Погружение

Глава 9

Гарик был хорошим водителем. Даже лучшим из всех знакомых и родни. Сложилось бы по-другому, быть ему гонщиком. Но получилось иначе. Борьба с алкоголем, показательные дела по подпольным заводам и спекуляции. Раньше бы разошлись, а тут горбачевская компания. Московский таксист оказался в СИЗО. Через год его выпустили. Не нашлось ничего такого, чтобы срок давать. Припугнули на дорожку и велели в Москве не появляться.

Заработки в Ярославле дохлые. Но если человек умеет крутиться, то везде проживет. Один латыш предложил интересную тему. Ничего делать не надо. Каждый месяц тебе деньги дают, как хорошая зарплата. Только при необходимости надо бросить все и отвезти нужного человека в определенное место. И не спрашивать никого и не о чем. Издержки в поездке отдельно покрывали. Тогда это был отличный выход. Не на завод же идти.

Два месяца никого не было совсем. А по двести пятьдесят рублей платили. Потом через записку в тайнике велели забрать у Загорска человека и отвезти в Эстонию. Человек спал всю дорогу, был похож на кавказца, но здоровался и прощался без акцента. Менты тормозили пару раз, красная купюра делала свое дело.

Потом еще двоих, супружескую пару, забрал из-под Тулы и передал в Черновцах на Украине другому водителю.

Сначала он собирал чеки. Но понял, что верят на слово. И денег резко прибавилось. А как же? В кафе по дороге поесть, бензин опять же, гаишникам сунуть. Они теперь по четвертному берут, а то и по полтиннику. На каждого.

А недавно и вовсе удалось на историческую родину съездить. А там очень дорого. Местные менты просто звери. Стоят на дороге всем отделом и дерут с каждого пассажира. Зато доставил очень быстро. Передал возле аула другому и обратно.

Латыш не спорил, только кивал и в блокноте помечал, сколько денег надо. А как-то раз объявил, что возил Гарик особо опасных людей, которые в розыске у КГБ. И теперь ему, Гарику, светит вышка за пособничество. Но расстраиваться не надо. Работу свою он делает хорошо, и за это премия полагается. Две тысячи рублей. Только расписаться надо.

На понт берет, решил Гарик. А за две тысячи можно и расписаться. Латыш доволен. Через пару дней ему показали по видеомагнитофону весь разговор и процесс получения денег. Дали понять, что будет в случае чего. И сразу выдали денег на новую машину. Двенадцать тысяч рублей. Гарик прикинул, что пару тысяч переплатит, и тысяча останется. Плюс машина новая. Да и старую никто не отбирает. И снова расписался.

Езды не прибавилось. Но теперь надо расклады по городу давать. Кто кого трясет, кем рулит, какие разборки у пацанов, кого ищут. Обычное дело — курсануть по движухе.

Холодок прошел, когда велели найти двух урок, каких не жалко и заказать одного бородатого очкарика в Москве. Череп ему в подъезде проломить. Дали пять тысяч. Гарик договорился с двумя по тысяче каждому. То ли писатель тот был, то ли филолог, то ли историк, в подробности не вдавались. И урки грамотные попались, хоть и дохлые с виду. Скрылись сразу, никто не нашел.

А теперь задание — покрутиться в какой-то деревне, посмотреть, что и как, контакты с местными наладить. Хорошо, что не в другой области.

Гарик стоял на высоком берегу. Мрачные волны Волги накатывали на берег. Тяжелые тучи без единого просвета. Днем темно, как в сумерках. Три дня он поил местных под предлогом дом здесь купить. Сошелся с откинувшимся недавно крадуном. Теперь, сунув синие от наколок руки в карманы, тот стоял чуть сзади.

— Хопарь, по-братски, не забудь маякнуть чё да как. С меня грев.

— Я слово сказал, — закашлялся мужчина лет шестидесяти, — значит, будет. Ты свое не забудь. Пятьдесят рублей здесь деньги.

— Перевод получать будешь каждый месяц.

Гарик уже нашел такого же ханыгу в Ярославле, который за пятерку готов ходить на почту и светить свой паспорт. Зато почувствовали себя нужными и важными. Только бы на ментовского агента не нарваться.

Хлопнув по плечу Хопаря, Гарик уселся в вишневую шестерку. Под звуки известной композиции «Европы» машина вырулила на грунтовку. Он казался себе деловым и загадочным. Кого попало, в такие игры не берут. Он теперь не просто таксист, раз смог так устроиться.

Утром бегать я пошла вместе с Риком. Кроссовки у меня промокают, поэтому на теплые носки надела пакеты целлофановые. Пес с интересом рассматривал снег. Трогал лапами, кусал и подкидывал. Снег таял, мешаясь грязью, и пес вывалялся так, что пришлось мыть всего.

После завтрака собралась на учебу. Рик стоит в коридоре.

— Дождись. Вчера был хороший собак, дотерпел. Постараюсь сегодня пораньше.

Вынырнула за дверь, заперла и выскочила на улицу. Когда вышла на дорогу, за спиной раздался непонятный звук. Он нарастал от тонкого и высокого к пронзительно низкому. До костей пробирая и безнадегой. У магазина оглянулся мужик, что-то тайком покупающий у бабки.

И тут до меня дошло, что это вой. «Песнь тоски», — пронеслось в голове. И этот вой повторился еще громче. Я повернулась и бросилась домой. «Если так на улице слышно, представляю, что у соседей творится», — чей это вой, я не сомневалась.

Рик сидел посреди коридора.

— И что мне с тобой делать?

Темный бок ткнулся мне в бедро.

— Как я тебя с собой возьму? Сейчас народу в автобусе не протолкнешься. Да и поведу как? Ты же у нас аристократ. Никаких ошейников не признаешь. Или можно?

Пес вздохнул и улегся у ног.

— Я сейчас приду, только не вой больше.

Но Рик одну меня не отпустил. Что-то решилось в собачьей голове. В ЖКО звонить пришли вместе. Хорошо, что согласился подождать на улице. Лев Михайлович хмыкнул, но ничего не возражал. Теперь надо дождаться десяти часов, когда откроется «Горизонт» и «Промтовары». Будем искать сбрую.

Из «Горизонта» послали в магазин «Охотник». Это ехать надо. Но народу уже не так много. Стоим на задней площадке.

В «Охотнике» подобрали черный кожаный ошейник с блестящими клепками, поводок попроще и, на всякий случай, намордник. От него Рик отвернулся, так что взяла без примерки. По совету продавца, мол, все равно заставят надеть в людных местах.

В училище вахтерша собаке даже обрадовалась: «Вместе за порядком смотреть будем». И пес не возражал. После учебы вместе поехали к маме. Я его веду осторожно, не дергаю.

Мама в дом пускать его не хочет. Ребенок маленький, бактерии всякие и блохи. Но потом соглашается на коридор. Доцент тоже не в восторге, но виду не кажет. И даже предложил покормить. Наложили в миску лапши с тушенкой и поставили перед Риком. Тот не спеша съел, а потом подошел к Михаилу Владимировичу и ткнул головой в колено.

— Ишь, какой воспитанный, — удивился тот.

— Да уж. Так что, теперь он со мной, — развожу руками.

— Если от деда Егора, то пусть будет, — сдается мама, — только к Глебу не пускай. Животное все-таки.

Возвращаемся поздно. Сорок первого не было, поехали на четверке. С остановки идти нужно дворами. Можно и вдоль дороги, но сильно дольше. Собак приосанился перед проходом, подобрался. Не успела я его спросить, чего учуял, как из темноты шагнули тени. Пять или шесть. И еще столько же сидело на кортах вдоль стены.

«Таджики!» — пронеслось вихрем. А уже почти дошла. Горную молодежь по каким-то политическим соображениям определили в ПТУ при нашем судостроительном заводе. Должны были получиться мотористы, сварщики, слесаря. Надежды не оправдались. Учиться не могли. Заросшие волосами, они ходили толпой человек в двадцать-тридцать по Дядькову, задирали местных. А уж в общаге от них волком выли. Правильно Полина говорит, к каждой такой акции надо солдат с автоматами. Тогда мир, покой и дружба. А так никакая милиция не справляется.

Дорогу заступили. Тени перекинулись режущими слух фразами и загоготали. Рука из темноты потянулась к сумке. Лопухнулась, расслабилась. Учат тебя, учат, а все, как игрушки, воспринимаешь. Вот урок, получай. В сумке ничего такого не было. Немного еды нам с Риком. Деньги я ношу во внутреннем кармане. И их будут искать. Успела увидеть белки глаз. «Как у негров» — мелькнула мысль, — «ничего не видно кроме глаз и зубов».

В этот момент Рик прыгнул. Без рычания и даже без толчка. Его тоже в темноте не видно. За треском куртки последовал шлепок тела о землю и крик, перешедший в скулеж.

Остальные двинулись к нам со всех сторон. Глаза привыкли к темноте. Различила вставшего таджика, несколько достали что-то и держали в руке.

Раздался рокот. Утробный, заставляющий нутро вибрировать. Я глянула на собаку и испугалась. Он был раза в два больше ростом, мне по плечо в холке. Шерсть стояла дыбом. Тяжело переступая Рик пошел на толпу. Не это удивило, а коричневое сияние вокруг него. От него было страшно. Будь он хоть с болонку, все равно напугал бы. Я догадалась, что не все его четко видят, но их страх чувствовала. Оцепенение таджиков прошло. Они что-то заорали и бросились к свету фонарей. Рик двумя прыжками оказался в светлом круге и повторил рык. Те бежали без остановки.

Я стояла посреди проходного двора. Пес вернулся, как ни в чем не бывало. Ауры не было. До дома сто метров шла молча. В коридоре села перед ним на корточки:

— Какой ты страшный бываешь! Я до сих пор в шоке. Спасибо тебе.

Рик шагнул и положил голову мне на плечо. Я зарыла пальцы в шерсть и прижалась щекой.

— Знаешь, за меня мало кто заступался. Необычное чувство.

Начался отходняк, который выразился в обычное дело — в слезы. Я плакала, прижавшись к нему, пока он по-деловому не вылизал мне щеки. Тогда уже улыбаясь, поднялась.

— Давай отметим это. Посмотрим, чего есть.

Нашлась банка сгущенки, печенье пара пачек. Рику сварила на бульоне овсяную кашу. Он ее любит. Бульон крепкий, выварен из костного остатка, который иногда бывает в магазине вместо мяса. Я его делаю в большой кастрюле и держу в холодильнике, хватает на три раза. Себе сделала яичницу. Псу тоже пару сырых яиц стукнула сверху. Он с удовольствием съел. На десерт сделала из печенья, какао и сгущенки колбаски. С ними пили чай. Я — зеленый, а Рик — воду.

Проснулась утром и не могу понять, во что уперлась нога. Оказалось, в Рика.

— Ты чего забрался?! У тебя же место рядом. Или решил на правах спасителя поближе быть?

Пес молча слез и уселся рядом.

— Ладно, не обижайся. Я же не сказала, что возражаю. И не прогоняла, — я глажу темно-коричневую шерсть между ушами. Рик лизнул руку. — Будешь почетным телохранителем.

Я хватаю его за щеки и тормошу. Он издает звук «Уммм» и ложится.

На улице подморозило. Падает снег и уже не тает. После учебы еду к Вере Абрамовне вместе со Львом Михайловичем. Он нас подвозит на зеленом москвиче.

К нашему приезду готов пирог с капустой. Рику налили суп. Сытый, он лежит в коридоре, прикрыв глаза. Я рассказываю про свои приключения.

— Конечно, у страха глаза велики, но я уверена, что не показалось.

— У Егора Тимофеевича могут быть любые странности. Почему бы не собака? Хотя, в том, что ты рассказываешь, нет ничего необычного, — Вера Абрамовна качает головой, — и женщине намного проще понять это. Представляешь, что такое шарм?

— Девушки используют его интуитивно, — вступает Лев Михайлович, — и имеют от него определенную защиту, в отличие от мужчин.

— И что такое шарм? — требую объяснений.

— То, что стихийно применяется женским полом для впечатления на мужской, — улыбается наставница.

— Мне проще сказать, — говорит художник, — на примере. Вот сижу я в автобусе. И тут входит девушка — просто ах. Кажется, половина автобуса за ней выйдет. А понаблюдаешь изподтишка, вроде и ничего особенного. Или вовсе так себе. Это и есть шарм. У тебя он от рождения, как у всех женщин с определенными способностями.

— Ведьмы, что ли?

— Маша, хватит дурачиться, — ведет бровью Вера Абрамовна, — ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Да и, уверена, пользовалась не раз своими чарами. Речь о другом. Вместо стихийности можно способность развить, отработать технику и правильно применить.

— Но, — я приглушаю голос и смотрю в сторону коридора, — там не шарм, там наоборот.

— Вот, это уже следующий этап развития. Когда можно придать нужную окраску, так, Лев Михайлович?

— Навести образ? — вспоминаю тюремные проделки.

— Нет, Маша, — подумав, ответил Художник, — образ не воздействует активно. Здесь уже и не окраска. Есть такая техника «Маска дьявола». Смотри, «шарм наоборот» дает отрицательное впечатление, но истинный вид не меняется. Но можно и сам вид изменить на время. Замечала, что иногда красавицу от посредственности, или страшилку от нормальной отличают едва уловимые черты. И здесь так же. Чуть меняются нужным образом линии, и человек становится страшен, как демон. Помнишь, мы гравюры китайские изучали? Там герои с мечами и копьями, но лицами демонов. Так художник передал впечатление от боя мастеров.

— Человек так может?

— Может. И это очень эффективно. Но опасно. В погоне за результатом, бывает, пускают реального демона, и уже он изменяет черты лица.

— А без нечести можно обойтись?

— Конечно, мастера так и тренируются. Глянешь на такого, и все желание драться отпадает. Как говорят, лучший бой, который не состоялся. Противник на тебя посмотрел и проиграл. Плюс воздействие страхом на определенные центры. Так взглядом можно вызвать непроизвольное оправление.

— Ну, Лев Михайлович, — толкает шутливо наставница того в бок, — мы же за столом.

— Прошу прощения, увлекся, — улыбается он, — в животной среде тоже встречается, наиболее выражено у существ, которые не желают близкого контакта. Снежный человек, допустим, или другие, которых считают мифическими.

— Но их же не видят, — специально спорю я, — и поймать никак.

— Да поймать то можно, только что потом, — хмыкает Художник, — а насчет «не видят», так спроси своих однокурсников, многие ли видели рысь в лесу. Или хоть кабанов. Они тоже не хотят на глаза показываться.

— И что, считаете, что Рик применил такую технику?

— Очень похоже на то. Но я не слыхал о проявлении таких способностей у собак. Здесь конечно, и работа с образами. И энергетический посыл. Уметь надо. Ты вот не спряталась.

— Я, да, расслабилась.

— Зато знаешь теперь, какой у тебя защитник.

Полина приехала перед Новым Годом. Мы гуляем по набережной. Впереди вышагивает Рик. Сказочные деревья блестят инеем. И все вокруг переливается. Она выглядит не по нашему. Дубленка несолидная, легкая, но уверяет, что тепло. Шапка стриженного меха с ушами отпущенными. Впрочем, ей идет.

— Вообщем, Участвую в работе народного фронта, — резюмирует она, — пойдем сейчас к нам. С народом познакомлю.

— Только с Риком.

— Да я уже поняла.

— А я не очень, насчет народного фронта. Ты же против демократии и политику не любишь. Или поменялось чего?

— Ничего не поменялось. Но вместе с народом быть, пока других путей не вижу. И проще так активных людей находить. И не за демократию, а против этой кодлы.

— Думаешь, лучше придут? — в ответ молчание.

Мы заходим в квартиру недалеко от набережной.

— Знакомься, это Петр, мой соратник, — представляет она бородатого мужчину лет сорока в очках и свитере, — а это Маша, моя подруга по тюремным перипетиям.

— Здравствуйте, Мария, — бородач наклонил голову, — очень приятно.

— Маша спросила, кто придет к власти, а я не ответила, потому что лучше тебя никто политических прогнозов не делает. Вы говорите, а я поставлю чай.

— Прошу присаживаться, — жестом указал он на кресло, — я затрудняюсь ответить не знаю контекста.

— Полина не любит демократов. Я не понимаю, зачем она опять в политику лезет. И чем лучше будут те, кого потом изберут. Так понимаю, все идет к честным выборам.

— К каким выборам? — Петр приоткрыв рот нагнулся, а потом засмеялся и крикнул в сторону кухни, — Поля, ты привела ребенка.

— Так просвети его, — донеслось вместе с бряканьем посуды.

— А как ты думаешь, власть что это? — повернулся он ко мне.

— Права, которые имеют определенные люди, что бы управлять.

— Ага, добавь еще — ко благу и процветанию народов, — с издевкой сказал он.

— Ну а что?

— Власть, это и есть эти люди. Точнее, особая сообщность, связанная семейными или другими узами. У нас это именно другие узы, хотя и семейные бывают тоже. И никто им эти права не давал. Они взяли их силой — путем убийств и правых, и виноватых. Без всяких на то оснований. Много били по головам направо и налево, чтоб никто и пикнуть не мог. Обросли материальными благами так, что считают своим все, что называется народным. И тут приходят желающие и говорят: «А давайте мы проведем честные выборы, чтоб все правильно. Вон, Машу выберем в президенты или генсеки», — смеется он, — а те отвечают: «Конечно, конечно, давно пора, засиделись мы тут. И дети, и внуки наши. Горбачев глаза нам открыл, журнал „Огонек“ почитали, и так нам стыдно стало за все зло, что хоть в петлю. Гоните нас, люди добрые. Даешь демократию».

— Тогда зачем им все это?

— Решили легализоваться. Хватит, мол, по подпольям сидеть. Славы им хочется, как Нерону, славы, понимаешь? Поклонения и обожания. Созрели уже. А поделить можно только через отказ от социалистической системы. Иначе даже самые простые работяги все поймут. А так — демократия, гласность, плюрализм. Назначили кризисного управляющего, который воплощает план.

— Он не решает? А кто?

— Глобально не решает, только в пределах рамок. Но план будет выполнять, иначе голову снимут.

— А КГБ?

— Так они с ними, и они — их и от них. Неужели ты думаешь, что существа, без сомнения хватающие, пытающие, убивающие самых заслуженных военных героев, профессоров, писателей, маршалов, не разбирающие, кто друг Ленина или кто у истоков революции, остановятся перед Горбачевым и Лигачевым? Будет приказ, расстреляют под всеобщее одобрение вместе Раисой Максимовной и всеми прорабами перестройки.

— Тогда кто им приказывает, кто эти загадочные «они»?

— А вот они и есть власть, но пока в тени. Очень жестокая и внимательная группировка. Всегда дрались и убивали за власть. Казалось бы, чего делить при коммунизме? Назначили — управляй. Справился, получил звезду, персональную пенсию, проворовался — в тюрьму. Ан, нет. Не от этого их судьба зависит.

— А от чего? Что за скрепы? Раньше королевская семья или царь. А сейчас?

— А сейчас нет однозначного ответа, точнее, однопланового.

— Давайте многоплановый.

— До конца никто не скажет. Но насчет крови — ничего не кончилось. Если ты думаешь, что допустят управлять кухарку, то сильно ошибаешься. Чужих туда не пускают. Никак и никогда. Только все тайно.

— Все наши правители — не наши? А как же тогда статьи про них и воспоминания современников?

— Эх, Маша. Жил я как-то на Сахалине. И был у меня в приятелях капитан КГБ один. На охоты ходили, семьями дружили, все праздники вместе. А потом его в Москву позвали. Жена его нам и говорит, мол, извините, общаться мы больше не будем, запретили нам. И вижу я потом этого капитана в качестве замминистра, под другой фамилией и с другой биографией. Так это мелочь какая!

— То есть, все они могут быть детьми каких-то известных фамилий, и даже королевских?

— Это один план, — не отвечая, продолжает Петр, — Помнишь картинку из учебника истории. Там вверху правитель, потом класс жрецов, воинов, крупных торговцев.

— Потом ремесленники, крестьяне, мелкие торговцы. Внизу рабы, — заканчиваю я.

— Когда народ в своем истинном понимании, то такая схема невозможна. Потому что и вождь, и воин, и торговец, и крестьянин будут членами одного племени. Но если разделить общество по классовому признаку, то очень удобно можно заменить какой-нибудь класс другим, своим. Например, управляющий. Или жрецов верховных.

— На кого заменить?

— На элиту другого народа или клан или управляющий род.

— Намек на евреев?

— Не обязательно. Да и чем советские евреи отличаются от советских русских? Нет, не только кровь или традиции объединяют. Духовное начало здесь основное. Тайные культы и знания, древние жреческие и правящие династии. Они не куда не делись. Как никуда не денется и эта власть.

— У нас есть тайные династии?

— Есть. Но ты об этом нигде не прочитаешь. Что ты знаешь о Хазарии?

— О, у вас уже по истории лекция, — Поля несет чайники. Я помогаю ей накрыть стол.

— Была такая Хазария, где сейчас Астрахань, столица у нее. Итиль. Сначала хазары всех громили, дань с Руси брали, а потом князь какой-то их победил.

— И что?

— И все.

— Куда делось могущественное государство? И почему так легко пришли и победили. Русь тоже сколько раз побеждали, она же не пропала. Много каких стран завоевывали, но они же остались. А Хазария раз, и исчезла. Элита ее исповедовала иудаизм. Им либо на Кавказ бежать, либо вверх по Волге. А про шестнадцать иудейских великих родов в Мордовии ничего не знаешь? И я бы не знал, если б лично не разговаривал.

— Вы хотите сказать, что вся Хазария к нам переехала? Они и заняли верхние строчки той таблицы?

— Сама додумывай. Только все кровные связи — ничто без духовных. А вот они на разных принципах бывают. И древние кровавые культы никуда не делись. Карфаген разрушен физически, но он внедрился в Рим и сожрал его изнутри. Жертвенные костры запылали с новой силой, под новыми масками.

— Не пугай девчонку, — улыбается Поля, — он у нас как разойдется, не остановишь. Начитается всякого, и поделиться тянет. Но в основных принципах он прав. Ответ, чья власть будет, понятен? Тогда давайте чай пить.

Мы прикусываем мармеладом.

— Я так и не поняла, что вам политика даст? Не проще ли начать заново, как ты говорила, с вятичей и кривичей?

— Не успеваем, — нахмурился Петр, — так был хоть какой-то, хоть советский, но народ. А будет набор граждан, которым заткнут рты законами и обязанностями. Лучше хоть слабый, но голос, чем совсем ничего. Вот за этим и идем. А политическая система — фикция в любой случае.

Домой едем в почти пустом автобусе. Сквозь прорехи в резиновой гармошке желтого «Икаруса» просвечивают фонари. Изо рта идет пар. Окна замерзли наглухо. Оттаиваю маленькую дырочку, чтоб не пропустить остановку. Нет, в политику — не для меня. Я лучше в партизаны. Или в странники.