Нарушители спокойствия (рассказы)

Джеффти пять лет

Когда мне было пять лет, я играл с одним маленьким мальчиком — Джеффти. На самом деле его звали Джефф Кинцер, но товарищи по играм называли его Джеффти. Нам обоим было по пять лет, и мы с удовольствием проводили вместе время.

Когда мне было пять лет, шоколадный батончик «Кларк» был толстым в обхвате, как рукоятка бейсбольной биты, и почти шесть дюймов в длину, покрывали его тогда настоящим шоколадом, и он так здорово хрустел, если укусить его прямо посередине, а обертка пахла вкусно и свежо, когда ты разрывал ее с одного конца и держал в ней батончик, чтобы он не растаял у тебя в пальцах. Сегодняшний батончик «Кларк» тонкий, как кредитная карточка, вместо чистого шоколада используют что-то искусственное и ужасное на вкус, сам он весь мягкий и липкий и стоит центов пятнадцать или двадцать вместо славного правильного никеля[17], к тому же упаковывают его так, чтобы казалось, будто размер у него как двадцать лет назад, только это не так; он стал тощим, уродливым, мерзким на вкус и не стоит даже пенни, не то что пятнадцати или двадцати центов.

Как раз в пять лет меня на два года отправили в Буффало в штате Нью-Йорк к тете Патрисии. Отец переживал «тяжелые времена», а тетя Патрисия была очень красивой и к тому же замужем за биржевым брокером. Два года они заботились обо мне. В семь лет я вернулся домой и стал разыскивать Джеффти, чтобы мы с ним снова могли вместе играть.

Мне было уже семь, а Джеффти по-прежнему — пять лет. Я не заметил разницы. Сам не знаю почему. Мне ведь было всего семь лет.

В семь лет я любил лежать на животе перед радиоприемником и слушать всякие замечательные передачи. Я привязывал заземлитель к радиатору, ложился рядом со своими раскрасками и цветными карандашами (тогда в большой коробке было всего шестнадцать цветов) и слушал радио Эн-би-си: Джека Бенни в шоу «Джелло», «Эймоса и Энди», Эдгара Бергена и Чарли Маккарти в шоу «Чейз и Санборн», а еще «Семью одного человека», «Любителей премьер», «Легкомысленных Эйсов», программу «Джергенс» с Уолтером Уинчеллом, «Расскажите, пожалуйста», «Дни в Долине Смерти». Но самыми любимыми у меня были «Зеленый Шершень», «Одинокий рейнджер», «Тень» и «Тише, пожалуйста». Сегодня я, включая радио у себя в машине, прощелкиваю все радиостанции и получаю 100 выступлений струнных оркестров, рассказы пошлых домохозяек и скучных дальнобойщиков, обсуждающих свои сексуальные предпочтения с высокомерными ведущими, бредовые мелодии в стиле кантри и вестерн, а также рок-музыку — такую громкую, что у меня начинают болеть уши.

Когда мне было десять, от старости умер дедушка, а меня считали «трудным ребенком», поэтому отправили в военное училище, чтобы я «взялся за ум».

Я вернулся, когда мне было четырнадцать. Джеффти все еще было пять лет.

Когда мне было четырнадцать, то по субботам днем я ходил в кино; билет на сеанс стоил десять центов, а попкорн готовили на настоящем масле, и я всегда мог рассчитывать, что там покажут вестерны, вроде фильмов с Лашем Ларю или с Диким Билли Эллиотом в роли Реда Райдера и с Бобби Блейком в роли Маленького бобра, или с Роем Роджерсом, или с Джонни Мак Брауном. Или это будет фильм ужасов, как «Дом кошмаров» с Рондо Хэтом в роли Душителя, или «Люди-Кошки», или «Мумия», или «Я женился на ведьме» с Фредериком Марчем и Вероникой Лейк; или эпизоды каких-нибудь замечательных сериалов вроде «Тени» с Виктором Джори, или «Дика Трейси», или «Флэша Гордона»; еще непременно три мультфильма, а также «Поговорим о путешествиях» с Джеймсом Фицпатриком, выпуски новостей, «Споем вместе»; а если я задерживался до вечера, то там была лотерея вроде «Бинго» или «Кено» и ужин из трех блюд. Сейчас я хожу в кино посмотреть, как Клинт Иствуд простреливает людям головы, словно это дыни.

В восемнадцать я пошел учиться в колледж. Джеффти все еще было пять лет. Летом я приезжал и работал в ювелирном магазине моего дяди Джо. Джеффти не менялся. Теперь я понимаю, что в нем было нечто странное, неправильное, жутковатое. Джеффти по-прежнему было пять лет и ни днем больше.

В двадцать два я окончательно вернулся домой, чтобы открыть у себя в городе по франшизе самый первый магазин телевизоров «Сони». Время от времени я видел Джеффти. Ему было пять лет.

Многое изменилось к лучшему. Люди больше не умирают от прежних болезней. Дороги стали лучше, а машины — быстрее. Рубашки теперь мягче и шелковистее. У нас есть книги в мягких обложках, хотя стоят они столько же, сколько раньше стоили хорошие книги в твердых. Когда у меня заканчиваются деньги, я могу жить за счет кредитных карт, пока мои дела не пойдут в гору. Но я по-прежнему считаю, что мы потеряли много хорошего. Вы знаете, что сейчас нельзя купить линолеум? Только виниловое покрытие на пол? Клеенки тоже больше не выпускают, и ты уже не сможешь вдохнуть тот особый, сладковатый запах бабушкиной кухни. Мебель уже не способна прожить тридцать или даже больше лет, потому что по результатам опросов выяснилось, что молодые домовладельцы предпочитают выбрасывать старую мебель и покупать новую цветастую рухлядь каждые семь лет. Пластинки тоже стали какими-то не такими: они уже не толстые и твердые, как раньше, а тонкие и гнущиеся… и мне это совсем не по душе. В ресторанах больше не подают сливки в молочниках, только какую-то искусственную бурду в пластиковых упаковках, и одной никогда не хватает, чтобы придать кофе нужный цвет. Стоит ударить кроссовком по капоту автомобиля, и на нем останется вмятина. Куда бы ты ни поехал — всюду одинаковые города с «Бургер кингами», «Макдональдсами», «Севен-элевенами» и «Тако-беллами», бесконечными мотелями и торговыми центрами. Может, все и в самом деле стало лучше, но почему я не перестаю вспоминать прошлое?

Когда я говорю, что Джеффти было пять лет, я не имею в виду, что он страдал умственной отсталостью. Не думаю, что так было. Для пятилетнего ребенка он был чертовски смышлен. Умненький, шустрый, милый и забавный малыш.

Но рост у него был всего три фута — слишком маленький для своего возраста, однако сложен пропорционально: никакой большой головы, странной формы челюсти и тому подобного. Милый пятилетний ребенок, который выглядел совершенно нормально. За исключением того, что на самом деле ему было столько же, сколько и мне — двадцать два года.

Когда он говорил, его голос был писклявым и тоненьким, как у пятилетнего; он ходил подпрыгивая и немного шаркая ножками, как пятилетний малыш; и говорил о том, что может интересовать пятилетку… о комиксах, игрушечных солдатиках, как с помощью прищепки прикрепить к переднему колесу велосипеда кусок картонки, чтобы спицы задевали ее и извлекали звук, похожий на рев моторной лодки, задавал вопросы вроде: почему здесь получается так, а не иначе, насколько высокая высота, насколько старая старость, почему трава зеленая, а слоны так выглядят? В двадцать два года ему было все еще пять лет.

Родители Джеффти представляли собой довольно удручающее зрелище. Я по-прежнему дружил с Джеффти, проводил с ним время, иногда брал на ярмарку, играл с ним в мини-гольф или ходил в кино, поэтому приходилось общаться и с ними. Мне это не приносило никакого удовольствия, ведь это было ужасно тоскливо. Но, с другой стороны, чего еще можно было ожидать от этих бедолаг? У них в доме жило странное чуждое существо — ребенок, который в двадцать два года оставался пятилетним, который навсегда наградил их сокровищем того особого состояния детства, но также лишил их радости увидеть, как их сын становится нормальным взрослым.

Пять лет — чудесное время для любого малыша… по крайней мере, если ребенку не приходится сталкиваться с ужасными проказами других детей, которые так часто сходят им с рук. Это время, когда глаза широко раскрыты, когда человек еще не оказался во власти стереотипов; время, когда ему пока не вдолбили, что истины непреложны и бессмысленно их оспаривать; время, когда ручки мало что могут сделать, ум не усвоил достаточно знаний, а мир кажется бесконечным, красочным и полным тайн. Пять лет — это особое время, когда пытливую, неугомонную, идеалистичную душу юного мечтателя еще не схватили и не засунули в мрачные коробки школьных кабинетов. Пока маленькие дрожащие руки, которые хотят все обнять, ко всему прикоснуться, во всем разобраться, не взяли, не положили на школьную парту и не велели держать их неподвижно. Время, когда еще не говорят: «В твоем возрасте стыдно так поступать», или «Веди себя как взрослый», или «Не будь ребенком». Это время, когда можно сколько угодно ребячиться, и все равно тебя будут баловать и считать милым и непосредственным. Время радости, чудес и невинности.

Джеффти застрял в этом времени. Ему неизменно было пять лет.

Но для его родителей это стало непрекращающимся кошмаром, и никто: ни социальные работники, ни священники, ни детские психологи, ни учителя, ни друзья, ни представители альтернативной медицины, ни психиатры — никто не мог их от этого кошмара пробудить. За семнадцать лет их горе прошло стадии от родительской слепой любви до беспокойства, от беспокойства — до тревоги, от тревоги — до страха, от страха — до смятения, от смятения — до гнева, от гнева — до неприязни, от неприязни — до откровенной ненависти, наконец, они смирились с неизбежным, и на смену глубочайшему отвращению и брезгливости пришли безразличие и депрессия.

Джон Кинцер был начальником смены на фабрике по изготовлению штампов и инструментов, где проработал тридцать лет. Любому другому такая жизнь показалась бы на удивление скучной и лишенной примечательных событий. В ней, и правда, не было ничего примечательного… кроме сына, которому в двадцать два года по-прежнему было только пять лет.

Джон Кинцер был маленьким человеком, мягким, без единого острого угла, с бледными глазами, которые никогда не встречались с моими дольше, чем на несколько секунд. Во время разговора он постоянно ерзал на стуле и, казалось, видел то, что происходило под потолком комнаты, то, что никто больше не мог увидеть… или не хотел. Думаю, слово «измученный» лучше всего подходило ему. То, во что превратилась его жизнь… да, можно было сказать, что она его страшно измучила.

Леона Кинцер мужественно пыталась держать себя в руках. В какое бы время я ни приходил, она всегда пыталась меня накормить. И если Джеффти был дома, она и его постоянно чем-нибудь угощала: «Солнышко, хочешь апельсин? Вкусный апельсин? Или мандарин. Я купила мандарины. Могу очистить мандаринку для тебя». Но в ее голосе явно слышался страх, страх перед собственным ребенком, поэтому даже когда она предлагала ему вкусняшку, в ее голосе слышалось что-то зловещее.

Леона Кинцер была женщиной высокой, но сгорбившейся под тяжестью лет. Она, казалось, все время искала какой-нибудь укромный уголок на обклеенных обоями стенах или в какой-нибудь нише в кладовке, где могла бы раствориться, либо, как хамелеон, поменять окраску на мелкий цветочек или крупные розочки и навсегда спрятаться на видном месте от больших карих глаз ребенка, который будет проходить мимо нее по сто раз в день и даже не заметит ее, а она задержит дыхание и станет абсолютно невидимой. На талии у нее всегда был повязан фартук, а руки были красными от уборки. Как будто, поддерживая безукоризненную чистоту в доме, она пыталась искупить свой воображаемый грех за то, что родила такое странное существо.

Телевизор они почти не смотрели. В доме обычно стояла мертвая тишина, не было слышно ни журчания воды в трубах, ни скрипа проседающих деревянных досок, ни гудения холодильника. Ужасная тишина, как будто само время обходило вокруг дома, не заглядывая в него.

Что же касалось самого Джеффти, то его это совершенно не трогало. Он жил в атмосфере страха и тупого отвращения и даже если осознавал все это, то никогда не подавал вида. Он играл, как играют все дети, и казался счастливым. Но наверняка чувствовал, как могут чувствовать все пятилетние дети, насколько он был для них чужим, словно инопланетный пришелец.

Инопланетянин. Нет. Напротив, в нем было слишком много человеческого. Просто он жил в своем собственном мире, который не совпадал, не был синхронизирован с нашим, и откликался на иные вибрации, чем его родители. Сложно сказать. Другие дети с ним не играли. Они становились старше и сначала считали его слишком ребячливым, потом — просто неинтересным, а затем — даже пугающим, когда, осознав свое взросление, понимали, что над Джеффти, в отличие от них, время оказалось не властно. Даже его ровесники-малыши, гулявшие по соседству, вскоре начинали шарахаться от него, как уличная собака, услышавшая выхлоп автомобильного карбюратора.

Так что я оставался его единственным другом. Давним другом. Пять лет. Двадцать два года. Он мне нравился, даже словами не могу передать насколько сильно. Я никогда не мог сказать почему. Однако чувства мои были совершенно искренними.

Мы проводили время вместе, и поэтому из вежливости мне приходилось общаться также с Джоном и Леоной Кинцерами. Совместные обеды, иногда в субботу днем, когда я привозил Джеффти из кино, мы тратили около часа на беседу. Они были благодарны мне, но в этой благодарности ощущалось нечто рабское. Это избавляло их от постыдной необходимости выводить Джеффти в люди, притворяться перед всем миром любящими родителями совершенно нормального, счастливого и милого ребенка. Эта благодарность выражалась в том числе в навязчивом гостеприимстве, в котором сполна проявлялась вся их ужасная, омерзительная депрессия.

Мне было жаль бедняг, но вместе с тем я презирал их за неспособность любить Джеффти, ведь он заслуживал любви.

Разумеется, я никогда не говорил им об этом, даже во время тех вечеров, которые я проводил в их обществе, чувствуя себя жутко неловко.

Мы сидели в полутемной гостиной — там всегда было либо темно, либо стоял полумрак, как будто эта темень могла скрыть то, что весь мир мог увидеть через ярко освещенные глаза дома — мы сидели и молча глядели друг на друга. Они никогда не знали, о чем со мной говорить.

— Как идут дела на фабрике? — спрашивал я обычно у Джона Кинцера.

Он только пожимал плечами. Ни этот разговор, ни сама его жизнь не располагали к легкости и непринужденности.

— Хорошо, все замечательно, — наконец говорил он.

И мы снова сидели молча.

— Хочешь кусочек кофейного торта? — спрашивала Леона. — Я испекла его сегодня утром.

Или пирог с зелеными яблоками. Или молочное печенье с шоколадом. Или пудинг «Браун Бетти».

— Нет, нет, спасибо, миссис Кинцер. Мы с Джеффти съели по чизбургеру на обратной дороге.

И снова наступала тишина.

Наконец, когда это безмолвие и ощущение неловкости становились невыносимыми даже для них (и как знать, сколько времени они проводили в полнейшей тишине, когда оставались наедине с тем, что копили в себе и не решались высказать), Леона Кинцер говорила:

— Наверное, он уснул.

Джон Кинцер подхватывал:

— Я не слышу радио.

И так продолжалось до того момента, пока мне не удавалось улизнуть под каким-нибудь надуманным предлогом. Да, так повторялось все время, одно и то же… за исключением одного раза.

— Я больше не знаю, что мне делать, — сказала Леона и расплакалась. — Никаких изменений, ни одного спокойного дня!

Ее муж с трудом поднялся из старого кресла и подошел к ней. Он наклонился и попытался утешить ее, но по его неуклюжим прикосновениям к ее поседевшим волосам было видно, что он совершенно неспособен выразить свое сочувствие.

— Тише, Леона, все хорошо. Успокойся.

Но она продолжала плакать и тихонько царапать ногтями салфетки на ручках кресла. Затем она сказала:

— Иногда я жалею, что он не родился мертвым.

Джон поднял глаза и стал рыскать ими по углам комнаты. Возможно, он смотрел на безымянные тени, которые все время наблюдали за ним? Или надеялся увидеть там Бога?

— Ты ведь это не серьезно, — сказал он ей тихо и жалобно, всей своей напряженной позой и дрожащим голосом побуждая ее отречься от ужасных мыслей, пока этого не заметил Бог.

Но она говорила искренне. Это был крик ее души.

Тем вечером мне удалось уйти от них пораньше. Они не хотели, чтобы кто-то становился свидетелем их позора. Я был рад, что ушел.

С неделю я держался подальше от них, от Джеффти, от их улицы, даже от той части города.

У меня была своя жизнь. Магазин, счета, встречи с поставщиками, покер с друзьями, походы в ярко освещенные рестораны с хорошенькими девушками; нужно было навестить родителей, заменить антифриз в автомобиле, оставить в прачечной жалобу на то, что воротники и манжеты рубашек слишком сильно накрахмалены, сходить в спортзал, заплатить налоги, подловить Джен или Дэвида (кто из них делал это на самом деле?) за воровством денег из кассы. У меня была своя жизнь.

Но даже тот вечер не отдалил меня от Джеффти. Он позвонил мне в магазин и попросил отвезти его на родео. Мы с ним были очень дружны, насколько возможна такая дружба между двадцатидвухлетним мужчиной с разнообразными интересами и… пятилетним ребенком. Я никогда не размышлял о том, что нас так связывало; всегда думал, что дело было в нашей давней детской дружбе. А еще я любил его как младшего брата, которого у меня никогда не было. (Я просто помнил, как мы играли вместе, когда были одного возраста; я помнил это время, и Джеффти с тех пор совершенно не изменился.)

А потом однажды в субботу днем я приехал, чтобы отвезти его в кино, и впервые стал замечать те вещи, на которые мне следовало бы давно обратить внимание.

Я подошел к дому Кинцеров, ожидая, что Джеффти будет ждать меня на ступеньках крыльца или на скамейке веранды, но его нигде не было видно.

Войти в дом, где царили мрак и тишина, в то время, как за окном был солнечный май, мне казалось немыслимым. Я немного постоял на тропинке перед домом, потом сложил ладони рупором и прокричал:

— Джеффти? Эй, Джеффти, выходи, нам пора! А то опоздаем!

Его голос прозвучал слабо, как будто доносился из-под земли:

— Донни, я здесь.

Я слышал его, но не видел. Без сомнения, это был Джеффти; ведь Дональда Х. Хортона, президента и единственного владельца «Центра теле- и аудиоаппаратуры Хортона» никто, кроме Джеффти, не называл «Донни». Он был единственным, кто так обращался ко мне.

(И, честно говоря, я не солгал, так как действительно официально считался единственным владельцем центра. Я сделал тетю Патрисию моим партнером, только чтобы выплатить те деньги, которые она мне одолжила. Я объединил их с дедушкиным наследством, завещанным мне в десятилетнем возрасте, получить которое я смог только по достижении двадцати одного года. Тетя одолжила мне не так уж и много денег — всего восемнадцать тысяч, но я попросил ее стать моим негласным партнером в благодарность за то, что она заботилась обо мне, когда я был еще ребенком.)

— Джеффти, где ты?

— Под крыльцом, в моем тайнике.

Я обошел крыльцо, наклонился и отодвинул решетку из прутьев. Там внутри, на утоптанной земле Джеффти соорудил себе тайник. В ящиках из-под апельсинов он хранил комиксы, принес туда маленький столик и подушки, а освещал все это большими толстыми свечами. Мы любили прятаться там, когда нам обоим было… пять лет.

— Как делишки? — спросил я, проползая внутрь и закрывая за собой решетку. Под крыльцом было прохладно, приятно пахло землей, да и запах свечей казался уютным и знакомым. В таком тайнике каждый ребенок почувствовал бы себя как дома; для любого ребенка самые счастливые, самые плодотворные, самые чудесные и таинственные моменты жизни бывают связаны именно с такими тайниками.

— Играю, — сказал он, держа в руках какой-то круглый предмет золотистого цвета. Он занимал всю его маленькую ладошку.

— Ты забыл, что мы собирались в кино?

— Не-а. Я просто ждал здесь тебя.

— Мама с папой дома?

— Мама.

Я понял, почему он ждал меня под крыльцом и не стал больше донимать вопросами.

— Что это у тебя здесь?

— Дешифровальный значок Капитана Полуночи, — сказал он, раскрывая ладонь и показывая мне его.

Я с непониманием уставился на этот предмет. Затем меня вдруг осенило, что в руках у Джеффти настоящее чудо. Чудо, которого просто не могло существовать!

— Джеффти, — сказал я тихо с удивлением в голосе, — где ты его взял?

— Прислали по почте. Я заказал его.

— Наверное, стоит очень дорого?

— Не очень. Десять центов и две сургучные печати из банок шоколадного молока «Овалтайн».

— Можно взглянуть? — Мой голос дрогнул, когда я протянул руку. Он отдал мне значок, и чудо оказалось в моей ладони. Это было просто потрясающе.

Вы помните? «Капитан Полночь» появился на национальном радио в 1940 году. Передачу спонсировала компания «Овалтайн». Каждый год они выпускали дешифровочные значки Секретного отряда. И каждый день в конце давалась подсказка о том, что произойдет в следующем выпуске. Это был тайный код, и расшифровать его могли только те дети, у которых были официальные значки. Эти чудесные дешифровальные значки перестали выпускать в 1949-ом. Я помнил, что в 1945-ом приобрел такой, он был очень красивым. В центре циферблата с шифром располагалось увеличительное стекло. «Капитана Полночь» сняли с эфира в 1950 году, хотя я знал, что в середине пятидесятых вышел телесериал, который, впрочем, просуществовал недолго, а в 1955 и 1956-ом выпускались дешифровальные значки, но тех самых, настоящих, после 1949 года уже больше не изготавливали.

Я держал в руке знаменитый Кодограф Капитана Полуночи, Джеффти сказал, что получил его по почте всего за десять центов (десять центов!!!) и две печатки «Овалтайн». Он был совершенно новый, из сияющего золотистого металла, без царапинки или пятнышка, в отличие от тех, что можно иногда отыскать за баснословные деньги в магазинах для коллекционеров… это был новый дешифратор. И на нем стоял нынешний год.

Только вот передачи про Капитана Полночь больше не выходили. По радио ничего подобного не передавали. Я как-то слушал пару жалких подражаний старым радиопередачам, но истории там были скучными, звуковые эффекты невыразительными, и все это казалось каким-то неправильным, устаревшим, пошлым. Однако я держал в руке абсолютно новый Кодограф.

— Джеффти, расскажи мне про него, — попросил я.

— Что тебе рассказать, Донни? Это мой новый секретный дешифровальный значок Капитана Полуночи. С его помощью я узнаю, что будет завтра.

— В смысле завтра?

— В передаче.

— В какой еще передаче?

Он посмотрел на меня так, словно я специально прикидывался дурачком.

— Как в какой? В «Капитане Полуночи»!

Ну и глупо же я себя вел! И все равно я ничего не понимал. Это же было ясно как божий день, но я все еще не мог осознать, что происходит.

— Ты имеешь в виду пластинки с записями старых радиопрограмм? Так, Джеффти?

— Какие еще пластинки? — Теперь он не понял, что я имел в виду.

Мы сидели под крыльцом и смотрели друг на друга. А потом я задал вопрос, очень медленно, как будто боясь услышать ответ:

— Джеффти, как ты слушаешь «Капитана Полночь»?

— Каждый день. По радио. По моему радио. Каждый день в 5:30.

Новости. Музыка, тупая музыка и новости. Вот, что крутили по радио каждый день в 5:30. А не «Капитана Полночь». Секретный Отряд не выходил в эфир уже двадцать лет.

— Может, послушаем его сегодня? — предложил я.

— Да ты что! — сказал он.

Судя по его замечанию, я сморозил какую-то глупость, но не мог понять, какую именно. А потом меня осенило — сегодня же была суббота. «Капитан Полночь» выходил с понедельника по пятницу. По субботам и воскресеньям его не передавали.

— Мы пойдем в кино?

Ему пришлось дважды повторить свой вопрос. Мыслями я был где-то далеко. Ничего определенного. Никаких умозаключений. Никаких нелепых предположений не приходило мне на ум. Просто погрузился в размышления, попытался во всем разобраться и прийти к выводу, к которому пришли бы и вы, и любой другой человек вместо того, чтобы принять правду — невероятную, но чудесную правду — о том, что всему существует простое объяснение, которое я пока что не нашел. Нечто очень-очень простое и скучное, как течение времени, которое отнимает у нас все хорошее и старое и дает взамен дешевые безделушки и пластик. И все во имя прогресса.

— Донни, так мы пойдем в кино?

— Разумеется, пойдем, малыш, — сказал я. И улыбнулся. И отдал ему Кодограф. И он спрятал его в боковом кармане брюк. И мы выбрались из его убежища под крыльцом. И пошли в кино. И весь день никто из нас ни разу не упомянул про Капитана Полночь. Но весь тот день не проходило и десяти минут, чтобы я не думал об этом.

Всю следующую неделю в магазине проходила инвентаризация. Я не видел Джеффти до вечера четверга. Признаюсь, я оставил магазин на попечение Джен и Дэвида, сказав им, что мне нужно уехать по важному делу, и ушел пораньше. В четыре дня. И явился к Кинцерам в 4:45. Леона открыла дверь с усталым и отстраненным видом.

— Джеффти дома?

Она ответила, что он наверху в своей комнате…

…слушает радио.

Я поднялся по лестнице, перескакивая через две ступеньки.

Ну ладно, наконец-то я смогу сделать этот невероятный, противоречащий всякой логике шаг. Если бы столь же невероятное событие произошло с кем-нибудь другим, а не с Джеффти — взрослым или ребенком — я попытался бы найти более логичное объяснение. Но это был Джеффти — без сомнения иной сосуд жизни, и его переживания не вписывались в стандартные схемы.

Признаюсь, я хотел услышать то, что услышал в его комнате.

Я узнал программу даже через закрытую дверь.

— Вот он, Теннесси! Стреляй в него!

Послышался громовой выстрел автоматической винтовки и пронзительный визг срикошетившей пули, а затем тот же самый голос с ликованием воскликнул:

— Попал! Пррррямо в цель!

Джеффти слушал Американскую телерадиовещательную компанию на частоте 790 кГц, и сейчас передавали «Теннесси Джеда» — одну из моих самых любимых радиопрограмм в сороковые годы, я не слышал эти вестерны уже двадцать лет, потому что двадцать лет назад их перестали транслировать.

Я сел на верхнюю ступеньку лестницы на втором этаже в доме Кинцеров и слушал радио-шоу. Это не было повтором старых выпусков, я знал их все наизусть, не пропустил ни одного. Затем я получил и другие подтверждения того, что выпуски были новыми: во время рекламных пауз упоминались современные культурные явления и технологии, а также звучали слова и фразы, которые не имели широкого употребления в сороковые: аэрозольный баллончик, удаление татуировки лазером, Танзания, слово «психованный».

Я не мог игнорировать очевидное: Джеффти слушал новый выпуск «Теннесси Джеда».

Я сбежал вниз, выскочил из дома и бросился к своей машине. Леона, наверное, была на кухне. Я повернул ключ, включил радио и настроил его на частоту 790 кГц. На станцию Эй-би-си. Там звучала рок-музыка.

Какое-то время я просто сидел в машине и крутил колесико до упора то в одну, то в другую сторону. Музыка, новости, ток-шоу. И никакого «Теннесси Джеда». А ведь это было радио фирмы «Блаупункт» — самое лучшее, какое мне только удалось достать. Не пропускало ни одной радиостанции. Просто ничего подобного не было в эфире!

Несколько минут спустя я выключил радио и зажигание, а затем снова тихо поднялся на второй этаж, сел на верхней ступеньке и прослушал всю программу до конца. Она была чудесная!

Захватывающая, поражающая воображение, в ней были все те самые новаторские для радио-драмы моменты, которые я так хорошо запомнил. Но она была современная. Не повтор старых передач для слушателей, ностальгирующих по былым временам. Это было новое шоу с прежними голосами, которые звучали все так же молодо и задорно. И рекламировали там современные товары, но реклама не была такой отвратительно громкой и визгливой, как те ролики, которые крутят по современному радио.

А потом, ровно в 5 вечера «Теннесси Джед» закончился. Я слышал, как Джеффти настраивает радио, пока не раздался знакомый голос ведущего Гленна Риггса, объявившего: «Встречайте Хопа Харригана! Американского аса на радиоволнах!» Послышался звук летящего самолета. Это был винтовой самолет, а не реактивный. Не тот рев, к которому привыкли современные детишки, а тот, который слышал в детстве, — рычащий, раскатистый, хриплый рев аэроплана, вроде тех, на которых летали герои журнала «Джи-8 и его боевые асы», Капитан Полночь или Хоп Харриган. А потом я услышал, как Хоп Харриган сказал: «CX-4 вызывает командно-диспетчерский пункт. CX-4 вызывает командно-диспетчерский пункт. Жду ответа! — А после паузы добавил: — Ну хорошо, Хоп Харриган… заходит на посадку!»

И Джеффти, которого мучила такая же проблема выбора, как и у всех нас, ребят из сороковых, когда радиопрограммы, одинаково нами любимые, передавали на разных станциях в одно и то же время, послушав немного о приключениях Хопа Харригана и «Танка» Тинкера, стал крутить колесико радио и вернулся на Эй-би-си, где я услышал удар гонга, затем — дикую какофонию китайской речи, после чего диктор воскликнул: «Теееерри и пираты!»

Я сидел наверху лестницы и слушал Терри, Конни, Флипа Коркина и, боже правый, Агнес Мурхед в роли Леди Дракон и про их новые приключения в красном Китае, которого еще не существовало, когда в 1937 году Милтон Кэнифф создавал свою версию далекого Востока, с речными пиратами, чанкайшистами и военными диктаторами, а также наивной в своем империализме дипломатией силы американцев.

Сидел и слушал все шоу до конца, а потом следом еще и «Супермена», часть «Джека Армстронга — американского парня» и часть «Капитана Полуночи», а затем домой вернулся Джон Кинцер, но ни он, ни Леона не подумали подняться наверх и проверить, где я или чем занимается Джеффти, поэтому я продолжал сидеть и вдруг понял, что плачу и не могу остановиться. Я сидел, а слезы стекали у меня по лицу к уголкам губ, сидел и плакал, пока Джеффти не услышал, не открыл дверь, не увидел меня и не вышел, по-детски смутившись, а я понял, что начался перерыв, поэтому включилась система взаимного вещания и заиграла мелодия из песни Тома Микса «Когда настанет время и в Техасе зацветет шалфей». Тогда Джеффти тронул меня за плечо, улыбнулся губами и большущими карими глазами и сказал:

— Привет, Донни. Хочешь зайти и послушать со мной радио?

Юм отрицал существование абсолютного пространства, где у каждого предмета есть свое место. Борхес отрицает существование единого времени, в котором все события связаны.

Джеффти слушал радиопрограммы, передававшиеся из места, которого, если следовать логике, просто не могло существовать в естественном устройстве пространства и времени нашей Вселенной, как его представлял Эйнштейн. Но он не только слушал радиопередачи. Он получал по почте сувениры, которые не производила ни одна компания. Он читал комиксы, которые не выпускались уже почти три десятилетия. Он смотрел фильмы с актерами, умершими двадцать лет назад. Он был как приемная станция для бесконечных радостей и удовольствий прошлого, от которых мир давно избавился. В безудержном самоубийственном стремлении в будущее мир уничтожил свою сокровищницу простого счастья, залил бетоном детские площадки, оставил не у дел волшебников-отщепенцев. И все это невероятным, чудесным образом возвращалось в настоящее с помощью Джеффти. Возрожденное, усовершенствованное, сохранившее традиции, но при этом современное. Джеффти невольно стал Аладдином, силой своей природы превратив реальность в волшебную лампу.

И он пригласил меня в свой мир.

Потому что доверял мне.

Мы завтракали «Квакерскими воздушными пшеничными хлопьями» и запивали теплым шоколадным молоком «Овалтайн» из выпущенных в этом году кружек для молочных коктейлей «Маленькая сиротка Энни». Мы ходили в кино, и пока все остальные зрители наслаждались комедией с Голди Хоун и Райаном О’Нилом, мы с удовольствием смотрели фильмы с Хамфри Богартом в роли профессионального вора Паркера в снятой Джоном Хьюстоном потрясающей экранизации «Убийственной земли» Дональда Уэстлейка. А вторым фильмом показали «Лейнинген против муравьев», снятый Вэлом Льютоном со Спенсером Трейси, Кэрол Ломбард и Лэйрдом Крегаром в главных ролях.

Дважды в месяц мы ходили к газетному киоску и покупали там последние выпуски журналов «Тень», «Док Сэвидж» и «Поразительные истории». Садились рядом, и я читал Джеффти вслух. Особенно ему понравились новый короткий роман Генри Каттнера «Сны Ахилла» и новый сборник рассказов Стенли Вейнбаума, где действие происходило во вселенной субатомных частиц под названием Редурна. В сентябре мы с удовольствием читали новый роман Роберта Э. Говарда о Конане-варваре — «Остров черных» — в журнале «Странные истории»; а в августе нас немного разочаровали «Корсары Юпитера» — четвертая повесть Эдгара Райта Берроуза из его серии про Юпитер. Но редактор еженедельника «Сокровищница всяческих историй» обещал опубликовать еще два рассказа из серии, и для нас с Джеффти это стало такой приятной неожиданностью, что немного скрасило разочарование от не вполне удачного произведения.

Мы с Джеффти вместе читали комиксы и оба пришли к одному выводу, причем порознь, и лишь потом, в ходе обсуждения, выяснили, что нашими любимыми супергероями были Человек-Кукла, Аэробой и Громада. Мы также обожали стрипы Джорджа Карлсона в «Комиксах Джингл-дженгл», особенно нам нравился Плосколицый принц из серии «Сказки старого Претцельбурга», мы читали эти комиксы вместе и смеялись, хотя мне приходилось объяснять Джеффти значение некоторых запутанных каламбуров, так как он был еще слишком маленьким, чтобы понять скрытую в них иронию.

Как все это можно было объяснить? Я не знаю. В колледже я неплохо изучил физику, и у меня возникли поверхностные предположения, которые, скорее всего, могли оказаться ложными. Закон сохранения энергии иногда нарушается. Физики говорят, что такие законы имеют «небольшие отклонения». Возможно, Джеффти стал катализатором для небольшого нарушения в законе сохранения энергии, и нам только сейчас стало известно о его существовании. Я пытался почитать специальную литературу: о «запрещенном» распаде мюонов — гамма-распаде, в продукты которого не включается мюонное нейтрино. Но ничего из прочитанного, даже новейшие исследования Швейцарского института ядерных исследований, находящегося рядом с Цюрихом, не помогли мне разобраться в этом вопросе. Пришлось обратиться к ранним философским концепциям, согласно которым «науку» следовало бы называть магией.

Никаких объяснений, просто множество чудесных моментов.

Самое счастливое время в моей жизни.

У меня был «реальный» мир — мир моего магазина, моих друзей и родных, мир прибылей и убытков, налогов и вечеров с молодыми женщинами, которые рассуждали о покупках или ООН, о повышении цен на кофе и микроволновках. А еще у меня был мир Джеффти, в котором я существовал, только когда был вместе с ним. Прошлое становилось для него ярким и живым, настоящим, и я мог прикоснуться к нему только вместе с Джеффти. И грань между двумя мирами становилась все более тонкой, сияющей и прозрачной. Я брал все самое лучшее от обоих миров. И в глубине души осознавал, что не смогу ничего перенести из одного мира в другой.

Забывшись хотя бы на мгновение и предав Джеффти этой своей забывчивостью, я положил бы всему конец.

Я настолько предавался удовольствиям, что стал проявлять беспечность, забыл, каким хрупким была связь между миром Джеффти и моим. Прошлое почему-то всегда вызывает возмущения у настоящего. Я никогда не мог этого понять. Нигде в книгах о зверях, в которых борьба за выживание показывается как сражение когтей и зубов, щупальцев и ядовитых желез, вы не встретите утверждений о том, с какой яростью прошлое готово обрушиться на настоящее. Нигде вы не найдете подробного отчета о том, как Настоящее затаившись ждет, когда Прошедшее вдруг захочет стать Сегодняшним Днем, и тогда его можно будет изорвать в клочья безжалостными челюстями.

Кто может знать о существовании чего-то подобного… в любом возрасте… тем более в моем… кто способен это понять?

Я пытаюсь найти себе оправдания. И не могу. Вся вина на мне.

Это случилось одним субботним днем.

— Что сегодня показывают? — спросил я, пока мы ехали в машине в центр города.

— Кейн Мейнард в «Правосудии с хлыстом» и «Человек без лица». — Он продолжал улыбаться, словно пытался одурачить меня.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Ты шутишь! — сказал я. — «Человек без лица» Бестера?

Он кивнул, радуясь тому, что я был рад. Джеффти знал, что это одна из моих любимых книг.

— Просто супер!

— Супер-дупер, — ответил он.

— А кто там играет?

— Франшо Тоун, Эвелин Кейс, Лайонел Бэрримор и Элиша Кук-младший. — В актерах Джеффти всегда разбирался гораздо лучше меня. Он мог назвать любого персонажа, сыгранного таким-то актером, даже в самых маленьких эпизодах.

— А что там с мультиками? — спросил я.

— Будет три: «Малышка Лулу», «Дональд Дак» и «Багз Банни», а еще «Диковинки Пита Смита» и «Мартышки безумный народец» Лью Лера.

— Ну надо же! — воскликнул я, улыбаясь до ушей. А потом я опустил взгляд и увидел на сидении бланки заказа товара. Совсем забыл отвезти их в магазин.

— Мне нужно заехать в центр, — сказал я. — Отвезти туда кое-что. Это всего одна минута.

— Хорошо, — сказал Джеффти. — Мы не опоздаем?

— Ни в коем случае, малыш, — заверил я его.

Когда я остановился на парковке перед центром, Джеффти решил пойти в магазин вместе со мной, а потом мы бы пешком отправились в кинотеатр. Город-то у нас невелик, всего два кинотеатра: «Утопия» и «Лирика». Мы собирались в «Утопию», находившуюся в трех кварталах от магазина.

Взяв бланки, я вошел в магазин, там творилось черт знает что. Дэвид и Джен одновременно обслуживали по два клиента каждый, а вокруг еще стояло много народу, и все ждали, пока им помогут. Джен посмотрела на меня, ее лицо было полно ужаса и мольбы. Дэвид выскочил в торговый зал со склада и, пробегая мимо меня, прошептал: «На помощь!», после чего скрылся из виду.

— Джеффти, — сказал я, присев на корточки, — слушай, придется подождать несколько минут. Джен и Дэвид не справляются со всем этим народом. Мы не опоздаем, честное слово. Просто мне нужно разобраться хотя бы с парочкой покупателей.

Вид у Джеффти был встревоженный, но он все равно кивнул в знак согласия.

Я показал на кресло и сказал:

— Посиди здесь, я скоро.

Он послушно подошел к креслу, хотя понимал, что происходит, и сел в него.

Я занялся покупателями, желавшими приобрести цветные телевизоры. Это была наша первая крупная партия телевизоров, которые лишь недавно стали продаваться по более-менее адекватной цене — «Сони» только-только начинала продвигать данный товар. Мне это сулило баснословные прибыли. Я уже представлял себе, как расплачусь с долгами, а мой центр наконец-то станет зарабатывать большие деньги. Бизнес есть бизнес.

В моем мире бизнес был на первом месте.

Джеффти сидел и смотрел на стену. Позвольте мне рассказать немного про эту стену.

На всей стене — от пола до потолка — самым причудливым образом были закреплены телевизоры. Тридцать три штуки. И все работали. Черно-белые, цветные, большие, маленькие, все они работали.

Тем субботним днем Джеффти сидел и смотрел на тридцать три телевизора. Мы принимали тринадцать каналов, в том числе образовательные. По одному каналу показывали гольф; по другому — бейсбол; на третьем знаменитости играли в боулинг; на четвертом шел религиозный семинар; на пятом — подростковое танцевальное шоу; на шестом — повторяли какую-то комедию положений; на седьмом — полицейский детектив; на восьмом показывали передачу про природу, и какой-то мужчина бесконечно ловил рыбу на искусственных мух; на девятом были новости с говорящими головами; на десятом — автомобильные гонки; на одиннадцатом — мужчина писал на доске логарифмические уравнения; на двенадцатом — женщина в трико качала пресс; а на тринадцатом канале показывали скверно нарисованный мультсериал на испанском языке. Кроме шести телешоу, остальные передачи одновременно демонстрировались на трех телевизорах каждая. Джеффти сидел и смотрел на стену с телевизорами в субботу днем, пока я продавал эти самые телевизоры побыстрее и повыгоднее, чтобы расплатиться с тетей Патрисией и как-то поддерживать связь со своим миром. Бизнес есть бизнес.

Какой же я был дурак! Я должен был понимать, что такое настоящее и как оно убивает прошлое. Но я полностью сосредоточился на торговле. А когда полчаса спустя наконец-то посмотрел на Джеффти, малыша словно подменили.

Он весь покрылся испариной. Сильно вспотел, как будто его била лихорадка, какая бывает при желудочном гриппе. Лицо стало бледным, болезненным, он побелел, словно мел, а маленькие ручки сжимали подлокотники кресла так крепко, что под кожей отчетливо выступили костяшки. Я бросился к нему, извинившись перед парой средних лет присматривающей новую модель с диагональю в 21 дюйм.

— Джеффти!

Он посмотрел на меня невидящим взглядом. Он был страшно напуган. Я выдернул его из кресла и вместе с ним бросился к двери, но брошенные мной покупатели закричали на меня.

— Эй! — возмутился мужчина средних лет. — Так вы покажете нам телевизор или нет?

Я посмотрел на него, а затем снова перевел взгляд на Джеффти. Джеффти напоминал зомби. Он послушно последовал за мной. Его колени подгибались, он приволакивал ноги. Прошлое, пожираемое настоящим, страдало от боли.

Пошарив в карманах, я вытащил немного денег и всунул их в ладошку Джеффти.

— Малыш… послушай меня… уходи отсюда немедленно!

Он по-прежнему не мог толком сосредоточиться.

— Джеффти, — сказал я как можно более строгим тоном, — послушай меня!

Покупатель средних лет и его жена уже направлялись к нам.

— Послушай, малыш, уходи отсюда сию же минуту. Иди в «Утопию» и купи билеты. Я пойду сразу за тобой.

Покупатель средних лет и его жена почти дошли до нас. Я вытолкнул Джеффти за дверь и увидел, как он побрел в другую сторону, затем остановился, собрался с мыслями и пошел мимо витрины магазина в сторону «Утопии».

— Да, сэр, — сказал я, выпрямляясь и поворачиваясь к ним. — Да, мэм. Это потрясающий телевизор с фантастическими возможностями! Если вы сейчас пройдете со мной…

Послышался ужасный звук, как будто кому-то причинили сильную боль, но я не понял, на каком это было канале и из какого телевизора доносилось.

Позже я узнал о случившемся от девушки, работавшей в билетной кассе, и некоторых моих знакомых, которые приходили ко мне и рассказывали о том, что произошло. Когда я добрался до «Утопии» примерно двадцать минут спустя, Джеффти уже избили до полусмерти и отнесли в кабинет менеджера.

— Вы не видели совсем маленького мальчика лет пяти с большими карими глазами и прямыми каштановыми волосами?.. Он ждал меня…

— Наверно, это тот, которого избили мальчишки?

— Что? Где он?

— Его отвели в кабинет менеджера. Никто не знает, кто он и где его родители…

Молоденькая девушка в форме билетерши сидела на корточках перед кушеткой и прикладывала влажное бумажное полотенце к его лицу.

Я взял у нее полотенце и попросил ее выйти. Она, кажется, обиделась и что-то грубо фыркнула в ответ, но все же ушла. Я сел на край кушетки и попытался стереть кровь с рассеченной кожи, стараясь не повредить царапины в тех местах, где кровь уже запеклась. Оба его глаза заплыли. Рот был весь разбит. Волосы слиплись от засохшей крови.

Он стоял в очереди за двумя подростками. Билеты стали продавать в двенадцать тридцать, а сеанс начинался в час дня. Двери открывали только в двенадцать сорок пять. Он ждал, а мальчишки впереди него слушали радиоприемник. Бейсбольный матч. Джеффти просто хотел что-нибудь послушать. Одному богу известно, что именно: «Центральный вокзал», «Давай притворимся», «Потерянная земля» или что еще это могло быть.

Он попросил радио на минутку — послушать что-нибудь, когда началась реклама, мальчишки отдали ему приемник, возможно, решили сначала пойти малявке навстречу, а потом воспользоваться случаем и как-нибудь злобно подшутить над ним. Он сменил станцию… и они уже не смогли больше вернуться на бейсбольный матч. Радио перестроилось на прошлое, а приемник стал передавать передачи, существовавшие только в мире Джеффти. Мальчишки сильно избили его… и никто не вступился за Джеффти.

Потом они убежали.

Я оставил его одного, оставил совершенно безоружного сражаться с настоящим. Я предал его, чтобы продать консольный телевизор с диагональю в двадцать один дюйм, и теперь ему разбили в кровь лицо. Я простонал что-то нечленораздельное и тихо всхлипнул.

— Тише, малыш, все хорошо, это Донни. Я здесь. Я отвезу тебя домой, все будет хорошо.

Нужно было сразу отвезти его в больницу. Я не знаю, почему не сделал этого. А ведь должен был. Должен был так поступить.

Когда я внес его в дом Джона и Леоны Кинцер, они только молча уставились на меня. Даже не предприняли попыток забрать Джеффти. Одна его рука безвольно свисала. Он был в полубессознательном состоянии. А они стояли и смотрели на меня из полумрака субботнего дня настоящего. Я окинул их диким взглядом.

— Двое ребят избили его в кинотеатре. — Я поднял его чуть повыше и протянул к ним. Они уставились на меня, на нас обоих, ничего не выражающими, неподвижными глазами. — Господи Иисусе! — закричал я. — Малыша избили! Он же ваш сын! А вы не хотите даже прикоснуться к нему! Что вы, черт возьми, за люди такие?!

Тогда Леона подошла ко мне, очень медленно. Несколько секунд она неподвижно стояла перед нами, мне было невыносимо видеть этот суровый стоицизм на ее лице. Она словно пыталась сказать мне: «Я уже проходила через это много раз. Это невыносимо! Но выхода нет».

Итак, я отдал его ей. Да поможет мне Бог, я отдал его ей.

И она унесла его наверх, чтобы смыть его кровь, его боль.

Мы с Джоном Кинцером стояли в полумраке гостиной в отдалении друг от друга и не сводили друг с друга глаз. Ему было нечего мне сказать.

Я протиснулся мимо него и рухнул в кресло. Меня всего трясло.

Сверху доносился шум воды в ванной.

Прошло, казалось, очень много времени, прежде чем Леона спустилась вниз, вытирая руки о фартук. Она села на диван и через какое-то время Джон тоже сел рядом с ней. Я услышал игравшую наверху рок-музыку.

— Не хотите кусочек свежего бисквитного торта? — спросила Леона.

Я не ответил. Я слушал музыку. Рок-музыку. Ее передавали по радио. Настольная лампа на краю стола перед диваном излучала слабый свет, неспособный разогнать поселившийся в гостиной мрак. Рок-музыка настоящего звучала из радио наверху? Я хотел что-то сказать, но потом вдруг понял… о боже, нет!

Я подскочил, когда ужасный треск заглушил музыку, а настольная лампа начала меркнуть и мигать. Я что-то выкрикнул, не помню уже что именно, и бросился к лестнице.

Родители Джеффти даже не пошевелились. Они сидели, сложа руки, на привычном месте, просиженном годами, десятилетиями.

Я дважды упал, взбираясь вверх по лестнице.

Современное телевидение меня мало интересует. Я купил в секонд-хенде старенький радиоприемник «Филко», напоминавший своей формой старинный собор, вынул из него все перегоревшие детали, заменив лампами, которые еще были в рабочем состоянии — их я извлек из старых радиоприемников. Я не пользуюсь транзисторами и печатными платами. Все равно с ними ничего не выйдет. Я провожу перед этим приемником иногда по много часов, кручу колесико туда и обратно, очень-очень медленно, настолько медленно, что иногда кажется, будто оно совсем не двигается.

Но у меня так ни разу и не получилось поймать ни «Капитана Полночь», ни «Потерянную землю», ни «Тень», ни «Потише, пожалуйста».

Значит, она все-таки его любила, пусть и самую капельку, и пронесла это чувство сквозь все эти годы. Я не испытывал к ним ненависти: они ведь хотели снова жить в настоящем. А это не так уж и плохо.

Если поразмыслить, то это хороший мир. Во многих отношениях гораздо лучше того, что было раньше. Люди больше не умирают от старых болезней. Они умирают от новых, но это ведь и есть прогресс, правда?

Правда?

Скажите мне!

Пожалуйста, скажите мне!