Оставшийся в живых

Глава 10

Колин Тетчер, как большинство толстых мальчишек, ненавидел школу. Если твое туловище больше напоминает шар, а руки и ноги выглядят бесформенными жирными придатками, жизнь в стенах мужской школы превращается в сплошные мучения. Если бы он отличался особым умом или остроумием, это как-то отвлекло бы внимание от его тучности, и жизнь тогда, возможно, не была бы такой ужасной. Но он не отличался ни тем, ни другим. По правде говоря, он и сам не мог найти в себе какого-нибудь спасительного качества. Он не был ни сильным, ни смелым, как не был ни щедрым, ни приветливым. Он был одиноким.

И так же, как большинство толстых мальчишек, он не любил игр. Он ненавидел физкультуру, крикет, футбол, греблю, регби, бадминтон, баскетбол, плавание и другие подобные занятия. Вот почему в тот холодный ноябрьский полдень он шел прочь от школьной спортивной площадки, а не к ней. И вот почему этот день оказался последним в его жизни.

Он шел, засунув руки глубоко в карманы темных полосатых штанов, перешел Коулнортон Брук и затем, свернув с тропинки вправо, вышел прямо к полям. Он часто проделывал этот путь во время спортивных занятий и знал, что, как обычно, его хватятся, и за этим неизбежно последуют дисциплинарные взыскания от старосты корпуса. До чего же он ненавидел эту систему, существующую в Итонском Колледже, в соответствии с которой мера наказания определялась другими, более старшими ребятами. Кроме старосты корпуса, еще пятеро старших ребят выслуживались перед воспитателем общежития, шпионя и подглядывая за тем, чем занимаются младшие школьники. "Библиотека", как их называли, уже четыре раза в этом семестре ловила на том, что он прогуливал спортивные занятия, и если засекут или хватятся на этот раз, то ему не миновать сообщения от препостора – старшего ученика, следящего за дисциплиной – о вызове к директору или заместителю и последующего объяснения перед "Биллем", постоянно действующим школьным судом.

Но Тетчеру на это было ровным счетом наплевать. Он презирал эту глупую систему с их учениками, живущими на частных квартирах и при Колледже, с их препосторами, с их итонским обществом, известным как "Народ", с их унылой черной фрачной формой, с их идиотскими традиционными играми, ракетками, фехтованием, боксом, сквощем, атлетикой и собачьими бегами. Его раздражали их кружки – музыки, рисования, технический, литературный, археологический, авиационный, железнодорожный и прочие столь же глупые; они раздражали его потому, что у него не было ни желания, ни намерения вступать в них. Причиной отсутствия у него интереса к ним была не их тематика, а необходимость неприятного для него общения с другими учениками. Даже если бы был кружок едоков, и то вряд ли вступил в него. В наибольшей безопасности он чувствовал себя во время уроков, когда другие ученики не имели возможности издеваться над ним и мучить его из-за его комплекции, и он испытывал почти физический ужас, когда раздавался звонок на перемену; для него он означал начало мучений.

Больше всего на свете он ненавидел игры, не только потому, что там приходилось выкладываться физически, но еще и за то, что ему приходилось выставлять напоказ перед другими ребятами всю свою ничем не прикрытую тучность. Они тыкали в него пальцами и ржали, глядя, как те исчезают в складках жира. Они больно тискали его за грудь, висевшую у него наподобие женской (некоторые из ребят трогали его с намерениями более серьезными, нежели простая проказа). Ну а душевые, сами по себе, были особыми камерами пыток.

Он поддал ногой муравейник и увидел, как муравьи заметались в панике. Затем присел на корточки и некоторое время с любопытством наблюдал, как мечутся по разворошенной земле растревоженные насекомые. Потом встал и нацелился башмаком прямо в центр колышущейся массы. И прежде чем продолжить свое меланхолическое путешествие, он еще несколько раз пнул муравейник. Плевать ему хотелось, если его исключат, он даже хотел, чтобы его исключили. Отец, конечно, будет метать громы и молнии, и он побаивался этого, но мать наверняка простит его. Он знал, что она скучает по нему, и никогда не хотела, чтобы он учился вдали от дома. На этом настоял отец. "Мальчику необходимо привить хоть какую-нибудь дисциплину, – говорил он, – ему пора выработать характер. Вся его беда в том, что с ним слишком много цацкаются. Ему надо побыть среди других ребят его возраста. Ему необходимо дать понимание традиции". Ну да, в свои четырнадцать лет он уже хорошо усвоил, что понимается под традицией. Традиция, насколько он понял, это когда к толстым ребятам относятся, как к каким-нибудь уродам, чтобы согнать набежавшие от жалости к самому себе слезы.

Лежа на траве и не обращая внимания на ее холодную сырость, он смотрел в серое небо; живот возвышался перед ним словно торчащий из травы бугор. "Плевать я хотел даже, если меня и отправят домой, – громко сказал он. – А пошли они все!" Он засунул руки еще глубже в карманы штанов и так лежал на спине, скрестив ноги; мысли в его голове плавно текли одна за другой.

Внезапно его пробрал озноб. Ему еще как-то надо было убить полдня. Может, удастся пробраться в кино в Виндзоре. Сначала можно зайти в банк на Хай Стрит и разжиться парой фунтов, потом купить чего-нибудь пожевать и уже потом попробовать проскочить в кино. Вся беда в том, что в этой проклятой форме трудно как-нибудь проскочить незаметно. В любом варианте, если и дальше будет здесь валяться, то наверняка подхватит простуду. Ну что ж, кино так кино.

Вначале он и сам не понял, услышал ли он плач, или ему это почудилось; казалось, он возникает прямо у него в голове. Несколько мгновений он лежал, продолжая бессмысленно смотреть в небо, потом приподнялся на локте и огляделся вокруг. Он не увидел ничего, кроме травы, деревьев и в отдалении – железнодорожной насыпи. Он уже было решил, что все это плод его собственного воображения, как звук послышался снова – тоненький голосок, словно плач ребенка, и доносился он откуда-то сзади. Он повернулся на живот, лицом к источнику звука, и метрах в ста от себя он увидел маленькую фигурку.

На ней было бледно-голубое платье, и она что-то крепко сжимала в руках. Ее длинные белокурые волосы падали на плечи и закрывали опущенное вниз лицо. Маленькое тельце девочки слабо вздрагивало при каждом тихом всхлипывании.

Мальчик встал на колени и крикнул ей:

– Эй, что случилось? Ты заблудилась?

Увидев его, девочка па мгновение перестала плакать, потом закрыла лицо руками и разрыдалась снова.

На таком расстоянии ему было трудно определить возраст девочки, но было похоже, что ей где-то между пятью и десятью годами. Колин встал и направился к ней; примерно на полпути он остановился и снова спросил:

– Ну, что случилось?

Теперь он разглядел, что предмет, который она сжимала в руках – это кукла; он видел маленькие розовые ножки, торчащие из-под рук девочки.

На этот раз она подняла голову, а рыдания ее лишь усилились. Стараясь не испугать ее снова, мальчик стал медленно приближаться и остановился метрах в двух от нее. Он испытывал некоторое замешательство, не зная, как обращаться с девочками, особенно такого возраста.

– Ну скажи же, что с тобой случилось? – смущенно спросил он.

Девочка подняла голову, и он увидел, что ей, должно быть, семь или восемь лет. Ее всхлипывания вскоре прекратились, но она все еще шмыгала носом, рассматривая его большими карими глазами и еще крепче прижимая к груди свою куклу.

– Ну, что случилось? Ты потеряла свою маму... мамочку?

Она ответила не сразу. Потом кивнула головой и едва слышно сказала:

– Мамочку...

"Глупышка, – подумал он, – ходит-бродит тут одна. Господи, да она, должно быть, совсем замерзла в этом тоненьком платьице". Он огляделся вокруг в надежде, что увидит спешащую к ним взволнованную мать, но наполе никого, кроме них двоих, не было.

– Где... где ты потеряла свою мамочку? – в отчаянии спросил он, и когда она снова принялась плакать, подошел ближе.

– Эй, а как зовут твою куклу? – с глупым видом спросил он, потянув куклу за ногу.

Девочка еще крепче прижала куклу к себе, но мальчик успел заметить на пластмассовой щечке куклы какой-то изъян.

– Твоя кукла ушибла головку, дай-ка я посмотрю. Вдруг девочка попятилась от него, пряча куклу за спину.

– Я хочу к мамочке, – наконец выговорила ока и заплакала еще громче.

– Ну хорошо, хорошо, – нервно сказал он. – Мы найдем ее. Где ты видела ее в последний раз?

Девочка нерешительно оглянулась вокруг. Потом показала дрожащим пальчиком в сторону дороги между Итоном и Виком. Мальчик проследил за направлением ее руки.

– Тогда пойдем. Покажи мне место, где ты видела ее в последний раз. Она заколебалась, и ему показалось, что на ее печальном лице промелькнула едва заметная тень улыбки. Затем, слегка подпрыгнув, она устремилась туда, куда показывала своим пальчиком. Он пошел за ней более спокойным шагом. Девочка летела впереди него, время от времени останавливаясь и оглядываясь назад, как бы желая убедиться, что он идет следом. Иногда она останавливалась и ждала, пока он почти поравняется с ней, и затем снова убегала вперед. Они вышли на небольшую тропинку; он уже запыхался, стараясь не отставать от бегущей вприпрыжку девчушки. Она прошмыгнула в узкую калитку и он последовал за ней, не задумываясь, куда она ведет. И вдруг остановился как вкопанный, увидев надгробия.

Кладбище. Должно быть, мать с девочкой пришли к кому-то на могилу, а потом девочка отошла и заблудилась. Скорее всего, у нее здесь похоронен кто-нибудь из родственников, может, даже отец. Да, но куда же она меня привела? Вокруг больше никого не было видно – должно быть, мать уже отправилась на ее поиски. Затем он заметил, что бледно-голубое платьице мелькнуло между старыми серыми надгробиями. Девочка остановилась и обернулась к нему, оставаясь совершенно неподвижной, как бы дожидаясь, когда он приблизится. Увидев, что он стоит на месте, она махнула ему рукой, приглашая следовать за ней. Вздохнув, мальчик нехотя поплелся вперед, обходя могилы.

– Подожди, – окликнул он ее. – Я не думаю, что твоя мама здесь.

Но девочка уже снова побежала.

Он увидел обширную, недавно вскопанную площадку и удивился. На ней виднелось, наверное, более двух сотен холмиков черной земли, несомненно это были совсем свежие могилы. И тут он сообразил – это же общее захоронение жертв авиакатастрофы! "Да, кошмар, – подумал он. – У бедняжки, наверное, кто-то погиб в катастрофе". В центре площадки Колин заметил свободное место, где планировалось поставить большой надгробный камень с именами всех погибших. Ребята в его общежитии пугали друг друга страшными рассказами о том, как тела погибших хоронили вперемежку, потому что никто не мог поручиться, что в могиле рядом с изувеченным телом лежат принадлежащие именно этому телу голова или руки. От этих воспоминаний Колина даже передернуло, и все тело покрылось мурашками.

Он хотел было окликнуть девочку и позвать ее обратно на дорогу, прочь от этой могильной тишины, когда увидел ее снова. Она стояла среди холмиков взрыхленной земли – крохотная, одинокая фигурка, – прижимая к себе куклу и глядя на одну из могил. Мальчику показалось неудобным громко кричать на кладбище, как будто звук его голоса мог нарушить мирный покой мертвых; поэтому, осторожно обходя могилы, он двинулся к ней.

Она стояла к нему спиной и, казалось, не слышала, как он подошел. Он увидел, что она стоит между двух могил, расположенных чуть-чуть особняком. Одна могила была нормального размера, а другая – гораздо меньше. Как для ребенка.

Она все еще стояла к нему спиной, и он подумал, что она плачет из-за потери куда большей, чем кратковременная разлука с матерью. И вдруг его осенило: а может, это и есть могила ее матери? Может, ее мать была одной их жертв авиакатастрофы? Его сердце наполнилось жалостью к ней. Он хорошо знал, что такое одиночество.

Медленно он приподнял руку, намереваясь обнять ребенка за плечи; впервые в своей юной жизни он почувствовал сострадание. Но его поднятая рука почему-то так и замерла на полпути. У него было такое ощущение, будто его пальцы прикоснулись к чему-то холодному. Как будто погрузились в некую ледяную субстанцию. Он испуганно отдернул руку, но, как ни странно, ощущение холода потянулось за ней, как будто потянув за невидимые нити, он подтащил к себе огромную массу холода. Эта масса, казалось, окутала его всего с ног до головы, сначала коснувшись лица, затем опустившись на плечи и, наконец, заключив в свои холодные объятия все его грузное тело.

Заметив краем глаза какое-то движение на земле, он, наконец, оторвал свой взгляд от опущенной головы девочки. Он посмотрел вниз и вдруг почувствовал, как окутавший его холод ледяной рукой сжал его тело, вызывая ощущение паралича. Глаза его от ужаса готовы были выскочить из орбит.

Земля у ног девочки начала шевелиться, как будто кто-то внизу выталкивал ее вверх! Она маленьким ручейками ссыпалась вниз по сторонам возникшего бугорка. Мальчик почувствовал, что нечто, выбирающееся снизу, вот-вот покажется наружу, но не мог даже пошевелиться! Казалось, его пригвоздил к земле собственный же вес.

Внезапно кукла, которую держала девочка, упала на землю, и это отвлекло его на минуту от зрелища шевелившейся почвы. Протяжный стон сорвался с его губ, когда он увидел лицо куклы. Половина его была обуглена, покрыта шрамами и волдырями, местам и оплавлена, как будто ее опалил страшный жар. Но глаза куклы были живыми! Темные, ищущие, они смотрели прямо на него. Ее губы, казалось, кривились в улыбке.

Он сделал шаг назад, споткнулся и тяжело упал; его полнота несколько смягчила его падение, но это движение освободило его от ледяного объятия, сковавшего его. Земля все еще шевелилась, и он увидел, как на поверхность вылезло нечто, напоминающее белого червяка, за ним еще один, и еще! И тут он сообразил, что это из-под земли пробивается рука. Девочка шагнула в сторону и закрыла от него происходящее, потом медленно повернулась к нему. Волосы спадали ей на лицо. Потом она подняла голову и он услышал низкий хриплый смех, но этот смех никак не мог принадлежать ребенку. Это был смех грубого и мерзкого старика.

Она повернула к нему лицо, но он не в силах был взглянуть на него. Он не хотел видеть ее лица, потому что инстинктивно чувствовал, что может не пережить ожидающего его там ужаса. Он начал уползать прочь, сначала медленно, поскуливая и стараясь не поднимать глаз от каменистой посыпанной гравием дорожки. Чем дальше он отползал, тем, казалось, быстрее к нему возвращались силы. Он уже передвигался на четвереньках, смешная, неуклюжая в своей полноте фигура, быстро-быстро уползающая прочь. Он только на миг оглянулся, и страх с удвоенной силой погнал его вперед. Ему казалось, что рядом с девочкой появилась вторая фигура, фигура, выбравшаяся из могилы у ее ног.

Он закричал, вскочил на ноги, снова споткнулся и упал под тяжестью собственного веса, ободрав колени о гравий. Но он почти не почувствовал боли, лежал, жадно ловя ртом воздух, и вдруг уловил еще какое-то движение вокруг себя. Он увидел, что земля начала шевелиться.

Он снова вскочил на ноги, на этот раз устояв, и бросился бежать, но движения его были замедлены, как будто он пробирался сквозь воду, как будто какая-то сила тянула его назад. Он, как мог, сопротивлялся этой силе, и только охвативший его ужас помогал ему преодолеть чувство беспомощности. Пробираясь от надгробия к надгробию, он продвигался к узкой калитке. Наконец, он добрался до нее и, проскочив наружу, в панике бросился бежать в ту сторону, откуда пришел, в поле. Он почувствовал себя увереннее, и его толстые ноги тяжело топали сначала по каменистой дорожке, а затем, когда он добежал до поля, по мягкой траве. Здесь, обессиленный вконец, он повалился на землю и остался лежать, давая возможность легким насытить кислородом его измученное тело. На какое-то мгновение ему показалось, что ему удалось благополучно избежать опасности, но тут он услышал тихий шепот, шепот, исходивший, казалось, из его собственной головы. Он обернулся через плечо и заметил маленькую фигурку, одиноко стоящую на краю поля. Он с трудом поднялся на ноги и снова бросился бежать, и вслед ему несся хриплый смех, раздававшийся, казалось, за самой его спиной. Он снова закричал долгим высоким криком, более похожим на девчачий визг.

Поле пошло круто вверх и, чтобы продолжать двигаться дальше, ему приходилось хвататься руками за пучки травы. Раз он сорвался и заскользил вниз, но ему удалось нащупать ногой опору до того, как он съехал до самого низа. Одежда на нем промокла от пота, а штаны спереди от чего-то еще похуже, но, наконец, он добрался до вершины подъема и оказался на железнодорожной насыпи.

Он переполз через отливающие серебром рельсы, полагая, что, оказавшись за насыпью, будет в безопасности. Но когда он достиг ее противоположного края и посмотрел вниз, он увидел там маленькую фигурку, которая смотрела вверх, явно поджидая его. Ее платье уже не было больше бледно-голубого цвета, оно висело опаленными лохмотьями, а ее белые короткие носочки были порваны и покрыты копотью. Туфелек на ногах не было вообще.

Мучительный крик вырвался у него из груди, когда он увидел, что у девочки нет лица; там, где должны были быть рот, нос и глаза, зияла одна огромная обожженная рана.

Он зацепился за блестящий рельс и неловко упал на спину, ударившись головой о параллельный рельс, и в тот же миг свет померк в его глазах. Он лежал оглушенный, неспособный даже пошевелиться, его сознание почти не воспринимало нарастающую вибрацию рельсов, хотя все его чувства говорили ему, что этот гул, который становился все громче и громче, несет с собой смерть. Но какая-то малая часть его сознания с вожделением ждала этого момента. В конечном итоге, ну что такого замечательного было в этой жизни?

Машинист слишком поздно заметил мальчика, так неловко лежащего поперек рельсов. Он мгновенно отключил двигатели и применил экстренное торможение, но локомотив уже переехал тучное тело мальчишки.