Операция «Рокировка»

Глава восьмая

Лес стоял впереди сплошной стеной, в которой, даже просвета видно не было. А Збышек вел группу так уверенно, словно шел не бездорожной глухоманью, а утоптанной сотней ног дорожкой городского парка. При этом, как Малышев не приглядывался — понять, почему этот дуб старик обошел с левой стороны, а у следующего свернул уже правее, так и не смог. Не было для капитана ни на земле, ни на стволах деревьев никаких явных примет и тем более — указателей. Тем не менее, проводник напевал себе что-то негромко, время от времени легонько постукивал посохом по древесным стволам, и топал дальше. За все время пути ни разу не замедлив шаг.

— О чем поете? — Андрей попытался прислушаться к словам песни.

— А обо всем, что на ум взбредет, пан капитан… — охотно ответил тот. — Чего в голове запаслось за прожитие годы, то и бормочу. Важно не о чем, а как…

— Не понял?

— Я лесу даю понять, что мы мимо идем, по своим делам, и тревожить его не будем. Вот и он нам не препятствует, пропускает без задержки.

— Вы серьезно?

— А то… Или пан капитан считает, что мы не достаточно ходко идем?

— Идем хорошо, — признал Малышев. — Спору нет. Хоть и петляем, ровно зайцы. Вот только что опять свернули.

— В лесу, пан капитан, не тот путь короче, что прямее, а где ногам проворно.

— Согласен. Только я не пан… Лучше уж по имени зовите. Андреем.

— Хорошо, пан Анджей. Можно и по имени…

— Опять пан? Нет у нас панов, отец, повывелись все. Теперь люди друг другу товарищи и братья.

— Э, нет! — отмахнулся поляк. — Пусть пан Анджей не обижается на старика, но это неправильная придумка… Родных у меня никого не осталось еще с Германской войны. Так что как ни зови, а ни братья, ни сестры уже не отзовутся и ни на помощь, ни в гости не придут. Только если я сам к ним наконец-то соберусь… А товарищами всех звать — слишком много чести. Вспомнить хотя бы, Кривого Ендруся, пусть земля ему пухом будет… хоть и в болоте утоп. Ну, какой он мне товарищ? Не принято так покойников поминать, но — пустой был человек. Можно сказать: совсем негодящий. Правда, лес, сучий сын, знал лучше собственной хибары… Это я и на Страшном Суде подтвержу… если спросят, конечно.

— А панами, значит, можно всех к ряду звать?

— Обязательно, — вполне серьезно кивнул старик. — Ведь как сказано в Святом писании? Спросится с каждого, за деяния его! Вот…

— Ну, положим, я Библию не читал, но даже если и так, что из этого следует? — убежденность поляка заинтересовала Андрея.

— А то, пан Анджей, что если бы люди не были хозяевами своей судьбы, то за что перед Небесным Судьей ответ держать? Разве с раба спрашивают? Нет. Вот и выходит, что каждый человек — пан над собственной жизнью! И никто, кроме Господа, не властен над ним. А чтоб не забывали люди об этом и не обвиняли в своих бедах других, дозволено нам панами себя величать.

— Да, отец, умеешь ты зубы заговаривать. В замполиты тебя определить — точно самая сознательная часть была бы… — рассмеялся Малышев. — Но, кое-что не сходиться. Почему тогда верующие сами себя рабами Божьими называют. Сколько раз слышал, особенно на свадьбах да похоронах.

— Слаб человек, — ничуть не обескураживаясь, кивнул Збышек. — Подвержен соблазнам не только телесным, но и духовным. И дабы не уподобился он, в своем желании возвеличиться, Лучезарному ангелу, впоследствии низвергнутому с небес и нареченному Сатаной — ксендз напоминает нам о важности смирения…

— Ладно, — видя, что старика все равно не переубедить, Малышев сменил тему. — Об этом мы еще побеседуем, при случае. Скажи лучше, отец, ты действительно хорошо знаешь те места, куда мы идем? Извини, что переспрашиваю, но…

— Не надо извиняться, пан Анджей. Разве ж я не понимаю. Ты командир. У тебя задание, тебе — жизни других доверены. То нелегкая ноша. Отсюда и тревога гложет… Да только не сомневайся. Наш род уж и не упомнить сколько поколений за лесом графов Соколовских глядит. Еще когда француз там гостил, мой прапрадед Матеуш им для охоты зверье с лежек поднимал.

— Это ты сейчас о Наполеоне сказал? — недоверчиво уточнил капитан.

— Чего? — переспросил Збышек. — Не, я о прапрадеде своем говорил. Матеушем его звали.

— А француза? Того, для которого охота…

— Откуда мне знать? — пожал плечами Збышек. — Меня там не было. Да и на кой ляд он мне сдался? Мало ли на нашей земле всяких заброд побывало? Кто по-доброму, как гость. А кто — и непрошенный… Вон, когда те швабы, что сейчас в графском замке живут, уберутся к чертовой матери, думаешь: вспомнит их имена хоть кто-то лет через сто?

— Сомнительно… — согласился с проводником Малышев. — А ты что же так далеко от дома оказался?

— Так пан граф с семьей еще в тридцать девятом году в Англию сбежал. Вот я и решил, пока никто не держит, край наш поглядеть. Ну и силы покуда еще остались. Так и бродил. Для войска стар я, так что подсоблял людям по-своему, чем мог… Война всем дел и забот прибавила. Особенно, где бабы да детишки безвинно осиротели. Кому хату подправить, кому с харчами… Зверье пуганное стало, без сноровки ни почем не взять… А то и отряд из окружения вывести.

— И многих вывел? — эта тема была Малышеву ближе и важнее.

— Многих, пан Анджей. Многих… Больше, чем хотелось бы… — нахмурился Збышек. — И вот что дюже интересует меня все это время: куда панове офицеры подевались? Верите, я на балу у пана графа много больше их видел, чем среди тех жолнеров, что от немцев уводил.

— Не знаю… Так ты, отец, ценный кадр… — и желая отвлечь старика от тягостных мыслей, Малышев спросил, как бы шутя. — Случись что, можешь к фрицам в тыл целую армию провести?

— Армию не смогу, — совершенно серьезно ответил тот. — А один-два батальона, если без танков и артиллерии, можно.

— Не шутишь? — продолжал веселиться капитан. — И что, прямиком до Берлина потопаем?

— Нет, я тамошних лесов не знаю, — по-прежнему без тени улыбки, ответил поляк. — А до Варшавы или, к примеру, Кракова — если польза от того Отчизне будет — проведу.

— Смотри, отец… — теперь посерьезнел и Малышев. — Я ведь запомню твои слова. Чтоб не отнекивался потом.

— А я, пан капитан, не девка, чтобы с утра подмигивать, а вечером отпрыгивать… — вроде даже как обиделся старик. — Сказал, значит сделаю. Теперь — командуй привал. Люди твои, как кони, топать начинают, стало быть — притомились. Да и мои ноги не казенные…

— Не рановато? — Малышев вслед за проводником поглядел на небо. — Солнце еще и в зените не встало.

— В сам раз. Мили три прошли, если не больше* (* 1 польская миля = 8 верст = 8534 метра). Переть дальше — плестись начнем. Все медленнее и медленнее. Устанем, а пройдем даже меньше. В бою сам командуй, а в лесу меня слушай, пан Анджей. Знаю, что говорю. Сейчас мы на отдых один час потерям — зато потом, в пути два, а то и все три нагоним. Не сомневайся. Будем на месте в срок…

Сообразуясь с какими-то своими мыслями и планами, следующий привал проводник объявил чуть больше чем через четыре часа. В шестнадцать тридцать.

Как и в прошлый раз, поглядел на небо, прислушался к отяжелевшему звуку шагов разведчиков и, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал:

— Ну и хватит с вас. Хорошего понемногу. Это мазурку можно танцевать до упада, а дальний путь уважать следует…

— Отец, как же так? Белый день на дворе, — попытался урезонить его Малышев. — Мы же не на воскресной прогулке, в самом деле. Ты на бойцов глянь!.. Они даже не вспотели толком.

— Отдыхайте, пан Анджей, отдыхайте… — старик бесцеремонно уселся и стал стаскивать сапоги. — Тут место хорошее. Никто не потревожит. Вода, опять-таки вкусная. полезная. Пусть люди умоются. Можно разуться… Дальше все больше мочары да топи. Не то что разлечься — присесть негде будет. Вот тогда без остановок и пойдем… До поздней ночи. А когда часов семь к ряду по щиколотки в грязи плюхать будете, каждую минуту, что сейчас зря потраченной считаете, с благодарностью вспомните.

— Не знаю, что там впереди, командир, но почва влажнее становится, факт… — подтвердил Телегин. — Решать тебе, но я бы прислушался к совету проводника.

— Ладно, старики-разбойники, пусть по-вашему будет. Группа, привал. Можно помыться и оправиться. Стоянка — один час. Хватит? — Малышев повернулся к поляку.

— Нет, не управиться мне, пан капитан… — помотал головою Збышек, неторопливо перематывая портянки.

— Ты о чем это?

— Хочу, пока вы отдыхать будете, к куму наведаться. У него тут хутор неподалеку. Полчаса ходьбы. Обратно, значится, столько же топать. Ну и хоть парой словечек перемолвиться. Года три мы, почитай, не виделись… А я его сынка к кресту носил. Не чужой человек. Кто знает, выпадет ли еще случай… Мне давно за шестьдесят, да и Куба Залевский не вчера родился… Это, если о военной доле не вспоминать.

— Темнишь, ты что-то, отец? — Малышев глядел прищурившись. — Если хутор неподалеку, почему нас туда не ведешь?

— Не по пути он нам. Обратно возвращаться придется… — спокойно объяснил Збышек. — И потом, пан Анджей, это мне полчаса пути, а ваши люди и за час не управятся. Чего попусту силы и время тратить? Отдыхайте.

— Правду говоришь?

— Как на духу, — перекрестился тот, как и полагается католикам слева направо. — Вообще-то, — прибавил задумчиво, — лукавить не стану, кум мой, Кубусь русских недолюбливает… Но тех, кого я приведу, принял бы. А если сомневаешься, могу пана Михала с собою взять, — поляк кивнул на старшину Телегина. — Сибиряк мне в обузу не встанет.

— Хорошо, не возражаю… Идите вместе с Кузьмичом, — сразу же согласился капитан. — Не обижайся, отец, что недоверие выказываю, но так всем спокойнее будет. А то нам, случись что, хоть обратно возвращайся. Ты так петлял, что я уже и не знаю, где мы сейчас находимся.

— То дело поправимое, пан капитан. Карту дай… — хмыкнул проводник.

Взял планшет, пригляделся и уверенно ткнул пальцем на северный край обширного болота.

— Вот тут мы. А вот здесь, — палец переместился восточнее, — кумов хутор.

Андрей посмотрел и недоуменно помотал головой.

— Погоди, отец. Ты ничего не путаешь?

Тот даже отвечать не стал, а только еще раз ткнул пальцем в планшет.

— Блин горелый, что-то я опять ничего не понимаю!.. — дернул себя за мочку уха Малышев. — Если по карте, то получается, что мы за десять часов больше шестидесяти километров прошли. Лесом! Ни разу не переходя на бег!.. Как такое возможно?

— Зря я что ли просил его нам не препятствовать? Лешие, они тоже разумение имеют… — пожал плечами старик. — А вот с болотником так запросто не договоришься. Вредный он, подношение любит. Вот потому я и хочу у кума курицу взять… Чтобы кикимор с их старостой задобрить.

На такие речи Малышев даже не нашелся, что ответить. Промолчал.

«А интересно, что подумали бы в штабе, получив радиограмму примерно такого содержания: „Базе от Призрака. Благодаря личному знакомству партизанского проводника с лешим, группа прошла за день больше шестидесяти километров. Чтоб не терять темп передвижения, проводник отправился к куму за подарком для водяного и кикимор“. Сочли бы сумасшедшим, или решили, что я использую неустановленные позывные? Хорошо, хоть связь до прибытия на место запрещена».

— Бред…

Капитан покрутил пальцем у виска, потом посмотрел на часы.

— Крайний срок — девятнадцать часов по Москве. Потом… — Андрей посмотрел на старшину Телегина и не стал продолжать. Махнул рукой и пошел к ручью. Остальные разведчики не заморачивались проблемами командира. Радуясь передышке, все с удовольствием плескались в ручье. Даже Ольга. Отойдя чуть дальше, девушка белела сквозь кусты то ли телом, то ли исподней рубахой.

— И не стыдно, старый? — Кузьмич укоризненно покачал головой. — Чего над командиром подтруниваешь? У него на личном счету пленных фрицев больше чем…

— А что я ему должен был сказать? — нахмурился поляк. — Что у кума первач знатный и мне не терпится пробу снять?

— Правду, пан Збышек. В нашем деле она самое верное средство, если хочешь чтоб тебе доверяли.

— Ты-то, пан Михал, знаешь ее? — исподлобья взглянул на Телегина проводник.

— Три года… — произнес старшина веско. — Сам сказал…

— Да, — кивнул Збышек, даже не притворяясь, что не понял. — За это время горы с места сдвигаются, а тут — живое болото… Парочка хороших ливней — и все по-другому. Но, как признаться командиру, что не уверен я в старых гатях? Думаешь — это прибавило бы духу твоим товарищам?

— Вряд ли, — вынужденно согласился Кузьмич.

— Вот и я не хочу преждевременно людей баламутить. Спрошу у кума. Понадобиться — помощи попрошу. Авось, и не придется пана капитана тревожить… Ну, пойдем? А то время бежит… Командир потом спросит…

— Пошли… — Телегин двинулся следом, спрашивая уже глядя в спину проводнику. — А там, у замка? Ты тоже еще какого-то кума или куму искать будешь?

— Не, пан Михал. Там мне помощь не нужна. Там я каждое деревцо, каждый кустик в лицо знаю. Там они сами мне все расскажут и покажут. У себя я не оплошаю и окно с сервантом не перепутаю…

— Не понял, причем тут посудный шкаф?

— А это с Кубусем однажды случай такой приключился, — охотно объяснил поляк. — Аккурат на крестинах его первого сына, Томаша. Моего крестника. Мы тогда крепко погуляли…

— Угу, значит, самогон у кума, все же, хороший? — уточнил старшина. — И не отпирайся, проговорился.

— Зачем языком попусту молоть… — Збышек шагал, будто не седьмой десяток разменял, а самое большее — третий. — Придем, попробуешь — оценишь. Так вот… Ночью душно куму стало, решил он окно открыть. Дергал, дергал, а оно ни в какую. Кум осерчал да и вышиб кулаком стекло. Вдохнул свежего воздуха и опять спать улегся.

— И в чем юмор?

— Кума утром крик подняла, что ночью какая-то пьяная зараза в серванте стекло разбила. Хорошо, хоть посуду праздничную не переколотила. Кум-то, спросонья да похмелья, сервант с окном перепутал, — хохотнул поляк.

— Забавная история, — Телегин, припомнил свое катание на спине уссурийского тигра, случившееся с ним в сходных условиях, и смеяться не стал.

Збышек посмотрел на старшину и, видимо, догадался, что у того тоже имеется подобный опыт, потому как ткнул разведчика дружески кулаком в бок и рассмеялся еще громче.

— Кажется, пан Михал, у наших народов общего много больше, чем пара добрососедских войн?

— Это, как водится, — согласился сибиряк. — Тут народ теснее живет, вот и собачится по пустякам. А в тайге иной попутчик бывает дороже родни. Пусть и самой близкой по крови, но — живущей за сотни верст. И случись в чем надобность — добраться к ним не будет никакой возможности.

К хутору вышли, как и предполагал Збышек, примерно через полчаса быстрой ходьбы. Богатый то был хутор. Зажиточный. Настоящие хоромы… Солидный дом, на большую семью — шестистенок с выгульным крыльцом. Большой амбар. Просторный хлев. И еще пара хозяйственных построек общего назначения. Хорошо здесь жилось хозяевам, не бедно…

Вот именно, жилось.

Дотла не выгорели только каменный фундамент дома, закопченная до смоли изразцовая печь, дымоход и нижние венцы хлева.

— Матерь Божья! Это как же так? — поляк позабыв обо всем на свете бросился на пожарище.

Старшина остался. Не препятствовал. Присел на стоявший в сторонке пень — судя по несчитанным зарубкам, на нем хозяева кололи дрова. Достал кисет и стал сворачивать самокрутку. За три года, особенно, как погнали фрицев обратно, Телегину приходилось видеть столько руин и пепелищ, что, казалось бы, можно уже и привыкнуть. Ан нет — не так остро, как впервые, но каждый раз сжималось сердце, и что-то темное, дикое начинало ворочаться в груди солдата, занимая еще чуть больше места в его душе.

То зрела ненависть. Самая страшная — холодная, расчетливая… Которая не оставит места в сердце для христианского милосердия и прощения. Слишком далеко шагнули фашисты за грань добра и зла, тем самым как бы вычеркнув себя из рода человеческого. Нет и не будет места этим выродкам на Земле. Не имеют они права жить… И что бы там не говорил замполит о дружбе и пролетарском единении с германскими тружениками, якобы пострадавшим от фашизма не меньше других народов, у Кузьмича на это счет было свое мнение.

Бешеного пса, что набросился на человека, следует пристрелить, а хозяина — так наказать, чтобы вдругорядь даже кошку заводить опасался, ежели за животиной углядеть не умеет! В этом Телегин не сомневался. Значит, и с Германией так же надо поступить!

Вот только, как именно наказать всю страну, в которой, после этой войны, наверное, тоже одни бабы с детишками останутся, старшина никак не мог сообразить? Чтоб и отомстить по справедливости, и чтоб самим в, ошалевшее от крови, зверье не превратится.

Пока Кузьмич раздумывал, вернулся проводник. Чикнул зажигалкой и поднес к самокрутке.

— Нашел?.. — Телегин пыхнул дымком и протянул «козью ножку» поляку.

— Спасибо… — Збышек дважды к ряду жадно затянулся. — Нет… Слава Иисусу, кажется, все успели уйти.

— Хорошо, коли так… Остальное неважно. Если живы — отстроятся…

Кузьмич встал.

— Жаль, нам теперь помощи ждать не приходится. Придется самим как-то тропу искать.

Ответить поляк не успел. Краем глаза старшина заметил среди веток шевеление на том уровне, куда большому зверю не влезть, а для белки или куницы — тень была слишком большая. Без раздумий, Кузьмич оттолкнулся от пня и повалился вперед, сшибая наземь и проводника.

Секундой позже хлопнул выстрел. Из карабина…

А еще через мгновение послышался другой звук. Как от оплеухи или хлесткого подзатыльника.

— Przepraszam bardzo, państwo! Przypadkowo…* (* Прошу прощения, господа. Это случайно…)

Голос был юный. Того возраста, когда по тембру хлопца еще не отличить от девушки.

— Хороша случайность, — поднялся поляк. — В живых людей стрелять… Ни слова не сказав — бабах и все? Разве ж я вас так учил? Что молчишь, Янек? Скурвий ты сын… С тобой разговариваю…

— Дядя Збышек?.. — недоверчиво переспросили с дерева.

— Нет, Святой Дух. Слезай и отца позови. Впрочем… Он и сам уже, наверняка, сюда бежит. Небось, не оглох.

Зашуршали листья, закачались ветки, и из кустов показалось двое парней. Один — постарше, лет семнадцати. Второй — моложе года на три. Оба белобрысые, словно мукой присыпанные. Старший держал в руке карабин.

— Ну, и с чего вас угораздило пулять в нас? — проводник начал демонстративно снимать ремень.

— Не серчайте, дядька Збышек, — повинился старший. — То Войтусь не сдержался. Как увидел того пана, что с вами пришел, так и нажал на спуск. А я не успел остановить.

— А чего они фрицем вырядились? — пробормотал тот.

— Что тут у вас?! — на поляну выскочили крепкий, высокий мужчина лет за сорок, а за ним парень лет двадцати… Не такой широкий в плечах, но ростом повыше. Оба вооруженные немецкими автоматами.

— Учишь вас, учишь, а все без толку… — словно ища поддержки, оглянулся на Телегина проводник. — Ну, ладно — малец сглупил. А вы чего, как дурни из кукурузы выскакиваете? Трудно посмотреть сперва?

— Збых? — удивился мужчина.

— Крестный, это вы? — вторил ему самый старший из парней.

— Дева Мария… — проворчал проводник. — Кубусь, верь мне на слово: ты можешь спать спокойно и не сомневаться в своей Катерине. Дети все твои… Такие же глупые, как их отец.

Вообще-то, глядя на четыре белобрысые головы, у отца только она уже чуть потемнела от седины, мало кто смог бы усомниться в их родстве.

— Пока они соображают, что дальше делать, пан Михал… — Збышек тронул Телегина за рукав. — Послушай байку. Прибегает сын домой и орет: «Папа, папа, я на поле ничей рой видел!» Отец обрадовался. Схватил ведро, веник, бежит за сыном и приговаривает: «Умный отец — умные дети. Умный отец — умные дети…» Прибежали на место, он смотрит — а это мухи свежую коровью лепешку облепили. Плюнул, развернулся, идет домой и приговаривает: «Глупая мать — дурные и дети…»

— Збых! Живой!

Кум с силой сграбастал Збышка в объятия и стал радостно тискать. Сыновья почтительно ждали в сторонке, но и на их лицах сияли улыбки.

Странно было глядеть на это веселье, стоя рядом с пепелищем. Впрочем, война многому научила людей. В том числе и умению радоваться случайным встречам. Ведь никто не знает, что ждет его уже завтра. А то и вовсе — за следующим поворотом.

— Я тоже рад тебя видеть, Кубусь, — проводник притворно застонал и закряхтел, высвобождаясь от объятий. — Только со сломанными ребрами я уже буду не так живуч, как прежде.

— Збых! — отступил на полшага хозяин. — Где же тебя носило, старая ты перечница. Подожди… — он что-то прикинул, загибая пальцы. — Ну, точно. С позапрошлого лета не заглядывал.

— Ну, не такой я уже и старый, — притворно проворчал Збышек. — И вообще, отдвинься. Я на твою рожу за жизнь нагляделся досыта. Дай на парней полюбоваться. Спасибо Катерине, что своей красоты не пожалела — поделилась. Любо-дорого взглянуть, не то что… И что она в таком лешаке нашла?..

Здоровяк только улыбнулся.

Видимо, то была давняя тема, которая не нуждалась в ответе. Здесь ее все знали, а никого из чужих в тайну рода посвящать не собирались. Впрочем, как на вкус Телегина — хозяин выглядел вполне пристойно, даже интеллигентно. По сравнению с варнаками, которых старшине в тайге встречать доводилось.

А Збышек уже пошел здороваться с парнями. Со старшими — солидно, за руку, а третьего потомка рода Зелевских — обнял. Хотя, как раз именно Войтек предпочел бы рукопожатие, вместо жарких объятий и тех слов, что дядька прошептал ему на ухо. Паренек покраснел, как пион, и покосился на старшину.

— Я честно не нарочно.

— Давай, давай… — проводник развернул парня лицом к Телегину и слегка подтолкнул. — Крепче запомнишь.

— Не мучай парня, — догадался о чем речь Кузьмич. — Война — не тетка. Сегодня он оказался не прав, а завтра, глядишь — успеет чью-то жизнь сберечь. Но все же, думать надо прежде чем действовать, хлопец. Обязательно.

— А чего вы фрицем вырядились? — не отступал тот.

— Ну, ты и спросил парень, — хмыкнул Телегин. — Во-первых, своими бывают не только те, что правильную форму носят…

— Разведчик он, — приложив палец к губам, полушепотом объяснил Збышек и прежде, чем хоть кто-то успел открыть рот, быстро спросил: — Вас фрицы пожгли, или случайность?..

— Швабы, чтоб им в Геенне огненной гореть вечным огнем… — ответил Куба.

— Как же они вас нашли? Впрочем, глупый вопрос. С воздуха, ясное дело. Но зачем?

— Прошлой весной эсесовцы зачистку местности проводили. Объект у них тут расположен, неподалеку, особой секретности. Вот и убирают лишние глаза и уши. Хорошо — бомбу не бросили. А то б мы уйти не успели…

— Объект, говоришь? — переспросил старшина. — Особой секретности? Это интересно. Расскажешь подробнее?

— Почему нет? — пожал плечами хозяин. — Если тебя… пан Михал, кум в дом привел — значит, человек ты достойный. Можем и поговорить. Только, лучше не здесь. Год минул, а все сердце от вида пожарища ноет. Пойдемте, в нашу новую «усадьбу»… - Куба хлопнул по плечу Збышка. — Да и как тебя, пердун ты старый, Касеньке не показать? Она ж меня потом со свету сживет…