Осенняя заваруха

АЛЕКСАНДРА СУРЕПОВА

В первое мгновение мне померещилось, будто мне снится кошмарный сон. Под утро мне привиделось перекошенное до неузнаваемости лицо Валерки Рыжакова. Рыжаков больно схватил меня сразу за руку и за ногу и выдрал из постели. Я взвизгнула от боли и испуга, и вдруг поняла, что не сплю. Рыжаков молча выволок меня из дома и по-обезьяньи ловко выбрался со мной из дома. Мне мешало около головы что-то холодное и твердое, и только теперь сообразила, что именно происходит. Странно, но в этот момент я злилась на Рыжакова только за то, что не дал мне одеться, и я очутилась на улице в одной только ночной сорочке. Рыжаков молниеносно запрыгнул со мной в какую-то жуткую, ощеренную грязным металлом машину, приковал меня наручником то ли к рычагу, то ли к ручке, и мы рванули вверх. Все произошло настолько быстро, что я все еще надеялась проснуться. Я с трудом подняла дурную голову и выглянула в кормовой подслеповатый иллюминатор. Там я с трудом разглядела в небе несколько машин, явно преследующих нас. Эфир мужским голосом настойчиво требовал от Рыжакова немедленно вернуться назад, тот не реагировал. Потом эфир замолчал. Наступила тишина, в которой слышался только рабочий шум неведомой мне машины, несущей нас все выше, и тяжелое сопение Рыжакова. Я кое-как пристроилась в своем уголочке. Несмотря на свое положение, страха я не испытывала, только неловко чувствовала себя в ночной сорочке и босиком, и поджимала под себя ноги. Короткая цепь наручника стесняла движения. Рыжаков обернулся ко мне. Я узнавала его с трудом, и, наконец, не выдержала:

— Во что же ты превратился, Валера?

— Не бойся, я тебя не обижу, — невозмутимо ответил он. — Не обижу по старой памяти.

Мы были одноклассниками. Никогда не дружили, но знали друг друга с детсадовского возраста. Я не верила, никак не верила, что это он. Невозможно такое, чтобы тощий длинный пацан с тонкой шеей, сидевший когда-то за соседней партой, вдруг выволок тебя из постели, приставил бы к голове пистолет и поволок бы куда-то, не дав даже нацепить тапочки… Все это я монотонно выкладывала ему в спину.

— А ведь ты неправильно себя ведешь, — отозвался он. — Разве тебя не учили, как надо себя вести, если вдруг попадешь в заложники?

— Что?

— На террориста смотреть нельзя. А еще молодым красивым женщинам запрещено демонстрировать свои прелести.

— Пошел ты… в баню.

— А еще бандитов нельзя провоцировать, реакция может быть неадекватной. Покладистой надо быть.

Я обозвала его свиньей, он в ответ только хмыкнул. За иллюминатором становилось все темнее, в салоне автоматически включилось мутное освещение. Рыжаков вышел в эфир:

— С вами говорит капитан Рыжаков Валерий Александрович. У меня на борту находится президент государства Осень Сурепова Александра Владимировна. За ее возвращение я требую исправное космическое судно не меньше канонерской лодки и двадцать миллионов соло. Требую оставить деньги в канлодке в ходовой рубке. Убедившись в их наличии и в собственной безопасности, я оставлю госпожу президента на борту челнока. На связь выходить не буду. О том, что мои требования выполнены, прошу сообщить в эфир.

— Почему ты больше не будешь выходить в эфир? — спросила я, когда он повернулся.

— Заложникам нельзя задавать вопросы террористам, — назидательно ответил Рыжаков, но я не могла смолчать:

— Государство после оккупации понесло серьезные убытки, а ты собрался отобрать у налогоплательщиков такие деньги!

— Как ты думаешь, сколько ты стоишь, Сурепова? Ты всегда была о себе высокого мнения. А двадцать миллионов — это всего лишь четверть годового бюджета Осени. Смею заметить — всего лишь того, который числится в официальных отчетах. Кстати, Сурепова, за четырех мужчин я требовал ровно столько же, так что обижаться тебе не на что. Разве что на то, что я возвеличил твою гордыню, а для тебя это вредно.

Я испытывала двоякое чувство. Присутствие человека, которого я знала с детства, вместе с которым я росла и училась, успокаивало. С другой стороны, все происшедшее со мной не вписывалось ни в какие рамки, положение мое было чрезвычайно опасным, а одноклассника своего я узнавала с большим трудом и все больше убеждалась, что и вовсе его не знаю. Постепенно стал подкрадываться страх, естественный в таких условиях. Рыжаков был небрит, неухожен, выглядел измотанным, а лицо его, по-мужски красивое, было жестоким и от того пугающим. Также пугал нехороший, тяжелый взгляд. Я бессознательно сбилась в комок, подтянула колени к подбородку и натянула ночнушку на самые пятки. Блин-компот, ведь на мне не было даже трусов! В добавление к собственным раздерганным чувствам я прониклась чувством обидного унижения. Неужели это все ты, Валерка Рыжаков?!

Я ощутила тошнотворную перемену курса вверх на курс вниз. И снова не удержалась:

— Куда мы летим?

Он ответил не сразу. Наверное, обдумывал, как ему держаться со мной.

— Мы возвращаемся, — наконец вымолвил он.

— Возвращаемся? — обрадовалась я. Мне померещилось, будто я стала невесомой, настолько сильным было облегчение. Рыжаков обернулся и расхохотался мне в лицо:

— Нас будут искать на орбите, а мы отсидимся в лесу.

Всё. Больше я с ним не заговаривала, замкнувшись в гордом и униженном молчании.

Рыжаков обосновался в пещере в горах. Он поставил перед выходом закопченного космического мастодонта, пышущего смрадным жаром после спуска из верхних слоев атмосферы. Он отстегнул наручник от моей руки, грубо перетащил меня из салона в пещеру и привязал к машине длинным проводом, словно козленка. Из пещерного зева, откуда-то из-под земли, несло влажным холодом. Я успела полностью проникнуться страхом, как и положено заложнице, и вела себя смирно. Я и в самом деле опасалась спровоцировать одноклассника в своей несчастной ночнушке. Без трусов я чувствовала себя страшно уязвимой, как будто этот кусочек ткани мог бы меня при случае спасти. Приближалась ночь, и страхи мои все усиливались. Рыжакова долго не было, затем он принес зверька, подстреленного им и уже разделанного. Тушку он швырнул мне:

— Приготовишь.

Внутри пещеры он разжег костер. Из челнока (я уже узнала от него, что эта кошмарная машина есть челнок) он принес в пещеру металлическую конструкцию непонятного мне назначения и приспособил над костром. Я, не поднимая глаз, молча жарила на этой конструкции тушку. Он разделил мясо пополам. Есть не хотелось, но я заставила себя поесть, силы могли еще понадобиться. Безумно хотелось принять душ. Рыжаков затоптал костер ногами в армейских ботинках, затем хищно цапнул меня за руку и поволок обратно в челнок. Там он снова приковал меня к прежнему месту и бросил мне свою безрукавку. Надо полагать, можно устраиваться на ночлег. Сам завалился в кресло пилота и немедленно заснул.

Безрукавка воняла мужским немытым телом и была тяжелая, будто нашпигованная металлом и, главное, я не могла уместиться под ней целиком, но все же это было лучше, чем целомудренно прикрываться локтями и коленями. Думала, что не засну, и в самом деле долго настороженно прислушивалась к дыханию спящего мужчины, почти незнакомого мне человека. Предыдущей ночью мне бессовестно снился Власов. Он понравился мне, когда топтался у меня в управе, удивляя меня совсем не домашним, неприрученным видом. Роскошь президентских апартаментов как-то стушевалась в его присутствии. Такие барсы плохо поддаются дрессировке, и эта мысль мне нравилась. Потом он всю ночь мне снился, и я томилась во сне от всплывших наружу глубоко запрятанных желаний. Теперь мы с ним о чем-то беседовали, сблизив лица, черных очков на нем не было, были яркие серые мужские глаза, и меня снова томило желание.

А потом меня будто толкнули в бок: я вдруг увидела в открытый люк, что уже светло, услышала чириканье мелких птичек. Рыжакова не было. Я рывком села. Трясясь от утреннего холода, я стала разминать затекшие конечности. Я была разбита, будто всю ночь грузила уголь. Рыжаков ушел, а я даже не услышала. Довольно долго я тупо сидела на месте. Потом он появился с добычей. Он наловил рыбы и снова потащил меня в пещеру. Пока разжигал костер, смотрел на меня с усмешкой.

— Где твоя спесь, Сурепова? Всю жизнь к тебе на сраной кобыле не подъедешь. В школе даже списывать никому не давала, помнишь? Всю жизнь смотришь на всех свысока, как на холопов. Ну-ка, признайся, секретутку свою за волосы ни разу не таскала? Нет? Что-то слабо верится. Куда твоя гордость подевалась, а? На рыбу, пожарь, да пошустрей поворачивайся. Я тебя не обижу. Даже несмотря на то, что ты передо мной сейчас голая. Ты ж не только тапочки не нацепила, трусы тоже.

Я прятала бордовое лицо, непослушно кривившееся от злости. Меня колотило от гнева и от страха. Унизительное бессилие буквально ослепляло меня.

— Ничего, этот случай только пойдет тебе на пользу, ты мне еще спасибо скажешь.

Потом цепко схватил меня за волосы, рывком вскинул мое лицо вверх, приблизил ко мне свое страшное лицо, и мне пришлось взглянуть ему в глаза.

— Страха нет… — проговорил он. Его лицо придвинулось ближе, а его неожиданно грузное тело придавило меня к твердой стене пещеры. Я сделала неудачную попытку вырваться. Бедром я почувствовала его полную "боевую" готовность. Ноги мои отнялись от ужаса, легкие отказывались работать. Ни к кому в своей жизни я еще не испытывала такой ненависти, как к нему.

— Только ненависть, — прошептал он одними губами мне в губы. Я была готова по-звериному вцепиться в его губы зубами. Он немного отодвинулся и устало произнес:

— Кто ж на тебя, такую, позарится? Кто тебя полюбит? Одним льдом людей окатываешь, айсберг в юбке.

Видимо, при упоминании юбки он вспомнил мою ночнушку, потому что фыркнул от смеха. Добавил:

— Даже юбки на тебе нет. Один лед остался. Никому не достанется твоя красота. Так и сдохнешь одна.

Он отбросил меня от себя. Полдня он без остановки говорил мне гадости. Неторопливо разбирал по косточкам мой характер, перебирал давно забытые поступки двадцатилетней давности. Я упорно молчала. Подозревала, что он провоцирует меня на выпад, в ответ на который изобьет. Даже лицо прятала, чтобы не подхлестнуть его ненавидящим взглядом.

К полудню он как-то потеплел:

— Молодец. Сдержанная. Я ж знаю: бесишься, что не можешь порвать мне глотку.

Я уткнула взгляд в рыбу, которую уже второй раз за этот день заворачивала в листья и закапывала в горячие уголья. Он пристально оглядел меня с головы до ног и удовлетворенно кивнул:

— Вот такая ты и есть на самом деле. Всю жизнь кого-то играешь.

— Играю. Как и все, — глухо отозвалась я. И тут же испугалась, какая будет у него реакция.

Никакой реакции не последовало. Когда рыба приготовилась, он, как и утром, отдал мне мою долю, наелся сам и молча ушел. Я осталась привязанной к челноку.

Рыжакова не было уже долго. Костер тоскливо угасал. Я время от времени дергала провод. Запястье под ним больно саднило. Узел, которым Рыжаков захлестнул провод на моей руке, был мне незнаком, я не могла с ним справиться одной рукой, равно как и с узлом на другой стороне провода. Мне хотелось освободиться и сбежать. Соотечественники обязательно меня разыщут, хищных зверей здесь не водится, но главное — побегом я сохраню казне 20 миллионов соло. Все государственные заботы — оккупанты, бандиты, лес лимпопо, погибшие люди, уничтоженный флот, предстоящие финансовые затруднения — отодвинулись в сторону, затушевались. Поблекли старческие немощи отца, ремонт в загородном доме и даже Власов. Из тени вышли только 20 миллионов. Они волновали меня сейчас так же, как унижения, экстремальные условия, усталость и отсутствие одежды. Я подбросила в костер оставшиеся ветки, вытянула головешку и стала жечь ею провод. Изоляционный материал едко дымил и плавился. Оголившуюся проволоку я гнула и крутила во все стороны. Взмокла, озлилась. Постоянно прислушивалась — не идет ли мучитель. Вокруг было тихо, только пели мелкие птицы и звенели насекомые. После долгих стараний проволока поломалась. Я осторожно выбралась наружу, огляделась. Увидела наваленные всюду скальные обломки. Идти между ними можно было в нескольких направлениях. Я подобрала ночнушку и побежала вниз по склону. Разнокалиберные обломанные камни больно впивались в босые ноги, я изранила их сразу, через несколько шагов. Я вспомнила сказку о Русалочке и прониклась к бедной девушке сочувствием. Ей тоже было больно ходить. Теперь я поняла, как она мучилась. Отбежала я недалеко, получила слепящий удар по голове и отключилась.

Пришла в себя в пещере. Рыжаков сунул мне под нос мятую жестяную кружку с водой. Я жадно пила воду и мучительно размышляла, какое наказание придумает мне бандит. Он отобрал у меня пустую кружку. Смотрел насмешливо.

— Я обезопасил район, — сообщил он. — Ловушек наставил… Тебя я привязал из спортивного интереса.

Рыжаков расхохотался, и его диковатый хохот долго отдавался в подземных недрах пещеры.

На ужин он принес четырех подбитых птиц, долго возился с добычей, ощипывал и разделывал. До меня время от времени доносился тошнотворный запах от птичьих тушек. Я радовалась, что он не доверил мне эту грязную работу. Сидела не шевелясь, чтобы лишний раз не напоминать ему о своем присутствии. Кроме птиц, он принес фрукты. Я едва сдержалась, чтобы не наброситься на эти фрукты. Готовые тушки он, как обычно, швырнул мне.

Кушать дичь я не стала, наелась фруктов. На сытый желудок меня замутило, видимо, после полученной во время побега травмы. После обеда я стала безнадежно задремывать. Рыжаков прикрыл ладонью приемник — тоненькую ниточку, прикрепленную к левому уху, слушал эфир. Затем несильно пихнул меня ногой:

— Просыпайся, президент. Кончаются твои приключения.

Я с трудом поднялась на гудящие израненные ноги. Каждый шаг причинял невыносимые мучения, ступни кровили, я даже зубами заскрипела, чтобы не завыть от боли. Рыжакова мои мучения только позабавили.

— Сама виновата. Кто тебя на побег подзуживал? Сидела бы на месте, и ноги были бы целы.

Он ничего не сказал про голову, которая после удара камнем немилосердно трещала, а перед глазами до сих пор плавали яркие круги, стоило только повернуться.

До предоставленной Рыжакову канонерской лодки челнок летел восемь часов. Рыжаков любезно разъяснил мне, что канлодка висит на низкой орбите, иначе бы добираться пришлось гораздо дольше. Почти всю дорогу до канонерки я чутко дремала, и даже в полудреме мучилась дурнотой после удара по голове. Приходилось держаться при позывах к рвоте: только этого еще не хватало! Рыжаков пришвартовал челнок, загнав его прямо внутрь канонерки. Я вдруг испугалась, что он прихватит меня с собой, и моментально проснулась. Он протащил меня с собой от челнока до ходовой рубки, не выпуская из рук энергопистолета. В рубке он сразу сунулся к пульту и проверил наличие людей на борту. Аппаратура регистрировала наличие на борту только двух человек — его самого и меня. Больше никого не было. Рыжаков быстро пересчитал банкноты, просто перекидывая упакованные пачки.

— Все чисто. Тебе повезло.

И он потащил меня назад. Уставшая от грубого обращения и от всего остального, я не сопротивлялась. Дотащив меня до челнока, он снова придавил меня телом и взял лапой за подбородок. Я, измученная, смотрела ему прямо в глаза, не скрывая ненависти. Решила в случае чего порвать ему зубами лицо. Рыжаков, как ни странно, по-человечески улыбнулся мне, отчего лицо его стало непривычно приятным, а взгляд перестал быть тяжелым.

— Тебя трудно сломать, Сашка, — миролюбиво сказал он. — Однако я не ставил перед собой такой цели. Иначе бы я тебя сломал. Такой соблазн был, не скрою, да только вот от тебя напрямую зависит, будет ли моя родина процветать. Я — негодяй и подонок, грабитель и убийца, но не насильник. Женщин стараюсь не убивать. По-возможности, — добавил он, ухмыльнувшись, и я не поняла, он и в самом деле убивал женщин или просто нагоняет на меня лишнего страху. — Пусть мое грубое обращение послужит тебе уроком. Поймешь когда-нибудь, если не забудешь меня, как страшный сон. — Тут он снова усмехнулся. Потом добавил:

— Ты нужна своему народу. Иди.

Он разжал хватку. Я, освобожденная, тут же дала ему хлесткую пощечину. Он не стал давать сдачи, чем только подчеркнул свое превосходство надо мной и мое бессилие. Влезть с гордым видом в узкий люк у меня не получилось, потому что у меня нещадно болело все тело. К тому же я крепко помнила, насколько тонка и прозрачна ткань у моей ночнушки. Поворачиваться к Рыжакову что задом, что передом было одинаково унизительно. С горящим от негодования и унижения лицом я забралась в челнок. Люк гулко захлопнулся над моей головой, эхо от хлопка завибрировало в стенах вокруг меня. Через шесть бесконечных минут челнок побежал по рельсам, миновал переходный шлюз и выпал в звездную бездну.

Оставшись в одиночестве, я впала в прострацию и потеряла счет времени. Я не поняла, сколько времени я пробыла в челноке одна. Может быть, тридцать минут, а может быть, три часа. Челнок слабо содрогнулся, его гравитаторы отключились, и направление тяготения несколько переместилось. Также было, когда челнок причалил к канонерке. Я поняла, что челнок подобрали, вот только кто? Я не шевелилась, ждала с остановившимся от страха сердцем. А вдруг это снова Рыжаков? Или доржиане? Разум твердил мне, что Рыжакова уже и след простыл, но страх упорно норовил оборваться в панику. Спустя несколько минут страха, показавшихся часами, люк открылся, и в челнок легко запрыгнул человек в серо-синей трикотажной форме астронавта:

— Дайте, пожалуйста, вашу руку, Александра Владимировна.

Я толчком выдохнула воздух и с облегчением прикрыла глаза. После грубых речей Рыжакова простые слова незнакомого человека прозвучали удивительно музыкально. Я едва могла шевелиться, и человек буквально вытащил меня за руку из челнока. Я терпеливо снесла причиненную им боль. Я словно плавала в мутной воде. Смутно различала несколько человек, встречающих меня в незнакомом, громадном, холодном, неприветливом помещении, освещенном прожекторами только посередине, их встревоженные лица, и силуэт огромного человека, шагнувшего мне навстречу, в котором я едва узнала Власова. Власов набросил мне на плечи то ли одеяло, то ли плед.

— Зачем одеяло? — пробормотала я, тут же вспомнила, в каком я виде, и плотно закуталась в него до самого подбородка, испытав изрядное облегчение. Меня сотрясала крупная дрожь, даже зуб на зуб не попадал, хотя я не испытывала холода. Хотелось плакать. Первая мысль, которая пришла в голову — о моем непрезентабельном виде, и в этом самом виде — о, небо! — я предстала перед Власовым. Наверняка от меня разило немытым телом не хуже, чем от Рыжакова, и самим Рыжаковым от меня тоже разило. То, что меня увидели еще несколько человек, меня почему-то не обеспокоило.

— Александра Владимировна, до города Мильгун отсюда можно добраться только за восемь часов, — вежливо сообщил мне Власов. — Поэтому я приглашаю вас на борт моего флагмана "Стремительный". Если вы не возражаете, пройдемте, пожалуйста, в медблок.

— В каком смысле "не возражаете"? — возмутился старый-престарый человек в бледно-зеленом медицинском халате. — Немедленно ко мне! Помоги ей, Матвей, разве не видишь, что она едва дышит?

Я почти не соображала, что говорят вокруг меня. Власов подхватил меня под локоть, я попыталась сделать шаг и обвисла на его руке. От предпринятых усилий сердце оборвалось, а я покрылась испариной. Рука оказалась на редкость крепкой, будто каменной. Вторая рука, вовремя подхватившая меня, оказалась такой же надежной.

— Носилки, — пробормотал под нос врач и сунул в ухо шарик переговорного устройства.

— Носилки ни к чему, — оскорбилась я как можно более твердым голосом, приосанилась, освободилась от крепких рук Власова и мужественно зашагала вперед. Порезанные камнями ступни протестовали. Помутневшим зрением я, однако, заметила, что вокруг нет никаких камер, снимающих меня в таком виде, чтобы продемонстрировать потом по всем каналам Содружества. Это мне понравилось. Рядом шагал Власов, указывал дорогу, с другой стороны суетился древний врач. Старик норовил придержать меня за локоть и настойчиво предлагал носилки, потому что здесь, видите ли, нечего демонстрировать. Локоть я ему упрямо не давала. Все вокруг казалось ненастоящим, нарисованным. Узкие коридоры, люки и переходы военного корабля казались мне мультяшными и вразнобой раскачивались. Власов провел меня мимо маячивших в полумраке, как зыбкие миражи, вертикальных трапов и предложил воспользоваться лифтом, крайне аскетичным. Стены лифта шатались вокруг меня, пол грозил выскользнуть из-под ног и перевернуться. Врач не пустил Власова в медблок.

— Вот так. Здесь я командую, — заявил он мне с нажимом на местоимение "я". — Меня зовут Качин Иван Сергеевич.

— Да, я слышала о вас, — пробормотала я из вежливости. — Вы — профессор, без вести пропавший лет двадцать назад, а затем вы нашлись в банде Власова.

— Я давно уже не профессор, — живо откликнулся Иван Сергеевич и хихикнул в треугольную бороду. — А у Власова давно уже не банда. Собственно, бандой мы никогда не были. Как вы думаете, девочка: уважающий себя профессор, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой внеземных инфекций и вирусов Международного Медицинского Института имени… а, впрочем, не все ли равно… Как вы думаете, неужели я стал бы пачкать репутацию в какой-то банде?

Я уже находилась в постели, и как я там очутилась, я не помнила. А старикан оказался ловким. Он осматривал меня быстро и осторожно, задавал вопросы, ничего не записывал. Называл меня "девочкой", и я признавала за ним это право. Я успела отвыкнуть от спокойной, вежливой человеческой речи. От того, что я все больше успокаивалась и расслаблялась, неприятная тряска только нарастала, и челюсти уже не смыкались. Он спросил, было ли насилие. Я отнеслась к этому вопросу так же, как и к остальным.

— Не было никакого насилия, — устало ответила я. Сон уже давил меня тяжелой лапой.

— Откуда же столько синяков?

Качин показал мне мои собственные синие запястья.

— Было грубое обращение, — объяснила я. Язык у меня заплетался. Это было неправильно — то, что я, президент целого государства, укладываюсь здесь в постель, но снова подняться на ноги я не смогла бы даже под лучеметом.

— Сейчас мы введем вам успокоительное, чтобы снять мандраж. У вас крепкая нервная система, Александра Владимировна, вы без труда преодолеете стресс.

— Помыться хочу, — сквозь сон пробормотала я. Мне уже привиделось, что я дома, и рядом находится отец.

— Обязательно, — бодро ответил Иван Сергеевич. — Сейчас мы вам снимем боль.

Качин вызвал медсестру. Я увидела ее уже мельком — молодую женщину с восточной внешностью и лиловыми глазами с поволокой. И заснула.

В медблоке пахло лекарствами. Года полтора назад при осмотре одной из лечебниц в юго-западном полушарии Осени, то есть на другом конце света от Мильгуна, я увидела клумбы, засаженные красивыми цветами. Цветы напоминали нежных желтых и оранжевых бабочек, на мгновение опустившихся на траву. В лечебнице точно так же пахло лекарствами, а цветы на клумбах одуряюще пахли медом. Я решила посадить такие цветы на единственной площади Мильгуна. За повседневной суетой цветы отодвинулись на задний план. А теперь я стояла на городской площади, сплошь засаженной теми цветами, и меня обнимали солнечный свет, тепло и запах, необыкновенный запах цветов. Я смотрела на них, на площадь, на наш фонтан, и меня переполняли необыкновенная радость, и гордость, и любовь к родной и красивой моей планете, такой ухоженной, яркой и любимой жителями. А потом наступили сумерки, и я увидела войско доржиан, ходившее прямо по цветам. Кроме доржиан, цветы топтали люди в точно такой же черно-синей крапчатой форме военных астронавтов, и я догадалась, что это бандиты. И те, и другие планомерно вытаптывали красивые цветы. Умирающие цветы отчаянно благоухали, словно вопили о помощи. Напоенный медовым ароматом воздух забил мои легкие, как сироп. Мне стало так больно, будто это по мне ходили в тяжелых кожаных ботах с рифленой подошвой.

— Остановитесь! — кричала я им в отчаянии. — Неужели вы не видите, насколько они красивы, и как здесь хорошо? Зачем вы их губите? Неужели вам их не жаль?

Но меня то ли не слышали, то ли не слушали. В груди у меня все сжалось от болезненной жалости к гибнущим цветам. Я склонилась к ним, взяла в руки раздавленные оранжевые головки. Над моей головой раздался знакомый смех. Я подняла голову и увидела Рыжакова. Он стоял на клумбе, и его ботинки были измазаны пыльцой и облеплены раздавленными лепестками. Рыжаков нависал надо мной и победно смеялся, а его взгляд прессом давил на меня. От невыносимой тоски на грудь мне лег камень, такой тяжелый, что я не могла сделать вдох. Тут я обнаружила, что почти совсем голая, и на мне болтается только длинный узкий кусок ткани. Я тщетно попыталась закутаться в эту ткань, чтобы хоть немного прикрыться. От черного отчаяния из моих глаз брызнули слезы. Именно брызнули, как из лейки, а уже потом потекли неудержимым потоком.

— Ты не сможешь меня сломать, понятно? — кричала я в тоске Рыжакову, подтягивая на себя никчемный кусок ткани. — Не сможешь, понятно тебе? Никто не сможет меня сломать!

— Ну, зачем же плакать? — услышала я ласковый голос и открыла глаза. Надо мной склонился Иван Сергеевич.

— Самочувствие хорошее, а синяки заживут, — мирно сказал он и стал снимать с меня клеммы и присоски. Меня, оказывается, присоединили к мудреной медицинской аппаратуре. "Не сломаете! Не сломаете!" — упрямо крутилось у меня в голове.

— Спите, рано еще, — добавил профессор по-домашнему. Он по-стариковски вздохнул и зашаркал к выходу домашними шлепанцами. Я беспокойно стала себя ощупывать. Мышцы застонали, зато я нашарила на себе чистую ночную сорочку. Когда же меня переодели? Кошмар сам собой растворился. Я вспомнила шарканье стариковских тапочек, невольно улыбнулась и снова заснула, но уже без кошмаров.

Утром профессор напоил меня горьковатым напитком для укрепления сил. Я чувствовала себя довольно сносно. Тело болело, но уже не так сильно. Мышцы работали неохотно, ноги гудели, будто я провела ночь стоя, но настроение было неплохое, рабочее. Помазанные мазью синяки немного побледнели. Запекшееся кровью запястье, пострадавшее от проволоки, больше не кровоточило, израненные ступни тоже. Медсестра Лола проводила меня в душевую в медблоке. Держалась она со мной непринужденно и в то же время соблюдала нужную дистанцию. Душевая не претендовала на изысканность, но была отделана добротными материалами и сверкала безукоризненной чистотой. Я долго наслаждалась водой, меняла температуру, но больше предпочитала горячую. Несколько раз с остервенением намыливала тело, чтобы смыть запах Рыжакова. После душа у меня появилось ощущение, будто я сбросила с себя старую кожу. Лола оставила мне в раздевалке бирюзовый махровый халат. Разумеется, не новый, но я с удовольствием надела его на себя. Высушила феном волосы, критически осмотрела себя в зеркало. Косметики в душевой не имелось. Несмотря на перенесенные испытания, я хорошо выглядела, мне не понравились только круги вокруг глаз, выдававшие усталость, и обветренные губы. Могло быть и хуже, например, отеки. Я сдержанно улыбнулась своему отражению, я уже чувствовала себя на работе. В халате — так в халате, не в ночнушке же в самом деле…

— Вот и отлично, девочка, — встретил меня Иван Сергеевич и с довольным видом потер руки. — Лола оставила вам одежду, можете переодеться. А потом я провожу вас в кают-компанию на завтрак.

Одеждой оказался обычный костюм астронавта бирюзового цвета. Лола угадала, какой цвет мне идет. Кроме него, Лола оставила мне в палате легкую обувь, похожую на чешки.

В кают-компании уже находилось полтора десятка человек, и среди них Власов, которому я весьма обрадовалась. Они приветливо меня встретили. За стол они не садились, ждали меня. Среди них я узнала связиста Иваненко, сонно моргающего бордовыми глазами. Сейчас он выглядел куда как более презентабельно, чем после побега из банды Собакина и ночлега в нашей тюрьме. Я осведомилась у него о самочувствии и о Поморовой. Иваненко ответил, что она получила ранение средней тяжести во время перестрелки на крейсере "Адмирал Грот" и сейчас проходит лечение в медчасти "Стремительного". Власов церемонно усадил меня за стол. Кают-компания "Стремительного" была большего размера, чем на эсминце "Зубастый", на котором я находилась во время оккупации. Здесь под мягким ровным освещением царил уют. На обзорных экранах висели жалюзи, хотя в них не было нужды. С картин лилось солнце и веяло осенью, лесные тропинки манили в загадочную глубь леса, под нежно-розовым закатом за кедровыми ветвями дремало озеро. Удивительно, но помещение даже украшали цветы в круглых горшочках с дырочками, укрепленных на случай качки. Я сообразила, почему горшочки имеют такую форму: на военных судах случается невесомость. За завтраком сразу завязалась оживленная беседа. Онтарианцы дружно обсуждали осеннее-очирский конфликт, который сейчас волновал меня больше всего на свете, бой на орбите, операцию по освобождению заложников. Люди с интересом расспрашивали меня, что я собираюсь предпринять в дальнейшем, и я с удовольствием рассказывала им о предстоящей работе. Матвей Васильевич рассказал мне в подробностях о заседании глав государств Содружества, на котором решалась судьба Осени. Несмотря на пережитый стресс и на непривычную, слишком простую одежду, я чувствовала себя уверенно и собранно, как всегда на работе. Присутствие Власова, президента Онтарии, командующего большим флотом, принесшего победу Осени, принявшего личное участие в освобождении заложников, заставляло меня быть особенно подтянутой и остроумной. Я ловила себя на том, что смотрю на Власова еще и как на мужчину. Я невольно любовалась его крупной фигурой и элегантностью, подмечала умение непринужденно направлять беседу в нужное русло, вслушивалась в звук его голоса. Здесь, на "Стремительном", он был всем: президентом Онтарии, командиром, царем. После завтрака люди покинули кают-компанию. Власов предложил мне кофе.

— Через 35 минут "Стремительный" будет в районе Мильгуна. Вы отправитесь домой, — сообщил он.

Стюарт принес кофе. Кают-компания наполнилась ароматом. Кофе мы пили стоя.

— Кофе из Восточной Висты, — определила я. — А вы пробовали наш чай?

— Да. Осенний чай мне понравился.

— На нашей планете произрастает 250 тысяч сортов чая. Какие сорта вы пробовали?

Мы вместе выяснили, какой чай он пил на Осени, и мне пришло в голову, что мы с ним обсуждаем всякую ерунду, когда мне осталось каких-то полчаса… Его громада находилась рядом, на расстоянии вытянутой руки, от него исходила мощная энергетика и просто тепло большого тела. Я постоянно находилась во власти этого человека и стала с этим явлением смиряться. Подавить пробуждающийся интерес не удавалось. Мне нравились его толстые руки и толстые пальцы, его мощный торс и круглый живот. Тут я вспомнила слухи о Власове, будто он обладает способностью улавливать настроение человека, его чувства. Я смутилась и разозлилась на себя.

— Правду ли говорят о ваших паранормальных способностях? — в лоб спросила я его.

Он негромко рассмеялся:

— Выкиньте это из головы. Подобрали же слово: паранормальный. Глупости.

Мне нравилось, как он смеется, и не знала, что с собой делать.

— Как обращался с вами Рыжаков? — мягко спросил он.

— Грубо, — помрачнела я. Я не хотела посвящать его в подробности.

— Одного не пойму, как он вас нашел?

— Я с детства там живу, он помнит адрес. Мы ведь одноклассники. На днях по местным новостям показывали передачу, я выходила из собственного дома.

— Одноклассник? Надо же. Мой однокурсник. Учились вместе в Военной Академии Генштаба на Земле, в России. Мы дружили. До сих пор считаю его другом, Александра, хоть мы и не виделись больше двадцати лет.

Мне было не слишком приятно узнать, что Власов и Рыжаков когда-то давно дружили, хотя меня этот факт не касался. Почему же я восприняла такую новость как нечто личное?

— Казалось бы, обжили почти всю Галактику, а мир все равно тесен, — сказала я.

— Он сложный человек, с ним всегда было как-то непросто.

— Валерка сложный человек, потому что рос без матери. Я тоже росла без матери, но меня отец воспитывал, в отличие от Рыжакова. Отец у него пил, пока не спился. Валерку избивал постоянно. Все детство он ходил в каких-то обносках, вечно избитый, мрачный, озлобленный. Подозреваю, что и голодный. Учиться на Землю его отправила Государственная служба опеки и попечительства. Отца к тому времени лишили родительских прав.

Власов молча слушал меня.

— Он никогда не рассказывал о своем детстве, — сказал он, когда я замолчала. — Я и без рассказов догадывался, что там не все благополучно. А вас, значит, воспитывал отец? А меня воспитывала мать… Кстати, о синяках.

Власов протянул ручищу и взял меня за руку. Рукав тонкого свитера скользнул вниз. Как я позволила ему сделать это? А я стояла и молчала, только крепко сжимала свободной рукой чашку с кофе. Мое запястье властно держала жесткая и горячая ладонь Матвея Васильевича, и я против воли упивалась его прикосновением. Власов окинул взглядом мои синяки (его взгляд я хорошо ощущала, несмотря на его черные очки) и сделал вывод:

— Он всюду таскал вас за собой, схватив за руку. А здесь привязывал. Проводом. Он издевался над вами?

Я сердито промолчала. Он отпустил мою руку.

— Все позади, — сказал он. — Скоро вы будете дома. У вас есть родные?

— Отец.

— И все?

— Да. Но с отцом я в хороших отношениях. Даже несмотря на то, что он воспитывал меня, как мальчишку.

— Не очень-то он преуспел, — сказал Власов. Я уловила в его голосе восхищение и тут же захотела чем-нибудь похвастаться.

— Какое-то время я и в самом деле росла пацанкой. Увлекалась кулачным боем. Долго, лет шесть, даже участвовала в соревнованиях. У меня были смозоленные кулаки.

Я достигла цели — Власов сильно удивился.

— Вот уж не думал… Значит, вы умеете постоять за себя?

— Этого не отнять.

Я подумала, что владение кулачным боем мне не помогло. Ни в чем. Только вот похвастаться сумела.

— Вы тоже, как видно, не чурались занятий спортом?

— Разумеется, — улыбнулся Матвей Васильевич. — Мне тоже есть чем гордиться. Когда-то я был чемпионом России среди юниоров по греко-римской борьбе.

Он тоже хвастался! Знаменитый Слепой пират, гроза "морей и океанов", распустил хвост, чтобы мне понравиться! Догадка привела меня в восторг.

— Еще я увлекался тяжелой атлетикой, до сих пор дружу со штангой. А борьбу оставил вскоре после окончания Академии.

Власов нахмурился чему-то своему и замолчал. Я мгновенно почувствовала себя брошенной. У него что-то стряслось в тот период, — подумала я. Мне хотелось узнать о нем как можно больше, но меня останавливали рамки приличия. Мы оба поставили пустые чашки на стол. Матвей Васильевич извинился за молчание.

— Вы росли в городе? — спросил он.

— Да, но нас есть загородный дом. Вы удивитесь, но воду в дом отец провел только лет пятнадцать назад. Я носила воду из колодца. У нас даже коромысла были.

— Коромысла? Вы носили воду в коромыслах? Это удивительно. Значит, вы деревенская?

Мы засмеялись, и я почувствовала себя счастливой. Мое царство понесло серьезные убытки, множество семей оплакивают погибших, а я думаю непонятно о чем…

— Почему ваша планета так называется? — спросил Матвей Васильевич.

— Потому что первый десант высадился в районе, где в то время стояла осень. Первооткрыватели были поражены красотой природы и назвали Осенью всю планету. Один из них даже стихи написал об этом. А почему ваша называется Онтарией?

— Потому что среди ее первооткрывателей находился потомок североамериканских индейцев. Он родился и вырос на берегах озера Онтарио. Название как-то сразу прижилось. А стихов о любимой Онтарии у нас тоже уже достаточно, — со смехом ответил Власов.

Меня так и подмывало подбить его на декламацию стихов, но мне необходимо было решить с ним еще один вопрос, не очень приятный и совсем не поэтический.

— На вашей эскадре находится лес лимпопо, который рубили бандиты Собакина, — сказала я. — Он принадлежит народу Осени.

Матвей Васильевич смотрел на меня без улыбки.

— Я не стану увиливать, Александра Владимировна, на моей эскадре действительно находится лес лимпопо.

— Его нужно вернуть.

— Смею вам напомнить, что я не только являюсь президентом государства, также я имею честь быть неисправимым разбойником и злодеем. Бревна я отбил у пиратов в честном бою и считаю их военным трофеем, — выдал Власов, как по писаному, явно рисуясь передо мной.

— Что? — удивилась я.

— А если серьезно, решение оставить лес лимпопо в пользу Онтарии принималось на общем совете в этой самой кают-компании. Я не собираюсь менять решение, принятое командным составом экипажа.

— Вы решили судьбу чужой собственности! Лес подлежит возврату исконному владельцу.

— Если вы согласитесь оставить нам несколько кубометров леса лимпопо — это будет весомой благодарностью нам от вашего народа. Честно говоря, я не люблю, когда передо мной остаются в неоплатных долгах.

Я едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. Я просто не могла на него злиться.

— А я не люблю ходить в должниках, — ответила я, не выдержала и расхохоталась. — Напрасно я смеюсь, ведь вы меня просто ограбили!

— Вы не злитесь на меня за это, верно?

— Значит, кое-какими способностями вы все-таки обладаете.

Он снова рассмеялся:

— С вами — нет.

Потом заглянул мне в лицо, так, что я обомлела от его близости, и сказал негромко:

— А сейчас у вас доброе лицо. А у себя на работе вы были совсем другой.

Я смутилась и порозовела. Минуты текли, как песок сквозь пальцы, и меня стало охватывать отчаяние. Сейчас я отправлюсь домой и больше никогда его не увижу…

— Я провожу вас на шлюпку. С вами будет эскорт из шести шлюпок.

— Сколько времени займет полет? — деловито осведомилась я.

— Сорок минут.

— Так быстро?

— Мильгун прямо под нами.

Я машинально посмотрела в обзорный экран, но увидала только звезды. Мы беседовали о мелочах, о детстве, об учебе в юности, о тонкостях работы главы государства. Нам было легко и интересно друг с другом. Но время вышло, и я отправилась следом за Власовым на шлюпку. Обратила внимание, с какой легкостью передвигается этот исполин, насколько он подвижный. Мне в голову помимо воли закралась мысль: а каков он в постели?! Только этого еще не хватало, — одернула я себя. Мне и осталось-то всего несколько минут. Затем — работа, работа, работа. И я забуду о своих непрошеных грешных мыслях. Какие могут быть мысли? Через год я собиралась баллотироваться на второй срок и не сомневалась в победе. Тут я снова одернула себя — мысли о втором сроке, пришедшие в голову, когда рядом находится Власов, означали, что я начала раздваиваться, а это недопустимо.

Он вел меня через громадный док, освещенный мощными прожекторами. Мы перешагивали через рельсы. Я смотрела по сторонам, удивлялась внушительному транспортному хозяйству внутри линкора. Поодаль от нас по доку передвигалась целая команда, которая доставит меня в Мильгун. Около шлюпок работали механики, проверяли готовность к вылету. Я подозревала, что шлюпки на флагмане готовы к вылету в любой момент, но в этот раз они повезут важную персону, то есть меня. Шлюпки были в несколько раз больше челнока. А ведь, помнится, челнок поразил и напугал меня своими размерами и жутковатым видом. Власов был еще рядом, я все время ощущала исходящее от его большого тела тепло, но уже остро переживала чувство потери. Власов помог мне зайти в шлюпку через овальный люк, долго усаживал в небольшое жесткое кресло, крутился вокруг меня в тесном пространстве.

— Комфорта здесь мало, — извиняющимся тоном изрек он. — Но путешествие будет недолгим. Конфликт принес вам немало убытков и трагедий, но солнце осталось то же самое. Мои люди собираются к вам в гости в ближайшем будущем вместе с детьми. В первых рядах — Федор Иваненко. Вы знаете, что у него пятеро детей?

Это меня удивило.

— Так что готовьте ваши курорты.

— Наши курорты всегда готовы. Как и ваши шлюпки.

— Разговариваю с президентом государства, но хоть убей, вижу только женщину. Красивую и умную. Не могу отделаться от этого.

Власов нагнулся ко мне, обхватил горячими ладонями мою голову и поцеловал в губы, да так уверенно, как будто имел на это полное право. Я обняла его за крепкие плечи, и поцелуй затянулся. Он опустился на колени, вытащил меня из кресла и жадно прижал к себе. Я прильнула головой к его плечу. В грудь мне сильно билось его сердце. Я ни о чем не могла думать, все мысли вылетели из головы, а ноги и руки куда-то делись. Вместо своего привычного тела я ощущала только тяжелое, жаркое, жесткое тело Власова, будто я в нем растворилась. Его руки тискали меня и тряслись от мужского нетерпения. Мы с трудом оторвались друг от друга. Обоим надо было немного отдышаться.

— Я напишу тебе письмо. Пару строк, — прошептал он.

Шевельнувшийся разум выразил первый протест, но губы его не послушались, шепнули сами:

— Я отвечу.

Мне казалось, будто я вижу его глаза сквозь черные очки, такие же яркие, как во сне. Очки мешали. Мне хотелось не только слышать его голос, полный восхищения и нежности, но и видеть такой же взгляд.

— Какого цвета твои глаза? — спросила я.

— У меня нет глаз, Александра, — ответил он.

Он разжал объятия и поднялся, затем склонился надо мной и поцеловал в лоб — прощальным поцелуем. Я по-детски обняла его за шею. Он взял меня руками за локти.

— Ты и вправду ответишь?

— Да, Матвей. Я буду скучать по тебе.

— Мы будем летать друг к другу в гости, — улыбнулся он. — Если тебя это не смущает, — он коснулся рукой своих очков и добавил:

— Это поправимо, только нужно время. Скоро я избавлюсь от них.

В ответ я несмело дотронулась до его щеки, испытывая давно забытую радость познавания желанного мужчины. Даже мимолетное прикосновение к нему обдавало меня невыносимым жаром. Осень и Онтария будут отлично смотреться в паре — вспомнила я его слова, брошенные противнику. Хорошо, если будет так.

Наше уединение нарушил пилот и четверо охранников, которые стали шумно топтаться и разговаривать рядом с люком.

— Ты где, Василич? — громко, с эхом, крикнул в доке один из мужчин.

Матвей выпрыгнул из шлюпки, перекинулся парой слов с охранником и пошагал через рельсы, не оглядываясь. Пилот привычно плюхнулся на свое место. Я спрятала лицо от охранников. Что он имел в виду, когда сказал, что у него нет глаз? Неужели их нет и в самом деле? Но ведь он отлично видит. Я слышала, будто он способен убить взглядом. Может, метафора? Имя Власова окружено немалым количеством легенд, и этот загадочный человек только что меня целовал. Неужели я все о нем узнаю? Я остерегалась строить планы на будущее, в которых присутствовал бы Власов, и именно этим я сейчас и занималась. Он оставался для меня далеким и незнакомым человеком, хоть и желанным до боли. Я могла оказаться для него нечаянным увлечением, очередной страницей жизни, которую он перевернет и забудет. А я не хотела разочаровываться после долгих надежд и ожиданий, потому что знала, как сложно пережить разочарование убитой любви. В то же время я увидела в нем человека надежного, человека слова. Я вдруг испугалась того, что может меня ожидать. Только теперь я реально осознала, что впереди у меня может быть семейная жизнь, совместные с мужем решения, груда "подписанных" пеленок… Как я буду с ним жить, я же его совсем не знаю?! Меня захлестнул приступ паники. А как быть с любимым делом, с государственной службой? Я забралась слишком высоко, и слезать оттуда мне не хотелось. Какая же я дура, что я там себе уже накрутила?! Неужели я сошла с ума? Шлюпка ожила и тронулась с места. Я покидала "Стремительный", увозя радость любви, тоску разлуки, раздвоение, ожидание и надежду.