липкой черной слизи, будто какой-то шутник намазал дерево дегтем. Только этот "деготь" был не черным, а каким-то черно-буро-багровым. А ниже... Ниже, на специально прибитой перекладине, сидела принцесса Хидда. Последний год, правда - рабыня и подстилка для мужчин клана Вейфелей... и всех, кому приспичит.

Будто стала свидетельницей казни, Эвинна представила, как это было. Связанную, беспомощную, избитую, наверняка неоднократно изнасилованную, фодирку колом. Любовно заточенный, обожженный на огне, он с легкостью вонзился в тело. На глазах покрываясь кровяными потеками, кол вошел ей в зад, с каждым мгновением он все глубже погружался внутрь. Палачи опускали Хидду плавно и осторожно, стараясь нанести как можно меньше повреждений. Они рассчитали верно: кол вышел из тела в аккурат через правую ключицу. Хидду опустили на перекладину. Теперь, надетая на кол, фодирка могла лишь сидеть. Да еще выть от неописуемой боли, пока не сорвала голос.

Благодаря "заботе" палачей ей не грозило преждевременно умереть от голода. Ее кормили, огонь в небольшом мангале не позволял замерзнуть. Под нее даже подставили поганое ведро, чтобы было, куда справлять нужду. Судя по всему, некогда гордой принцессе предстояло умирать неделю, а то и две. Эвинна стояла и смотрела на пронзенную колом подругу, как оглушенная. Будто из непредставимой дали, до нее доносился голос Аптакха:

- Послушай, что велел сказать каждому рабу клана Моррест-катэ, - торжественно, будто читал проповедь, произнес надсмотрщик. - Когда Боги создали людей, Они разделили их на четыре сословия, каждое из которых должно делать свое дело, сохраняя равновесие в мире. Ни один человек, как бы разумен и умел он ни был, не способен объять все. Каждому Боги еще до рождения предопределили его занятие. Жреческим кастам положено заниматься толкованием священных книг, служением Богам и истолкованием их воли и познанием. Именно этим занимается клан Вейфелей. А воинам Они предопределили охранять покой жрецов, править народами, карать тех, кто возжелал незаконных привилегий. Купцы и ремесленники получили право наживать богатство, но взамен - обязательство кормить высшие касты и давать работу тем, кто ниже. И, наконец, долгом слуг стало усердно работать, и чтить власти земные и небесные. В этом их добродетель и их способ заслужить награду. Какое-то время так и было, это был век света и тепла, вечного лета и вечных радостей: каждый делал свое дело, никого Боги не обделяли милостью...

Долгий, хриплый стон прервал надсмотрщика. Она уже не могла кричать. Хидда бы все отдала за возможность быстро умереть - но в молодом теле оставалось слишком много жизни.

- Но однажды презренный прислужник, который должен был исполнять работу золотаря, посмел поднять взгляд на женщину из высокой жреческой касты. Он замахнулся на то, что вправе решать только Боги - на мировой порядок, на чужое дело. И она, вместо того, чтобы призвать стражу и придать его лютой казни, ответила ему взаимностью, чем нарушила божественные установления. У них даже родились дети - сперва девочка, потом мальчик. Увидев такое непотребство, Боги собрались на совет. Долго думали, как поступить с отступниками и их детьми, в какую касту их принять. Но никто не хотел осквернять себя общением с детьми от противоестественной связи. Тогда сказал мудрый Кетадр, что нужно пятое сословие, самое низшее, в котором возрождались бы к новой жизни отвергшие место в мире, уготованное им. Таким сословием и стали рабы.

Надсмотрщик выразительно посмотрел на Эвинну.

- Ты была преступницей еще до твоего рождения. И Боги тебя покарали, дав сперва пожить свободной, а потом отдав в рабство. Но и у рабов есть предназначение: они должны верно служить своим хозяевам, не прося ничего взамен и покорно выполнять все, что им скажут. Это твоя последняя возможность оправдаться перед Богами. Если же ты и тут не способны смириться, посмотри, что тебя ждет. Прошедшей ночью, уходя от господина, фодирка попыталась убежать, да еще подняла руку на воина, посланного вдогонку. За это она наказана самой страшной казнью, какую способен устроить человек. С тобой будет то же самое, если не примешь судьбу с покорностью и уважением к Богам.

Аптах помолчал, тишину нарушало только потрескивание костра, да Хидда, вцепившаяся руками в кол на уровне уха. Костяшки пальцев побелели, но толку было чуть. Острие кола было почти на локоть выше ее ключицы.

- Тебя позвали ради вот этого, - показал он на Хидду. Подождав, пока стихнет очередной хриплый стон, он как ни в чем не бывало продолжал: - Ты рабыня. Твое дело - прислуживать свободным людям, ублажать их за столом и в постели. А не оспаривать установленный Богами в мире порядок. Господин ждет тебя во дворце, возвращайся назад. Главное ты видела, и, надеюсь, поняла. Позови еще кого-нибудь из рабов.

Отодвинув полог палатки, Эвинна вышла на улицу. Ледяной воздух снова перехватил дыхание, но он же вдохнул жизнь в придавленный ужасом разум. Там, в пропахшей кровью и дерьмом палатке с корчащейся на колу беглянкой, она не осмелилась открыть рот. Казалось, во всем надсмотрщик был прав, ведь он лишь передавал слова жреца: сам-то Моррест ван Вейфель побрезговал бы проповедовать перед рабами. Но что-то в душе восставало против простой и логичной картины.

Может быть, память о матери, которую опозорили и убили безо всякой оглядки на закон? А может, измена Нэтака, которого те самые, такие вроде бы справедливые Боги, и не подумали карать? Или участь Хидды, чья свадьба кончилась так страшно? Спроси кто-нибудь об этом, Эвинна не смогла бы сказать внятно. А времени все обдумать у нее не было: по возвращении ее послали за водой к тому же ручью, потом заставили чистить рыбу, потом выпороли за то, что в одном месте на рыбе осталась чешуя - хотя она была ни при чем. И, не успев отдышаться, она побежала в комнату к Аптаху: тот уже сменился на посту, пропахший запахом бойни шатер охранял кто-то из молодых воинов, а отогревающийся брагой воин захотел сладенького... И все-таки пришедшая в голову мысль не погибла.

Она затаилась, как потерпевший поражение, но не смирившийся воин в развалинах крепости, что ждет расслабившегося противника в темном закоулке с мечом наготове.

У каждого бога есть свой праздник. У Стиглона - День Справедливости, когда каждый может прийти в храм, покаяться в грехах, заплатить десятину - и грехи будут прощены. Как водится, освобождение от скверны следует отметить пивом, танцами, а потом, чем Ирлиф не шутит - и новыми "грехами плоти". У Алка Морского в его День выходят на морской берег и сыплют в море дары божеству - зерно, вино, украшения, у кого есть - деньги. Есть свой праздник и у бога горных снегов Кетадра, когда нарядно одетая толпа обходит свои поселки. Впереди толпы идут жрецы с огромными трубами-карнаями, их леденящий душу рев подхватывает испуганное эхо. На жертвенной скале блеют пригнанные для жертвоприношения бараны, еще немного - и их дымящаяся кровь потечет по древним камням, а к небу вознесется дым благовонных курений. Год сейчас благополучный, видно, народ кетадринов безгрешной жизнью снискал милость богов. Будь нынче мор, засуха или холода - и вместо баранов принесли бы в жертву пятнадцатилетнюю девственницу. В Великую Ночь их немало погибло на этой скале.

Но разве будешь думать о плохом, когда сияет солнце, звенит быстрая речка, а долина и предгорья, словно девушка-модница, кокетливо примеряют нежно-зеленый наряд и сверкающее ожерелье снежных пиков? Сейчас бог насытится, возьмет от туш забитых баранов то, что ему надо - а потом и люди смогут, разрезав остальное, нажарить шашлыков и съесть под забористую, куда крепче, чем южное вино, горскую бражку. Перед счастливыми, осоловевшими от пира мужчинами будут танцевать их жены, сестры, порой и некоторые матери. Прекрасные, как сама любовь, манящие, как ледяной ключ в жаркий летний день, стройные и гибкие, как плети винограда...

Станцуют и мужчины Танец Меча, в котором каждый покажет удаль и храбрость. Старики будут петь о героях прошлого, а потом, когда и это развлечение останется позади, придет время любви. Мужья, конечно, приласкают жен, а неженатые парни вплотную займутся рабынями - кто какую поймает. У рабынь нет чести, их можно без свадьбы и вообще при всех. Если, конечно, сам не боишься осрамиться. Молодые парни - не боятся, потому нет от них покоя рабыням ни днем, ни ночью. Особенно - в праздники.

Но Боги в милости своей никогда не забывают и рабов. Конечно, они отмеряют радость и везение каждому в соответствии с его положением и кастой. У князей и королей радости побольше, чем у крестьян, а у рабов и того меньше. Но - тоже ведь люди! И временами их лица тоже озаряются улыбками.

Эвинна стояла в толпе простолюдинов - на Севере рабов и слуг не допускали в храмы, они могли молиться не ближе, чем в двадцати шагах от стен. Здесь не было ни роскошных нарядов, ни лоснящихся от жира физиономий, зато не было и высокомерия, и уныния. Простые, но счастливые и довольные лица, казавшиеся Эвинне самыми красивыми на свете.

- Жертвенный дым поднялся к вершинам - значит, жертва угодна Повелителю Снегов, - громко произнес храмовый служка, ведший отдельную службу для рабов и бедняков. - Возрадуемся же, ибо он принесет нам удачу. Пусть скромную, маленькую - но и она является милостью, даруемой не всем. Боги лучше знают, кто из нас больше заслужил милостей.

"А ведь Нэтак наверняка пожирает плоды сколенской земли и радуется жизни. Неужели он угоднее богам, чем мать или я?" - подумала Эвинна. Сказать вслух побоялась: плетка сына Вейфеля била еще больнее, чем у принцессы Хидды. Как же он избил ее тогда, в самом начале! Если б не забота Хидды, которую так изменила беда... А потом беда случилась с самой Хиддой. И какая беда. И это тоже Боги придумали?

Эвинна стояла на площадке перед храмом и молилась. На Сэрхирге ничего хуже рабства с женщиной случится не может, чего-то бояться в жизни уже глупо. А не попросить ли... С ней столько раз проделывали это и Моррест, и его родня, и все остальные. Честь свободной женщины защищают закон и все мужчины рода. Честь рабыни не защитит никто. Чтобы не рождались каждый раз младенцы, от которых одни расходы, и ни капли пользы, каждой рабыне дают особое, воняющее то ли тухлой рыбой, то ли еще какой-то гадостью, зелье, что готовят из высокогорных трав. Хочешь - не хочешь, а если ты рабыня или шлюха - пей.

Эвинне доводилось присматривать за детьми Морреста, она легко находила с сорванцами общий язык и - сколько бы гнева не скопилось в исстрадавшемся сердце - на детей эта ненависть не распространялась. Надо же, а ведь еще три года назад она и не представляла, откуда они берутся. Теперь... Может быть, пришел возраст, а может, в душе давно копились боль и ярость. Сейчас ей больше всего хотелось, чтобы среди таких детишек были и ее дети, и чтобы никто не посмел попрекнуть их происхождением. "Ты отнял у меня семью, дом, свободу, - мысленно обратилась она к божеству. - Тебе виднее. Но почему ты лишаешь меня того, что доступно каждой женщине? Если ты хочешь проверить меня на прочность, подскажи, что мне надо сделать, и я это сделаю. Даже если потом заплачу самую большую цену".

Бог не ответил: не грохнул гром посреди ясного неба, не померкло на миг солнце, не случилось ничего такого, что люди обычно истолковывают как знамение. Как и прежде, бог оставался молчалив и недоступен, прячась за стенами храма. Может быть, что-то и случилось, но Эвинна была слишком молода и неопытна, чтобы понять. "Не хочешь говорить с презренной рабыней? В таком случае и мне не о чем говорить с Тобой". Девушка криво усмехнулась - и, не дождавшись конца службы, выскользнула из толпы. Она не знала, откуда появилось это новое чувство, но в ней крепла уверенность, что она поступает правильно. Только было боязно: не поняли бы кетадрины и сам Моррест. Придумают ведь такое, отчего участь Хидды счастьем покажется.

Кетадрины спокойно относились к тому, что кто-то уходит до конца службы или вовсе не приходит. Простой человек не стремится встретиться с князем, если ему не о чем говорить. А зачем понапрасну беспокоить бога? Что, у Него мало других дел? Эвинну никто не остановил, когда она, протиснувшись сквозь потную толпу, отправилась посмотреть на праздник. На самом деле, конечно, рабы на празднике не веселились, а прислуживали свободным кетадринам, но даже так успевали перехватить что-нибудь вкусненькое, поглазеть на хороводы, послушать песни сказителей. Едва взглянув туда, где гремели барабаны и извивались танцовщицы, она почувствовала, как что-то обожгло плечи. Отшатнулась и увидела стоящего за спиной, красного от выпитого и от ярости, Морреста.

- Что, свинья, свободной себя возомнила?!

Моррест не знал, как ее зовут. Слишком много чести для ничтожной рабыни, подстилки на ночь и сосуда для лишнего семени кетадринских мужчин. Собственно, он прав: рабыне не положено веселиться на празднике свободных людей, ее долг - прислуживать им во время пира, а если скажут, нагибаться и задирать юбку.

Моррет будто прочел ее мысли.

- Вот деньги. Что останется, вернешь до последнего гроша. Принеси мне в покои вина, а потом я тебя использую. Живее, пока снова плетки не отведала!

Эвинна побежала по пыльной дороге, уступая дорогу свободным и бесцеремонно расталкивая таких же, как она. Никто не обижался, праздник есть праздник - как не обижалась и она, когда пару раз толкнули ее. Лишь бы дали донести кувшин с брагой, чтобы хозяин не избил. А пока она налегке, пусть толкают.

Праздник был в разгаре. Где-то пели про невесту, случайно перепутавшую жениха с его братом и проведшего с ним брачную ночь. Казалось, хохот слушателей стронет с гор лавину... Где-то - просто гремела музыка и танцоры неслись вскачь по пыльной площадке. Эвинна даже не смотрела в их сторону. Праздник - для свободных.

- Принесла? Нагибайся.

Эвинна повиновалась. Почти безразлично, будто она была бесчувственной куклой, Моррест нащупал пальцами заветное отверстие, нацелил член и точным движением вошел. Эвинна стояла спокойно, она уже к такому привыкла, и даже похабные шуточки хозяйской родни больше не трогали. Она ждала, пока Моррест натешится, а выпитое ударит в голову. Когда господин заснет, можно будет хоть издали посмотреть на праздник. Но тут из-за приоткрытых ставень снова зазвенели струны - яростно, требовательно, гордо и горько. Эвинна узнала мелодию и вздрогнула: эту песню она уже слышала.

Давно.

До всего этого кошмара.

В деревне беглых.

То была колыбельная Фольвед. Только слова оказались совсем другие, и пели по-кетадрински - будто ответ на колыбельную матери.

Движения жреца все ускорялись, потом он устало отпихнул Эвинну. Вина мне принеси.

- Слышала, сколенка? Это о нашем герое поется, о князе Костуте!

- Какой же он герой? Мне Хидда рассказывала...

- Хидда врет, как врут все фодиры. Хоть ты и ничтожная рабыня, я расскажу тебе правду. Они говорят, что в те времена, которые предшествовали нынешнему немирью, фодиры были друзьями баркнеев, а кетадрины - врагами. Сложно сказать, так ли это на самом деле, возможно, и не так. Правда и то, что к принцессе Флавейн, которую обычно по-сколенски именуют Флавинной, одновременно сватались наш князь Костут и фодир Фаддар. Но ты, наверное, слышала, что ее отец предпочел фодира. А вот это вранье: Фаддар был вторым сыном мелкого князька, а поскольку они не делят свои земли между всеми сыновьями, этот Фаддар, по сути, был простым бандитом с большой дороги, и никакого княжества у него быть не могло. А Костут был королевского рода, он представлял династию, более древнюю, чем Харваниды. Да о них никто тогда и не слышал. И его титул не был пустым звуком. Сама понимаешь, кого мог предпочесть клан невесты. Но и с ней не все так просто. Вначале она и правда принимала сватов Фаддара, но потом, узнав, кто есть кто, приняла сторону Костута. Она с радостью за него пошла. Теперь ей нужно было овладеть его золотом, но для этого следовало что-то сделать с супругом. Для этого она и использовала фодира. То есть ей казалось, что она его использовала, на самом деле хитрый бандит крутил ей, как кобель хвостом. По ее приглашению Фаддар явился в Кетадринию. Бандит подкараулил Костута на горном перевале. Костут и его дружина, попав в ловушку, погибли, и Флавейн торжествовала победу. Но она ошиблась: фодир вовсе не за тем напал на Костута, чтобы стать игрушкой в руках вдовы. Он обвинил ее в неверности и зарубил прямо на брачном ложе. А на обратном пути его банду перехватил оставшийся в живых сын Костута Кирит, и, в свою очередь, по закону стал кровником старшего брата Фаддара... Как видишь, фодиры все перевернули с ног на голову, выставив нашего героя Костута гнусным убийцей и истязателем...

Хронист продолжал говорить, рассказывая, как изощренно врут фодиры, стараясь всю ответственность за многовековую войну свалить на кетадринов. Эвинна поймала себя на мысли, что ни та, ни другая история наверняка не соответствуют правде, по крайней мере, не включают в себя всю правду. "Это что же получается, каждый может рассказать о прошлом, как вздумается, и его невозможно будет опровергнуть?" Все очевидцы событий давно умерли, подтвердить или опровергнуть сказанное Моррестом - некому. Говорить, что все вранье, ссылаясь в доказательство на слова Хидды? А кто сказал, что ее слова - правда? И наоборот... И ведь оба убеждены, что говорят святую истину, так что не назовешь их и лжецами. Что же получается, у каждого своя правда? Но не значит ли это, что и Амори по-своему прав?

Эвинна сама испугалась дерзкой мысли. Вспомнилось лицо матери в последние минуты жизни, их злоключения на болотах, крики сестренки Амти, угодившей в лапы к рыцарям Тьерри. Они не могут быть правы! А сотник Эгинар не может быть неправ, ведь он отстаивал родину от вражеских посягательств. Он показал, как надо сражаться за родину... и завещал детям месть и победу. Аргард погиб, мертва и Амти. Боги судили остаться в живых только ей. Значит, именно ей суждено пройти через все испытания, вернуться и бороться с врагом. Так какого рожна она смирилась с судьбой и прислуживает "людям в шкурах"? Назад, в Сколен! Способ вырваться - найдется!

На миг стало жутко, будто она сорвалась с обрыва и летит в пропасть. Вспомнилась перекошенное смертной мукой лицо Хидды, растерзанные волкодавами в горах беглецы, отставшие с перерезанными глотками. Если она попытается, но потерпит неудачу, с ней расправятся, как с Хиддой... Может, еще хуже. Придется так же умирать на колу, день за днем воя от жуткой боли...

Ну, а жить игрушкой самодовольных палачей, всю жизнь терпеть боль и муки - что, лучше? И отец, и мать предпочли умереть непобежденными. Неужто она окажется слабее?!

Моррест ван Вейфель самодовольно усмехнулся. Он наверняка ничего не заметил, а если б и заметил, не предал бы значения: кому дело до мыслей презренной рабыни?

- Но тебе ли, убогой, понять, в чем правда истории? Вот мудрый король Амори - тот да, если бы меня пригласили ко двору алкского короля, я бы с удовольствием поехал, там не такая нищета, как здесь. Что это?!

С неожиданной прытью сын Вейфеля распахнул ставни настежь, приник к окну, вглядываясь куда-то в сторону купеческих кварталов. Эвинна и сама уже сышала вдали какие-то крики, из окна отчетливо потянуло дымом.

- Набег! - на диво быстро сообразив, что к чему, крикнул Моррест. - В храм! Бегом!

Рабыня и глава жреческого клана кубарем скатились по лестнице, жрец пинком распахнул дверь и выскочил на улицу. Не говоря ни слова, они припустили в сторону храма на холме.

Первый раз на них напали уже после моста через речку. Как раз посреди того поля, где страшной смертью умирала фодирская принцесса. Свист - и над головой Эвинны, срезав непокорный вихор широким наконечником, пронеслась стрела.

Обливаясь потом - воинское умение, вроде бы и ненужное божьему слуге, сейчас было бы кстати - Моррест неуклюже бежал к храму. Не застегнутая рубаха развевалась крыльями, цеплялась за ветви кустов: проскочив поле, они уже бежали на холм. Увы, за спиной нарастал топот: налетчики явно рвались в храм. Над головой свистели стрелы - фодирские лучники наверняка заметили их и теперь хладнокровно расстреливали. Задыхаясь от бега вверх по склону, Эвинна взглянула на храм. Он стоял на холме, тропка змеилась по усыпанному валунами, каменистому и крутому склону. У подножия, со стороны реки, склон был круче всего, но за каменистую тяжелую землю цеплялись какие-то колючие кусты. Выше никаких укрытий не было. Все время подъема - а на одном дыхании крутой подъем не осилить - они будут прекрасной мишенью для стрелков. Наверняка фодиры (или еще один кетадринский князь - Эвинна не знала) уже разобрали цели и соревнуются, кто первый попадет...

Когда очередная стрела свистнула над головой и звонко ударила в камень, Эвинна повалилась наземь, как подкошенная. Перекатиться, как бы скатываясь со склона - и в колючие, но сейчас спасительные кусты. Отлично, наверняка теперь ее не видно. Больше всего на свете опасаясь попасться на глаза страшным лучникам, Эвинна раздвинула шипастые ветви и выглянула наружу. Как раз вовремя, чтобы услышать отчаянный вопль Морреста. Видно не было, но Эвинна все поняла и так. Раздосадованный тем, что первым "попал" соперник - он же не знал, что Эвинна просто отказалась играть роль мишени - стрелок хорошенько прицелился, учел направление и силу ветра, упреждение, усеявшие склон огромные валуны. На этот раз он попал. Вопли не прекращались: Морресту наверняка было очень больно, но все-таки рана не была смертельной. Стрела могла попасть в плечо, руку или ногу... Мимо уже неслись осматривать добычу поджарые, стремительные воины в черных, выгоревших на горном солнце плащах. Четверть часа - и из окон храма Кетадра потянулся первый дымок. Снизу, из городка, уже доносились вопли, стоны, проклятия, пьяный хохот. "Два сапога пара!" - подумала, вспомнив бойню в крепости фодиров, Эвинна. Давний кошмар повторялся даже в мелочах. Наверное, правда в том, что правых в бесконечной бойне вообще не было.

...Она решилась вылезти из кустов, когда стемнело. Осторожно, чтобы не попасться на глаза перепившимся врагам, она пробиралась к перевалу, ведущему прочь из долины. Пока сидела в кустах, храм разгорелся, и теперь полыхал свечой. Огонь вырывался из украшенных барельефами, а теперь испоганенных копотью окон, с голодным ревом глодал стропила под просевшей крышей. И бог Кетадр не спешил покарать святотатцев. "Как и Стиглон, когда Тьерри мучил маму..." - вдруг подумала Эвинна. Может быть, Богам наплевать на обитающих внизу смертных? Но тогда какой смысл Им молиться, приносить жертвы, платить жрецам десятину? Зачем покорно принимать судьбу?

Хидда... А что Хидда? Если так и есть, она наказана не за непочтение к установленному Богами порядку. А за то, что попыталась бежать не в том месте и не в то время. Но сейчас всем будет не до Эвинны. Может, ее пропажу и не заметят...

Эвинна шла по горящему городку. Отчаянные схватки, разгоравшиеся в некоторых домах, стихли - похоже, в Тэзаре было совсем немного воинов. Победители свозили награбленное на поле, где казнили беглецов, они выбивали затычки из бочек с брагой, хрипло бранились из-за добычи. Время от времени треск пламени прерывался отчаянными криками - захватчики развлекались с женами и дочерьми побежденных. Нет, что кетадрины, что фодиры, что алки - все на одно лицо! Стоит человеку победить - и он превращается в скотину, хуже чем в скотину, никакой скот не стал бы творить всю эту мерзость... Впрочем, и проигравшие не лучше: стоит им однажды получить возможность сквитаться...

Разок ее заметили. Подвыпивший вояка, оторвавшись от потерявшей сознание женщины с непристойно разодранной юбкой, мозолистая рука подобрала короткий прямой меч, вояка метнулся в сторону Эвинны. Она юркнула за угол закопченной каменной стены, и густой дым пожарища скрыл ее от глаз преследователя. Миг спустя раздался дикий вопль, скрежет столкнувшегося железа - похоже, в городке еще были люди, готовые сопротивляться налетчикам. В том, что это был именно грабительский налет, а не завоевание, Эвинна уже убедилась: если остаешься жить, не стоит разрушать дома, ломать утварь и резать скот. Да и люди еще пригодятся в качестве рабов - по крайней мере женщины и дети. Но Эвинна уже нагляделась в домах на трупы с отсеченными головами, вспоротыми животами, отрезанными гениталиями, изрубленные едва ли не на куски. Похоже, налетчики пришли ненадолго: сжечь и переломать все, что попадется под руку, перерезать всех, кого найдут, может, прихватить с собой что поменьше да поценнее - и домой, пока не перехватили возможные мстители. А потом ждать ответного, не менее жестокого "визита" тэзарцев. И так веками.

Час спустя после гибели (или ранения?) Морреста Эвинна поняла: ставший привычным за четыре года порядок, в котором она была ничтожной рабыней, рухнул и восстановится не скоро. Пройдет несколько дней, пока захватчики уберутся из городка, уцелевшие кетадрины вылезут из своих убежищ, погаснут или будут потушены пожары... Все это время она может делать что угодно, в том числе...

У Эвинны захватило дух от одной мысли, а недавние горькие сетования на жестокость и равнодушие Богов растаяли, как дым. Сейчас девушка была готова превозносить Их всех, а в особенности Справедливого Стиглона, до небес. Только надо использовать полученный шанс как полагается, второго не будет. Эвинна видела достаточно, чтобы понять, что понадобится в долгом походе через горы. Еда, теплая одежда, крепкая и удобная обувь... Какое-никакое оружие, потому что еще раз попадаться пьяным насильникам Эвинне не хотелось. Не для них самих - что может сделать девчонка нескольким воинам с пеленок? Для себя. Хватит уже тешить северных ублюдков, надоело...

Проще всего оказалось с оружием: Эвинна увидела крупного мужчину с кинжалом в одной руке и мечом в другой. Мужчина, видимо, до последнего дрался на пороге своего дома: фодирских трупов поблизости было не видно, но стены забрызганы кровью, в мокрой от крови пыли валяются обломки меча. Да и меч с кинжалом по рукоять в крови. Голова мужчины разрублена, рука с кинжалом почти отделена от тела - держится на какой-то жиле и лоскуте кожи. Еще несколько страшных ран на груди и животе - из-под лежащего на груди тела натекла целая лужа крови и нечистот. В нос ударил запах бойни, смешанный с гарью пожара - внутри занимается пламя.

Едва сдерживая рвоту, Эвинна потянулась к окровавленному кинжалу. Отрубленная рука не отпускала, Эвинна едва не упала в обморок от перспективы вырывать кинжал из окоченевших, покрытых запекшейся кровью пальцев. Но выбора не было. Чувствуя себя дорвавшейся до протухшей мертвечины шакалихой, она стала по одному отгибать мертвые пальцы. Больше всего она боялась, что за этим занятием ее застанут - неважно, кто.

Завладев оружием, Эвинна почувствовала себя чуть увереннее. Кашляя от едкого дыма, она бросилась в жаркую мутную мглу. В доме была вся семья - но старухе, молодой, лет двадцати, женщине, девочке лет трех и годовалому младенцу еще повезло. Они умерли быстро, от милосердного удара кинжалом в сердце, их никто не пытал и не насиловал. Наверняка хозяин дома избавил их от позора тем же кинжалом, который держала в руках Эвинна, а потом отправился в последний отчаянный бой. Рабыне никто бы такого одолжения не сделал...

Разгоралось быстро, пожар вышел нешуточный. Дышать уже можно было только у земляного пола, а к кладовке с припасами подбиралось пламя. Эвинна хватала пригоршни зерна, солонину, жесткие, как древесина, походные галеты - они могут храниться чуть ли не годами, а размочи в воде или хотя бы слюной - и можно подкрепиться. Вино Эвинна бросила. Зато еле стащила с женщины мягкие, но прочные сапожки. Не ахти для похода по высокогорьям, но ничего лучше не найти. Придется забыть и о теплом плаще. Жаль... Но подходящий плащ Эвинне попался очень скоро: видимо, кетадрин скинул его, чтобы удобнее было драться, да так и забыл в горячке схватки. Или решил сменять на трофейный, поновее? Эвинне размышлять было некогда. Подхватила увесистый, большой для нее балахон - и побежала к стене. Ворота или проломлены, или открыты, можно выбраться наружу. Лишь бы стражи не было...

Ей повезло. Стража была, но то ли им было плевать на выбирающихся из города, то ли никто не ждал возвращения войска. Скорее всего, город взяли, когда основная часть воинов куда-то ушла - наверное, тоже в набег. Об этом свидетельствовала как быстрота падения городка, так и отсутствие значительных боев внутри. Значит, грабители не ждут их быстрого возвращения, а если кто-то спасется и расскажет другим, так даже лучше: пусть боятся сильнее. А может, все куда проще: нашли в надвратной башне бочонок с крепкой горской брагой - и наслаждаются жизнью, наплевав на приказы командиров? Да и кто устоит, когда из домов слышатся вопли насилуемых и пьяный гогот?

На одном дыхании Эвинна проскочила через открытые ворота, ноги сами припустили по каменистой тропинке. Только тут надвратная башня ожила, по камням на обочинах цокнули стрелы. Но Эвинна уже скрылась за огромной замшелой скалой, у подножия которой рос чахлый кустарник. Осторожно выглянула - погони нет. Она переложила добытое поудобнее, перевела дух и осторожно, боясь споткнуться на крутой тропе, пошла вниз. Идти предстоит неимоверно далеко, и не у кого спросить дорогу. Стоит кому-то понять, что она беглянка-рабыня... Перед глазами снова встала насаженная на кол Хидда. Но если идти, держа восходящее солнце по левую руку, а заходящее по правую, рано или поздно она дойдет до Сколена. Конечно, на горных тропах придется петлять так и этак, но если выдерживать хотя бы общее направление...

Перекусив тем, что надо есть быстрее - подобранными в других развалинах лепешками - Эвинна зашагала на юг. Предстоял долгий путь... нет, не домой, какой дом после нападения Тьерри, а просто в Сколен. На родной земле она уж как-нибудь, да устроится. Только бы дойти...

Дойти! Зря, что ли, она убила Тьерри, а ее отец до конца дрался в Кровавых топях?