Шли всю ночь и весь следующий день. День от ночи, впрочем, отличался только тем, что небо из черного становилось серым, и звезд на нем видно уже не было.
Скрип да скрип. Местность, благо, ровная как стол. Хотя в час, по причине отсутствия навыков, проходили всего километров по восемь, но мороза действительно даже не замечали: спины–то в мыле. Скрип да скрип.
Своей звериной интуицией Григориади чувствовал, что и спешить–то им незачем: погони нет, никто их особо даже искать не станет. Начальник отряда, небось, так еще и радуется: не нужно ломать голову, где доставать молоко для «знатного сварщика». Это в прежние времена для поимки беглых зеков на ноги весь край поднимали.
А зачем, если подумать, ловить–то, раз это удовольствие так дорого? Сейчас ведь практически все вроде как замазанными оказались. Взамен можно схватить любого предпринимателя, «красного директора» или крупного чиновника. И не ошибешься, и кучу казенных денег сэкономишь. Рассуждал Григориади, делая размеренные движения. Как государственник, между прочим, рассуждал этот человек и павиан.
На исходе дня из больших полиэтиленовых мешков они соорудили шатер. Для тепла завалили его полуметровым слоем снега: чем не эскимосская иглу? Тепла горящей спиртовки хватило, чтобы и разогреть две банки рыбных консервов, и вскипятить литр воды для чаю, и довести температуру воздуха внутри шатра градусов, наверное, до десяти; которые, после наружных пятидесяти, до поры до времени воспринимались почти комнатными.
Однако полноценного сна все равно, конечно, не получилось: кошмариус, холодрыгус.
Как и предсказывал Григориади, через трое суток мороз действительно упал. Плевок замерзал уже не сразу, но брови и ресницы по–прежнему «отчуждались» инеем. Однако отморозить носы и щеки все же успели.
Максимка заметно похудел. Практичный Григориади про себя возмущался: «Это сколько же он, сволочь, килограммов спалил!»
Через неделю арктического марафона беглецы отморозили еще и чувства: начали двигаться, словно переключенные на автопилот, почти не пользуясь серым веществом. Можно было медитировать на Деда Мороза и неплохо бы получилось. Но оба в лагере приучились делать это на Снегурочку.
Белое, а точнее серое безмолвие без конца и начала. Привет тебе, Джек Лондон, из полярной России.
Максимка пал духом, но ныл с оглядкой: чтобы не получать лишний раз от кунака затрещину. Григориади же, как и всегда, духом был бодр. А вы когда–нибудь видели животное, здоровое и вне поры случки, грустным? Сплин — прерогатива человека.
Впрочем, было у Григориади для сохранения бодрости и веское основание: в преддверии свежатины. Кончались продукты, но ведь Григорий Константинович, в отличие от Максима Николаевича, знал точно, что эта проблема преодолима. Как, например, и призывавший во время блокады к подвигам дистрофирующих ленинградцев тамошний горком партии, для которого самолетами из Москвы доставляли спецпайки. В частности, выпечку, а также любимые товарищем Ждановым коврижки и ромовые бабы.
Утром, на одиннадцатые сутки марафона, Максим со слезами констатировал: последняя буханка хлеба. Может, и не вылезать уже на свет божий из шатра, а сожрать ее и залечь опять, дабы спокойно заснуть и тихо, безболезненно умереть?
— В этой жизни умереть не ново, — процитировал Григориади строку из предсмертной записки Есенина, единственного поэта, которого блатари не только любили, но и знали. — Однако ты, паря, уже конкретно достал! А ну вставай! — И дал Иванову пинка.
«Ишь, жулик бумажный, разнылся! — проворчал он мысленно. — Ты еще должен триста километров пройти! Тогда и умрешь!»
— Может, попробовать охотится? Тут же куропаток полно.
Григориади пожал плечами.
— Охоться, кто тебе не дает.
— Для петель нитки нужны, — произнес Иванов задумчиво. — А еще лучше леска. Но…
— А борода зачем? — И Григориади, словно старик Хоттабыч, тут же вырвал метровую жесткую волосину. — Бери, дерзай, только не ной, пожалуйста: не люблю я этого.
Куропатки расхаживают по насту и склевывают разбросанные крошки. За пернатыми пристально наблюдает лежащий за бугорком Иванов. Его голова обмотана каким–то тряпьем, нос обмороженный, в струпьях. Когда ему казалось, что какая–то из птиц находится в радиусе петли, вскакивал и орал, что есть мочи. Куропатки лениво отлетали в сторонку. Почему петли не затягивались?.. Кто скажет?
— Опять ни одной!.. Помрем, Григорий Константинович, чую сердцем — конец уж близок! — плакался Иванов опекуну в жилетку.
— Экий ты пессимист! — мягко журил его Григорий Константинович, боявшийся перегнуть палку. — Ложись–ка и сегодня спать пораньше. Чтобы поутру, натощак, еще бросок километров на тридцать одолеть.
Когда они, затянув ремни, миновали–таки половину пути, то Григориади, очень не любивший возиться с посудой, попросил Иванова «довести котел до толку». Чтоб потом долго не чистить. И заодно наточить нож…
Никогда до этого человечины Григориади не ел. Откровенно говоря, ожидал большего, что будет похожа на свинину. Но та скорее напоминала говядину; причем даже не ту, которая с рынка, а магазинную. Мог бы и сообразить, что не лучшую. Какая корова могла сохранить вкусовые качества после шестисоткилометрового пробега на лыжах? Хорошо еще, что Григориади, специально для «максимятины», купил тогда в газпромовском поселке перец и лавровый лист.
Хлеба, жалко, к тому времени уже не осталось ни крошки. Трудно пришлось и без чеснока: ну что за отбивные могли получиться, а жаркое? Ведь Григориади умел неплохо готовить, и кстати, особенно удавались ему блюда мясные.
Разумеется, ни о каких укорах совести не могло быть и речи. Более того, после прохождения очередной дневной дистанции, поужинав Максимовой плотью, Григорию нравилось посидеть еще с часок у костра и пофилософствовать.
Хороший был парень Максим… Ну и хрен с ним… Кто–то, помнится, рассказывал, будто человек рождается с определенной программой. Вот Попов, например, чтобы изобрести радио, Эдисон — патефон.
Но для чего родился Иванов?.. Конечно, не для подделки накладных. Ведь в качестве программиста — Бог, поэтому, в принципе, программа должна иметь созидательный характер. Значит, цель жизни Иванова… кормить меня собой… В конце концов, ведь именно так и получилось! Чтобы не дать сгинуть в пути, чтобы я смог пройти эту долбаную тундру и, в конце концов, добраться до родного дома, прижаться к материнской груди…
Интересно, как там моя мама?.. Мама, мамуся, твой беспутный сын преодолеет все преграды и скоро припадет к твоим диабетическим стопам. Наверно, ты стала совсем старенькой? Потерпи, мамочка, еще немного. Теперь я уж точно отсюда выберусь!
Ну что могу сказать о тебе еще, Иванов? Если сделать попытку оценить тебя беспристрастно, — ведь нельзя забывать, что мы кунаки, — то все же вкусный ты был парень, мой дорогой Максимка–бухгалтер. Да будет тебе тундра пухом!.. Только, извини за откровенность, если бы у меня была хотя бы одна головка чеснока, тогда бы тебе цены вообще не было.