Ночь Ягуара

3

В холле бизнес-центра Кевин, чувствуя на себе взгляд охранника, посмотрел на висящий под стеклом у стойки охраны список офисов, нашел нужную строку и обратился к индейцу.

– У тебя ведь есть имена этих парней, верно?

Ответом ему был непонимающий взгляд. Ах да, испанский.

– Quienes los hombres de Consuela?

Все тот же пустой взгляд. Он выругался, и взгляд охранника сделался более суровым.

– Нет, вот так: Como se llaman los hombres malos, los jefes de la Consuela?

На коричневом лице отразилось понимание, и индеец вынул из своего мешка отрезок завязанной узлами веревки из древесных волокон. Развязывая каждый узел, он произносил имя: Фуэнтес, Кальдерон, Гарса, Ибанес. Кевин посмотрел на список.

– О'кей, нашел Антонио Фуэнтеса. Давай, Тонто, поедем и зададим им жару.

Они поднялись на лифте на двадцать третий этаж. Индеец был очень спокоен, Кевин, напротив, от нетерпения пританцовывал и насвистывал. Когда лифт остановился, они вышли и направились по коридору, глядя на двери, пока не нашли ту, на которой позолоченными буквами значилось «Консуэла Холдинг». Зайдя внутрь, Кевин огляделся по сторонам, и увиденное его разочаровало. Вообще-то его знакомство с хищническими транснациональными компаниями сводилось к тому, что он видел в кино, но эта контора выглядела захудалой по сравнению с банковским офисом его отца. Когда они вошли в приемную, сидевшая за стойкой симпатичная секретарша-кубинка с длинными ногтями цвета лаванды говорила по телефону. Она подняла голову, сказала что-то в телефонную трубку и нажала кнопку.

– Чем могу помочь?

– Ага, – сказал Кевин, – мы хотим встретиться с Фуэнтесом.

На вопрос «А вы договаривались о встрече?» Кевин ответил руганью. Секретарша пригрозила вызвать охрану, но пока она судорожно нажимала кнопки телефона, парнишка схватил индейца за руку и прошел с ним во внутреннюю дверь. За ней оказался маленький коридорчик, потом еще одна дверь, которая вела в просторный угловой офис, из окон которого открывался вид на залив. За большим письменным столом из красного дерева сидел низкорослый смуглый мужчина с густой седой шевелюрой, в очках с толстыми линзами в роговой оправе.

Кевин с порога набросился на него с обвинениями, заявив: дескать, всем прекрасно известно, чем они тут занимаются, что вырубка влажных тропических лесов незаконна, тем более в заповеднике Паксто, и что этот человек (тут он ткнул пальцем в индейца) является живым свидетелем их преступных деяний, и если понадобится, они и в ООН обратятся, и пикеты организуют, и демонстрацию проведут…

Спустя три минуты, которых ему хватило, чтобы произнести гневную проповедь насчет того, что судьба планеты важнее корпоративных прибылей, Кевина выставили. При этом человек за столом вообще не произнес ни слова, он лишь смотрел на двоих незваных гостей без всякого выражения, разве что с легкой скукой в глазах, какая бывает у человека, ожидающего поезд. Потом в офис вошли трое рослых мужчин в сине-серой униформе и заявили, что все должны покинуть помещение. Кевин сказал, что он не уйдет без письменной гарантии того, что все незаконные вырубки в заповеднике Паксто будут прекращены. Тут один из охранников схватил его за правый рукав и запястье и сделал что-то, причинившее Кевину такую сильную боль, что он опустился на колени и был вынужден сконцентрироваться на том, чтобы не обмочиться. Индейца никто не тронул. Впрочем, он-то, не рыпаясь, дал себя вывести, в то время как Кевин орал, дергался и сыпал угрозами, выполнить которые было, разумеется, не в его силах.

Когда он гнал машину назад, в Кокосовую рощу, его пострадавшее запястье продолжало болеть, не говоря уж о том, что в лифте один из церберов пару раз съездил ему по почкам, но молодой человек все равно ощущал подъем, какого уже давно не испытывал. Фашисты наконец показали свое истинное лицо, он столкнулся с насилием и жестокостью, которые подтверждали то, что до сих пор было для него областью фантазий. Жаль, конечно, что не пролилась ничья кровь, но и побитая физиономия способна вызвать сочувствие и симпатии, а они и есть ключ к реальному политическому действию.

Пока он ехал, его гибкий ум извратил события недавнего прошлого, и он сам поверил в то, что якобы на лице Фуэнтеса вместо презрительной скуки появился страх и что тот вместо высокомерного молчания попытался оправдать свои гнусные преступления. Да куда ему – Кевин буквально уничтожил его своими блестящими доводами, которые как раз сейчас он обдумывал. Да, а когда охранники попытались его вывести, он показал им несколько приемчиков из арсенала боевых искусств, а к индейцу этим фашистам даже прикоснуться не удалось – он уклонялся от них с помощью диковинных движений, такие только в джунглях и увидишь. Короче говоря, они покинули офис победителями, с гордо поднятой головой, как двое героев, предпочитающих реальные действия болтовне.

Тут он бросил взгляд на маленького человека, сидевшего рядом с ним. Вот с ним проблема: если привести его обратно, то его затащат в усадьбу, где многие захотят с ним поговорить. Луна знает испанский, профессор тоже, а это может все испортить. Но, с другой стороны, зачем везти его обратно? Кто вообще знает, что на уме у индейца?

Кевин свернул с набережной на Мак-Фарлэйн и тут увидел, что стенда перед библиотекой уже нет – видимо, девчонки позвали Скотти, и он заехал за ними на грузовике. Но Кевин все равно припарковался на прежнем месте, вышел из кабины и сказал индейцу:

– Vamanos, tenemos buscar las mujeres. Надо пойти поискать женщин.

Он обошел машину кругом и открыл дверь со стороны пассажира.

– Ну давай, приятель, ищи, vamos, обойди с другой стороны. Там посмотри. Busca alli.

Жестом объяснив глупому индейцу, чтобы тот обошел здание с восточной стороны, и, дождавшись, когда тот уйдет, Кевин зашел в здание и выждал, озираясь по сторонам, секунд тридцать, успев за это время придумать объяснение: «Черт, я же не знаю, куда он подевался. Вас не было, мы стали вас искать, я зашел в библиотеку, а этот парень пропал, как сквозь землю провалился. Где мне было его искать?»

Когда он въехал на территорию усадьбы, все высыпали ему навстречу, хотя после того, как выяснилось, что индейца с ним нет, настроение изменилось, и его рассказ не произвел на них особого впечатления. А Луна и вовсе взбеленилась: если обычно, особенно в присутствии Руперта, она все-таки придерживала язык, то уж на сей раз отвела душу, не стесняясь в выражениях. Кевину было заявлено, что он безответственный, тупой, ленивый, лживый, безнадежный кусок паршивого дерьма, бездарно упустивший лучший шанс на удачу, который вообще мог им выпасть, – живого свидетеля безобразий, творимых в дождевых лесах. Человека, о котором они могли бы писать статьи! Человека, который мог бы выступать с ними на телевидении. Это ж подумать только! Индеец проделал путь в три тысячи миль, причем большую часть пути на каноэ, чтобы спасти свой лес и свой народ, преодолел немыслимые препоны, избежал неописуемых опасностей – и все для того, чтобы, добравшись до западного мира, нарваться здесь на самого тупого кретина, какого только можно было найти!

Она изрыгала поток ругательств невесть сколько времени, Кевин, не имея оправдания, непристойно отбрехивался, Руперт то и дело безуспешно пытался вставить хоть слово, Скотти взирал на происходящее с презрительным удовлетворением, профессор выглядел озадаченно, а по лицу Дженни медленно текли слезы, пока Кевин, потеряв терпение, не запустил цветочным горшком в стену. В молчании, которое последовало за этой его выходкой, он, не прекращая ругаться, вышел вон и удалился в их с Дженни коттедж, громко хлопнув за собой дверью.

– Он должен уйти, Руперт, – сказала Луна вслед ему. – Он ленивый сукин сын, ничего не делает, только валяется и курит травку и портит нам репутацию, а уж эта последняя выходка совершенно непростительна. Иисусе! Мы могли бы столько узнать от него, мы могли приютить его…

Она подняла глаза к небесам и в раздражении сжала кулаки (зрелище было не из приятных), после чего обратилась к Руперту:

– Итак? Скажи, пожалуйста, можем мы избавиться от него?

– А как насчет Дженни?

Это сказал Скотти, и Луна наградила его сердитым взглядом.

– А что Дженни? – торопливо сказала она. – Никто не имеет ничего против Дженни.

Дженни шмыгнула носом и мрачно сказала:

– Я здесь без Кевина не останусь.

– Что сделано, то сделано, Луна, – произнес Руперт в своей спокойной, сводящей с ума манере. – И если уж мы, горстка единомышленников, не можем ужиться друг с другом, то чего ждать от целого мира? Разве не так, Найджел?

– Именно, – ответил, помолчав, профессор Кукси, после чего извинился и удалился в свой кабинет.

– Что ж, – сказал Руперт, – давайте сделаем паузу и успокоимся, хорошо? Дженни, не могла бы ты… э-э… заняться этим растением?

И они все разошлись по своим берлогам, оставив Дженни одну в патио смотреть на разбитый цветочный горшок и россыпь земли на кроваво-красных плитках.

Ночь. Мойе лежит в гамаке, подвешенном в ветвях высокой смоковницы в Павлиньем парке Кокосовой рощи. Он наблюдает за тем, как луна поднимается из моря, видит, что Ягуар почти вернулся после визита к Дождю, и по этому знаку рассчитывает, сколько времени прошло с тех пор, как ему пришлось покинуть Дом. Он вспоминает слово «одинокий», ощущает чувство, которое оно представляет, задумывается, вернется ли он туда, а еще думает об Огненноволосой женщине, о том, увидит ли он ее снова. Он ощущает в носу ее запах и полагает, что легко может найти ее даже здесь, в краю невыносимой вони. Если понадобится.

Но сейчас он вспоминает другой запах, запах, который тоже был впитан им в этот странный день, запах того человека – Фуэнтеса. Разумеется, слова, сказанные Обезьяньим парнем Фуэнтесу, были ему непонятны, но смысл был совершенно ясен, как и смысл ответа Фуэнтеса. Он ощущает, как в нем нарастает гнев Ягуара, и испытывает слабое сочувствие к этому человеку, как бывало у него порой, когда они приносили в дар богу маленькую девочку. Печально, конечно, но необходимо, а почему – не ему судить.

Он продолжает жевать жвачку собственного приготовления и спустя несколько минут чувствует, что бог начинает овладевать его телом. Мойе никогда ни с кем не обсуждал это явление. Он не знал никого, принимавшего в себя Ягуара, кроме своего старого учителя, который давно умер. Да и когда тот был жив, они это не обсуждали, как не утруждали себя разговорами о собственном дыхании или циркуляции крови.

Мойе ощущает, как немеют кисти его рук и ступни, волны онемения текут от периферии к центру и сходятся в одной определенной точке в его животе. Звуки и запахи тают, зрение ослабевает, все вокруг тускнеет, сужается до одной точки, проваливается во тьму, а потом зрение возвращается, но это уже другое зрение, и он видит со стороны свое обмякшее тело с бессильно свисающими конечностями. Мойе глядит на него с интересом, не отличимым от того интереса, с которым он смотрит на кору дерева, его листья, на маленьких, ползающих среди них ночных насекомых, как наблюдает за движением луны сквозь облака. Он свободно парит в природе, безразличный, а потому и полностью воспринимающий и ее благодать, и ее ужасы. В этом состоянии глубокой отстраненности он прозревает еще не воплотившуюся сущность Ягуара.

Сначала он видит человека на дереве, а потом происходит нечто, хотя слово «происходит» не точное, ибо подразумевает некую продолжительность, тогда как это явление существует вне рамок обычного времени: его место занимает золотистый, в черных пятнах кот, который почти вчетверо тяжелее спящего в гамаке человека. Личность Мойе пребывает внутри этого существа, удерживаемая воспоминаниями в сознании бога. Он вспоминает то, что случится, как мы вспоминаем сны.

Со светящейся высоко в ясном небе восковой луны Ягуар спускается на смоковницу, затем подобно овеществленному сгустку лунного света вытекает из парка и направляется на юг, скользя через спящие дворы, через стены и изгороди, сопровождаемый хором неистового собачьего лая. Натыкаясь на водоемы, он либо отклоняется к западу, огибая препятствие, либо, будучи прекрасным пловцом, преодолевает его вплавь. В такой поздний час ночью людей в окрестностях мало, они спокойно спят, укрывшись за дверьми, запорами и сигнализацией. Остановившись на берегу очередного канала, Ягуар принюхивается.

Антонио Фуэнтес беспокойно ворочается в постели в своем прекрасном доме на набережной канала: ему никак не удается выбросить из головы того проклятого индейца. Раскричавшийся американский сопляк – это пустое место, но вот про индейца этого не скажешь. С другой стороны, и американец не должен был бы знать даже о самом факте рубки деревьев в Паксто, не говоря уж о том, что за спиной осуществляющих эту рубку колумбийцев стоит «Консуэла». Было несколько подставных корпораций, созданных специально для того, чтобы затуманить эту связь, так каким же образом невежественный индеец и pendejo, задиристый молокосос, смогли до этого докопаться? Ответ напрашивается сам собой. Не могли – а значит, их пытается достать кто-то, имеющий связи там, в Колумбии. К сожалению, когда имеешь дело с колумбийцами, сталкиваешься с полным отсутствием не то что каких-то там законов, но даже коррупционных правил, и поэтому человек со стороны просто не способен понять, подмазал ли он всех тех, от кого зависит, чтобы ему не подгадили. Поэтому и приходится привлекать таких типов, как Хуртадо.

Он выскальзывает из постели, накидывает халат и подходит к балконной двери своей спальни. Его жена шевелится, но не просыпается. Они оба принимают на ночь снотворное, и ему хочется надеяться, что нынче ночью еще одна таблетка не понадобится. Иначе с утра он будет как пьяный, чего решительно не может себе позволить, ведь им назначена встреча всех принципалов «Консуэлы». Необходимо обсудить угрозу, возникшую в связи с инцидентом в офисе, причем лучше бы обойтись без привлечения колумбийцев. На протяжении своей карьеры Фуэнтес неоднократно нарушал закон, но с настоящим наркобароном связался в первый раз. Хотя официально, на бумаге, никакой связи нет. Ему самому это не нравится, но потенциальные барыши огромны, и, в конце концов, нельзя сказать, что они сами занимаются торговлей наркотиками. Может, конечно, фактически и занимаются, но важно то, что ему нет необходимости ничего об этом знать. Его главная задача – позаботиться об изоляции и, если она где-нибудь повредилась, подлатать. Чертова крикуна, если уж на то пошло, найти будет нетрудно.

Фуэнтес открывает дверь и выходит на маленький балкон. Воздух свеж и насыщен ароматами расцветшего ночью жасмина и морской воды. Отсюда, со второго этажа, открывается прекрасный вид на водную гладь, благо ночь ясная, с плывущей высоко над единственной линией облаков луной. На востоке видны огни Ки-Бискейн и Кэйп-Флорида. Бывало, что хождение по балкону помогало Фуэнтесу, он уставал и засыпал без снотворного.

Он делает несколько шагов и резко останавливается. Что-то не так. Что? Что он упустил из виду? Изумрудный огонек свидетельствует о том, что сигнализация включена и работает исправно. Дом под надежной охраной. Потом, услышав над головой скребущий звук, он испуганно дергается, но тут же позволяет себе смешок, осуждающий это проявление слабости. Еноты. Придется снова вызывать человека с ловушками. Надо же, однако, каким дерганым сделало его это, в общем-то, мелкое происшествие.

«Я нервничаю, как кот», – думает он про себя и начинает расхаживать по балкону.

Десять футов в одну сторону, поворот, десять в другую. Пока он ходит, в голове его мелькают цифры – в их команде он счетовод. Кальдерон ведет колумбийские контакты. Гарса изыскивает первоначальные средства. Ибанес знает пути превращения древесины в наличность, потому что по-прежнему существует достаточно людей, чье стремление заполучить превосходное красное дерево заставляет их не задавать глупых вопросов о том, откуда оно берется. Другое дело, что было бы неплохо располагать обзорным отчетом о территории, знать, сколько деревьев можно получить с гектара, и так далее, чтобы иметь более четкую картину.

Конечно, средние цифры позволяют делать прогнозы, но до них дошли слухи о том, что в Паксто плотность леса необычайно высока, цифры просто невероятные, аж по четыре ствола на гектар. Он производит мысленный подсчет. Площадь Паксто равна тысяче двумстам квадратным милям. Если считать по двести пятьдесят девять гектаров на квадратную милю, то при плотности четыре дерева на гектар общее количество стволов составит более миллиона. Возьмем средний радиус в полтора метра, а высоту в тридцать – получается по двести кубометров великолепной древесины с каждого…

От этих подсчетов его отрывает звук, донесшийся сверху, кто-то скребется по черепичной кровле.

Он поднимает глаза к крыше, ничего не видит и снова принимается расхаживать, и мысль его сводится к двумстам миллионам кубических метров первосортного, зрелого красного дерева. Боже мой! Правда, выбрасывать все это на рынок сразу нельзя, иначе цена может упасть. А нынешняя составляет полторы тысячи долларов за куб…

Подсчеты прерывает очередной звук, очень похожий на урчание кота, только гораздо громче.

Арраррах. Аррарраррах.

Фуэнтес снова поднимает глаза. Нет, это не енот.

Джимми Паз зашел в кухню своего ресторана «Гуантанамера» (на самом деле принадлежавшего его матери) и обвел помещение наметанным взглядом. Была среда, подавали салат из морепродуктов, острую похлебку из овощей и мяса и тушеную говядину – блюдо, рецепт которого передавался в семье из поколения в поколение. Оно было особенно популярно среди местных приверженцев традиционной кубинской кухни. Цезарь, шеф-повар, обрабатывал дары моря, которые шли в салат, – лобстер, каменный краб, креветки, кальмары. Рафаэль, помощник, резал и очищал от кожуры фрукты и коренья – ксантозома, обычная и белая, юкка, зеленый банан, тыква и ямс, с которым тушили мясо. За разделочным столом, к удивлению Паза, находилась Амелия, которая вырезала цветы из маринованных грибов и редиса, резала лимоны для украшения салата. Она стояла на табурете, и фартук прикрывал розовые кроссовки, потому что росточек ее составлял всего три фута четыре дюйма.

– Почему ты не в школе? – спросил Паз.

– Нет сегодня занятий, я тебе говорила, папа. А после ланча мы собирались поехать на Мэтисон. Ты забыл.

– И правда забыл, – признал Паз. – Ты, наверное, думаешь, что я самый плохой папа на свете?

Девочка на миг задумалась, потом серьезно ответила:

– Не на всем свете. Но ты не должен забывать все подряд. Бабушка говорит, что ты бы забыл свою голову, не будь она прикреплена к шее.

Последняя фраза прозвучала на кубинском диалекте испанского языка, с акцентом Гуантанамо, который так хорошо знал Паз. Обоими языками малышка владела одинаково.

– Я знаю, ты боишься щекотки, и, не будь у тебя в руках ножа, так бы тебя и защекотал, – сказал Паз и был вознагражден смешком.

– Я занята, папа, – отозвалась девочка, теперь подражая матери, доктору Мом, чрезвычайно занятой все дни напролет.

Паз минутку понаблюдал, как его дочка режет овощи. Она работала медленно, но точно и уважала лезвие, не опасаясь его. Ее бабушка разрешила ей чистить морковь в четыре года, и теперь, по прошествии почти трех лет, малышка справлялась с делом весьма умело. Нож, который она использовала, был острый, как скальпель, но Паз совершенно не беспокоился на этот счет, ведь, если бы она порезалась, порез был бы чистый, а умение нарезать продукты – необходимый элемент поварского искусства. Правда, в присутствии матери ребенка он эти соображения держал при себе. Паз надел собственный фартук и принялся нарезать мясо для ajiaco: короткие ребрышки, вырезку из бычка и tasajo, соленую сухую говядину.

Спустя четыре часа Паз пребывал в центре хаоса, вместилищем которого со стороны выглядела кухня в разгар процесса приготовления. Трое мужчин и женщина, которые составляли команду кухни в ресторане «Гуантанамера», словно тренированные атлеты, солдаты или каскадеры, работали на грани возможного среди мелькавших ножей, кипящих кастрюль, горелок, изрыгающих вспышки пламени, сковород, разбрызгивающих горячий жир. Официанты кричали, повара кричали в ответ, грохотала посудомоечная машина, а Джимми Паз работал у гриля внутри сформированной им вокруг себя оболочки спокойствия. Перед ним красовалась примерно дюжина кусков отборного протеина – маринованные стейки, свиные отбивные, филеи, хвосты лобстеров, гигантские креветки – все, находившееся в разной степени готовности, жарилось с разной быстротой на гриле, температура которого была различна на участках, отстоявших друг от друга всего на пару дюймов, но в целом постепенно повышалась везде. Все это Паз запоминал и учитывал – в его голове словно работали маленькие, но точные часики с калькулятором. Необходимые действия он совершал машинально, без раздумий, но при этом голова его была полностью очищена от посторонних мыслей. Этот процесс заменял ему религиозную медитацию. Сейчас, не задумываясь о том, что он делает, как не размышляет о плавании рыба, он готовил обед для столика на четыре персоны – лобстер, стейк, свиные отбивные, горсть тигровых креветок; все было доведено до полной, безупречной готовности одновременно. Он положил каждое блюдо на подогретую тарелку и передал их Иоланде, повару-ассистенту, чтобы сдобрить положенными приправами и передать на раздачу.

Новый заказ, новый, новый – только около двух тридцати темп начал замедляться, потом звуки стихли, на гриле осталось две или три порции, и все закончилось. Паз подошел к раковине, ополоснул водой лицо и двумя глотками осушил банку ледяного пива.

– Папа?

Паз поднял глаза и увидел, что его дочурка переоделась для обеденного зала – теперь она была в черной юбке до пола, пышной, со множеством складок, белой блузке с бэйджиком, на котором крупными буквами было написано «АМЕЛИЯ», и с ярко-красным цветком в светло-каштановых волосах. Маленькая хозяюшка. Этот образ, как и костюм, придумала ее abuela, бабушка, и замысел себя оправдывал: некоторые особо эмоциональные посетители падали на колени, ну а уж начать привередничать при виде такого ангелочка мог бы разве что самый никудышный клиент.

– Дядя Тито сказал, что ему нужно с тобой поговорить, – сообщила девочка, – восьмой столик.

Она ушла. Паз застегнул поварскую куртку, велел Иоланде следить за грилем и последовал за ней.

Обеденный зал «Гуантанамеры» представлял собой высокое, прохладное помещение, выдержанное в бело-золотистых тонах. Ротанговые вентиляторы обеспечивали циркуляцию кондиционированного воздуха, канделябры со множеством рожков, в традиции кубинских заведений, заливали помещение светом. Интерьер ресторана во всем, кроме размера, воспроизводил столовую большой finca, табачной плантации, где до революции работала матушка Паза, а до нее ее мать и бабка, и так вплоть до времен рабства. Паз не брался судить, в какой мере в этой стилизации присутствовала ирония, но понимал, что она являлась маркетинговым ходом, рассчитанным на ядро постоянной клиентуры: кубинских изгнанников, ностальгирующих по той comidas criollas, креольской еде, которую, по мнению белых кубинцев, готовить по-настоящему могли только чернокожие.

Однако, взяв на себя управление рестораном, Паз понял, что это создает определенные проблемы. Стариков, помнивших Кубу, оставалось все меньше, туристы представляли собой сезонный контингент, а яппи не слишком рвались вкушать в помещении, освещенном как стадион, острую, богатую углеводами и холестерином пищу. Паз, конечно, старался уменьшить интенсивность освещения и калорийность блюд (отсюда салат из морепродуктов), но объяснить необходимость таких действий Маргарите Паз было весьма затруднительно.

Тито Моралес помахал ему со своего места. Как всегда при виде Моралеса, Паз ощутил сожаление, окрашенное завистью и примесью обиды. Этот человек был детективом в Полицейском департаменте Майами, где служил и Паз, пока не ушел в отставку, поняв, что больше не сможет стрелять в людей. Это Паз взял Моралеса в напарники, перевел его из патрульных в детективы, и, хотя теперь у Моралеса был свой напарник, он, бывало, заглядывал к Пазу перекусить и попросить совета в расчете на его мозги.

Паз сел.

– Что ты заказал?

– Ajiaco.

– Ну и как?

– Невероятно. Я просил Мину сделать его пару раз дома, но не получалось ничего подобного твоему.

– Оно и к лучшему. Ты толстеешь, Моралес. Тебе было бы лучше взять салат.

Моралес добродушно рассмеялся. Его веселило, что человек, продающий еду, говорит ему, что он толстый. За семь лет, которые знал его Паз, Моралес из паренька с мальчишеской физиономией превратился в солидного, плотного тридцатилетнего мужчину, мужа и отца двоих детей, а также пусть не блестящего, не хватавшего с неба звезд, но компетентного, опытного детектива. Ну а для блеска, в случае надобности, можно было привлечь Джимми Паза. Консультации по старой памяти давались бесплатно, платить приходилось только за заказ.

Некоторое время они добродушно чесали языки о семьях, спорте, департаменте, обычном недовольстве копов начальством и новом полицейском скандале, казавшемся очередным эпизодом в нескончаемом сериале под названием «Полиция Майами». И лишь под конец Моралес перешел ко второй причине – не считая пристрастия к тушеной говядине по-кубински, – побудившей его наведаться в ресторан.

– Мы тут вчера ночью сцапали одного чудика. Тони Фуэнтес убит. Ты слышал об этом?

– Читал в «Геральд». Вроде бы хозяин сцепился со взломщиком, и тот сбросил его с балкона. Преступник скрылся.

– Эту версию мы и выдаем, – мрачно буркнул Моралес.

– А о чем умалчиваете?

– Преступник его, можно сказать, сожрал… И мы сомневаемся, что это был взлом.

– Здорово, Тито, у нынешних полицейских головы варят. И то сказать, средний взломщик охотится ведь за драгоценностями или наличными, а не за чьей-то там печенкой.

На лице Моралеса появилось странное выражение, и Паз подумал, что это одна из причин, по которой этот человек никогда не будет первоклассным полицейским детективом, – он был слишком прозрачным. Да и вообще, по сути, обычным малым – в отличие от Паза.

– Откуда ты знаешь, что это была печенка? – спросил детектив.

– Это самая вкусная часть, если ты хочешь слопать жмурика, я тебе говорю как профессионал в сфере питания. А что еще он съел? Или оно съело?

– Сердце, ну, еще и ляжки обгрызены. Зрелище, скажу я тебе, приятель, еще то. Фуэнтес был вскрыт, как консервная банка из-под бобов. Он валялся в своем саду. Кто-то сбросил его с балкона сегодня ночью примерно после часа тридцати. Сначала ему разорвали горло, так что, скорее всего, малый скончался еще до того, как грохнулся в кусты. Во всяком случае, мне хочется в это верить. Жена встала в семь и обнаружила его. Ну, мы, понятное дело, спросили миссис Фуэнтес: что интересного произошло в последнее время помимо этого?

– Видимо, она тебе чем-то не понравилась?

– Ну, Джимми, мы хоть и тупые копы, но не совсем уж полные кретины. Нет, в семье вроде бы все было нормально. Конечно, бизнес есть бизнес, и у него наверняка были недруги среди конкурентов, но мне всегда казалось, что, когда говорят «сожрать конкурента», этого не подразумевают в буквальном смысле. Все у него было как у всех, не без дерьма, но не более того. Во всяком случае, из всего произошедшего с Антонио за последние сутки необычным можно было назвать только одно событие. Парочка парней вломилась в его офис и принялась обвинять его в том, что он губит какой-то природный заповедник где-то в Южной Америке.

– А сами эти ребята были латиноамериканцами?

– Нет, один был гринго со светлой бородкой. Секретарша сказала, похож на хиппи. Разве у нас все еще есть хиппи?

– Он, наверное, считал себя анархистом.

– Да и хрен с ним, главное, он-то и орал. Приметы: длинные светлые волосы, заплетенные в африканские косички, и черная футболка с каким-то логотипом, но по нему его не найти. Им пришлось вызвать охрану, а этот тип был буйный, ни в какую не хотел уходить. Мы, конечно, насели на охранников в первую очередь насчет логотипа, но хрен кто что запомнил. Ну почему все свидетели ни к черту не годятся, ничего вокруг себя не замечают?

– Это потому, что в отличие от тебя они не приучены наблюдать и не знают заранее, что угодят в свидетели. А как насчет второго парня?

– Это был индеец. По крайней мере, на этом все сошлись. Маленький индеец.

– Что, настоящий?

– Настоящий, но у меня, судя по его описанию, возникло ощущение, будто он не местный. Скорее откуда-то с юга. Да, у него на физиономии были татуировки. – Моралес пальцем начертил линии на своих щеках и подбородке. – Такие они делают на Амазонке, верно?

– Тебе виднее.

– Но это не все. Там еще был кот.

– Кот? Ты имеешь в виду место преступления?

– Ага. По крайней мере, так кажется. Здоровенный дикий кот, вроде кугуара или леопарда. Мы сняли отпечатки следов и теперь ждем, когда ребята из зоопарка ответят на запрос. Чудно, конечно, но и характер ран таков, что их мог бы нанести только большущий котяра. Это я к чему: можно ли выдрессировать дикого кота, чтобы он кого-нибудь загрыз? Помню, мне в школе книжка попалась: там один парень научил обезьяну убивать людей…

– «Убийство на улице Морг» написал Эдгар По. Правда, он все это придумал.

– Ну и как, по-твоему, это понимать?

– Ну, по-моему, тут и понимать нечего. Держит парень дома тигра, кормит его «Вискас» из тунца и однажды говорит так: «Черт побери, на кой хрен я без конца покупаю эти дурацкие жестянки по доллару двадцать девять центов за пару, когда могу совершенно бесплатно кормить свою киску кубинскими бизнесменами?» И они отправились добывать корм.

Моралес коротко рассмеялся.

– Нет, серьезно.

– Серьезно? А ты видишь, в каком я прикиде? Эта белая куртка не наводит тебя на мысль, что я занят в индустрии питания, а не в области расследования преступлений?

– Майор попросил меня спросить тебя, Джимми, – сказал Моралес, изменив выражение лица на серьезное.

– А, майор. Что ж, сейчас я все брошу и действительно сосредоточусь на этом.

Паз произнес это с таким сарказмом, что при этом даже сам ощутил презрение к себе. Когда Паз был детективом и работал под началом майора Дугласа Олифанта, тот относился к Пазу вполне прилично, и он ничем не заслужил таких выпадов. И откуда в нем, Пазе, такая стервозность: характер, что ли, стал портиться?

Он вздохнул.

– Не знаю, чем бы я мог помочь, – сказал Паз более мягко. – То есть как ни крути, а действовать тебе придется традиционными методами. Выяснить, кто у нас держит крупных кошек, и всех их проверить. Второе: искать того загадочного защитника деревьев и его индейца…

– Это само собой, но майор просил спросить тебя: как ты думаешь, существует ли возможность того, что здесь замешан какой-то ритуал?

– По-твоему, я специалист по каннибальским ритуалам?

– Ты знаешь больше меня, – напрямик сказал Моралес.

– Виноват. Но мы вроде бы сошлись на том, что преступник скормил его киске. Где тут ритуал?

– Ладно, пусть не совсем ритуал.

Моралес умолк, и Паз увидел, что на его лице появилось выражение, которое он так часто видел на своей собственной физиономии: полуулыбка, которую мы надеваем, когда собираемся сказать что-то, из-за чего можем показаться глупыми, что-то невероятное или нелепое.

– Значит, здесь нет культа, который, скажем, заключается в поклонении животным и по которому им скармливают людей?

– По-моему, это уже из кино, а не из жизни. И вообще, зачем притягивать за уши еще и ритуал? Если у нас завелся парень, науськивающий на людей ручного тигра, это уже достаточно хреново. Да и маньяк, по какой-то причине желающий, чтобы его убийства выглядели как совершенными тигром, ничуть не лучше.

Помолчав, детектив сказал:

– Проблема еще и в том, что там не было никакого маньяка, вообще никакого парня. Земля внизу мягкая, к тому же в то утро там побывал садовник, разбросал среди растений компост. Так вот, ни единого человеческого следа обнаружено не было. Вдобавок домовладение обнесено восьмифутовым забором, поставленным под сигнализацию. Ворота были на запоре, сигнализация не сработала, взлома явно не было.

– Ну, значит, наша киска работала соло. А что, мог же дикий зверь сбежать из какого-нибудь частного зверинца. Как-то сообщали о парне, державшем в трейлере четырнадцать полуголодных сибирских тигров…

– …один из которых удрал, направился прямиком к дому Антонио Фуэнтеса и залег на его крыше, дождался момента, когда человек вышел на балкон, и прыгнул на него, хотя во всей округе полно собак, котов и енотов – жри не хочу! Там же бродили и павлины. Такая уж местность, живности хоть отбавляй. Или, по-твоему, от такой жратвы тигры морду воротят: а подать мне на ужин жирного кубинского бизнесмена!

Паза так и подмывало отпустить по этому поводу что-нибудь едкое, но он отбросил все пришедшие в голову варианты, пожал плечами и сказал:

– Прекрасно. Ты меня озадачил. Но чего ты от меня ждешь, Тито? Да, в Майами случаются чудеса.

– Это еще не все.

Моралес помолчал и, немного смущаясь, продолжил:

– К слову: дело было в полнолуние.

– А, тогда все понятно. Вервольф. Волк-оборотень. То есть в нашем случае тигр-оборотень.

– А разве бывают тигры-оборотни?

– Ну, черт возьми, а волки, значит, бывают? Тито, ты хоть понимаешь, что несешь, а?

Моралес нервно рассмеялся и выкатил глаза, делая вид, будто все он прекрасно понимает и просто пошутил.

– Ну да, конечно, но все-таки, может, до тебя доходили слухи о каком-нибудь культе, в котором используются хищники?..

Паз встал, почувствовав, как все это его утомило.

– Тито, я отроду не скармливал никого хищникам и в таких культах ни хрена не смыслю. Что я хочу сделать сейчас, так это отвезти моего ребенка на пляж. Прости. Передавай привет майору.

С этими словами он вернулся на кухню. Иоланда подала последний ланч, и на гриле не осталось ничего, кроме подгоревшего жира. Чертыхаясь под нос, Паз очистил жаровню с помощью растворителя жира и стального скребка, после чего переоделся в обрезанные джинсы, сандалии и чистую сетчатую футболку и прошел в крохотный кабинет. Девочка уже ждала его, сидя в бабушкином вращающемся кресле, рисуя карандашом на бумаге. Она тоже переоделась в шорты и розовые кроссовки.

– Где твоя бабушка?

– Да там, в буфетной. Снова кричит на Бренду. Она перепутала заказы на столике номер два, и гость разорался.

– Тогда давай выйдем через черный ход, – предложил Паз.

Мэтисон-Хэммок представлял собой участок мангрового леса с широкой глинистой береговой полосой, омываемой невысокими волнами, – один из немногих реликтов Золотого побережья Флориды, сохранивших первоначальный вид. Когда-то почти вся прибрежная линия Южной Флориды выглядела примерно так, но потом белые люди решили, что им виднее, каков должен быть настоящий пляж. Амелии это место нравилось потому, что она боялась высоких волн, а здесь к тому же было полно живых созданий – несколько видов крабов, морские птицы, медузы и разнообразные моллюски. Она знала, как они называются и их привычки, и увлеченно рассказывала об этом Пазу в манере, потешно напоминающей ее маму. Не так давно Джимми Паз был кем-то вроде Казановы и о детях особо не задумывался, но с рождением этой девочки оказалось, что он, как и многие перевоспитавшиеся бабники, способен быть хорошим мужем для женщины, с которой не так-то легко жить вместе. Что же до отцовства, то всякий раз, когда Паз смотрел на свою дочку, он просто слабел от любви.

Она бегала перед ним на пляже, садившееся солнце отбрасывало перед ней длинную тень, повергавшую в панику стайки манящих крабов, за которыми она гонялась. Кроме того, солнце создавало из ее кудряшек золотистый нимб вокруг ее головки. Она вся была золотистой, от макушки до пят, даже с золотыми глазами. С расовой точки зрения она, дитя мулата, каковым являлся Паз, и белой женщины, считалась квартеронкой, и случись ей родиться на Кубе сто лет тому назад, она отправилась бы прямиком в один из борделей Гаваны. Другое дело здесь и сейчас – у малышки со смешанной кровью не возникло никаких проблем. Однако впереди ее ждала школа. Пазу из-за того, что он был кубинцем, причем ни черным, ни белым, в школьные годы пришлось натерпеться и от тех, и от других, и при воспоминании о «золотых» школьных годках ему до сих пор становилось не по себе. Конечно, мама Амелии, дипломированный врач, настаивала на частной школе, где царит либеральный дух. Паз, правда, не склонен был этим обольщаться, но, в конце концов, разрешать проблемы следует по мере их поступления. Девочка здорова, весела, а там видно будет. Паз обладал ценной способностью отсекать все лишние, тревожные и гнетущие размышления, что не раз выручало его во время службы в полиции, когда ему довелось столкнуться с жуткими, сверхъестественными явлениями. Недаром же Тито притащился к нему за советом по поводу бедняги, скормленного коту-людоеду. Черт, это тоже нужно отсечь как совершенно лишнее.

Девочку неуклонно тянуло туда, где дюны и береговая трава сбегали к самому заливу. Ей без конца говорили, что туда нельзя бегать босиком, но она все равно бегала и, хотя Паз кричал ей вслед, не слушалась до тех пор, пока не занозила чем-то ногу. А уж тогда заголосила от души. Когда Паз поспешил ей на помощь, она долго не разрешала ему взглянуть на больное место, порываясь ускакать на одной ножке, потом пыталась не дать вытащить занозу, а по совершении этой насильственной операции устало захныкала и потребовала отнести ее обратно на их подстилку.

Это было сделано им с радостью: Паз понимал, что не сможет носить дочку на руках всю жизнь, и дорожил каждым таким предлогом. Добравшись до места, он предложил ей укрыться розовым застиранным детским одеяльцем, и она, возразив, правда, что уже большая, в конце концов свернулась калачиком у него на руке, натянув на себя потертое одеяльце, и в считанные минуты уснула. Паз попытался почитать новости в журнале, но после десяти минут попыток разобраться в последнем корпоративном скандале задремал и сам.

Проснулся он в панике: Амелии на месте не было. Паз вскочил на ноги, посмотрел на берег и, увидев красный купальник, почувствовал облегчение. Пляж понемногу наполнялся людьми: кто-то заехал сюда после работы, подтянулась пара семей, кучка подростков перебрасывала летающую тарелку, на отмели плескались детишки в компании черного лабрадора. Амелия была занята разговором с мальчиком, стоявшим в пластиковой лодке, покачивавшейся на волнах неподалеку от берега. Лабрадор остервенело лаял на них, но без всякого результата. Паз направился к воде и, подойдя поближе, увидел, что это вовсе не мальчик, а очень низкорослый взрослый индеец, коренастый, темнее, чем Паз, с прямыми иссиня-черными волосами и отметинами на лице. На его шее что-то болталось на веревочке. Когда Паз оказался в двадцати футах от них, человек оттолкнул лодчонку алюминиевым веслом, которое держал в руке, и, стоя на корме, быстрым, странным с виду движением лопасти направил ее прочь от берега.

– Кто это был, детка? – спросил Паз.

– Просто человек. Он смешно говорил.

– У него смешной английский?

– Нет, смешной испанский. Я почти не поняла, что он говорил. Сказал, будто у меня прекрасный… ачаурит, или что-то такое. Ты не знаешь, что значит ачаурит?

– Не знаю, детка. А ты разве не знаешь, что не должна разговаривать с незнакомыми людьми, когда рядом нет меня или мамы?

– Я знаю, но он был в маленькой лодке, – ответила девочка с несокрушимой логикой семилетнего ребенка. – И он был печальный.

– А что его печалило?

Она пожала плечами.

– Этого я так и не поняла. Давай сходим за мороженым?

Мойе гребками гонит свою лодку по сверкающей, спокойной воде. В то утро он проснулся в своем гамаке на дереве с набитым желудком и головой, наполненной мыслями об убийстве и вкусом горячей плоти во рту. Индеец сложил гамак и свой черный костюм в чемодан и, одетый лишь в набедренную повязку, спустился к заливу. Оказывается, уай'ичуранан, точно так же как и рунийя, оставляют лодки привязанными, покачивающимися на воде у берега, и воспользоваться ими может каждый.

Мойе берет одну лодку, сделанную из белого материала, больше всего похожего на какую-то белую древесину, вроде бальзы, с веслами, имеющими металлические лопасти, и ручку из чего-то вовсе уж неизвестного, твердого и красного. Весла слишком длинные, неудобные, так что ему приходится встать и работать только одним из них.

Он направляется на юг, держась берега, мимо Снарайз-Пойнт и Таити-Бич, мимо канала, на котором стоит дом, где Ягуар забрал того человека, Фуэнтеса. Почему именно туда, он не знает, но чувствует: это единственное подходящее направление. Сейчас он приближается к длинному, вдающемуся в залив песчаному мысу, на котором собралось множество уай'ичуранан, хотя они не ловят рыбу и не чинят лодки, а просто сидят, едят или бегают кругом, как собаки, и издают свои обезьяньи звуки. Некое чувство направляет его к самому берегу, и тут он видит маленькую девочку: она стоит и смотрит на воду, словно дожидаясь его. Она обернута в красную ткань, как те девочки рунийя, которых оставляют для Ягуара, и это привлекает его внимание. А еще, за левым плечом девочки, отчетливо видна ее смерть. Он уже заметил, что в детстве уай'ичуранан не отличаются от людей, но потом вбирают свои смерти внутрь и становятся мертвецами. Правда, к тому возрасту, в котором находится эта девочка, они, как правило, уже успевают вобрать в себя смерть, и то, что с ней этого не произошло, тоже необычно. Может быть, Ягуар приготовил эту девочку для себя, Мойе должен что-то с ней сделать? Но Ягуар молчит в его сердце.

Несмотря на это, он подгребает к ней близко и говорит по-испански:

– Маленькая девочка, ответь мне! Ты хнинкса?

– Нет, я Амелия, – отвечает девочка. – А как зовут тебя?

Конечно, он не собирается называть свое имя маленькой девочке.

– Скажи мне правду, – говорит он, – нужно ли мне забрать тебя с собой и отдать тебя Ягуару? Ты можешь сесть ко мне в лодку, хотя и не годится девочкам и мужчинам находиться в одном каноэ. Но может быть в земле мертвых это считается риуксит?

Девочка, однако, невежливо пялится на него и молчит, и тут он видит, что в их сторону направляется человек с коричневой кожей, и в нем есть что-то такое, что Мойе не нравится. В отличие от настоящего человека он не имеет за плечом смерти, но его сопровождает что-то еще, чего Мойе никогда раньше не видел. Это его пугает.

– У тебя прекрасная ачаурит, – говорит он маленькой девочке и быстрыми гребками отгоняет лодку от берега.