Парикмахерия

– Глава 103

Публичность этого «Последнего дня Помпеи» предполагала реакцию зрителей. Которая последовала. Любава, прижавшаяся к отцу в толпе дворни, выдала стандартную женскую фразу: «Ну я же говорила!».

У Шолом Алейхема один из персонажей постоянно тяжело вздыхает: «Если бы я был таким умным как моя жена потом!». Так это он ещё не слышал финского аналога данного международного женского выражения: «мина ё пухуин!». На мой русскоязычный слух напоминает отчёт сапёра-неудачника о полётах над минным полем.

Как мужчины реагируют на этот озвученный указатель собственной глупости…. Пошёл третий рушник. Или уже четвёртый? Понятно, что взрослый мужчина, владетель, княжий сотник — малявку просто не видит и не слышит. Чем-то похоже на выгуливание собак: собаки не обращают внимания на людей — только друг на друга. Так же реагируют на окружающих и маленькие дети — они разглядывают друг друга, тянутся из колясок, меняются или хвастаются игрушками. И совершенно не замечают взрослых, которые катят эти коляски или подают им игрушки.

Аким Любаву просто не заметил, но на глаза владетелю попался Потаня. После выразительного рассказа владетеля холопу о нем самом, о его жене, дочери, любовнице и отце, Потан услышал «радостную новость» — о своём полном освобождении от холопского состояния. И от пребывания в усадьбе.

В эпоху расцвета Древнеримской Империи вольноотпущенники составляли целый социальный слой. Римляне относились к ним презрительно, но опасливо. Именно эти люди «держали» в своих руках большую часть бизнеса, да и верхушку имперской администрации. Именно вольноотпущенники давали обедневшим патрициям деньги в долг и служили ближайшими советниками императоров. Как правило, получив личную свободу, они оставались членами «дома», поддерживали своего прежнего хозяина и выполняли его поручения.

Так что, акт «освобождения» раба в Древнем Риме или Древней Греции был, как правило, выражением доверия рабовладельца и свидетельством трудовой и интеллектуальной самостоятельности бывшего раба.

На «Святой Руси» освобождение — особо жестокое наказание.

Ах, Александр Сергеевич, ну что ж вы так постоянно правы! Ни одна социальная система, включая рабство, невозможна, если её не поддерживает подавляющая часть населения. «Свобода» отнюдь не синоним процветания, благосостояния, справедливости и прогресса. Получив новую свободу, люди ещё долго продолжают следовать прежним ценностям — «Ярмо с гремушками да бич». Уже вполне свободно. Даже с риском для собственной жизни. И вполне демократически выбирают себе в правительство убийц-террористов — в Газе, или нацистов — в Веймарской республике.

Здесь, на «Святой Руси», слово — «свобода» означает для холопа «изгнание». Что такое «изгой», «изверг» — я уже говорил. Человек, лишённый общины, защиты и поддержки своего рода, своей сословной группы, просто — хозяина своего, немедленно превращается в «монету ходячую». Которую каждый кто сильнее — стремится «прибрать». Исключение — ни на что не годные люди. Больные, калечные, старые. Таких рабов — «отпускают для помирания». Чтобы не кормить бесполезного старика, чтобы не тратится на похороны. «Освобождение на смерть». Как выгоняют со двора старую собаку.

Как мило и смешно подобный эпизод выглядит в украинском мультике о волке и старом псе, получившим за свою службу хозяйский пинок в сторону леса. Счастливая концовка с запоминающимся афоризмом: «Щас спою!».

Ещё есть древняя новгородская сказка о том, как старого полуслепого коня добрый хозяин не на живодёрню отправил, а просто выгнал. Конь ходил ночью по Новгороду, добрёл до вечевого колокола и стал жевать верёвку. Колокол зазвонил, народ прибежал. Поднятые по ложной тревоге новогородцы, выразительно выразили хозяину коня своё недоумение. Так выразительно, что овса у коня стало без ограничений.

Это — животные, но отношения к людям мало отличается. Древние японцы очень уважали своих родителей. До обожествления — культ предков и всё такое. Поэтому престарелых пап и мам отводили на священную гору Фудзияму. Где и оставляли их на съедение диким зверям.

Уже в самом начале 20 века семья аляскинских индейцев переходит на новое место, и глава вигвама оставляет своего отца умирать у костра. Старик радуется: «Хорошего сына вырастил — он мне ещё полешков оставил, дольше проживу». Прежде чем костёр погаснет, и старик замёрзнет.

Решение Акима об освобождении выглядело особенно изощрённым наказанием, поскольку «освобождению» подвергался не только сам Потаня, но и вся его семья. Ближайшее будущее «освобождённого» семейства с больным и слабым главой выглядело однозначно: серия несчастий в виде цепи эпизодов насилия, как психологического, так и физического. Проще — бить будут. И по делу, и просто так. Голод, побои, разного рода издевательства с оскорблениями. «Чтоб место своё знали». И разделение членов семейства путём продажи разным хозяевам. Вероятно, в разные страны. Наверняка — навсегда.

Как я уже говорил, для «Святой Руси» продажа собственного населения в рабство — одна из основных статей экспортных поступлений. А Потане предстояло быть пассивным участником первой, исполняемой своими же, русскими людьми на «Святой Руси», обычно — самой жестокой, части этого процесса. Беспомощно, по ранению своему, наблюдать как его жену и детей выставят на торг, как будут щупать у них ляжки и бицепсы, лазать пальцами в рот, проверяя целостность зубов… Перспективы… — тоскливые. Вот он пошёл и повесился.

Помешать ему было некому: сынишка забился куда-то в усадьбе, Светана…. Ну нужно же было помочь Чарджи собрать вещи! Особенно сейчас, когда к этой… к Марьяшке ему дорога закрыта. А там… а вдруг инал с собой возьмёт? Хоть бы кем…

Потаню спасло увечье — одной рукой он не смог крепко завязать узел на конце вожжей. И сорвался.

По счастью прибежала Любава, подняла крик. Самоубийство — дела скандальное. Хуже убийства — таким действием человек отрекается от бога, отказывается от главного дара — дара жизни. Самоубийц здесь и на кладбище не хоронят. Там освящённая земля, а вот таких — только за оградой, без отпевания. Соответственно — без упокоения души.

Для местных смерть — постоянный элемент жизни. И посмертие — тоже. Иметь в хозяйстве неупокоенного покойника, по здешним понятиям — очень не здорово. С одной стороны — Аким высказал, что думал. Проявил лучшие душевные качества: честность, искренность, открытость… И подарил холопу своему — свободу. «Это сладкое слово — свобода». С другой стороны — доведение до самоубийства…

Мда… Похоже, не мне одному в прошедшую ночь было муторно и тоскливо. Аким крушил своё семейство, Потаня сводил счёты с жизнью, меня депресняк наизнанку выворачивал… Может, дело не в моей подростковости? Чего-то там с погодой приключилось? Или, как моя бабушка говаривала:

– Ах! Эти бесконечные протуберанцы на Солнце! Ну совершенно не дают спать!

На этот раз, вызванная приступом солнечной активности магнитная буря, целенаправленно утюжила Рябиновку и её окрестности. Потому что, когда ещё затемно, не выспавшийся и злой Аким явился на поварню, то ему на глаза попался чего-то жующий Хохрякович. И понеслось «продолжение банкета»:

– А! Твою…! Холоп Ванькин! Обжираешься тут! Разорить меня хотите! А ну пшёл отседова!

Он бы затоптал юношу ногами. Поскольку не о каком отпоре и речи не было. Но тут на крыльцо поварни вышла Домна. И — сказала. Охрим краснел и напрочь отказывался повторить:

– Я, эта… далеко был… ну совсем на другом краю усадьбы… почти… не слыхал… и темно было… Она ему утиральник подала… да… и сказала так… ну, в два слова… а он и сел… ну там, на землю… устал, может… вот… а она своего-то за шиворот и в дверь… да… там только лавки попадали… а владетель посидел, значит… ну, возле крыльца… и тоже пошёл… к себе… досыпать наверно…

Вот так и сформировалась эта группа пеших туристов. Маршрут — «по родному краю». Последним к ним присоединился Хотен. Которому многочисленные «доброжелатели» внятно объяснили перспективы его ближайшего будущего. С учётом длины безостановочно и бездумно молотящего языка.

– Понятно. А ты, Охрим? Тоже ко мне?

– Нет. Ну… Не, я перед тобой должник и ежели чего — завсегда. Я ж обещался. Но… Меня Яков послал. Ну, у этих же… барахла много. Потаня не ходит. Вот коней дали с усадьбы. Теперь назад отвести надо. Поеду я. А?

– Поедешь. Яков передать мне чего-нибудь велел?

– Ну. Сказал, чтоб ты не уходил далеко — не дозовёшься. А я не пойму — чего тебе уходить-то? Пердуновка же твоя и вообще…

«И вообще…». Эх, Охрим, командир у тебя — светлая голова. Владетель, явно, был рядом. Злой, не остывший, непримиримый. Впрямую — не сказать. Вот и здесь: речь не о верстах — о расстоянии душевном. «Не забывай, не теряй из виду, не выбрасывай из сердца». И форма глагола… То ли это мне — «не дозовёшься», то ли — меня…

И тебя не просто так послал — мужиков в усадьбе немало. Но — за тобой, парень, долг передо мной. Вот этим меня и проверяют. Проверка на жадность. А также на глупость, вшивость и истеричность. Или — на щедрость, разумность и благородство. В зависимости от результатов.

– Ладно. Коней уже развьючили — выводи да езжай. Да скажи Якову — не уйду.

– А батюшке чего сказать?

– Батюшке? Какому? Акиму Яновичу? Скажи, чтоб не болел. А то мне долги не с кого взыскивать будет.

Охрима аж передёрнуло. «Взговорил сын отцу таковы слова…». Дальше — только бой Ильи Муромца с Подсокольником.

Ситуация типовая, в эпосах прописана многократно. Знаменует крушение матриархата и победоносное шествие патриархата. Почему-то, при смене этих «хат», отец с сыном обязательно сходятся в поединке со смертельным исходом. Причём подрастающее поколение от всего этого помирает. Не, не хочу. Есть два рассказа, верхне- и нижненемецкий, где Гильдебранд всё-таки мирится с сыном. И это всего один случай на всю мировую культуру! А, плевать — я Акиму не сын, а пасынок. По официальной версии. По смыслу — вообще никто. Только всякие акыны с аэдами в таких мелочах разбираться не будут. Когда дело идёт об эпичности и красивости — подробности не интересны. Но всё равно: «пронеси, господи, мимо чашу сию». А то эту гадость хлебать совсем не хочется.

Охрим кланялся-прощался-обещался, но в гости не звал. Ну понятно — не на своём дворе живёт. А от владетеля приглашения не было. Наконец, он уехал. И тут Домна позвала к столу.

«Путь к сердцу мужчины лежит через желудок» — банально. И — не точно. Поскольку этот же путь ведёт и ко всем остальным мужским членам. Я, собственно говоря, про голову и добрые мысли в ней. А вы что подумали?

Первый раз за несколько дней похлебать горяченького. Вкусного, наваристого, пахучего. Мы-то и так не голодали. Чем брюхо набить — всегда было. Но щи от Домны… «Доменные щи». Удовольствие начинается ещё до первой ложки. От вида, от запаха. Ещё нет вкуса, ещё не «вкусил», но какое пред-вкушение! Говорят — ложку надо нести ко рту. Правильно говорят. Но вы поднесите её к носу. Можно закрыть глаза и просто… ну не знаю… дышать этим. Можно попытаться разложить на составляющие: это петрушка, это капуста, вот морковочка варёная… Даже запах соли можно выделить… Но я люблю… всё. Когда оно всё — вместе и в меру. В европах этого не понимают. Там нормальных щей-борщей вообще нет. Либо гамбургеры, либо бульончик. Монолитный. В смысле — из чего-нибудь одного. Да, бывает вкусно. Иногда — полезно. При болезнях. Нормальный европеец-американец полжизни есть фастфуд, полжизни — лечится бульончиками. А мне, пожалуйста, всё сразу — и первое, и второе. «А компот?». Компот здесь называют «узвар». С фруктами на Руси хорошо — вишнёвыми косточками все новгородские мостовые заплёваны. Понятно, что в Новгород везут не свежую ягоду, а сушёную, мочёную, даже солёную. Прямо по «Вишнёвому саду»:

– В прежнее время вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили… И, бывало, сушенную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушенная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…

– А где же теперь этот способ?

– Забыли. Никто не помнит.

Это я о себе: я таких способов не помню. «Царское варенье» из вишни сварить смогу — пока жена в роддоме была, я этим и занимался. Три дня рождение дочки всей общагой отмечали. Одновременно и варенье варили. Кто поднимется, тот и тазы двигает. До сих пор удивляюсь — почему никто не обварился? Повезло. И с гостями, и с вареньем. Такое… наваристое получилось — потом три года ели. Но это с сахаром. А здесь сахара нет. Ни свекловичного, ни тростникового, ни кленового. Соответственно, практически нет кариеса. Сибирская язва — пожалуйста. Голодомор — каждые десять лет. Пародонтоз — через одного. А вот с кариесом… Здоровые раньше, в «Святой Руси», люди были — с целыми зубами помирали. Шутки-шутками, но придётся учиться. Нормальный ГГ варенья не варит, но я же ненормальный — хочу всё знать и уметь.

А хорошо плотно покушавши — опоясочку на животе распустить. Оглядеть всех присутствующих таким… доброжелательно-сытым взглядом. Ну что, сотоварищи-сотрапезники, а жить-то хорошо! И мир вокруг такой… благорасполагающий. Опа… А почему у Хотена глаз подбит? А у Звяги на костяшках пальцев — ссадины? И сидят друзья закадычные врозь.

– Хотен, кто это тебя так приложил? Глаз-то заплывает.

– Хто-хто. Кастрат твой голомордый… Гадина облезлая.

– Я те счас и вторую гляделку заровняю! А сопелку в задницу вобью! (Это Звяга — делится планами)

– Слышь, боярыч, по татьбе холопа твово — тебе отвечать.

Звяга, начавший подниматься со скамейки, остановился и неуверенно посмотрел на меня. Чего-то я не догоняю: они же друзья всегда были. Во всех делах вместе. Звяга — здоровый мужик и мастер добрый. Хотен всегда за него прятался. Ну, и шестерил помаленьку. А тут ссора.

– Вот и сядь, на чем сидел. А то завёл манеру: рабскими своими кулачонками да на вольного человека махать. Вот пожалуюсь господину твоему — он тя плетью-то и обдерёт. Чтоб наперёд от невежества твово ему убытка не было.

Опаньки! Так вот как выглядят социальные отношения в эпоху развитой сословной структуры! Звяга теперь холоп, раб мой. Хотен тоже ко мне просится, но — в слуги. Вольный человек. Более высокое сословие. И теперь он донимает своего вечного друга и защитника насмешками. Да ещё и выпороть предлагает. С чего это? А с того, что где-то валяется кусок бересты с кабальной записью. Но Звяга же от этих буквочек не изменился! Ни хуже, ни лучше, чем три дня назад был. Только тогда Хотен на него мало что не молился, а теперь… «плетью ободрать». Как-то странновато…

А в прежней моей жизни не так было? Дадут человеку корочку или в другой кабинет пересадят. И куча народа из прежних знакомцев — прогибаться начинают. «Иван Иваныч» — только с придыханием. Или наоборот — «встать, суд идёт». И всё, будто и знакомы не были. А ведь человек от бумажки не меняется. То, за что он сегодня бумажку получил, он же раньше делал, он прежде тем стал, что сегодня бумажкой засвидетельствовано. Но… сегодня на него вот такой ценник налепили, по ценнику и почёт.

Мда, хороший обед был. Всё пищеварение испортили. Вся благостность с сытостью… только горечь во рту.

– Я смотрю, боярыч, худо у тя работнички работают. Мужики-то здоровые, а ленятся. То — постоят, то — посидят. Оно понятно — у тя свои заботы. А за этим народцем глаз да глаз нужон. Ты поставь-ка меня над ними, над дровосеками, старшим — они у меня быстро забегают, мотыльками порхать будут, кузнечиками заскачут.

Глухой рык со стороны Ивашки я услыхал. А Хотен — нет. Он, прикрыв глаза от общего ощущения сытости и наступления эпохи исполнения персональных желаний, продолжал излагать свои планы в части повышения производительности труда других.

– Я ж этого дурня здорового знаю. И хитрости все его мне сведомы. Он, к примеру, гадит завсегда только на лесосеке. Все, значит, дома, на подворье в нужнике это делают. А он, значит, в лесу. Все топорами машут, а он в кустах отсиживается. Дескать, припёрло. Вроде, и при деле, а вроде и не в напряге…

Интересно было рассматривать остальных моих людей. Звяга цвёл пятнами, открывал и закрывал рот: хотел ответить, но воздерживался. Очень нехороший взгляд у Чимахая — ему эти все кабальные записи до… до одного места. А дурака над собой он просто не потерпит. Поставить Хотена старшим — через два-три дня максимум — придётся хоронить. Если будет что. Тут в округе и болотин немало — может, и сыскать нечего будет. Ивашко сидит красный — упрёк в плохой работе лесорубов в его огород, он был старшим. А вот Николай и Чарджи на меня смотрят. Внимательно. Ждут — как я решать будут. Как я это дело решу, так они и обо мне решать будут. «Сначала человек решает проблемы. Потом становится проблемой сам» — российская уголовная мудрость. Как бы не накосячить…

Наработанные методики надо использовать. Оттачивать и совершенствовать. Прогресс — он того… в повторении пройденного. Ну-ка, дежавюкнем.

– Хотен, ты над Звягой смеялся, что у него волос на голове нет. И у меня нет. Может, ты и надо мной посмеёшься?

Построение воздушных замков будущего карьерного роста предполагаемого мастера-распорядителя лесоповала и щеподрания — прервалось. С явно слышимым скрежетом расцепляющихся мозговых шестерёнок. Полузакрытые глазки соискателя — распахнулись. Частично — один продолжает заплывать фиолетовым. Продолжаем деструкцию вредных иллюзий.

– Живём мы тут грязновато, сами видите. Чтобы вошек-блошек не разводить, велел я всем сбрить все волосы. И на голове, и на теле. Кто не сделает — пшёл отсюда вон. Понятно? Ты как? Уходишь? Тогда — как все. Так что, когда захочешь в другой раз над голой мордой посмеяться — подойди к любой лужице, глянь в неё, да и смейся себе.

Невнятное возражение, вырвавшееся у Хотена, прервалось сразу. Просто когда мы с ним глазами встретились.

Не по тому смыслу, что в песне, а в том смысле, что, может статься, и глядеть нечем будет. Я посмотрел на остальных. Особенно внимательно — на Чарджи. Если степной принц сочтёт мои требования насчёт бритья оскорбительными — мне с ним просто не справиться. А терять воина, стрелка и наездника… Да просто — собственный инал в хозяйстве — это круто, это пригодится.

У нас представление о степняках, как о людях бреющих головы целиком. В отличие от бород и усов. Однако всё значительно разнообразнее. Даже традиционное в Российской Империи прозвище мусульман — «гололобые» — относится лишь к некоторым народам: туркам, татарам, чеченцам. Те же арабы головы не бреют — сам видел.

И ещё. В этом 12 веке, в отличие от современного мне обще-бытового представления о степняках, в Степи мусульман нет. До хана Узбека, казнями насадившего в Золотой Орде ислам — полтораста лет.

Печенеги носили волосы распущенными по плечам. Считалось, что такая причёска помогает пугать врагов и защищает шею воина. Большинство мужчин и в Великой степи, и Североамериканской прерии носили косы. Монголы, маньчжуры, сиу… даже князь Святослав носил косу. Позже эта причёска сохранилась в форме оселедеца запорожских казаков. Половцы головы брили наголо. Торки, хоть и родственный тюркский народ, но настолько стремились подчеркнуть свои отличия во всём, что последние поколения, осев на рубежах Руси, стали отпускать волосы и заплетать их в косичку.

Вообще, причёска, как и любой другой элемент внешнего вида — одежды, обуви, конской упряжи… несёт здесь кучу социально-родовой информации. Общего правила нет, и то, что в одном обществе считается признаком благородного происхождения — в другом высмеивается. Длинные хвосты волос гуннов, пробивших в самом конце 4 века Железные Ворота — Дербент и разоривших всё Закавказье, через поколение стали «писком моды» среди «золотой молодёжи» Константинополя, вызывая потоки нравоучений со стороны более старших и консервативных «властителей дум». Хипующие молодые патриции раздражали своих родителей — более старших патрициев-скинхедов.

Я не говорю о женских причёсках. Здесь, не смотря на кажущееся разнообразие, видна общая закономерность. Чем выше социальный статус женщины, тем длиннее её волосы и её одежда. В «Таис Афинской» героиня насмехается на персами. Потому что коротко стриженные мало-одетые рабыни лезут в первые ряды уличных зевак, а знатные персиянки разглядывают процессию из-за закрытых окон своих домов, расчёсывая свои длинные волосы.

В Новое Время только эпидемии Первой мировой войны, проблемы с санитарией и массовое вовлечение в индустриальное производство («не гуляй с косой вдоль суппорта — без скальпа останешься») заставили женщин коротко обрезать волосы. Впрочем — ненадолго. Уже в середине двадцатых годов двадцатого столетия пошло отращивание. С переменным успехом.

По историческим нормам длина волос и длина одежды моих современниц позволяет отнести их к классу младших рабынь из домашней прислуги в небогатом доме. Или — к рядовым сотрудницам в античном борделе для пролетариев. Полевые рабыни иначе выглядят, а рабыни из верховых… ну, они почти как их госпожи. Хотя, конечно, спутать что по платью, что по причёске… только сослепу.

Я ожидал от торка какой-нибудь язвительной фразы. Но возражение несколько неожиданно последовало с другой стороны.

– Не надобно мне этого. Ни у меня, ни у мужа мово вошек нет. А как лярва эта ваша ходить… Не буду.

Та-ак. Одна из самых неприятных вещей в жизни — женский ультиматум. «Не буду — и всё!». То я ей: «Домнушка, голубушка. Что хочешь проси — сделаю». А теперь чего? По сути… она, пожалуй, права: Домна баба чистоплотная. Не так чтобы «до бзика», но вполне. И парнишку этого своего она… выстирает.

Конечно, тут у нас всё еще не устоялось. В Пердуновке у каждого жителя — своя постель, со своими, уже много лет знакомыми насекомыми. Слабенькие младенцы быстренько вымирают, у выживших — иммунитет. Я тамошних пейзан и пейзанок дожму. Но временной люфт — есть. «Пожара» пока нет. Здесь — иначе. На заимке — «проходной двор». Постоянно приходят новые люди. Со своими персональными паразитами. Которые очень хотят размножиться на чём-то чистеньком и новеньком. Экосистема в стадии формирования. И обычных навыков Домны может не хватить. Элементарно: во всём мире вплоть до начала 20 века люди моют головы раз в неделю. На «Святой Руси» — аналогично. Но у меня за одну неделю столько случается…

Ну почему ни один попаданец не пишет, что традиционная русская баня при попадизме — смертельна! Потому что попадизм почти всегда означает перемещение более-менее значительных человеческих масс, форсированное формирование новых человеческих коллективов. С новыми стаями и стадами паразитов и комплектами переносимых ими болезней. Новые, заново осваиваемые ареалы обитания вшей, блох, клопов, тараканов, глистов, грибков, бактерий и вирусов… А баня… Конечно — хорошо. Но, если традиционно, только раз в неделю… Цикл инфицирования по многим возбудителям — от часов до нескольких суток. Надеяться, что раз в неделю по субботам — достаточная безопасность… Как с компьютерным антивирусом без ежедневного обновления — вредная и опасная иллюзия защищённости. «Ах-ах! Как же так? Оно же установлено! Мы же за него деньги платим!». Ладно — комп, а здесь — люди. Угробить своих людей без вариантов.

Но ведь не обязательно же, что именно на Домну тифозная вошь залезет… А может и вовсе не будет… То есть, конечно, будет. Но, может, не здесь, не сейчас, не с ней… И вот ради каких-то умозрительных, может быть и преувеличенных, придуманных опасностей обижать её сейчас? Для неё же это обида страшная: она к тебе пришла, всей душой потянулась. Ты её принял, вроде как обрадовался… Будто — заманил и обманул… Унизил и оскорбил. Перед всеми показал, что она тебе не «Домнушка, любушка», а «курва драная» вроде этой Кудряшковой… Может, не надо? Добрее надо быть, милосерднее. «Иван-милостивец», а не «Лютый Зверь». Авось обойдётся…

Авось… «Авось» хорош, когда он с «Юноной». И — под весёленькую музыку. А у меня здесь будет музычка… похоронная. Сделать исключение для Домны… а как быть со Светаной? Она тоже проситься начнёт. Отказать? Несправедливо. Потом мужики будут выступать. Причина-то для всех одна. Если для одних закон не действует, то мы чем хуже? По параметру вшивости и блохастости. И тогда «исключительность» Домны обернётся обидой и неповиновением «неисключительных». Восстанавливать управляемость команды придётся кровью. «Шашечка дрожит в руке, упёршись в позвоночный столб». Кого, скольких мне придётся убить, чтобы Домна могла носить спрятанные под платок длинные косы?

Но добила меня картинка.

Я уже говорил, что многие вещи воспринимаю картинками, образами. Картинка простенькая: снова «источник с мёртвой водой», ночь. Носилки с телом. Носилки медленно поднимаются, и с них соскальзывает тело. Домна. Мёртвая. В длинной белой рубахе. Медленно уходит под воду. И там, уже в толще воды, вдруг открывает глаза. Она смотрит на меня. Сквозь увеличивающийся водяной слой, погружается в темноту, пытается что-то сказать, губы шевелятся, рот открывается. И я вижу, как там, в темноте, из её рта непрерывным потоком, как пузырьки воздуха, только чёрные, ещё чернее воды, сыпятся насекомые. И эта струйка чёрных точек неестественно быстро поднимается из глубины ко мне, к моим ногам на берегу, и уже шуршит камыш вокруг, а эта масса шевелящегося, копошащегося, лезет во все стороны, а я не могу сдвинуться с места, хочу, но не могу, а они уже лезут на сапоги, по одежде…

– Надо, Домнушка, надо.

– Не буду.

И — руки в боки. Голову наклонила, губы поджала, глаз злой, настороженный. Надолб противотанковый перед переходом в контратаку.

А что говорят на этот счёт старые анекдоты? Ну, например, женился узбек на украинке. Привёз домой, рассказывает о местных обычаях:

– Ты, главное, смотри на каком боку у меня тюбетейка. Если я прихожу домой и тюбетейка на левом боку — всё хорошо. Сейчас мы пообедаем, и я тебя любить буду. А вот если тюбетейка на правом боку — я злой. Ты ко мне не подходи, слова не говори, на глаза не попадайся. Понятно?

– Понятно. И ты послушай. Если я тебя встречаю и руки у меня вот так, под грудью сложены, то дома всё хорошо, еда готова, постель постелена, и ты можешь меня любить. А вот если у меня руки вот так — в бока кулаками поставлены, то ты ко мне не подходи, слова не говори. И мне плевать на каком боку твоя тюбетейка!

Вот и Домна так упёрлась. Сейчас ей глубоко плевать — «на каком боку тюбетейка». И никаких слов, доводов, объяснений и убеждений она не воспримет. Что я, мальчишка сопливый, женщин не знаю?

Скверно. Пропустить мимо ушей её «нет» — не могу. Будут продолжения. От других. Потому что все поймут однозначно: «Ваньку-боярычонка» можно и послать. Проглотит и утрётся. Выгнать её… «вот — бог, вот — порог»… Нельзя. И не только то, что мне с ней хорошо, что она хозяйка каких поискать, что просто жадность не позволяет такое сокровище на дорогу выгнать… Она же не одна уйдёт. Мужикашку своего недоделанного прихватит точно. Может, и Чарджи в попутчики пойдёт. Следом — Светана, Потаня с Любавой, Хотен за компанию.

Это по одному по Руси не пройдёшь. А толпой да с таким вожаком как Домна… Про Алёну-старицу не слыхивали? Бригадный генерал в войсках Степана Разина. Сказано: «водила она два полка, и грызли те полки бояр и стрельцов царских аки волки». Фактура та же.

Господи, Домна, да как же тебя унять-то?! Ведь обоим нам хуже будет. Ну что ж ты упёрлась, как баран в новые ворота! Ну придумай, хозяюшка, как бы нам с тобой разойтись. Без унижений, без убийства. Нет, она о другом думает. О том, как она смело выступила против моей несправедливости, неблагодарности, глупости и попытки унизить её, такую хорошую.

Всё искусство разрешения конфликтов имени третьего тысячелетия… с массой полезных принципов типа осознания и формулирования истинных интересов оппонента, поиск точек соприкосновения, относительные веса пунктов возможного компромисса, вынесение за рамки текущего рассмотрения конфликтных положений, передача их в комитеты экспертов или на всенародное обсуждение… Нет времени, нет пространства для манёвра. Имеем лобовое столкновение. Для самолётов, тепловозов, автобусов — смертельно. Но именно это, смертельное лобовое столкновение — типовое поведение самцов многих видов. Олени упираются друг в друга рогами и… до полной потери. «Лица», здоровья, жизни. И, мы, мужики, так же — упрёмся лбами и колотимся. Как бычки на пастбище.

А что делали древние финикийцы, когда им надоедали бесконечные поединки крупного рогатого скота? А они брали однодневного телёнка, срезали ему бутончики, из которых рога должны вырасти, и пересаживали их столбиком на середину лба. И бычок вырастал с одним рогом. Так и назывался — единорог. Белая лошадь, у которой посреди лба торчит эта здоровенная костяная дура, и которая с таким украшением почему-то гоняется за девственницами… Якобы — покатать… Так вот — это всё аллегорическое выражение тайных сексуальных фантазий средневекового рыцаря, плотно запаянного в свою жестянку, с длинным копьём в руке и верхом на коне. Ну что ещё может придумать извращённая психика мужчины, который целыми днями — в железном средстве предохранения с головы до пят?

А у финикийцев вырастали очень приличные бычки. Из-за своей однорогости они постоянно побеждали своих соперников в подростковых, а потом — и в самцовых играх. Пробивали своим, прямым, похожим на кинжал, единственным рогом бока и шеи соперников. Вместо — «упёрлись лбами», поединок превращался в — «получи перо под ребро». Количество соперников быстро уменьшалось до нуля, и единороги становились вожаками своих стад, обеспечивали в них порядок и покрытие всех попавших в зону досягаемости коров. Отчего у стадо-владельцев наступали мир и благоденствие, а также приплод, привес, удой и доход. «И в человецах благорастворение».

Надо уходить с линии лобового столкновения. Точнее — заменить набор «рогов». Симметрия моего «надо» и её «не буду»… не конструктивна. Проще — разрушительна и убыточна. Но она — женщина. Женская психика много гибче и вариантнее мужской. Там, где мы видим только двоичную логику «Да/Нет», женщина, как минимум, имеет ещё и третий исход: «может быть». Про стеариновую свечку у Чехова вспоминать не буду. Нужен асимметричный ответ. Такой, что заставит её женскую природу найти выход. Который я сам просто не вижу. Причину для принятия моего решения как своё. Иначе:

Ну и как из этого положения выскочить? Выйти из плоскости. Из прямоугольной системы координат отношений «мужчина-женщина», «господин-служанка». Меняем стилистику.