От революционного восторга к…

Глава 9

Глава девятая.

Апрель одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

— Скотину я здесь вижу только одну, и она сидит напротив меня. — я смотрел прямо в глаза хозяина дом: — И грабалку от топора убери подальше от греха, а то прольется чья-то кровь.

— Ты что, мне угрожать вздумал? — огромный мужик взвился и навис надо мной, протянул в мою сторону ручищу. Но тут же отдернул ее — Треф, как акула, взвился вверх и громко лязгнул зубами чуть-чуть не дотянувшись до заросшего светлой шерстью кулака.

— Да я! — Николай не внял моему предупреждению, ревя, как бык на случке, потянулся за топором, поэтому я был вынужден выстрелить в бревенчатую стену, совсем рядом с «потерявшим берега» мужиком.

В избе повисла звенящая тишина, только слышно было, как катилась по доске пола гильза от «браунинга», да висело в воздухе сизое пороховое облако. Потом хозяйка за моей спиной уронила ухват (когда успела схватить, боевая баба!), после чего, чуть не сорвав дверь с плетей, в избу ворвался один из моих бойцов.

— Все нормально, командир?

— Нормально. Как у вас?

— Тоже все в порядке. Там его братанов на подворье приволокли. Сильно сопротивлялись, поэтому пришлось немного помять.

— Вы из там к стенке прислоните пока. Будут сопротивляться — стреляйте.

— Ты что творишь, барин? — Николай рассмотрел свежую дыру в бревне, оставленную пулей, и теперь сидел смирно, глядя на дуло пистолета, смотрящего на его живот: — Не старое время, нельзя не по закону простого человека обижать.

— Ты, Николай, совсем тупой? Или ты считаешь, что только тебе можно делать, что вздумается? Только я тебя огорчу. Ты, со своими братьями, возможно, самые жирные караси в этой помойке, что вы деревней Нахаловкой обзываете. Только вы караси, а на карася всегда щука найдется и сторицей спросит со всего вашего, карасиного, семейства. Вы мою работницу Акулину ограбили, родительское добро себе присвоив, еще ей голову проломили и моего сотрудника, старшего милиционера убили, и за это я приехал из самого Санкт-Петербурга тебя к ответу призвать…

— Какого старшего милиционера? Никого не убивал, ничего не знаю!

— Старший милиционер — это сейчас типа урядника полицейской стражи или старшего городового…

— Так это, барин, сказали, что фараонов того, еще по зиме в России повывели…

— Обманули тебя, Коля, государство без фараонов существовать не может, так что подозреваешься ты в покушении на убийство сестры своей двоюродной сестры Акулины и убийстве ее жениха — старшего милиционера…

— Да живой ейный жених, в сарайке, у брата моего Мишки, валяется. Только он сам виноват, пьяным напился и за нож схватился, вот и получил…

— Короче, Коля, мне твои сказки слушать некогда. Я могу пойти двумя путями — драть кнутом всю твою родню, пока они честно не расскажут, кто кого и на кого кинулся, а могу просто тебя с братьями расстрелять по законам военного времени, скотину всю изъять, в возмещение ущерба, и в Ямбурге на колбасу продать, чтобы Акулине ущерб возместить. Выбирать тебе. Решай, даю тебе минуту…

За моей спиной взвыла жена Николая, попыталась что-то ему сказать, но он коротко рявкнул, и она стала просто выть.

— Ага, значит расстреливать, все-таки, будем… — подыграл мне, все еще стоящий в дверях милиционер и вышел на улицу.

— А нам Егорка- дезертир, что в марте из армии сбег, сказал, что смертной казни теперича нет, отменили ее…- ехидно сказал Николай, считая что хитрые городские в бессчетный раз хотят его напугать и обмануть.

— Отменили, прав твой Егор, но теперь вновь вводят — больно много таких Егорок-дезертиров объявилось, не готов наш народ –богоносец без страха жить.

— Скажи, барин, ты не боишься…

В это время вернулся боец, убегавший во двор, и подойдя ко мне, зашептал в самое ухо, подозрительно косясь на, ухмыляющегося крестьянина, что у ворот собрался десятка два мужиков, половина при оружии и теперь рвутся во двор.

— Сколько наших во дворе?

— Трое.

— Одного отправь задами к нашим, что возле грузовика, пусть, как будут готовы выкатывают на улицу и из пулемета, очередью над головой, охладят горячие головы. Если хоть один выстрел в ответ — пусть гасят всех, не жалея. Как передашь — возвращайся ко мне, за этими присмотришь.

— Так что ты мне хотел сказать, Коля? — я повернулся к, переставшему ухмыляться, хозяину дома: — Что у вас тут в каждом дворе винтовка или обрез закопан? Что половина мужиков с фронта вернулись? Так я не пальцем деланный, знал куда еду, так что не волнуйся, у нас патронов на всех хватит. А когда уедем, то-то тебе сельчане спасибо скажут, за то, что по жадности своей на деревню несчастье призвал.

В это время вновь стукнула дверь, милиционер с автоматом появился на пороге:

— Все исполнил, товарищ начальник.

— Молодец, садись сюда, этих охраняй. Имей в виду, жена этого деятеля — баба боевая, может и ухватом огреть, был бы не женат — увел бы красавицу (тетка, в повязанном «по-бабьи» платке, зарделась, а Коля скрипнул зубами).

Подав Трефу команду охранять Николая, я вышел во двор.

Два крепких мужика с побитыми лицами, тоскливо стояли, прислонившись к глухой стене сарая, мои милиционеры укрылись за углами избы и хозяйственных построек, держа под прицелом ворота подворья, из-за забора густо торчали головы множества мужиков, что-то орущих и требующих.

— Граждане, вы чего собрались? — я шагнул на крыльцо, зорко следя, чтобы поверх забора не появился ствол винтовки или обреза, направленный в мою сторону.

— … — если убрать мат, полившийся густым потоком из десятка раззявленных глоток, мне предлагалось убираться поздорову, навсегда забыв дорогу в деревню, где обитают мирные и свободные пейзане, знающие свои права.

— Я бы граждане убрался, тем более, что мы с братьями Горемыкиными почти все вопросы по учиненному ими разбою решили. Но мне Николай сказал, что в деревне много дезертиров и оружия, запрещенного в гражданском обороте, так что я пока вынужден задержаться, пока не задержу всех дезертиров и не изыму оружие.

Под дружное и жизнерадостное ржание с той стороны забора, над кромкой, плотно сбитых горбылей появилась заросшая черным волосом голова мужика лет сорока, в сбитой на затылок, облезшей солдатской папахе:

— Ну и что ты нам сделаешь, офицерик? Вас тут четверо, а нас двадцать три человека, и все при ружьях. Мы с Горемыкиными потом разберемся, по-нашему, а вот с тебя-то сейчас спрос будет. Я такого как ты, бравого, ротного своего, из «винтаря» в затылок угостил и убег…

— Ты хоть назовись, как звать тебя? — я спустился с крыльца и пошел ближе к забору, заложив руки за спину и пристально глядя в наглые глаза дезертира.

— Ты на меня гляделками не зыркай, я тебя не спужаюсь. Самоха я, Григорий, и ты, офицерик, молись…

Убийца своего командира не успел сказать, о чем я должен молится — его лицо взорвалось кровавыми брызгами — с пяти метров попасть в голову, торчащую над забором, особого труда не составило. Пока за забором бородатые морды хлопали глазами, не понимая, что случилось, я рыбкой нырнул в открытую дверь какой-то сарайки. Несколько человек попытались достать меня из своего оружия, но стрелять поверх высокого забора было неудобно, тем более, что, укрывшиеся во дворе милиционеры ударили по забору короткими очередями, так, что щепки полетели в разные стороны — глухой забор не мог служить защитой от злых пуль.

А через несколько секунд, заглушая крики испуганных и раненных людей, с окраины деревни заговорил пулемет — это мой грузовик выдвинулся на позицию, имея прекрасную видимость вдоль прямой деревенской улицы.

— Отбросить оружие в сторону и лежать, не шевелится, или всех убьём, одни останемся. — заорал я, прижавшись спиной к, толстым, темно-серым от времени, бревна сараишки, в которой я укрылся: — Хоть один выстрел в нашу сторону, вы все умрете!

— Не стреляйте, господин офицер, мы лежим, не шевелимся! — голос, донесшийся из-за, побитых пулями, горбылей, был готов сорваться в истерику.

Я осторожно выглянул из сарая. Братья Горемыкины, сжавшись в позе эмбрионов, скукожились у своей стенки, из-за хозяйственных построек осторожно выглядывали мои милиционеры.

— Босых! — окликнул я сотрудника, оставшегося в доме: — У вас там все в порядке?

— Да! Все целы! –незамедлительно крикнули в ответ.

— Ну значит продолжай сторожить. — я выскользнул из своего убежища, сунул «браунинг» в кобуру и, сдвинув автомат из-за спины, шагнул к калитке, стволом оружия осторожно приоткрывая ее.

Все многоопытное воинство деревни Нахаловка распласталось на деревенской улице, старательно прижимаясь к мать-сырой земле, при этом, понеся минимальные потери. У забора, откинувшись на спину, слабо дрыгая ногами, обутыми в хромовые сапоги, отходил на встречу с Создателем, дезертир душегуб Григорий Самоха, а, в не глубокой канаве, отрытой для стока воды с дороги, баюкал окровавленное плечо, молодой парень, что характерно, в солдатской шинели.

Дальше все происходило деловито и буднично.

Пока, сломленные морально, братья Горемыкины, собирали деньги в счет возмещения похищенного наследства Акулины Митрофановны, и осторожно несли со двора одного из них моего бойца, я организовал сбор оружия и тотальную проверку документов. Набежавшие на шум и крики, бабы были остановлены на дистанции двадцать шагов очередью в воздух, после чего я потребовал принести сюда документы тех из задержанных мужиков. Что имели освобождение от солдатской службы, подписанный воинским начальником.

Справки, выписанные кривым почерком какого-то местного фельдшера, о наличии у имярек, опасного заболевания, я с негодованием отверг, под возмущенные причитания родственников «болящих», из которых я понял, что за свои писульки фельдшер драл немилосердно, деньгами и продуктами, а за одно «Заключение» стребовал патефон с десятком пластинок.

Нормальное освобождение от воинской службы мне принесли на пятерых человек, но просто так я их не отпусти. За попытку бунта эти закоренелые преступники подлежали освобождению только за выкуп — одна единица оружия, или сотня патрон за голову заложника.

Путем сложных переговоров и бартеров, община уплатила оброк — две берданки, револьвер и две сотни патрон.

Отпустил я и единственного раненого — от него в армии только обуза, пусть лечит его предприимчивый местный фельдшер. Остальные лица, с неясным отношением к воинской службе, были загружены в грузовик и, под конвоем пары автоматчиков, с моим сопроводительным письмом, были направлены в ближайший город, в местное воинское присутствие, для решения вопроса, по существу.

Выкрикнув на прощание добрые пожелания в адрес братьев Горемыкиных самым мягким из которых было обязательство пустить «красного петуха», будущие доблестные воины, плотно усаженные на половине кузова, умчались в сторону городка Ямбург, а я приступил к разбору действий братьев Акулины. Я бы, конечно, удовлетворился денежной компенсацией, но пришедший в себя, избитый Иван Никифорович, поведал нам, что после того как его, без сознания, крепко связанного, бросили в сарае, ни одна сволочь его не посетила.

Криком крича от боли в конечностях, чудом не почерневших от отсутствия поступления крови, выпив несколько черпаков колодезной воды, милиционер рассказал, он все время так и провалялся на полу в сарае, не имея ни пищи, не капли воды, мочась под себя.

Не желая «брать грех на душу», по-крестьянски расчетливо, братья решили не тратится на кормежку Акулькиного дроли, который был весьма плох, его состояние давало надежду, что Господь его быстро приберет к себе. То, что избитая Акулина сможет привести кого-то на помощь, братья в расчет не брали, пребывая в уверенности, что сбежавшую в лес двоюродную сестру погрызли волки, расплодившиеся в последнее время.

— Три лошади под седлами сейчас, три винтовки и револьвер Ивана Никифоровича, или постреляю всех на хрен. — я с ненавистью глядел на бородатых братьев, что с крестьянской непосредственностью признались, что не кормили и не поили случайный полутруп, понадеявшись, на Божью волю.

— За что, мы же деньги дали! — взвыл Николай, решивший, что все плохое уже окончилось.

— Это. — я ткнул пальцем в сторону стопки купюр: — Возмещение за обстановку и скотину, что вы у покойных родителей Акулины забрали, и я еще стоимость дома не спросил, а он тоже денег стоит…

— Да что он там стоит… — начал один из братьев, но я его оборвал.

— Заткнись. Если ничего не стоит, то я его сейчас спалю, вместе с вещами и хозяйством твоего племяша старшего, что с молодой женой туда вселился. Пойти?

Не дождавшись вразумительного ответа от, закручинившегося бородача, я продолжил:

— Лошади, седла и оружие — вира за жизнь моего человека.

— Что за вира то, барин⁈ — взвыл Николай.

— В старину был такой закон — «Русская правда». Хорошее название? Так вот, по древней «Русской правде» за покушение на жизнь княжьего дружинника — я последовательно, для понятийности, ткнул пальцем себе в грудь и в сторону, лежащего на телеге, Ивана, вновь впавшего в полусон-полузабытие: — Виновные либо убивались, либо платили за свою жизнь виру, что есть выкуп. Платили серебром, по фунту с человека.

— Так как серебра у вас нет… — я перехватил взгляды, которыми обменялись братья: — Или есть? Так вот, или по фунту серебра, или по лошади, седлу, винтовке, и револьвер пострадавшего.

— Барин, закон то старинный! Нет сейчас никакой «Русской правды»! — Николай все еще пытался схватится за соломинку.

— Согласен. По современному закону каждому по десять лет каторги и штраф по тысячи рублей. Собирайтесь, одевайтесь теплее, под Читой еще морозы стоят, а вам дальше ехать. Хотя я бы выбрал «Русскую правду».

Под рыдания баб, мужики вытащили с чердаков и сараев пару винтовок и дорогое охотничье ружье — украшенное серебрянными накладками «тройник» от германской фирмы Хейм, явно, украденное при погроме чьей-то барской усадьбы. Револьвер Ивана тоже был найден, поэтому через час мы, мобилизовав на доставку лежачего раненного до станции телегу с одним из братьев, под молчаливое проклятие собравшихся на околице жителей, двинулись в сторону городка, надеясь встретить там наш грузовик.

— Босых! — возле железнодорожного вокзала, когда весь мой отряд был в сборе, я подозвал к себе бойкого командира отделения: — Сейчас распредели людей, кто лучше в седле держится — на конях, остальные на грузовике, двигайтесь в расположение, в Петроград. По дороге не потеряйтесь, ты старший. Ивана не растрясите. Как приедете, его в госпиталь, лошадей на конюшню, вам всем — день отдыха. Оружие изъятое и мой автомат — в «оружейку» сдашь. Я на пару дней съезжу в Псков по делам, на поезде, доберусь сам.

Отметя предложение взять кого-то в помощь, я построил бойцов, объявил им благодарность за умелые действия, указал на старшего и пожелал доброй дороги, а сам поспешил на перрон, куда уже подали «дачный» поезд до Пскова.

На жесткой лавке «зеленого» вагона пришлось провести вечер и всю ночь, зато утром я, напившись горячего чаю с свежей ватрушкой в привокзальном буфете, уже топтался на почтительном отдалении от резиденции начальника гарнизона города Пскова.

На крыльце стояли двое часовых, а вокруг носилось слишком много офицеров, чтобы подходить ближе.

На мое счастье, начальник гарнизона уважать себя заставил, и прибыл в присутствие в салоне открытого легкового автомобиля неизвестной мне марки, а не в пролетке, которые, одна за другой, проезжали по улице. Заметив автомобиль, я подобрался поближе, а когда авто замерло, не доехав до крыльца, а присутствующее вокруг, многочисленное воинство замерло, отдавая честь и поедая глазами прибывшее начальство, я «рубанул» строевым шагом, навечно вбитым мне в подкорку за время срочной службы, а, не дойдя до, недоуменно глядящего на меня, генерал-майора Бонч-Бруевича, пару шагов, встал смирно и вскинул руку к обрезу фуражки.

— Ваше превосходительство, разрешите обратится⁈

— Вы не солдат? — генерал вяло ответил мне на приветствие и теперь смотрел на меня в полном недоумении.

— Никак нет, Ваше превосходительство!

— И не офицер?

— Когда-то носил звание капитана милиции Мексиканских соединенных штатов.

За моей спиной доносилось злобное сопение — если это спохватилась охрана генерала, то они проспали великолепную попытку покушения со стороны германской агентуры.

— Чего вы хотели, господин капитан милиции?

— Прошу вас, ваше превосходительство, уделить мне пять минут для приватного разговора. Если через пять минут вы скажете, что тема разговора вам не интересна, я сдамся вашим офицерам и приму любое наказание за свою дерзость.

— Что сейчас мешает вам принять наказание? — брат видного большевика, и по некоторым версиям, главный разработчик октябрьского переворота, усмехнулся в усы.

— Наверное вот это? — я разжал ладонь и показал французскую гранату — «лимонку», которую я до этого сжимал в кулаке.

— Забавно. — хмыкнул генерал: — Хорошо, мы с вами поговорим.

— Прошу. — я, не глядя, протянул назад, где столпились, забывшие как дышать, офицеры гранату и «браунинг» из кобуры.