Ночь Ягуара

9

Что-то опять не так! Дженни потерла глаза и снова всмотрелась в объективы бинокулярного микроскопа. Она воспользовалась иголкой и подвинула крохотный образец так, чтобы свет падал на него под слегка другим углом. Она бы сказала, что это Pagoscapus gemellus, если бы не узор радиальных и костных прожилок крыла, который был больше похож на узор P. insularis. Только это никак не могла быть insularis: у него не хватало характерных пропорций сегмента ноги и изогнутого яйцеклада, который отличает этот вид. Здесь яйцеклад был длинным, но почти прямым, не было ничего похожего на комбинацию признаков на рисунке в определителе видов. Вздохнув, она убрала странную древесную осу с предметного столика микроскопа и поместила ее в пузырек с полудюжиной других, не определенных. Следующий экземпляр оказался хорошим gemellus, и она опустила его в склянку с этикеткой и записала в блокнот его номер.

Появление не поддающегося определению образца расстроило девушку, ибо примерно за неделю, когда Дженни занималась систематизацией образцов для профессора, она привыкла к тому, что маленькие осы с точки зрения систематики – существа очень правильные и легко определяются как принадлежащие к одному из двух изучаемых подвидов. Нарушение этих правил задевало ее чувство порядка, которое было хоть и совсем недавним, но очень сильным. До этого Дженнифер и в голову не приходило размышлять о разнообразии природы, более сложной, чем изложено в «Ферме старого Макдональда».

Наряду с познаниями о таксономии древесных ос она впитала веру в то, что каждое живое существо должно аккуратно вписаться в огромную, разветвленную, но строгую иерархическую классификационную систему живой природы, каждый из элементов которой определен эволюцией. Она принимала это как данность, и отступление от этого принципа порождало разброд в мыслях. Если каждое живое существо должно относиться к какой-то определенной категории, подчиняться классификации, то исключений быть не должно, и странно выпадавшие из системы маленькие осы раздражали ее именно по этой причине. Дженни понимала, что за ее предварительной сортировкой последует лабораторный митохондральный анализ лаборатории (правда, она не имела четкого представления о том, что это такое), но хотела сделать все, как надо, в частности, чтобы угодить Кукси. Это тоже было нечто новое. Конечно, не само старание угодить, тут как раз ничего нового не было: учитывая ее прошлое, без этого она вряд ли могла бы выжить. Но желание угодить Кукси имело совсем другую природу.

Дело в том, что, делая что-то хорошо для Кукси, она вроде бы делала это для себя, а делая хорошо для себя, она тем самым… Тут у нее уверенность пропадала, ибо, чтобы додумать эту витиеватую мысль, недоставало концепции, зато она поняла, что для Кукси делать что-то хорошо – это вроде формы богослужения. Бог присутствует во всех деталях, моя дорогая, частенько говаривал он. Так или иначе, в его лице она впервые в жизни столкнулась с настоящим, родительским отношением к себе, и это стало для нее подлинным потрясением.

С другой стороны, она начала понимать разницу между тем, чем занимается она, и тем, чем занимаются настоящие биологи, работающие в экспедициях и лабораториях, познавая жизнь миллионов видов живых существ и постигая то, как в их сложнейшем взаимодействии субстанция жизни протекает через глубины времени в бесконечном, беспрерывно меняющемся потоке. Она знала, что это всегда будет за пределами ее понимания, но благодаря самому пониманию того, что такие люди есть (и Кукси один из них), девушка чувствовала себя лучше и даже прониклась к себе большим уважением, чем когда-либо раньше. Воодушевляло чувство причастности к большому делу: это было примерно то же, что быть худшим игроком в команде, играющей в мировом первенстве.

Оказалось, что микроскоп способен увлечь: склонившись над окулярами, Дженни забывалась, как это бывало в пруду с рыбками. И сейчас она не услышала, как вошла Джели Варгос, не обратила внимания на ее приветствие, не откликнулась, пока ее плеча не коснулась рука. Вот тогда она вскрикнула, подскочила и чуть не опрокинула табурет.

– Ого, ты, я гляжу, ушла в это с головой, – заметила Джели.

– Ну да. А где ты была? Я не видела тебя уж и не помню как долго.

– Ну, знаешь, семейные дела. Моя кузина собирается замуж. Мой дедушка по этому поводу развил бурную деятельность. Обычная кубинская суматоха, когда все на рогах круглые сутки, недели напролет.

Это было сказано тоном, наводившим на мысль о нежелании вдаваться в подробности, что показалось Дженни немного странным: обычно Джели как раз с упоением рассказывала о делах своей семьи, тем более что в лице Дженни, лишенной семейных радостей, она всегда встречала благодарную слушательницу.

– А что ты делаешь с микроскопом? – поинтересовалась Джели, указав на прибор.

– Определяю для Кукси видовую принадлежность Agaonidae.

– Что ты делаешь?

– Что слышала. Это нужно для его работы по эволюции мутализма и точности адаптации. Он показал мне, как это делать.

– Ну ничего себе! Прямо скажем, по сравнению с приготовлением завтрака это шаг вперед… Как все это произошло?

– Сама не знаю. Меня собирались выкинуть отсюда из-за того, что я потеряла Мойе, но Кукси сказал, что я могу работать у него – этим я и занимаюсь. Я теперь ассистент-исследователь, каково? Да и по-прежнему готовлю завтрак.

– Здорово, – сказала Джели, хотя Дженнифер уловила в ее тоне не только отсутствие искренности, но и какой-то намек на недовольство, причина которого была ей непонятна. – Можно посмотреть, чем ты занимаешься?

– Конечно.

Дженни подвинулась, дав Джели заглянуть в другой окуляр, тогда как сама положила на предметный столик крохотную осу, определила ее и положила другую. Обе оказались P. insularis, о чем она с гордостью сообщила, используя ученые термины.

– А Кукси проверяет твою работу? – спросила Джели после этой демонстрации.

– Проверял, когда я только начинала, больше не проверяет. Он говорит, что я могу справиться не хуже его, ну почти.

– Хорошо.

Последовала пауза, после которой Джели сказала:

– Как я понимаю, ты теперь не будешь выезжать со мной, да?

– Не знаю. Об этом тебе нужно поговорить с Луной. Кевин и Скотти занимались этим, пока ты была в отлучке, ну а я стала работать здесь.

– О, это эффективная команда! Скотти бормочет, а Кевин норовит разжечь революцию. Кстати, Кевин-то что обо всем этом думает?

Она жестом указала на микроскоп и ящики с образцами.

– Не знаю. Мы с ним поссорились и почти не разговариваем. Он, видишь ли, на меня злится.

Она бесцельно крутила винт регулировки фокуса и раскачивалась на табурете.

– Правда, я вроде люблю его. Мы с ним долго были вместе, почти два года. Сама понимаешь, мне одиноко по ночам.

На самом деле Джели не очень-то это понимала, но открывать это Дженнифер не собиралась, как и комментировать ее разрыв с Кевином. Это показалось Дженни немного странным, поскольку раньше она любила посудачить на такие темы.

– Ладно, мне нужно поговорить с Луной, – сказала Джели. – Увижу я тебя за завтраком?

– Если не увидишь, значит, и завтрака никакого не будет, – добродушно ответила Дженни и вернулась к своим образцам.

Следующие два часа прошли в усердной работе, по окончании которой она с удивлением и восторгом обнаружила, что полностью обработала серию образцов, собранных с двух пород фикуса. Дженни убрала последние склянки обратно в ящички с образцами, а те поставила на полки, все, кроме склянки с осами, которых она не смогла идентифицировать по определителю видов. Сделав это, Дженни потянулась, разминая затекшие мышцы, и отправилась на кухню, чтобы помочь Скотти приготовить на завтрак салат из тунца. В La Casita его готовили из свежего тунца, а Дженнифер, пока не получила работу в «Лесной планете», вообще не знала, что тунец – это самая настоящая рыбина, которую можно купить в магазине, разделать и приготовить. Для нее тунец существовал только в банках, как и консервированный колбасный фарш. Таким же открытием стало и приготовление майонеза из яиц и масла – раньше она считала его чем-то изначальным и неделимым, вроде бензина. Приготовив, как ее учили, заправку, она сварила вкрутую полдюжины яиц, в то время как Скотти мыл зелень, резал авокадо, а потом чистил тунца. Они работали вместе почти молча, но хорошо, не мешая друг другу. Раньше ее раздражало то, что Скотти никогда с ней не разговаривал иначе как по делу, но теперь, когда у нее в голове завелись собственные мысли, отсутствие болтовни ее не так тяготило. Тем более что теперь у нее был Кукси.

Вот уж с ним были разговоры так разговоры, не то что с остальными. Джели, например, все время хотелось посудачить о всяких умных вещах, о науке и политике, но так, будто она учительница, а ты ученица, и нужно было все время восхищаться ею: ах, а я и не знала этого, какая ты умная! А Кукси и в голову не приходило, что кто-то может не знать того, что знает он. Профессор просто гундел свое, считая, мол, она поймет, словно она училась в колледже в Англии, и, когда он умолкал и говорил: «А?» – чтобы посмотреть, все ли она поняла, Дженни с ходу признавалась, что не поняла ничего. И тут на его лице возникало странное выражение, будто бы на самом деле она поняла, скажем, теорию распределения полов или что-то другое и просто делает вид, якобы не поняла, шутки ради, а потом, с помощью умелых вопросов, он подводил ее к тому, что, оказывается, ей и вправду все ясно.

Во всей науке нет такой идеи, которую не мог бы постигнуть второразрядный, но упорный ум, говорил Кукси, цитируя Уайтхеда. Он много цитировал Уайтхеда, а еще Йетса и кучу всяких умников, о которых Дженни отродясь ничего не слышала.

– А вообще-то, моя дорогая, – как-то заявил он, – насчет того, что ум у тебя второразрядный, – это еще вопрос. Поскольку он почти идеально пуст, у нас просто не было случая оценить его истинные возможности. Ну а упорства тебе точно не занимать, это я часто замечал.

У них имелось большое красочное блюдо в форме рыбины, которое неизменно использовалось для подачи рыбных блюд. Так нравилось Руперту. Скотти добавил к рыбе растертый в однородную массу салат, нарубленный лук-шалот, латук, каперсы и редис, и разукрашенный таким образом тунец стал выглядеть, как на японской гравюре. Он понес тунца на террасу, а Дженни последовала за ним с подогретым хлебом и охлажденной бутылкой шардоне.

Ей трудно было сказать, связаны ли наблюдаемые изменения в группе с ее новым положением, или происходило что-то еще. Как справедливо указывала Джели, Дженни мало смыслила в оценке расстановки сил и прочего, но происходящие перемены чуяла нутром, тем более что тут особой сообразительности не требовалось. Девушка прекрасно помнила, что, перед тем как исчез Мойе, Руперт частенько вел беседы с Луной и Кукси, а Луна разговаривала с Рупертом и Скотти, Скотти разговаривал с Луной и Кевином, Кевин же лишь иногда разговаривал с ней, главным образом с улыбочкой отпускал замечания себе под нос. Когда Джели приходила, она появлялась за завтраком и всегда садилась рядом с Дженнифер и разговаривала с ней и Луной. Теперь же, похоже, все изменилось. Джели и Луна сидели по обе стороны от Руперта, Кевин занимал место на их конце стола, а профессор и Скотти сидели по обе стороны от Дженнифер, за тем концом стола, который Кевин всегда называл «крестьянским». При всей их очевидности, эти перемены никто и никак не комментировал.

Усевшись, Дженни сказала Кукси, что закончила серию.

– Неужели? Это замечательно, моя дорогая. Придется найти для тебя еще какое-нибудь занятие.

А потом он пустился в рассуждения со Скотти об опылителях орхидей, то и дело делая паузу, чтобы включить в беседу Дженнифер, и спустя некоторое время Скотти стал делать то же самое. Обычно тихий, как кот, о рыбах и растениях он мог говорить без умолку, хотя никогда раньше не распространялся об этом с Дженнифер. А что же Кевин и Луна? Они терпеть не могли один другого, но сейчас только и тарахтели, словно друзья не разлей водой. Странно, конечно, но еще более странным было то, что Дженни это ни чуточки не волновало.

После завтрака Дженни помыла посуду и, вернувшись с кухни, нашла Кукси, который, примостившись на табурете рядом с микроскопом, сверялся с лабораторным журналом.

– Ты все записала на этой странице? – спросил он. – В этой колонке номера, кажется, идут не подряд.

– Да, но несколько образцов мне не удалось определить, и я не смогла их ни к чему отнести. Что-то, наверное, напортачила – прошу прощения. Те, которые я не смогла определить, находятся здесь.

Она подняла баночку, и Кукси всмотрелся в черную массу внутри.

– Ага, значит, они не определяются – ты не смогла отнести их по классификации ни к gemellus, ни к insularis?

– Да. Я смотрела по определителю, но они ни к чему не подходят.

– Странно. Что ж, давай посмотрим, ладно?

Он уселся за микроскоп и поместил осу на предметный столик. Некоторое время он внимательно всматривался, потом рассмотрел еще одну, потом третью, что-то бормоча себе под нос. Потом Кукси встал, достал папку с оттисками, изучил несколько распечаток, сверившись с определителем, снова заглянул в микроскоп… Все это сопровождалось бурчанием под нос, а потом неожиданно профессор стукнул кулаком и выругался:

– Ох, мать твою! У меня нет слов!

– Что? Я здорово дала маху?

Он посмотрел ей в лицо, и она увидела, что его глаза блестят, как у двухлетнего малыша, получившего конфетку.

– Здорово, да, но маху ты не дала. Ничего подобного. По-моему, ты обнаружила новый вид Pegoscapus.

– А это хорошо?

– Хорошо? Это замечательно! Эпохально! Я сам изучал этих маленьких паршивок более двадцати лет и обнаружил только один новый вид.

Для Дженни, лишь недавно узнавшей о существовании видов и о существовании у каждого живого существа научного названия, открытием стало то, что, оказывается, могут быть насекомые, не имеющие никакого названия.

– Так что, их назовем мы? – уточнила она, испытывая совершенно особое чувство. – И как? То есть, я хочу сказать, под каким названием занесем в журнал?

– Да как захотим, так и назовем, черт возьми! – воскликнул Кукси.

– Правда? То есть просто придумаем?

– Конечно. Разумеется, существуют определенные традиции. Виды обычно называют или по какому-то свойству, присущему данному организму – вроде особенностей формы или размеров, или по повадкам, по ареалу обитания, а то в честь кого-то, прославившего себя в данной области. В одном только Pegoscapus, как ты знаешь, отличились Хоффмайер и Герр. Я сам назвал мой Tetrapus в честь моей покойной жены.

Тут что-то произошло: Кукси словно сдулся, свет, только что сиявший в его глазах, потускнел, сам он осунулся. Дженни заметила это и испугалась.

– А как ее звали? – ляпнула она, не найдя ничего лучшего.

– Порция, – тускло отозвался Кукси.

– Как спортивную машину? – спросила Дженнифер.

И была поражена, увидев выражение его лица, ошеломленное, словно от удара. Девушка испугалась еще больше, не зная, не сморозила ли она по глупости что-нибудь обидное, ведь с этими англичанами ничего не поймешь, у них на все какие-то свои, странные понятия. Вон у него какое лицо сделалось: того и гляди удар хватит. Весь покраснел и за грудь схватился.

Она едва не побежала звать на помощь, когда из горла профессора вырвались звуки, которые не могли быть не чем иным, кроме смеха. Это удивило Дженнифер еще больше, ибо раньше Кукси хватало разве что на сухой смешок, а чтобы он давился от хохота, такого и представить никто не мог.

Но так или иначе, Кукси смеялся, и смеялся, похоже, не над ней, так что все было в порядке. Хоть и весьма странно.

Он сотрясался от хохота, колени дрожали, из глаз струились слезы.

– О господи, боже мой! – восклицал профессор время от времени и в конце концов заразил Дженни.

Она тоже рассмеялась из солидарности, радуясь тому, что ее дурацкая ремарка вызвала такой бурный поток веселья. Вообще-то она когда-то знала девушку по имени Крайслер, но не мог же такой джентльмен, как Кукси, и вправду жениться на девчонке, названной в честь машины.

Кукси все еще пребывал в пароксизме смеха, плотно закрыв глаза и совершенно утратив контроль над собой; он отпрянул от стола с микроскопом и свалился бы на пол, если бы Дженни не поддержала его. Она опустилась под стол вместе с ним, поддерживая его торс. От него пахло табаком и чем-то мужским. Тут смех Дженнифер сошел на нет, ибо то, что происходило с Кукси, уже не было смехом или, по крайней мере, не совсем смехом.

Спустя некоторое время, кое-как отдышавшись, он открыл глаза и посмотрел на нее. Его щеки были мокрыми от слез.

– О господи, – сказал он. – Как некрасиво. Пожалуйста, прости меня.

– Да ну, все здорово. Наверное, я ляпнула что-то забавное. Правда, если честно, сама не знаю, что именно.

– Да откуда тебе знать – эта старая шутка была в ходу у нас с женой… Ты напомнила… ну, и мне крышу снесло. Попробую объяснить. Начнем с машины – ты ведь, надо думать, имела в виду «порше», так? Порция – Порше – как-то в прошлом это тоже пришло мне в голову.

Даже не попытавшись встать с пола, профессор начал рассказывать:

– Мы были на конференции в Белладжио, это чудесный городок в Италии, со старинным дворцом, в котором они устраивают всякие форумы и съезды. И в этой конференции принимала участие молодая женщина по фамилии Мазератти. Не знаю, однофамилица или вправду состояла в родстве со знаменитой автомобильной династией – во всяком случае, эта симпатичная итальянка, похоже, на меня запала. Понятия не имею почему, но в любом случае мне ее внимание льстило – я ведь не всегда был старым козлом, вовсе нет. Представь себе, всякое бывало. Но вот эта Мазератти кокетничала довольно откровенно, и моя Порция – Порше – исходила от ревности. Все это вылилось в крупный разговор, но в разгар ссоры я вдруг возьми и ляпни: «Что за глупая ревность, кому придет в голову, имея „порше“, пересесть на „мазератти“!» Порцию это остудило, а когда я добавил, что у нее, наверное, тормозная жидкость потекла, мы оба расхохотались как сумасшедшие. Наверное, просто так прорвалось напряжение: шутка-то, честно говоря, ерундовая. Но с тех пор, стоило нам увидеть ту женщину, на нас смехунчик нападал: вино прыскало из носов, и все такое.

Последовал долгий вздох и краткое молчание.

– Понимаешь, мне порой кажется, будто вместе с ней я сам наполовину умер. А тут ты сказала это, накатили воспоминания, ну меня и прорвало. Надеюсь, я не напугал тебя этой дикой выходкой?

– Нет, что вы. А как она умерла?

Кукси снова рассмеялся, но своим обычным суховатым, сдержанным смехом.

– Типичный вопрос для американской девушки. Все вы размахиваете своими печалями как флагами, верно? И ожидаете, будто и все остальные делают то же самое. Может, это и правильно. То, что я держал свое горе в себе, не принесло мне решительно ничего хорошего. Раз уж ты спросила, отвечу – ее укусила fer-de-lance.

– Что это?

– Змея. Bothrops atrox. Самая опасная рептилия в американских тропиках. Мы находились в Колумбии, собирая образцы с участка леса, которому по графику предстояла скорая вырубка. Это была чудесная маленькая долина, полная удивительной жизни. Ну а поскольку рубка уже проводилась неподалеку, туда сбежалось множество представителей местной фауны, включая и змей. Мы работали слишком усердно, выбились из сил, слегка утратили бдительность, чего там ни в коем случае допускать нельзя, но наша работа была чрезвычайно важна. Там могли находиться дюжины, даже сотни видов, которые больше нигде не встречались и которые эти свиньи собирались уничтожить, чтобы сделать мебель и разрешить кучке крестьян собрать несколько жалких урожаев. Однажды вечером, довольно поздно, она выбежала, чтобы в последний раз проверить свои ловушки, долго не возвращалась, и я, взяв фонарь, отправился ее искать. Нашел – она лежала на тропке, в нескольких сотнях ярдов от нашего лагеря. Было совершенно ясно, что случилось. Мы оба видели это раньше. Ее уже облепили муравьи и жуки. Больше я в лес не возвращался.

– Ой, какой кошмар! – пискнула Дженни.

– Да. Волосы у нее были такие, как у тебя, рыже-золотистого цвета, хотя она носила короткую стрижку.

Он намотал прядь ее волос себе на палец. Она подумала, что сейчас он ее поцелует – интересно, каково это, когда целует такой старик? – но вместо этого он закрыл на миг глаза, и по всему его длинному телу пробежала дрожь. Потом он прокашлялся, неуклюже поднялся на ноги и снова стал обычным профессором Кукси. Как ни в чем не бывало он начал возиться с насекомыми, бережно укладывая крошечные экземпляры обратно в баночку.

– Нам, конечно, надо будет опубликовать статью и получить подтверждение от международного научного сообщества, но тут, полагаю, никаких проблем не возникнет. Ну а что касается названия – я предлагаю P. jennifer. Как тебе?

– Это что, в честь меня?

– Конечно тебя! Кто сделал это открытие, если не ты? Ты добилась бессмертия, моя дорогая. Твое имя будет жить вечно или, по крайней мере, до последнего предсмертного содрогания нашей научной цивилизации, и поколения аспирантов будут повторять его, готовясь к экзаменам. Что ты об этом думаешь?

– Ну, ни фига себе! – воскликнула Дженнифер.

– Такое событие требует шампанского, – провозгласил Кукси. – Давай посмотрим, что есть у Руперта в его обширных подвалах, а?

Во Флориде дома строили без всяких подвалов, уж это-то Дженни знала, но поскольку одно чудо уже случилось, она стала ждать продолжения праздника, и действительно, в скором времени профессор вернулся с детской улыбкой на лице, двумя большущими бутылками и парой парадных хрустальных бокалов Руперта, которые доставали только для торжественных обедов. Дженни видела, как подают шампанское в кино, но никогда его не пробовала. Собственно говоря, до того, как она поселилась в усадьбе, весь ее опыт по части вина ограничивался дешевым крепленым пойлом, которым бездомные спасались от холода. Правда, с тех пор ей доводилось пробовать и настоящее вино, по большей части из оставшихся недопитыми бутылок на приемах, которые давал Руперт для богатых гостей. Кевин таскал его с кухни, пытаясь не попасться, к самому же вину демонстрировал всяческое презрение, как к элементу буржуазного снобизма, и читал ей этикетки, передразнивая манеру говорить богатеев – в своей версии.

Дженни ему поддакивала, но вино ей нравилось – во всяком случае, его послевкусие. Это было ощущение, для которого у нее не имелось определения, но которое давало ей представление о том, что у правильных людей и жизнь правильная, не как у бродяжек вроде нее. Пробовать вино было для нее примерно тем же, что слушать умные разговоры, в которых используются непонятные ей слова.

По ее представлению, глядя на нее, что-то похожее могли чувствовать плававшие вокруг нее рыбки. Видеть в ней некое чуждое существо, живущее в иной среде более высокой жизнью. Такие мысли, теснясь в ее голове, порой порождали смутное недовольство, но и только, ибо не было субстрата, в котором они могли бы укорениться. Кевин делил весь мир на «дерьмовых богачей и бюрократов», с одной стороны, и «народ» – с другой, и Дженни подозревала, что относится к последнему, но все же изредка задумывалась об этом, и ей почему-то казалось, что все тут не так просто. Она оставалась открытой для физического удовольствия – рыбный пруд, цветы, «Шато Марго» – и на каком-то глубинном уровне понимала, что в этом она отличается и от Кевина, и от скучных или злющих фермерских жен Айовы, которые воспитывали ее по поручению государства.

На вкус шампанское напоминало ароматизированный воздух, словно и не питье вовсе. Кукси лил его в горло, как воду в пустыне, и в ее бокал тоже подливал постоянно. Он вставил CD в стерео в своей спальне, и полилась музыка.

Неплохая, подумала Дженни, не такая, как обычно, в которой вообще не было слов или визгливое пение на испанском или каком-то языке, который она не понимала. На сей раз женщина пела по-английски только в сопровождении пианино, и слова можно было разобрать, как в песнях кантри. И никаких ругательств.

– Клео Лэйн, – сообщил Кукси, хотя она не спрашивала, а потом снова наполнил свой бокал и начал говорить без остановки.

Восхищался вином, сравнивал с другими сортами, рассказывал обо всяких оказиях с шампанским, о том, как оно взорвалось на свадьбе его сестры, о своем доме неподалеку от Кембриджа, о тамошней сельской местности с ее флорой и фауной, о доброте и мудрости своей матери, о том, как в детстве отец брал его в Норфолк наблюдать за насекомыми и птицами, о тамошних топях, их сходстве и различии с болотами Флориды, о своей любви к низкой, плоской сырой местности, о странности того, что так много времени своей жизни он провел в дождевых лесах, о приключениях в джунглях, чудесных спасениях, странных обычаях туземцев, не менее странных обычаях коллег-биологов, завораживающей красоте огромных деревьев, оплетенных лианами, украшенных цветами, покрытых суетливой, летающей, ползающей жизнью. И во всем этом присутствовала Порция – напрямую о ней Кукси вроде бы и не распространялся, но все картины оживали именно тогда, когда он упоминал о ней.

– Ты когда-нибудь бывал там, откуда родом Мойе? – спросил она.

Он ответил не сразу.

– В каком-то смысле. Я бывал неподалеку оттуда, близ Паксто, и я был знаком с человеком, который действительно хорошо знал этот регион. Э, да у нас почти все закончилось. Ну, мы и свиньи. Все нам мало, никак не напиться.

Хлопнула пробка, он открыл еще одну бутылку, и теперь профессор перешел к расспросам, вытягивая из Дженни всю подноготную ее невеселой жизни, которая сейчас, когда она откровенничала под воздействием шампанского, почему-то казалась не такой уж печальной. Отец неизвестен, мать-подросток, она погибла в автомобильной катастрофе, никаких родственников, государственная опека, обнаружившаяся эпилепсия, в связи с чем и с приемными семьями пришлось распроститься, в школе сплошные неудачи, ранний дурацкий секс, аборт, побег и жизнь бездомной бродяжки. Она поймала себя на том, что не стесняется рассказывать о вещах, которыми не делилась ни с кем, даже с Кевином. Об изнасиловании или изнасилованиях, если сосчитать парней, которых она уже знала, страшных парней, заставлявших ее торговать наркотиками, об аресте и тюрьме.

Они то и дело менялись ролями: то взахлеб говорила она, то он. Иногда Кукси комментировал услышанное от нее, рассказывал к месту шутку или анекдот. Все было здорово, хотя Дженни вдруг поняла, что не может рассказать о многих своих чувствах и переживаниях, которыми ей хотелось бы поделиться, ибо у нее элементарно не хватает слов. И вообще, как она говорит? Почему у нее через слово «типа» или «ну это»? Кукси вот запросто обходится без таких словечек. Послушать его, так он говорит, словно книжку читает или как диктор, который шпарит по телику, но ведь это не по телику вовсе, а в реальной жизни.

Она неуклюже озвучила эти свои соображения, и он рассмеялся.

– Ну да, мы с тобой ведем цивилизованную беседу, сдобренную шампанским. Иначе зачем бы вдовушке делать вино?

Заметив недоумевающий взгляд девушки, профессор поднял бутылку и ткнул пальцем в этикетку:

– Видишь – «Veuve Clicquot». По-французски «Вдова Клико». Кстати, у тебя забавное произношение, когда ты что-то читаешь. Это всегда так?

– Ага. У меня вообще с чтением нелады.

– Ну, неудивительно, это дислексия.

Он объяснил ей, что это значит, и добавил:

– Но не горюй, ты в хорошей компании. Скажем, с сэром Ричардом Брэнсоном и еще несколькими миллиардерами. Плюс, кажется, Шер. И моей матерью, которая была довольно известным антропологом. Конечно, определенные проблемы дислексия создает, но это далеко не конец света. А что, раньше тебе никто об этом не говорил?

– Нет. Они просто считали, что я вроде как тормозная.

– Тормозная, да? Странное словечко. Что ж, может, ты такой и была, но теперь, и это очевидно, двигаешься вперед. Ты делаешь успехи, и, если хочешь, я тебе в этом помогу. Еще шампанского?

Она молча протянула свой бокал, думая о Шер.

Он поднял свой бокал так, чтобы свет из окна падал на его золотистое содержимое.

– Я всегда представляю себе клетки мозга помигивающими под воздействием шампанского, вот как эти крохотные пузырьки. Очаровательно. Так вот, милая, разум и сознание гораздо сложнее, чем представляют себе люди. Для большинства из нас это прежде всего способность манипулировать абстрактными символами. Мы ценим такое умение превыше всего, хуже того, ценность всего прочего чуть ли не отвергаем вовсе, а в результате в ответе за судьбу цивилизации частенько оказываются люди, решительно неспособные мыслить конкретно, – экономисты и им подобные. Величайшая ценность реальной науки, напротив, заключается в том, что она постоянно сталкивает человека с природой, сложной, но вещественной и конкретной, соприкосновение с которой раскрывает всю нелепость всяческих пустых абстракций.

Очевидно, настоящее образование должно в первую очередь раскрывать внутренние способности каждого индивидуума. Но мы этого не делаем, а пытаемся научить всех и каждого оперировать абстрактными символами и, если у кого-то это не получается – таких, между прочим, полно, – списываем эту недоработку на их «неполноценность». Вот, как в случае с тобой. Ну и, кроме того, существуют формы умственной деятельности, о которых наша культура просто не имеет понятия. Моя мать как специалист очень любила распространяться о том, как по-разному разные народы распоряжаются своими мозгами. Интересно, какое мнение сложилось бы у нее о Мойе?

– Ох, Мойе! – вздохнув, сказала Дженни. – Господи, что же с ним случилось, куда он подевался? Ты думаешь, у него все в порядке?

– В полном порядке. Правда, Мойе?

С этими словами он оглянулся через плечо, глядя на тень в углу комнаты у двери. Дженни проследила за его взглядом, увидела сидящего там на корточках индейца и с перепугу расплескала часть шампанского.

– Господи! Откуда он взялся? Я даже не слышала, как открылась дверь.

– Конечно. Увидеть или услышать Мойе можно только тогда, когда он сам этого захочет. Один из примеров его особого рода умственной деятельности. Я рад видеть тебя, – сказал Кукси на кечуа. – Как ты поживаешь на своем дереве?

– Хорошо. Это хорошее дерево, хотя никто не говорил с ним долгое время. А у тебя все в порядке? И у нее?

– У нас обоих все прекрасно. Не хочешь ли шампанского?

Он поболтал бутылкой, и Мойе встал и подошел поближе.

– Что это? – спросил индеец, принюхавшись.

– Это похоже на писко, но с добавлением воды, а также воздуха.

– Тогда спасибо, но мне нельзя. Ягуар вернется в небо сегодня ночью.

– А ты не можешь пить писко при полной луне?

– Нет. Ему это не нравится, а я могу понадобиться ему сегодня ночью, или на следующий день, или следующий. Вот буду свободен, тогда с удовольствием выпью с тобой твоего писко.

– А что он будет делать с тобой? Если придет.

– Все, что пожелает, конечно. Тебе не стоит задавать глупые вопросы, тем более что в целом ты не глупец.

Он перевел свое внимание на Дженни, которая улыбнулась ему и сказала:

– Привет, Мойе, как дела?

Он оставил это без внимания и снова заговорил с Кукси:

– Огненноволосая кажется более счастливой, чем раньше. Я вижу, она выпила много твоего писко с воздухом, но есть и что-то другое. Думаю, она нашла то, что было потеряно.

– Да, можно сказать и так.

– Да, и я вижу тень ее смерти, почти так же, как если бы она была живым человеком. Она хочет заняться с тобой пувис, Кукси.

– Нет, что ты!

– Да, потому что я видел это в ее снах. И в твоих снах тоже. Ты заберешь ее в свой гамак?

– Это не наш обычай, Мойе.

– Я верю тебе, потому что вижу, как женщины приходят, чтобы забрать своих детей из-под моего дерева, и у всех у них только один ребенок, иногда два. А ведь у вас так много еды. У каждой должно быть десять, и все толстые. Наверное, уай'ичуранан разучились это делать.

– Нет, они только об этом и думают. Уверяю тебя, очень многие уай'ичуранан только и занимаются, что пувис.

– Нет, я хотел сказать, что они разучились вызывать духов детей из солнца в тела их женщин. В общем, затащи ее в свой гамак, а может быть, она затащит тебя в свой, я слышал, это делается среди вас. У нее широкие бедра и тяжелая грудь, и она выносит много здоровых сыновей для клана Кукси. Но я пришел спросить тебя, не слышал ли ты чего-нибудь о Паксто, прекратили ли там вырубку и строительство дороги.

– Они не прекратили, Мойе. И боюсь, что не прекратят.

Мойе помолчал некоторое время, потом сделал характерный жест, похожий на пожатие плечами, и понурился.

– Плохо дело, – сказал он на кечуа, а потом спросил о чем-то на собственном языке, которого Кукси не знал, и, не дожидаясь ответа, направился к двери.

Кукси и Дженнифер последовали за ним в сад. Мойе закинул голову, уставившись на полную луну, сейчас запутавшуюся среди верхних ветвей одного из высоких дубов, окаймлявших усадьбу.

– Что ты будешь делать теперь, Мойе? – спросил Кукси.

– Вернусь на свое дерево и буду ждать, – сказал индеец. Повернувшись, он собрался уйти, но задержался и снова обратился к Кукси: – Послушай, я тут кое-что обнаружил. Оказывается, есть уай'ичуранан, которые умеют вызывать тичири. Ты знал об этом?

– Я не знаю, что такое тичири, Мойе.

– Я объясню. Есть мир под луной и мир над луной. Под луной проживаем наши жизни мы, люди, а над луной – мертвые, духи и демоны и так далее. Мы, йампирина, умеем путешествовать между этими мирами, а также айсири, кудесники и ведьмы: когда ты спишь, тропы открыты, и оттуда приходят сны. Все это знают. Но только немногие знают, что стража проходов можно вызвать, связать и заточить в т'наису, – тут он коснулся маленького свертка, который свисал у него с шеи, – так что в сны того, кто это носит, нельзя проникнуть, во всяком случае без усилий. Этот страж называется тичири.

– И ты нашел такого стража, охраняющего одного из нас?

– Нашел. Маленькую девочку. Казалось бы, пустая трата сил, зачем так старательно охранять маленькую девочку? Кому какое дело до снов девочки? Но я думаю, это необычная девочка. По какой-то причине она привлекла внимание Ягуара. Скажи мне, можешь ты призвать тичири или изготовить т'наису?

– Я не могу, – ответил Кукси. – Но многие родители молятся, чтобы у их детей были хорошие сны. Может быть, дело именно в этом.

– Молятся? Ты хочешь сказать, просят Йан'ичупитаолик? Нет, это было что-то другое. Надо будет подумать об этом побольше.

После этих слов индеец исчез в тени.

– О чем это он, а? – спросила Дженни.

– Да так, трепотня, – беззаботно ответил Кукси.

– Это не было похоже на трепотню, – возразила Дженнифер, которой шампанское придало смелости. – Больше было похоже на серьезный разговор. А где он живет, с тех пор как убежал?

– На дереве. Похоже, он доволен. Да, он говорил серьезно. Думаю, сегодня ночью он собирается кого-то убить.

– Господи! И кого?

– Наверное, одного из тех людей, которых он считает ответственными за вырубку его леса.

– Ты можешь его остановить?

– Я – нет. Да и в любом случае он не думает, что делает это сам. По его убеждению, это делает человек на луне, или Ягуар, как он называет своего бога.

Кукси поднял глаза на небо, к звездам.

– А что, если подумать, то там вполне можно увидеть ягуара. А можно и что-нибудь другое. Некоторые люди говорят, будто это старая женщина с мешком на спине. В некоторых частях Европы – это груженый воз, сокровище Шарлеманя.

– Но ведь это просто игра воображения. Разве нет?

– Это зависит от того, что понимать под воображением. Или фантазией. Мы с тобой только что говорили о разуме, и вот пожалуйста – хороший пример. Наше воображение в кооперации с некоторыми особенностями нашего разума позволило создать телевидение и ядерные бомбы. А в его представлении существует возможность проникать в сны людей и манипулировать массой и энергией совершенно иначе, чем это делаем мы. Ты помнишь отпечаток его ступни? Моя мать клялась, что собственными глазами видела, как шаман поднимался по вертикальному стволу дерева, вышагивая, словно по улице, а она, смею тебя заверить, не тот человек, которого было легко обдурить. Мойе, так сказать, воображает, что может превратиться в ягуара, но для него это вполне реально, и, честно говоря, я не исключаю, что каким-то странным образом он и правда умеет это делать.

Дженни почувствовала, как из ее горла вырвался булькающий смешок.

– Да это же дурдом, – пробормотала она, но осеклась, вдруг вспомнив эпизод в зоопарке, в клетке с ягуаром.

– Кажется, в бутылке еще чуть-чуть осталось, – заметил Кукси, осушив свой бокал. – Хочешь?

– Нет, спасибо. У меня уже и так кружится голова.

Он кивнул.

– Ну что ж, тогда спокойной ночи. Я и сам малость перебрал, а хочу еще почитать перед сном. Пойду. Я оставлю для тебя в рабочей комнате свет.

Когда он ушел, Дженнифер спустилась по дорожке к пруду и села на низкую каменную скамью, стоявшую у воды. Луна, оседлавшая верхушку дерева, одновременно ярко подрагивала на поверхности темной воды и обращала маленький водопад в поток серебра. Девушка уставилась на лунную рябь, чувствуя себя странно, и не только от вина. Она поискала объяснение и поняла, что у нее нет слов, но почему-то ей не удавалось и просто отдаться течению, и погрузиться в лишенные мысли глубины, как она делала всю свою жизнь. Слишком уж много всего вдруг собралось в ее голове: и эта оса, и история с присвоением насекомому ее имени, и рассказ Кукси о его жене, и вообще все, что относилось к жизни, о которой она не подозревала. То есть нет, конечно, она видела что-то в этом роде по телику и в кино, но все это не имело к ней никакого отношения, а тут вдруг оказалось, что она причастна к этому в Настоящей Жизни. Дженни поймала себя на мысли, что она стоит на пороге жизни, осознала, что после сегодняшнего дня цветов и рыбок будет уже недостаточно. Ее терзала тоска по тому, какой она была, и смешанное со страхом томление по другой жизни, от которой было уже не спрятаться в ставшее вдруг слишком тесным убежище уверенности в том, что она для этого слишком тупая.

И тогда она заплакала, молча, как научилась делать давным-давно в чужих домах, где не любили плаксивых детей. Ее лицо исказилось, уподобившись трагической маске, она обхватила себя за плечи, раскачиваясь взад-вперед на гладком камне, а из горла вышел приглушенный хнычущий звук, как у потерявшегося котенка. Ей было непривычно плакать на открытом воздухе. Раньше она это делала только во время припадка в какой-нибудь запертой кладовке. Или в кабинке школьного туалета для девочек, где она пряталась от дразнивших ее детей.

Однако о том, что это необычно, она подумала, уже отплакавшись, и тут поняла: ведь это новый для нее тип мышления – рассмотрение отражения жизни. Кукси сейчас продемонстрировал ей, как это делать: нужно посмотреть на жизнь со стороны, словно это кино. Но пока она плакала, она вообще ни на что не смотрела и ни о чем не думала.

Она закашлялась, ибо ее горло всегда болело после рыданий, да и лицо тоже. Опустившись на колени возле пруда, она плеснула себе в лицо воды, поднялась, утерлась подолом и услышала, как хлопнула дверь. Гравий заскрипел под ногами, и появился Кевин.

– Что, решила искупаться под луной? – спросил он, окидывая ее взглядом.

Говорил Кевин заторможенно, чуть заплетающимся языком, и она учуяла запах марихуаны. От воздействия наркотика его лицевые мышцы расслабились, и лицо обмякло, чего раньше она как-то не замечала.

– Нет, просто сижу.

Он вручил ей свою бандану. После недолгого колебания она взяла ее и вытерла себе лицо.

– Хочешь прокатиться?

– Куда?

– Может, на пляж. Ночь-то какая, просто кайф.

Если бы Кевин повел себя с ней так две недели назад, это обрадовало бы ее на весь день, но сейчас она видела, что он на это и рассчитывает, – видела сквозь маску его лица то, что находилось под ней. Пустоту и отчаянную печаль своего никчемного существования. Теперь она понимала и природу их отношений: ей хотелось, чтобы кто-то думал за нее и заботился о ней, потому что она недоделанная и глупая, а он хотел, чтобы кто-нибудь им восхищался и зависел от него, ибо он никчемный кусок дерьма.

Совсем как в моем сне, подумала она и в этот момент вспомнила, что он снился ей не только прошлой ночью, но и много раз до этого.

Она была ребенком, запертым в погребе – в убежище на случай торнадо. Запер ее приемный отец за плохое поведение, с намерением сделать с ней что-то ужасное, но пока он ушел домой, она должна была постараться выбраться и сбежать. С ней был заперт еще один ребенок, и она, как бывает в снах, откуда-то знала – это Кевин. То, что оба они дети, – это как бы само собой разумелось. Стены подвала были земляными, и она принялась копать. Собственно говоря, это была не настоящая земля, а что-то мягкое, скользкое, как желе, отходившее большими ломтями. Она попыталась заставить копать и Кевина, но он ни за что не хотел: вместо этого брал ломти, которые она уже отковыряла, и аккуратно складывал у стены. Он сказал, дескать, не хочет иметь проблемы с родителями. Дженни разрывалась между желанием освободиться и завораживающим восторгом, в который приводило ее сложенное из дрожащих, студенистых блоков сооружение. Был там и рыжий кот, вспомнила она: он убежал в вырытую ею шахту и исчез. Стало ясно, что выход найден, и ей очень захотелось последовать за ним.

– Пожалуйста, Кевин, пожалуйста! – воззвала Дженни к мальчику из сна…

– Что – пожалуйста? – спросил Кевин.

– Ничего, – ответила она и только сейчас поняла, что говорит вслух.

Ей вдруг стало так жалко его. У него и правда не было ничего, кроме его дурацкой революции, секса и самоутверждения. Она почувствовала волну сострадания и на каком-то бессловесном уровне поняла, что подобное чувство испытывал к ней профессор Кукси. Она научилась этому у него. И может быть, если бы она осталась с Кевином, то смогла бы произвести и с ним подобную трансформацию. И вообще, наверное, она в долгу перед ним за собственное преображение, ведь без него, пожалуй, она просто не попала бы сюда и не встретила никакого Кукси.

Дженни встала и повернулась к нему с улыбкой, лишь наполовину притворной.

– Что ж, – сказала она, – если мы собрались идти, то пойдем.